Белая шляпа старой балерины

Ранняя осень везде красива, даже в городе, а уж на пустынном пляже, допустим в Юрмале, вообще сводит с ума, погружает в грустную мечтательность и напрочь лишает впечатлительную натуру практичной земной уверенности, рационального мышления и, как следствие, разумного поведения.

И вот ты сидишь в открытом кафе, расположенном на ближайшей к морю дюне, и кормишь наглых чаек. Чайки действительно наглые. Они ведут себя так, будто ты им чего-то должен и теперь они прилетели, чтобы этот долг с тебя получить. Очередная чайка зависает в полутора метрах от твоего лица и ждет. Ты бросаешь ей кусочек хлеба или сыра, она мгновенно хватает его и отваливается. Подлетает и зависает следующая. Рыбу они в заливе не ловят, наверное лень. Они предпочитают получить еду так, без труда. Халява популярна и среди чаек. Это накладывает отпечаток и на их голос. Известные всему миру на берегах всех морей крики чаек все больше начинают походить на воронье карканье – хищное, базарное и неприятно скрипучее.

Но тебя это не смущает. Ты расслаблен и благодушен. Сейчас ты сентиментален и склонен к всепрощению. Тем более что в тебе две рюмки водки и кружка пива, и твое сердце открыто для добра и любви. Особенно для любви, как говорили в старину, «большой и чистой любви». Ты – то ли к месту, то ли не к месту – вспоминаешь старый фильм «Мой младший брат» по повести Василия Аксенова. Почему именно его? А потому, что там все выглядит наивно, местами пафосно, все наполнено смешными, особенно сегодня, идеалами, и вдруг тебя пробивает не ностальгия по тем годам, а то, что и фильм, и проза Аксенова – сплошь о хороших и чистых людях, даже как-то неловко произносить сегодня, порядочных! Нет, вы посмотрите – как они относятся друг к другу, как они умеют любить и не любить подлых людей и всяких хищных чаек. И ты остро ощущаешь подобие тоски, ты скучаешь по таким людям и таким отношениям.

Да, думаешь, может, ты и старый и никак не вписываешься в текущее мимо тебя время. Но ведь ты и не хочешь туда вписываться, если честно. Тебе милее письма, а не эсэмэс, и, скажем, Джо Дассен вместо рэпа, хотя он и сейчас многим нравится. Кстати, и он тебе отчего-то вспоминается в этом кафе-баре. Джо Дассен давно умер, но все равно поет. С дисков, телевизоров и флешек. Французский речитатив у него, будто камешки перекатываются в ручье. И этот волшебный тембр! Тембр человека, которому можно довериться.

Странно… И немного грустно. И что по этому поводу думают голодные чайки?.. Нет, еще без пары рюмок и пива не обойдешься. И твоя печаль, быть может, растворится в алкоголе…

Так и получается – и жизнь сразу становится еще прекраснее, еще лучезарнее.

По песку, у кромки берега вдоль моря, идет дама в белой шляпе. Она всегда гуляет здесь в это время и в этой шляпе. Но ее можно увидеть на пляже и утром. Дама приходит раньше всех (за исключением меня, тоже любящего безлюдное время), раздевается у самой воды, идет по морю метров пятьдесят до места, где вода по пояс, а потом долго плавает параллельно берегу, не снимая шляпы. Никогда! Выходит из моря и начинает променад. У нее великолепная фигура и походка породистой лошади. Она примерно полчаса ходит вдоль берега – метров сто в одну сторону, затем обратно. Кокетливо и загадочно улыбается из-под шляпы. Мне, вероятно, потому что, кроме нас двоих, на пляже никого нет. Сколько ей лет, хотя бы примерно, догадаться нельзя: мы друг от друга довольно далеко. Наше заочное знакомство длится уже много дней.

Вечером кафе с манящим названием «Последняя капля» уже не так пустынно, пять-шесть столиков заняты. За одним из них в одиночестве сидит красивая женщина сорока пяти примерно лет. Ее красоту немного портит слишком волевое лицо. Но прежде всего мое внимание привлекают руки с неправдоподобно длинными пальцами. Трудно не обратить внимания на эти руки и эти пальцы, так как она курит сигарету, вставленную в длинный мундштук. В лице – что-то японское и к тому же что-то знакомое, заставляющее думать, что я ее где-то видел… Ну, японка не японка, но, во всяком случае, наверное, азиатка. Губ, можно сказать, нет. Вместо них – тонкая щель, которая слегка приоткрывается при очередной затяжке. Поэтому губы слегка дорисованы и таким образом увеличены.

