Чисто конкретно про любовь

Когда проводишь на побережье почти месяц и в одиночестве, у тебя появляются устойчивые привычки – к определенному пейзажу, к одному кафе или магазину. Мое любимое летнее кафе – а я с первого же посещения стал называть его «моим» – располагается на дюне, а вечерами прилегающее крытое помещение становится рестораном, но всегда полупустым (заведение находится не в центре курорта, а несколько поодаль и, значит, не слишком популярно). А уж по утрам и открытое кафе-бар, и тем более смежный ресторан практически пустуют, если, конечно, дни не выходные и праздничные.

Вот и сейчас, в субботу, в одиннадцать утра, посетители уже здесь. Я пришел раньше, сидел, глядел на море, дышал его запахом и запахом сосен, гордо и прямо стоящих вдоль берега, пил кофе с коньяком, думал и незаметно наблюдал за отдыхающими. Это, кстати, тоже стало одной из стабильных благоприобретенных привычек – но только в этом кафе. Так я оправдывал свою праздность и лень на исходе лета. Наблюдать и кое-что записывать, на всякий случай. В моем поведении нет ничего непристойного, я никому не мешаю, никого не раздражаю, а только заполняю личное воображение такими наблюдениями. Наблюдения рождают фантазии и формируют интересные сюжеты. Маленький штрих, деталь разговора, манера есть и пить – все они влекут за собой тут же придуманную биографию, возможную судьбу, что-то еще. Это больше, чем просто забава, это обогащает жизнь новым содержанием и смыслом и к тому же еще и юмором.

Ну вот, смотрите: я на минуту покидаю столик, чтобы посетить «место общего пользования», и, проходя мимо соседнего, вижу одинокую фигуру очень полной девушки в круглых очках, с редкими рыжими волосами, с головой, которая сразу, минуя шею, переходит в туловище. Собственно, шеи у девушки как бы и нет. На столике – бокал белого вина и какой-то салат. Из-под круглых очков текут слезы, платок в руке мокр и скомкан, а в другой руке – книжка в мягком переплете. Над грубым рисунком обнимающейся неодетой пары легко читается название. «Ненасытная любовь» – именно этот роман читает толстая и некрасивая девушка. Да и у автора тоже говорящие имя и фамилия – Агриппина Сизая. Из бегло нарисованного портрета можно запросто извлечь биографию и даже судьбу. Но и посочувствовать, конечно, если ты сам – не совсем бревно…

Потом я возвращаюсь. Пока меня не было, столик сзади заняла молодая пара. Они оживленно беседуют. Как принято говорить, у них сейчас, по всему, «конфетно-букетный период». Букет белых роз в наличии. Ребята умильно смотрят друг на друга, за руки держатся. Предельно внимательны: он – к ней, она – к нему. Нежный диалог слышен не только мне, но и вообще в радиусе десяти метров. Чтобы все знали, какая у них любовь и какие высокие перспективные отношения.

– Зая! Что тебе заказать?

– Да ничего, Зайка, я не голодна…

– Нет, Зая, тебе надо что-нибудь скушать!..

– Не-е-ет, Зайка, я не хочу…

– А что ты хочешь, Зая? (Это уже прямо намекающе, интимно, но все равно не понижая голоса.)

– Ну-у-у, Зайка, ты же сам знаешь…

– Ой, Зая, ты меня возбуждаешь. Пошли отсюда быстрей. В отель!..

– Зайка, не спеши. (Очень кокетливо.) Посидим сначала тут. (Еще более кокетливо.) Посидим… А полежим после.

Эта беспредельная нежность, этот нескончаемый заячий лепет все длится и длится. Мне в голову закрадывается страшное подозрение: они забыли, как зовут друг друга. Забыли имена, и поэтому перешли на универсальное общение: «зайки» – и все тут! Ну, потом добавят, наверное, еще и самые типичные слова. Вы их все знаете. Ну, хотя бы три: «прикольно», «реально» и «конкретно». И любовный сонет местного розлива сложится и даст возможность хорошо отдохнуть. Прелесть! Дай бог им хороших отношений и возможность через некоторое время называть друг друга по имени.

А вот парень в дальнем углу. По всему, он глубоко печален. Осенью здесь, да и вообще во всех курортных городах и городках, человеку с воображением совсем недалеко до тоски. Но тут, кажется, не тот случай. Парень по виду совсем прост, и поэтическое воображение его не посещает. Он не абстрактно печален, а озабочен чем-то вполне определенным, вызванным земной, понятной каждому причиной. Долги, болезнь, или увольнение с работы, или тяжелая ссора и расставание с любимой девушкой… Мало ли что? Я еще не подозреваю, что скоро мне предстоит это узнать.

