29. Пассионарии

Сентябрь в Сухуме оказался таким же прекрасным, как и август. Даже еще лучше. Солнце стало ласковым, а море по-прежнему было таким же теплым, как летом. Каждый день я просыпалась, уже согретая мыслью: мы надолго останемся в этом чудесном городе с этими гостеприимными, славными людьми. А впереди еще столько теплых дней, столько ночных купаний, столько мест, в которых мы пока не побывали, – счастье же!

В одну из суббот на вечернее представление приехал батоно Джамал с супругой. Двое сыновей почтительно высадили родителей из машины, вытащили из багажника здоровенную корзину с инжиром и фундуком, отнесли ее в кабинет Барского и уехали, а я проводила почтенную пару в директорскую ложу и побежала гримироваться и одеваться – через двадцать минут будет первый звонок.

В вагончике у себя с нежностью думала о стариках: батоно Джамал надел праздничный костюм с внушительным иконостасом из орденов и медалей на груди, до синевы выбритые щеки подпирал крахмальный воротничок белоснежной рубашки, о стрелки на брюках можно было порезаться, а его скромная большеглазая жена уложила толстенную косу в какой-то необыкновенной красоты узел (я рассмотрела это великолепие под тончайшей шелковой косынкой). На блузе калбатоно Нино я заметила синий орден – «Материнскую славу II степени». Эта маленькая женщина вырастила восьмерых детей. Восьмерых! И, судя по возрасту внука Алика, его отца она родила в войну, а может, и не одного его. И такая деталька: на ногах пожилой женщины были новенькие чешские туфли, – моя мамочка хотела именно такие, но ее тридцать пятый размер почему-то не завезли, – и я порадовалась тому, что эти заслуженные люди пришли к нам в цирк, одевшись как для настоящего праздника.

Конечно же, все представление (снова полный аншлаг, между прочим) мы с Давидом Вахтанговичем наблюдали за нашими гостями. В ложе сидели уже привычные чиновники с супругами и детками, но два лучших места в первом ряду занимали Джамал и его Нино. И Джамалу, похоже, это очень нравилось. Агеев сказал мне за форгангом:

– Наши-то какие гордые сидят, ты погляди. У батоно Джамала плечи расправлены так, как будто бурка под пиджаком надета.

Как они смотрели представление! Детский восторг, неподдельное изумление, восхищение, радость, уважение – я любовалась стариками, и мне хотелось, чтоб наши работали еще лучше. Для них персонально. А уж когда сначала Володя, а потом и Костя, отработав номер, преподнесли букеты, которые вручили им зрители, калбатоно Нино, ее муж и вовсе засиял, а она зарделась словно девушка и спрятала лицо в охапку цветов.

После представления бебиа Нино проводили в машину, которая уже ждала у входа, а Джамал зашел на конюшню – там играл с собаками Алдоны наш Мцвели. Старик одобрительно покивал головой и достал из кармана кулек с чем-то. Это что-то тут же было высыпано в миску Вели, и тот мгновенно слопал угощение. Мне показалось, что батоно Джамал угостил щенка очищенными семечками. Но нет.

– Это пчелиная детва, личинки, перга там еще, прополиса немножко, ну и медку чуток, сладенько ему. Они у меня все такое едят, как от материнской титьки отлепляются. Может, потому и здоровенные вырастают?

Потом Костя мотался к батоно Джамалу регулярно. Отвозил в горы лекарства, передачи от сыновей, а привозил лакомство для Вели и корзинку с гостинцами от славного старика. Забегая вперед, скажу, что Мцвели к году весил почти девяносто килограммов. Впрок пошло.

Дни стояли совершенно чудесные, и в выходной вдруг заскучавший Сашка Якубов уболтал нас поехать по всяким красивым местам, взял у инженера Инала ключи от машины, и мы стали собираться. Володя на этот раз был занят – к нему приехал друг, Ирка давно уехала, но зато Рита Бакирева пожелала составить нам компанию. А тут и ларчик сам собой открылся: к окончанию погрузки провианта и напитков Чингачгук привел прехорошенькую девочку Машу (ту самую, с которой мы катались на катамаране, помните?) из кордебалета, за которой он, оказывается, легонько так ухаживал. Может даже, и с дальней перспективой, потому что многие парни предпочитали жениться не на цирковых артистках (если не работали в одном номере с будущей женой), а на танцовщицах. Некоторые вообще брали в жены девочек «с той стороны манежа», как говорили цирковые старики. То есть к цирку вообще отношения не имевших, как Татьяна, жена дрессировщика медведей Забукаса, например.

Объяснение простое: жена ездит с тобой как хозяйка дома, пусть временного, но настоящего дома, и как мать детишек, а не уносится туда, куда забросит ее цирковой конвейер. Ты в Сочи, а она – в Свердловске, ты в Новосибирске, а она – в Киеве, видитесь вы три раза в год, когда повезет в одну программу попасть, да в отпуске еще разок встречаетесь.