Она, не отрываясь, смотрит на меня и улыбается, а я, смущенный таким упорством, отвожу глаза. Однако после пары таких финтов наши взгляды неотвратимо встречаются, и никак не реагировать на эту встречу совершенно невозможно. Секунд десять мы молчим. И когда наше молчание становится совсем тяжелым и неуместным, я, будто оправдываясь, говорю:

– Вы смотрели, а я почувствовал.

Она смеется:

– Да вы меня просто не узнали!

Я удивлен.

– А мы разве знакомы?

– Заочно, – загадочно отвечает она.

– Как это? Когда? Где? – продолжаю удивляться я.

– Да здесь же, на пляже. Просто я сейчас без шляпы.

– А-а-а, – наконец прозреваю я. – Теперь можем, наконец, познакомиться.

– Запросто, – отвечает она и пересаживается к моему столику. Затем, расположившись на новом месте, протягивает мне через столик свои гипердлинные пальцы и представляется: – Натали. Для вас, если хотите, могу быть просто Наташей. – Недолго молчит и добавляет: – А потом и Наташкой… если все пойдет как надо.

Намек более чем прозрачен, и я продолжаю смущаться, все более походя в нашем общении на невинную девушку, трепещущую перед первой брачной ночью. Она это видит и продолжает неприкрыто веселиться.

– Эй, – возвращает она меня к протоколу, – а вы-то вроде забыли назваться.

– Извините. Да, действительно. Меня зовут… – легкая заминка, в течение которой я подыскиваю себе другое, не мое, имя, правда, не знаю зачем, – я Игорь.

– Врете, – получаю я резкий и прямой упрек. – Врешь ты для чего-то, Алешенька… – И она берет из пачки новую сигарету. – Ты меня забыл… Что, сильно изменилась?

Я честно стараюсь вспомнить, но черт возьми! Никак не получается. Ее это обижает, я вижу. Что-то знакомое, конечно… Но неконкретно. Она приходит мне на помощь.

– Зачем Игорем назвался? Ты от кого тут шифруешься? Чего боишься? Или кого? Женат? Жена здесь?

Она выстреливает вопросы очередью, будто злой следователь. Я пока молчу.

И тогда она напоминает.

– Двадцать лет назад, – говорит она, сильно затянувшись и выпустив дым почти мне в лицо, – выступал ты, Леша, в Политехническом музее. Лекция-концерт или творческая встреча, я уже и не помню. Помню, что меня сильно взволновала твоя творческая часть. А я была там кем-то вроде арт-директора. И стала приглашать тебя регулярно. И волновал ты меня, Лешка, все больше и больше. Ты выпить-то закажи, а то как-то скучно. Рассказ-то у меня будет интересный. А ты писатель, тебе, может, пригодится.

Я спрашиваю, что она предпочитает, она отвечает:

– Водочку.

Приносят водку и, как она хочет, – селедку с картошкой. Эта Наташа будто демонстрирует мне свои простые вкусы. Она, мол, не гламурная какая-нибудь чувиха, не пошлая телка из ночного клуба, а серьезная русская баба, хоть и с монголоидными чертами лица. Она будто угадывает ход моих мыслей и поясняет, что сделала пластику: кожа кое-где натянулась и придала лицу восточный колорит. Раньше лицо было другим. Потому-то я ее и не узнал.

Наташа выпивает вместе со мной водки и пока не закусывает. В ход идет только очередная тонкая сигаретка в мундштуке.

– Так вот, – продолжает она. – Мы тогда с тобой познакомились. И близко. Первый раз это было прямо там, в Политехе. В артистической комнате. Я была большая девочка и ничего не стеснялась. Кое-что уже умела, а вот это у меня не получилось…

– Что «это»? – наивно переспрашиваю я.

– Лешик, не строй из себя барышню на выданье (а я ведь именно так себя и чувствую). – Она сама наливает себе рюмку водки. – Я же вижу: ты уже начал вспоминать.

– Пожалуй, – говорю я и тоже наливаю. У нас выходит самообслуживание.