Парень неотвратимо движется от простой меланхолии к изнуряющей депрессии, о чем свидетельствует его лицо, мрачнеющее прямо на глазах. Помочь процессу предстоит постепенно поглощаемым напиткам, которые стоят перед ним на столе. Смесь именуется в народе предельно кратким термином «ёрш» и действует на организмы избирательно: одних успокаивает и расслабляет, а других толкает именно к тому, к чему человек готов в данную минуту. Хочет человек веселья – пожалуйста! «Ёрш» будет катализатором веселья; хочет печали? Извольте, она придет через пять минут после приема «ерша». Парню в дальнем углу кафе явно не хватает душевной боли. А еще через полчаса ему станет необходим собеседник. И никого подходящего, кроме меня, в этом кафе нет. Кажется, я попал… Ну ничего, напущу на себя неприступный вид, и парень постесняется.

Я не учел фактор «ерша». Он не постеснялся. Доигрался я со своими наблюдениями! Не спрашивая разрешения, он подсаживается к моему столику и без предисловий говорит:

– Она меня бросила.

«Ну вот, опять, – с тоской думаю я, – еще один страдалец». «Опять» – это потому, что пока я тут нахожусь, за последнюю неделю я принял минимум четыре исповеди брошенных мужчин. У всех были свои «гадины» и «неблагодарные твари» с небольшими отклонениями в характерах, но с общей тенденцией выбросить оставленного мужчину из жизни, будто его вообще никогда не было, стереть из памяти. В редчайших случаях память к ним возвращается…

Я вздохнул и приготовился слушать.

– Толик, – запоздало представляется он и протягивает мне через стол мускулистую руку. Тут же он почему-то смущается и уточняет для солидности: – Ну, в смысле, Толян.

– Лёха, – пытаюсь соответствовать я, хотя самому смешно.

Напитки Толян принес с собой и пытается угостить меня, потом радуется, что я отказался, еще выпивает и мрачно говорит:

– Бабу слышал. По радио. Певицу. Припев у песенки ее был такой: «Ловила на губы, ловила на глазки» и чего-то там еще, на что она там ловила.

Он злобно усмехается, и в глубине его глаз появляются отблески адского огня. Потом залпом выпивает еще стопку и резюмирует.

– Жизненно! Вот так они и ловят – на губы свои сучьи и глазки лживые, паскудные! И еще кое на что, конечно… Слушай, брат, – обращается он ко мне вполне по-свойски, – ты никогда не въезжал: почему слова «удилище» и «влагалище» так похожи?! Нет? Так я тебе скажу: потому что и то и другое – для ловли добычи! Понял?!

Я понял, хотя согласен лишь отчасти. Из дальнейшего рассказа я узнаю, что его угораздило влюбиться в местную звездочку местного же шоу-бизнеса. У кого-то из певцов она была на подтанцовках. Но полное отсутствие совести привело ее к осуществлению мечты детства – она запела. И в том ресторане, где она исполняла мечту, Толян ее и подцепил. Впрочем, трудно сказать, кто кого подцепил в этой дисгармоничной паре. Вот после этой первой, фатальной для Толяна встречи все и покатило.

И сейчас, умудренный опытом пламенной страсти, Толян делится со мной выстраданными выводами о подлой женской натуре.

– Уже на второй день, как познакомились, она мне говорит: «Ты мне, – говорит, – очень нравишься. Может быть, я тебя даже полюбила. С первого взгляда. Но я, – говорит, – не могу так сразу. Мне, – говорит, – нужно привыкнуть…»

– Да, – поддерживаю я его затухающий от выпитой дозы монолог, – есть такие… Это для них любимое дело – вести себя так. Все как будто обещать и ничего не давать при этом. И долго вот так сохранять дистанцию, держа нас, дураков, на приколе.

Это я говорю для того, чтобы его как-то утешить: мол, он не один такой, подцепленный на удочку беспощадного бабского кокетства. Потому что вижу, что Толик вот-вот расплачется. И это будут не просто пьяные слезы, у него горе. Быть может, первое в жизни.

Выпитое все же действует на него почти сногсшибательно. Он еле встает и хочет уйти. Спрашивает:

– Завтра придешь? Приходи… Прошу!.. Я тебе дальше расскажу.