– Помнишь, – говорит Наташа, – я сама хотела тебе это сделать, – она показывает глазами и подбородком в сторону нижней части собеседника, – но нормального опыта по этой части не было, и получилось тебе больно и вообще неказисто.

– Не помню, – говорю я, хотя, конечно же, припоминаю.

– Я потом решила потренироваться, – откровенничает Наташа, – на банане.

– И как? – Меня якобы интересует технология этого процесса.

– А так, – деловито объясняет она. – Очищаешь банан от кожуры и берешь в рот… – Она замолкает и смеется.

– Ну, и что смешного?

– Да терпения не хватало никогда. Откусывала, а потом и съедала целиком все учебное пособие. Кошмар! Столько бананов сожрала, а толку никакого!

– Так и не научилась? – заинтересованно спрашиваю я.

– Нет, ты же знаешь… Дальше у нас с тобой было «все, как у людей». Традиционно. Хотя теперь мой первый опыт даже более традиционен в обществе, чем обычный секс, согласен?

Я молча пожимаю плечами, не желая дальше рассуждать на провокационную тему.

Наташа не настаивает. Ее воспоминания обо мне гораздо ярче, чем тот дурацкий первый опыт. Она снова наливает себе и просит меня заказать еще.

– Может, поешь? – спрашиваю я после заказа.

Она отрицательно мотает головой и продолжает будить мою несговорчивую память. Вновь сигарета, затяжка и короткое погружение в прошлое.

– Мы ведь с тобой когда познакомились и где? Ты знал обо мне только то, что я – бывшая балерина. Я после училища недолго потанцевала в Большом, потом – в ансамбле Моисеева, а потом все бросила и оказалась в Политехе. А учиться оральному сексу в хореографическом училище было некогда, – она усмехается, – да и не с кем. Ничего, потом мастерство стало расти, но уже не при тебе. А тебя моя балетная гибкость и растяжка восхищала и заводила… Это хоть помнишь?

– Да-а-а! Уж… – тяну я, показывая, что тут пробелов в памяти у меня нет.

Действительно, обычная физическая близость с бывшей балериной с феноменальной растяжкой надолго приковала меня тогда к ней. Я ее почти любил. Но она меня бросила. Ей со мной стало скучно. Я не страдал и довольно быстро забыл ее. И вот, через двадцать с чем-то лет, – такая встреча.

Я уже не прикидываюсь и даже не делаю вида, что ничего не помню про наш краткосрочный роман. Спрашиваю:

– А как все-таки получилось, что из балета – сразу в администраторы? Падение не падение, но все же…

– Да все просто, – отвечает. – Денег тогда вообще не было, а жить-то на что? Но я после тебя там недолго оставалась. В Политехнический музей пришел еще один лектор. Известный телеведущий, шоумен, богач и красавец. Увидел меня и обомлел. Узнал. Был, оказывается, моим преданным поклонником, когда я танцевала. Ну и покатило. Цветы, конфеты… Наверное, хотел, чтобы я растолстела. Ну и дальше – как обычно… Тут уже в этой области, – она опять показывает глазами, в какой именно, – я не подкачала. А все остальное… Он так, бедняга, прилип, что не отлепишь… Ну, потом стандартно: знакомство с родителями, фата, кукла на машине, куча знаменитостей, фотографы и счастливая жизнь. – Она замолкает. – Восемнадцать лет. Безоблачных и клевых…

– А потом?

– Потом трагедия…

Наташа рассказывает, рассказывает, пьет, курит, а я всматриваюсь в ее лицо и начинаю соображать, где еще я мог ее видеть. И не двадцать лет назад, а вот совсем недавно. Наконец, после того, как она говорит о трагедии, меня внезапно осеняет: «Господи! Да я же ее знаю! По-другому! Не так, как Наташу из Политехнического музея, а как светскую львицу из телевизора! Только никак не сопоставил с давним романом, а воспринимал совершенно отдельно, как вдову того телеведущего. Не мог совместить. А вовсе не из-за пластической операции».

Последние два года ее все время так или иначе показывали по телевизору. Вспомнил! Да об этом столько писали и шумели, что нельзя было не заметить. Ну да, как же! Какая-то жуткая автокатастрофа. И муж Наташи разбился вдребезги, он был за рулем. Погиб на месте. А у нее, сидевшей рядом, – ни единой царапины.