И я понимаю, что его история превращается в сериал с продолжением. Но не огорчаюсь. Сочувствую. Надо же все-таки быть добрым. Хоть иногда.

Перед самым уходом Толян обнажает плечо и показывает мне татуировку. Это шедевр нательной живописи – и по рисунку, и по содержанию. Там, конечно же, сердце, пронзенное… Нет! Не стрелой, как вы могли бы предположить, а кинжалом, с острия которого выразительно капают две капли крови, почему-то фиолетового цвета. Под ними подпись: «Не забуду Люську-суку». Толян объясняет, что вначале хотел просто и категорично – «Люська-сука», но потом добавил, когда понял, что не забудет ее.

Он уходит, еле передвигая ноги, с помощью официанта, который провожает его, как видно, не впервые, судя по тому, как ловко управляется с обмякающим телом Толяна.

Назавтра в то же время я, как и предполагал, слушаю продолжение Толиного мелодраматического повествования. Второй день, вторая серия, все, как полагается… Без раздражения, не воспринимая его исповедь как назойливость, хотя бы потому, что мне и вправду интересно.

Он пришел трезвым и рассказывал связно. Его речь изобиловала блатным, уличным сленгом – но что такого, если Толян не оканчивал ни МГУ, ни МГИМО? Как умел, так и говорил, используя тот запас слов, который у него был. Простая манера и жаргон лишь подчеркивали глубинное, народное знание некоторых особенностей поведения прекрасного пола, то есть того, что я бы нахально обозначил как «темные джунгли женского мозга». Философствовать можно сколько угодно, но боль… Боль-то остается, и Толян сейчас – подлинный страдалец, жертва любви своей проклятущей, страсти пылкой, невозможной, сделавшей его, здорового и, в общем, непьющего в ту пору мужика, рабом, половой тряпкой, о которую она сладострастно вытирала ноги и беспощадно терзала его израненную и измученную душу.

Переводя его типичный, в общем-то, рассказ из подворотни в филологическую плоскость, я уже своим языком попробую вам обрисовать портрет роковой зазнобы Толяна, тем более что эта широко распространенная популяция современных женщин заслуживает особого внимания психологов и теоретиков женской неверности, способных уберечь таких, как мой собеседник, от дурацкого стремления к полыхающей страсти и последующей гибели в ней же.

Начнем издалека, но коротко и быстро. Все помнят басню Крылова «Стрекоза и Муравей». Не все? Тогда напомню. Там легкомысленная, я бы даже сказал, взбалмошная стрекоза прожигает жизнь, совершенно не думая о будущем. А трудолюбивый и упорный муравей, наоборот, думает. В конечном итоге он оказывается прав, а стрекоза жестоко расплачивается за свое отвратительное поведение. Но обратите внимание! Как обаятельна при этом стрекоза и как тошнотворно скучен муравей! Так вот, в изложении Толяна именно он муравей, а его сука-Люська – точно такая же стрекоза из творческого наследия нашего классика-баснописца.

Толик рассказывает. Горько, страшно и без надежды хоть на что-то хорошее. Страшно-то как раз от того, что безнадежно, что выхода из его ситуации попросту нет! Почти у всех мужчин и юношей была в жизни такая женщина. Некоторые оптимисты как-то выползли почти без потерь, а такие, как беззащитный Толик (а никакой не Толян!), оказались травмированы на всю жизнь.

Да простят мне дамы нижеследующий экскурс в «темные джунгли женского мозга» вместе с бегло нарисованным портретом одной из особей. Антинаучный экскурс, но все же: класс – женщины, вид – суки, или шлюхи, как вам будет угодно. И, наконец, подвид – стрекозы (по меткому наблюдению баснописца). О стрекозе Люське, собственно, и пойдет речь. Таких слов, как «обворожительная», или, допустим, «естественность», или даже «стремление», в лексиконе Толяна нет и быть не может, но суть, фитиль, так сказать, для вспыхнувшей и теперь уже неугасимой любви мученика будет, надеюсь, передана верно. Ведь если бы не феноменальные переводчики, кто бы у нас знал Хемингуэя?! Да никто! И я беру на себя смелость стать переводчиком Толяна – с русского на интеллигентский.