Муж, как ни странно, не успел ничего скопить ей на безбедное существование без него. Они жили легко и бесшабашно, азартно тратили деньги. Немногие сбережения после его гибели быстро растаяли, потому что она их транжирила, не думая о будущем.

Наташа все рассказывает, как она его любила, как потом плакала, как на сороковой день он пришел к ней во сне и велел жить на всю катушку, сбросить траур и не скорбеть. И она якобы подчинилась его приказу из загробного мира. Помню, как все ее осуждали и презирали за то, что так быстро забыла любимого. Я тоже пару раз поморщился, когда увидел в телике ее, светскую львицу, на какой-то тусовке, с бокалом вина в руке, с отставленным мизинцем, хохочущую и с кем-то флиртующую. А потом еще раз и еще… Всякий раз – в новой экстравагантной шляпе, а если без шляпы, то на голове красовалась всякий раз новая немыслимая конструкция, которая привлекала всеобщее внимание и уводила взгляды мужчин от ее милого, смеющегося, совсем незаплаканного лица. Ее прически были, собственно, не прическами, а архитектурой, точнее, опытами психованного архитектора.

«Какая пошлость! – думал я тогда. – Бедный муж, который так ее любил! Что бы он сказал, если бы увидел такое!» И, зная о поведении многих вдов знаменитых и умных людей, ведущих себя так же, я думал, что им всем надо дать прозвище «Веселая вдова».

– Смотри, какие ножки! – хвасталась она на экране какому-то такому же тусовщику непонятной ориентации. – Смотри! – И задирала юбку повыше, при этом гадко подмигивая в камеру.

«Спросить, что ли, – соображаю я за нашим столиком, – на фига ей все это было надо? Да она, наверное, и сама не знает. Так… имитация активной жизни. Не надо спрашивать, она сейчас не та. Не совсем другая, но все же другая…»

А Наташа продолжает, словно отвечая моим мыслям:

– Ну, с этим бардаком в голове я тоже покончила. Горевала недолго, а веселилась еще короче.

– За новый этап! – поднимаю я рюмку в сопровождение тоста.

– Ну да, за него! – почти вызывающе говорит Наташа и смотрит мне прямо в глаза. – Меня спас, только не смейся, кинематограф. Я уж года три как нигде не показывалась и жила почти затворницей. Потом вдруг – звонок. Ни с того ни с сего. Пригласили в телесериал. Без проб. Где они меня видели, непонятно… Хотя, может, когда я по клубам шлялась… Ну, неважно… Стали звать и в другие сериалы на роли интеллигентных матерей и одиноких соседок. И на фестивали приглашают. Езжу, когда могу и хочется. Но не часто. В жюри даже один раз сидела, – продолжает хвастаться она, – документальных фильмов…

– Да я в курсе, – прерываю я Наташин монолог. – Я тебя вроде видел в каком-то фильме, и мне понравилось.

А сам думаю: «Не дай бог спросит, в каком. Я ведь не видел ничего с ее участием. Соврал. Наверное, чтобы ей было приятно. А это зачем? Да черт его знает!»

Но она не спрашивает, а наоборот, будто от чего-то защищается:

– Знаешь, почему всюду езжу, куда приглашают? Я тебе скажу. Боюсь, что откажусь, а в следующий раз не позовут…

Наташа пьет, замолкает, и вдруг лицо ее становится старым и несчастным, и я начинаю подозревать, что держится она из последних сил.

– А в принципе, – спрашиваю я уже по-свойски, неформально, – на что ты живешь, на заработок от сериалов? – Она молчит. – И хватает? Честно?

Она по-прежнему молчит, смотрит в окно, на море, на красивый закат. И через минуту отвечает, выпрямившись в кресле и расправив плечи. Гордо так:

– В профессию вернулась. Прежние связи помогли. У меня теперь своя школа танцев для детей. На Рублевке. Так что зарабатываю достаточно. Хватает даже на путешествия.

– Одна путешествуешь? – некорректно спрашиваю я.

– Приезжаю одна – уезжаю как придется… Вон там, видишь, в углу – красавец в светло-голубом пиджаке. – Она улыбается углу, и мужчина радостно машет рукой в ответ. – Третий день клеится, но я пока держусь. А вчера решился на штурм. На лобовую атаку. Вот прямо так взял и сказал: «Выходи за меня замуж».

– Ну?.. А ты?