Есть, господа, такие женщины, и к встрече с одной из них должен быть готов каждый мужчина. Итак, представьте себе молодую женщину, девушку, с совершенно обворожительной естественностью. Она – птичка, или бабочка, или стрекоза, легко порхающая от одного короткого романа к другому. Она никогда не задумывается и не вспоминает о страданиях каких-то мужчин. Она живет как дышит, и упрекнуть ее в этом совершенно невозможно. Влюбляется она хоть и ненадолго, но зато горячо и страстно. Вернее, ей всегда кажется, что она влюблена, что вот уж на этот раз!.. Тот самый единственный, которого всю жизнь… Ну и так далее. Но вскоре «единственный» вместе с их ставшим постылым романом надоедает, и она уходит, не оглядываясь, оставляя за собой дымящиеся руины мужского самолюбия и робких надежд на счастливую семейную жизнь. Кстати, о семье: замуж она категорически и принципиально не хочет, в отличие от большинства девушек ее возраста. И детей не хочет. По ее мнению, дети слишком крикливые и противные. Каждый ребенок ведет себя так, будто он – центр вселенной. А он – не центр! Центр – она! Дети ей, стрекозе, только помешали бы порхать по жизни, от цветка – к цветку. Она решительно не понимает и не одобряет этого идиотского женского стремления выйти замуж, чтобы как можно быстрее превратиться в тетку с оплывшим телом, обвисшей грудью и бигуди на плохо покрашенной голове. «Бигуди не помогут, – саркастически замечает она замужним подругам. – Получится тот же ужас, только в кудряшках!» Спорт, здоровье, легкомыслие и хорошее настроение несмотря ни на что! Если какой-нибудь урод будет портить настроение, то не пошел бы он куда подальше!

А Толик своей любовью, своим печальным занудством как раз портил настроение. Вот так она и бросила моего собеседника с мягким характером и таким домашним именем. Бросила в первый раз. Но он глупо продолжал ее ждать… Мечтал, вдруг Люська одумается и вернется, поймет, что именно он – ее надежная опора и защитник от суровой окружающей действительности.

Она не спешила возвращаться. А он почти каждый день и вечер сидел в том самом ночном клубе, где она пыталась выступать и откуда ее выгнали за то, что она не могла чисто спеть ни одну ноту. Сидел и напивался. А она все не шла. И тогда Толик решил поменять место, чтобы не бередить душу и «не сыпать соль на рану», как и просит в своей чудесной песне один композитор от лица всех настоящих мужиков, раненных любовью. Поменял на то кафе, где вечерами сидел и я, набираясь нужных и ненужных впечатлений. Бутылка водки и вторая серия Толиной мелодрамы были закончены.

Ушел он в этот вечер почти трезвым. А на следующий день, в третьей серии, рассказал, как она его тогда, в первый раз, бросила. И с кем! Главное – с кем! На кого променяла!

Мы сидим уже целый час, и он говорит, говорит взахлеб и не может остановиться, даже про ежевечернюю дозу забывает.

Как, однако, справедливы бывают некоторые наши эстрадные песни, обогащенные колоссальным авторским опытом и мудростью в сердечных вопросах! Вот посмотрите: наш песенный мачо и красавец, тоже, видимо, обожженный пламенной страстью, как-то раз спел бессмертные строки: «Я люблю тебя до слез, без ума люблю». «Любовь до слез», если вдуматься, – генеральная линия большинства любовных историй. Просто и радостно любить мы не умеем, не получается у нас! Непременно надо «до слез»! Наша русская любовь особенная, надо растопить ее в горе, в слезах – вот тогда и только тогда она окрепнет и будет гореть синим пламенем, пока не превратится в серую золу! Да, и, конечно, как там и пелось, она должна быть «без ума». А как же! Только без ума, откуда уму-то там взяться! Ум только помешает. Нельзя же останавливать огненную лаву любви!

Вот именно такое испепеляющее чувство и накатило на моего застольного товарища. И его бессвязный рассказ мог быть только таким – простым, жестоким и типичным.

Такие девушки, как его стрекоза Люська, никогда не влюбляются в хороших, верных, беззаветно любящих, порядочных парней. Там им скучно, тем более что замуж они не собираются. Им непременно подавай негодяя! Они обычно и горят на негодяях, не обладающих ни одним из вышеперечисленных качеств. И у его Люськи случился такой облом. Не все же ей безнаказанно топтать раздавленные останки мужских иллюзий – должно же быть хоть какое-то отмщение, хоть какая-нибудь справедливость! Вот она и влипла…

В ту пору она еще пела, полуголая, в ночном клубе и встречалась с Толяном. Но отношения их клонились к закату, хотя Люська пока не решила, каким образом расстанется с ним – сразу, жестко, или постепенно отдаляясь. Получилось сразу – антигуманно и цинично.

В их ночной клуб с оскорбительным для животного мира названием «Пьяный дельфин» однажды заглянул тот, которого, как показалось Люське, она ждала всю жизнь. Перманентная готовность к «большому и чистому» (впрочем, «чистое» – необязательно), которого, как она была уверена, у нее никогда не было, ее и погубила. И стрекоза обожгла крылья. Так ей, конечно, и надо. Возмездие ее настигло!

Предмет Люськиной страсти даже внешне напоминал типичного негодяя из старых фильмов – шпиона, предателя или вора. То есть страшный злодей! Негодяйский негодяй, у которого в глазах словно навеки застыл избыток тестостерона. Он выглядел так, будто хотел поиметь всех окружающих женщин, съесть их, а если не съесть, то, как в анекдоте про яблоки, понадкусывать. И, разумеется, не прошел мимо Люськи, певшей какую-то чепуху в пикантном неглиже. А та, дескать, рассказывает несчастный Толик, как увидела этого мачо, так и погибла. Даже петь перестала. Но потом вновь вышла, бледная, с горящими глазами и запела их любимую с Толяном песню: «Только мне все кажется, ну почему-то кажется, что между мною и тобой ниточка завяжется». Толян сидел там же, как всегда, он каждый вечер сопровождал свою Люську и слушал ее невыразительное бельканто… или сопрано, хрен его знает!.. Только вот слова эти про ниточку она не ему спела, а этому поганцу за другим столиком. И тот не упустил шанс. Воспользовался! Завязалась между ними ниточка!

– Как же я этот момент прозявкал? – с глубокой горечью говорит Толян и наливает себе и мне. – Две недели они встречались… А со мной – будто обрубило! Ёптать! И даже в бар ее, в ночной клуб, перестала ходить, так накрыло! Еще и поэтому ее выгнали! Давно хотели, а тут сама дала повод, стервь! Пожертвовала, сука, работой ради тяги к этому парикмахеру! Как в песне, опять же, «Любовь ее настигла…»

– Так он был парикмахер? – без любопытства спрашиваю я.

– Не-е, это я так. По виду он парикмахер. Из старого кино. Усики, блин, тоненькие, бакенбарды и волосы прилизанные, чтоб пробор был виден! Усики, наверное, дуру мою и подкупили.

Толян замолкает. Некоторое время мы оба молчим, я не тороплю его, жду продолжения. Лицо его становится все более тяжелым и угрюмым. Тихо, будто себе самому, он произносит:

– Самое-то подлое потом было. Через две недели. Она явилась в то другое кафе, куда я переселился. Вот сюда, где мы с тобой сидим… Нашла меня как-то, стервь! Не знаю как… Явилась в темных очках, а скрыть синяк не смогла… Под левым глазом – огромный бланш, сине-зелено-желтый. И плачет. Слезы, ёптать, текут прямо по синяку.

Толик рассказывает и будто снова переживает момент, когда возненавидел «парикмахера» за то, что тот сделал с его любимой девушкой.

Хотя, думаю я потом по поводу ее истерического повествования, «парикмахера» можно понять. Да, она все рассказала Толику, пожаловалась на жестокого обидчика; Толик, как умел, пересказал мне, а я в свою очередь тоже, как умею, знакомлю вас с этой трясиной взаимоотношений внутри их почти карикатурного любовного треугольника. Мутные страсти и настоящее болото! Но не беспокойтесь, я не дам вам в нем утонуть. Нам поможет спасательный круг в виде юмора и легкого презрения к действующим лицам сериала.

– Ты прикинь, – шепчет Толян, захлебываясь от такой несправедливости. – Она мне – мне!!! – рассказывает про роман свой гребаный и просит заступиться! Меня! Ёптать! Она, сука, просто не въезжает, кому рассказывает, как трахалась с другим и как она ему надоела (он сказал по-другому). Тому рассказывает, кто любит ее до усратой смерти!

Этот свежий и яркий образ, «усратая смерть», меня особенно впечатляет, так же как Толяново фирменное словечко «ёптать». Я полагаю, что любовь «до усратой смерти» станет теперь для меня новым определением температуры страсти и новым диагнозом для ее жертвы.

Скоротечный роман Люськи и Артура (какое же еще могло быть имя у «парикмахера»?) был, как водится, пламенным и для нее мучительным. Люська ему надоела уже после первой же близости. Артур и так был избалован женским вниманием, а прилипчивая нежность неумелой певички из ночного клуба почти сразу стала раздражать.