– А я сказала, что подумаю…

– Да что тут думать! – с неожиданной для себя досадой энергично советую я. – Надо за него бежать! – И хамски добавляю: – А то вдруг одумается!..

Она с укоризной смотрит на меня, а я вместо извинения за бестактность говорю:

– Одинокое мужество: жить, не опускаться, стареть красиво, оставаться женщиной при любых ушибах судьбы, да?

Она кивает и улыбается. И я продолжаю:

– Все это очень хорошо, но очень утомляет, правда?

– А ты что, хочешь предложить мне руку и сердце? – смеется Наташа. – Жена-то далеко? Или в отеле лежит у телевизора? Смотрит сериал ее любимый… А в этом сериале – я, прикинь! Вот был бы для тебя крутой сюжет, да?

– Нет, – говорю. – К сожалению, не так. Она в Москве. А я тут с тобой сижу и ей причем не изменяю.

– А жаль, – кокетничает Наташа, достает из своей элегантной сумочки зеркальце и еще какую-то мелочь, помогающую, по мнению всех женщин, сохранить на пару часов их нетленную красоту, и начинает делать что-то невидимое и непонятное для меня с губами и бровями.

Играет ритмичная музыка. Наташа убирает косметические игрушки в клатч на длинном ремешке, перекидывает его через плечо, встает и говорит мне:

– Пока, Лешка! Рада была повидаться. Даст бог, еще встретимся… В этой жизни!

– Как же, – вяло пытаюсь я придать нашему прощанию больше оптимизма. – Буквально завтра утром, на пляже…

– Не-ет, – усмехается она, – ты не понимаешь. Мы завтра с тобой увидимся. Но… не встретимся. Теперь понял? Увидимся, но не встретимся! И… всего тебе хорошего! Я правда этого хочу для тебя.

Наташа резко наклоняется и целует меня в губы. Уходит, не оглядываясь. Я вытираю салфеткой губы, испачканные помадой, и смотрю, как Наташа выходит в центр площадки и начинает танцевать. Одна! Это мастер-класс! Она танцует так, что все окружающие пары застывают, а потом встают в круг и смотрят только на нее. Она оборачивается и кричит мне через весь зал:

– Смотри, Лешка! Я решила тряхнуть стариной! В буквальном смысле слова!

Музыка смолкает, и танец заканчивается.

Импозантный мужчина в голубом пиджаке, Наташин кавалер, подходит к ней, пока зрители аплодируют, и о чем-то спрашивает, указывая на меня. Ревнует, наверное… С удовлетворением замечаю на нем черные кожаные джинсы и лакированные туфли. Она смеется и отвечает ему что-то такое, отчего он еще больше возбуждается и смотрит в мою сторону с суровой угрозой. Наташа разворачивает ревнивца в голубом в сторону выхода, он по-хозяйски обнимает ее за плечи, и они покидают танцпол…

Наутро я сижу там же, в кафе, а напротив, прямо у воды, сидит Наташа на большом махровом полотенце. В руках у нее – зеркальце и кисточка, и она, как вчера, делает с лицом что-то для меня неясное, но, по-видимому, полезное. Затем появляется помада и участвует в совершенствовании губ. Раньше, в предыдущие дни, этого не было… что-то, наверное, изменилось внутри бывшей балерины. Ухажер в голубом и кожаном помог или наша встреча, можно только догадываться. Но стоит ли… Ясно лишь, что она снова одна.

Наташа встает, укладывает все в пляжную сумку, поворачивается ко мне, рисует в воздухе сердечко и посылает воздушный поцелуй. Потом оставляет сумку с вещами на берегу, надевает свою знаменитую шляпу и, почему-то в этот раз не плавая, уходит вдоль моря, все дальше и дальше, ни разу не оглянувшись. Прежде она гарцевала по пляжу своей неповторимой походкой примерно сто метров в одну сторону, а потом назад. И в другую сторону и опять назад. Но сегодня – не так. Уходит далеко и не возвращается… А я думаю: «Да, все правильно… Живи, Наташка, не оглядываясь и никогда не сдавайся».

Она уже далеко. Ее фигурка, увенчанная большой белой шляпой, будто растворяется между морем, берегом и небом.

– Какая красивая… осень, – думаю я, не замечая, что говорю вслух и вслед ей, а потом делаю глубокий вдох, чтобы сердце билось не так часто…