– Она мне, прикинь, рассказывает, как он к ней переехал, стали жить вместе, она подумала, что, мол, вот оно, счастье ее, пришло, обласкала его, как только умела, называла то плюшей, то кукушонком, то «зайка моя ушастенькая»! Не, реально, прикинь: всхлипывает, стервь, нос вытирает, слезы по синяку текут, а она мне впаривает, как того козла «плюшей» звала!

Я всецело разделяю возмущение Толяна, но он мне сказал «прикинь», вот я и прикидываю…

Люськина ошибка заключалась в том, что своей беспредельной нежностью она обложила этого Артура как сахарной ватой, сплошным сиропом, повидлом со сгущенкой и вареньем с заварным кремом – и все это, подаваемое к его столу ежедневно, в результате даже у гламурного «парикмахера» вызвало физическое отвращение. К тому же вряд ли, размышляю я, эгоцентричная Люська была такой уж затейницей в области секса! Знаете почему? Потому что всю жизнь стремилась доставлять удовольствие только себе, а всем мужчинам, оставшимся в прошлом, – ах! Да плевать на них! Еще об их удовольствии думать! Еще чего! Пусть скажут спасибо, что она с ними вообще была, что удостоила их… Да и серьезного опыта в амурных делах у нее не было, а значит, и этим она не могла удержать искушенного в таких вопросах «парикмахера». Нечем, выходит, было удерживать, а бесконечно топить все в болоте своей безразмерной ласки оказалось ошибкой и привело к разрыву.

– Этот Артур ее, этот дрищ напомаженный, – продолжает Толян, – через две недели собрал барахло и стал уходить. И что ты думаешь… Она, дура моя недоделанная, на колени рухнула у порога, в ноги его вцепилась, заорала: «Не пущу-у!» Ну чисто конкретная дура! Реальная! Он ее ногами отшвыривает, а она цепляется, орет на весь подъезд: «Не уходи! Кукушонок мой ненаглядный! Что я тебе плохого сделала?! Скажи, что надо, я все выполню, что захочешь!»

Толян, рассказывая, будто передразнивает ее, одновременно как бы вживаясь в образ дуры-изменщицы. И так, словно был свидетелем этой сцены.

– И вот еще, – продолжает он, – я вдруг реально понимаю, что злюсь не на нее, что ее жалею, а ненавижу, не зная его, вот этого Артура. Как он, падла, посмел так поступить с моей Люськой! А он, понимаешь, конкретно посмел! Она встала, с колен поднялась, руки к нему протянула, чтобы обнять, вот тут-то он ей и врезал. Она упала, а он пнул ее ногой и – вон из квартиры!

Толян замолкает, вновь переживая это не свое, а Люськино воспоминание. А потом уже более или менее спокойно говорит:

– И она после всего знаешь что попросила?

– Не знаю, – честно отвечаю я, – даже представить себе не могу.

– А вот и представь! – Толян почти торжествующе это произносит. – Никогда не догадаешься! Она попросила меня отомстить! А?! Ме-ня! Чтоб я наказал этого ее чертова кукушонка! «Как?» – спрашиваю. «А избей его! – отвечает и ухмыляется, стервь. Слезы течь перестают. – Ну, не до смерти, конечно», – говорит.

Он опять замолкает.

– Ну! – подстегиваю я прерванный на самом интересном месте рассказ.

– Побил, – отвечает он просто. – Я почему-то его так за глаза ненавидел, что от души избил.

Он опять молчит.

– И что же?

Он все еще молчит, не отвечает. Потом тихо и спокойно так говорит:

– Ну и сел на три года. За хулиганку. По сто одиннадцатой. За нанесение тяжких телесных. Артур в суд подал, Люська в суд не пришла, я не велел. Ну и ладно. Давай выпьем…

Мы выпиваем, и Толян подводит итог этой части своей биографии.

– А знаешь, ни о чем не жалею. Этот засранец хоть какое-то время не будет красавцем. Я, значит, некоторых баб реально спас… Через два года выпустили. За примерное поведение. По УДО. И она мне писала все это время, что ждет. Ну, так ли уж ждала… зная ее… Но, выходит, ждала. В благодарность, что ли… А потом жили вместе. Почти полгода. Но вот два месяца назад…

– Что еще? – уже с тревогой спрашиваю я.

– Завтра, – отвечает Толян, – сейчас уже сил нет.

И на следующий день он показал и рассказал заключительную серию своей тяжелой мелодрамы. Там будет еще и эпилог. Но уже от меня.

Итак, четвертая, заключительная серия Толиного фильма, которую справедливо было бы назвать «Раб любви». («Раба любви» – такой фильм был, а навеянная им ассоциация заставляет меня назвать Толину историю именно так. Он именно раб своей искалеченной любви, и сейчас вы в этом окончательно убедитесь.)

В этот день он приходит со своей бутылкой. Он хочет угостить меня водкой, которую ему привезли друзья – то ли из Брянска, то ли из Бреста, да это, впрочем, и неважно. Толян ставит бутылку на стол и, не открывая, сразу приступает к рассказу.

– Так вот, через полгода она меня бросила во второй раз.

– Да? – Я делаю попытку удивиться, хотя давно понимаю, что от его Люськи всего можно ожидать.

– Да-да… Сбежала… Но в этот раз вроде как по работе сбежала, карьеру делать. К композитору одному поехала… На кастинг… Тоже мне, кастинг-хренастинг. Тот композитор со всеми кастинг свой проводит, никак успокоиться не может. Потом на кандидатке женится, бросает предыдущую и женится на новой. И каждую, прикинь, делает певицей, карьеру ей стряпает. Певицы из них, как из меня диетолог! – Толик на этих словах берет бутылку. – Но моя стервь захотела попробовать. Ёптать! – Толян вновь ругается своим фирменным словом. Где он узнал это сокращенное и обаятельное ругательство, уму непостижимо. – Это все она в прощальном письме написала. Ёптать! Пишет, что все сделает, но своего добьется. Мне, блин, снова мне, прикинь, пишет, что соблазнить хочет композитора своими скромными, сука, прелестями. А я, мол, должен ее, типа, благословить на эту хрень! «Последняя, – говорит, – его жена на крысу похожа, а ведь поет!» – Толян самостоятельно наливает себе и выпивает. – Две недели назад уехала, а ее прощальное письмо мне в ночном клубе официант передал. Хочешь посмотреть?

Я из вежливости выражаю любопытство. Из внутреннего кармана пиджака, где обычно лежат паспорт или бумажник, Толян достает вчетверо сложенный тетрадный листок. Основное содержание, то есть ее карьерные планы, с его слов мне уже известны, поэтому я формально пробегаю глазами начало и по-настоящему вчитываюсь только в финал. А там написано с ее, Люськиной, орфографией и стилем – буквально следующее:

«„Пращай! От всех вакзалов паизда уходят в дальние края“. Не абесудь на меня. Не абижайся… Твоя нещасная Люська».

С трудом сдерживая улыбку, я читаю прощальное письмо и думаю, что ключевое слово в нем – «твоя». Все равно «твоя»! Что бы ни случилось! И этим она продолжает намертво держать своего раба.

– Ты чё смеешься, ёптать? – подозревает он меня в неуважении к письму.

– Не смеюсь, – отвечаю. – Ведь все не так плохо. Она ведь пишет в конце «твоя».

– Моя!.. Да какая, на хрен, моя! Композитор, небось, уже… попробовал ее!.. Кастинг, сука, уже провел…

И тут в кармане Толика отчетливо звучит сигнал: ему пришло сообщение на мобильник. Он достает телефон, вглядывается в экран, и лицо его, как принято говорить, светлеет, озаряется счастливой улыбкой.

– Читай, – говорит он мне, улыбаясь во весь рот и протягивая телефон.

Сообщение гласит: «Привет, Толик! Как ты там живешь без миня?»

Что его избранница плохо училась в школе, я понял еще по ее письму. Двоечница Люська и тут отметилась горькими словами «без миня», но Толику ведь важно содержание, а не грамматика.

– Ну ты глянь! – продолжает он со счастливым возмущением. – Прикинь! Это ж она меня проверяет, стервь!

«Стервь», в отличие от «стервы», звучит у него почти ласково и всепрощающе.

– Стервь, – повторяет он нежно. – Проверяет, жду ли я ее еще… Да жду, ёптать, жду, как последний брошенный пес! Сколько уже жду, когда она, сука, уже успокоится, нагуляется, совсем, вернется… сына мне родит, – добавляет он мечтательно. – Ну что, что мне ей ответить? – обращается он ко мне за советом.

Я советую то, что считаю в его, довольно униженном, положении единственно верным.

– Напиши, – говорю, – что-нибудь нейтральное, без восторга по поводу того, что она вновь объявилась. Напиши коротко и скупо, это ее подзаведет.

– Думаешь?.. – недоверчиво спрашивает он.

Я вижу, что ему очень хочется написать «Ура, скучаю» и рассыпаться в телячьих нежностях, но он слушается и пишет: «Спасибо, живу нормально».

Дальше все происходит так, как я и предполагал. Видно, непривычная для нее Толина скупость в выражении чувств ее действительно задевает. Толик мучается, а я говорю:

– Потерпи пару минут, сейчас она тебе позвонит или опять напишет.

Проходит всего две-три минуты, и раздается звонок (а у Толика звонок – это всем известная песня как раз в тему: «Без тебя, без тебя»). Он нетерпеливо хватает телефон. Слушает, а потом, едва дыша от переполняющей его тяги вновь броситься в омут своей хромоногой любви, вдохновенно шепчет:

– Она меня ждет, сечешь?.. Прямо щас. Там, в ресторане «Пьяный дельфин». Я побегу?.. – будто спрашивает он у меня разрешения.

– Беги, – говорю я.

Разве его сейчас удержишь? Да и зачем? Пускай выпьет до дна эту свою гадскую чашу с ядом.

Толик, просияв, убегает, потом возвращается, чтобы подарить мне водку «Ну что?», которая мне и даром не нужна.

– Да ты возьми ее с собой, – усмехаюсь я, – может, она тебе еще сегодня пригодится.

– Не-а! – категорически отвергает он мое предложение. – Я ее взял сегодня, чтобы напиться, но теперь не нужно…

– Почему?

– Так ведь, ёптать, не нужна водка, когда любовь… приходит конкретно… Ну ты понял…

– Реально? – спрашиваю я, случайно (или намеренно) впадая в его филологическое пространство.

– Еще как!!! – отвечает он, ерзая от нетерпения, ведь ему хочется быстрее бежать к ней. Потом он обнимает меня изо всех сил и говорит: – Братан! Спасибо тебе! Ты помог.

«Да, – думаю, – помог. Причем „чисто конкретно“».

Толик быстро убегает, слегка подпрыгивая.

Проходит час. Он возвращается ко мне с траурным лицом и постарев лет на десять.

– Обманула, – тихо стонет он, – опять обманула, стервь, не пришла… Что ж она так играет со мной, паскуда, а?

На глазах Толика настоящие, в смысле реальные слезы. Молча сидим. Довольно долго. И тут у входа в наше кафе появляется девушка. Я почему-то сразу догадываюсь, что это героиня Толиных любовных грез Люська. Ничего особенного: стройная фигурка, брюнетка (хотя, может, и парик). Медленно идет к нашему столику. Уже видно, что у нее зеленые глаза (а может, и контактные линзы). Как в цыганском романсе «Твои глаза зеленые, слова твои обманные» и там еще что-то, а потом главное «свели меня с ума». Ну прямо в точку! Короче, хорошенькая девушка, но не более. Однако можно предположить, что Толику вполне хватило. И дополнительно – что-нибудь еще, что она сейчас, я подозреваю, покажет.

Толик сидит спиной и ее не видит. Она, подходя, делает мне знак, чтобы я не реагировал, а потом сзади целует Толика в затылок. Тот замирает, цепенеет, потом догадывается и поворачивает голову. Затем пытается вскочить, но Люська нежно поднимает его с кресла и смотрит в упор. Счастливый Толян хочет что-то сказать, но многоопытная Люська закрывает ему рот ладонью, потом убирает ее и целует в губы. Наверное, поцелуй головокружительный, так как Толик, кажется, сейчас потеряет сознание. Она отрывает свои губы от его и тихо, очень проникновенно, низким, полным скрытой эротики голосом вдруг произносит:

– Толик, женись на мне. Хочешь, прямо сейчас… Или завтра.

Толик не в силах ничего ответить, лишь мычит и кивает. Люська вновь целует его в губы. Он в момент поцелуя расположен ко мне спиной, а его роковая любовь – лицом. И Люська, продолжительно целуя своего только что назначенного жениха, глядит при этом на меня и, – боже милосердный, что же это делается! – подмигивает! Левым глазом! Правый скрыт пустой головой раба любви.

Нельзя сказать, что я потрясен, потому что шокировать меня своими финтами она не может. Я ее уже слишком хорошо знаю… Обнявшись, они уходят.

Некоторое время я просто сижу, осмысливая происшедшее и улыбаясь, как ни странно, затем наливаю себе водки. Как и ожидал – жуткое палево, гадость, реальная отрава! Чисто конкретная! Но я все равно выпиваю…