Перед нашим отъездом к Фире Моисеевне приехала в гости тетя Тая, которая за столько лет жизни в Сухуме уже получила представление о почти всех здешних красотах. Она и посоветовала нам взять курс на Ткварчал, очень красивый город шахтеров. Бывшую наездницу горячо поддержал директор Барский, сказав, что вот и прекрасно, мы как раз завезем пригласительные в местный исполком, куда он, Барский, сейчас же и позвонит.

Я взяла на руки Вели, Маша села рядом с нами на заднее сиденье, Рита заняла место рядом с Якубовым, довольный Витька уселся позади Кости на «Кавасаки», и экспедиция выдвинулась на поиски приключений, как провидчески выразился Сашка.

Город оказался небольшим, но действительно сказочно красивым. Со всех сторон его окружали горы, Ткварчал, как затейливая мозаика, лежал на дне огромной зеленой чаши, куда вела единственная дорога, петлявшая между гор. Бежевые, розовые, терракотовые трех- и пятиэтажные дома с красивой лепниной террасами поднимались вверх, а на улицах росли молодые кедры вперемежку с пальмами. Мы быстро нашли монументальное здание горисполкома, отдали секретарю председателя пригласительные и спросили, чего бы посмотреть в окрестностях. Девушка посоветовала съездить в Верхний город, покататься на канатной дороге и заглянуть в Акармару, поселок неподалеку от города, – там есть целебные источники и просто очень красиво, сказала она.

Нигде больше я не видела такого количества улыбающихся лиц. Люди на улицах были веселы, очень радушны и охотно объясняли нам, как лучше всего проехать в эту самую Акармару. Было ощущение, что нас тут знают и рады нам. Мужчины абсолютно не стеснялись спросить у Кости, что это за мотоцикл, осмотреть «Кавасаки» и пощупать, справиться о характеристиках и выслушать ответ, уважительно хмыкая при сакраментальном словосочетании «тысячекубовый двигатель».

Добрались. Городок лежал внизу, напоминая россыпь разноцветных кристаллов на бархатной изумрудной подушке, вокруг нас были горы, поросшие лесом, справа – полянка. А дорога уходила куда-то дальше, туда, наверное, где слышался шум реки. Мы хотели есть, Вели хотел есть, писать и пить, потому решили сделать привал. Расстелили покрывала, ребята сложили из камней мангал, мы с Машей и Ритой накрыли стол, Ковбой разлил сухое вино из последней корзины подарков батоно Джамала (мне, как всегда, обидно налили лимонад), поставили жариться мясо. Настроение у всех было преотличным, но тут вернулся из разведки на местности Костя:

– Народ, дальше офигенно красиво! Но самое главное – там невероятный мост, который уходит куда-то в заросли. Поехать по нему нельзя, он железнодорожный, и наша дорога сворачивает в сторону от него, но какая же красота буквально в трехстах метрах отсюда…

Зерно его слов упало на благодатную почву: выпив пару стаканов сухонького, Якубов принялся уговаривать нас сходить к мосту, а потом вернуться к столу, доесть мясо и двигаться дальше. И мы согласились. Оставив сытого и уже сонного Вельку спать в машине с опущенными наполовину стеклами, затушили огонь и пошли по лесной дороге.

Они роскошно смотрелись вместе, Саша и Маша: оба невысокие, великолепно сложенные, он – смугло-загорелый, и она, вся какая-то персиково-розовая, с пышным хвостом русых волос. Мне было радостно на них смотреть, но совершенно не нравилось, что и Костя тоже смотрит на легкую фигурку Маши. Ну и что, что мы идем позади них и Троепольскому, если честно, смотреть особо некуда больше, потому что вокруг только лес? Лес – тоже красиво, почему бы не посмотреть по сторонам?

Так вот, сухое вино, солнечный денек, молодая силушка, бедовая головушка, красивая Маша рядом – пазлы сложились, адреналин смешался с допамином, и этот коктейль, видимо, бабахнул в бубен Якубову нешутейно.

Мост оказался даже чудеснее, чем мы могли представить: он едва заметно изгибался в горизонтальной плоскости над горной речкой, опираясь на три огромные арки, а на противоположной стороне ущелья скрывался в тоннеле, который виднелся в горе. Очевидно, это и был тот необыкновенный кривой мост, по которому, как нам сказали в городе, из шахт возили уголь на железнодорожный вокзал Ткварчала.

Конечно, мы пошли по нему, шагая прямо по шпалам. Все как раз были на самой середине и спорили, сколько десятков метров до камней на дне реки, – бирюзовая вода внизу была очень прозрачной, и мы хорошо видели огромные валуны, – когда я услышала обморочное «ааахххх» Машки. Сумасшедший Якубов стоял на перилах моста. И даже, дрянь такая, не покачивался. Стоял себе, как на родном манеже. Спиной к пропасти стоял, и физиономия у него прямо сияла от кайфа! Не в мягких чешках с кожаной подошвой, натертой магнезией, чтоб не скользила, а в обычных кедах стоял, гори оно все огнем…

Мне уже бывало страшно к тому моменту. Вспомнить хотя бы пожар в городе, откуда мы приехали в Сухум – проплешина от ожога на моей голове так и не заросла. Да и потом случалось всякое, но вот такого чистого, не приправленного никакими больше эмоциями – тьмой, отвращением, горем, – такого абсолютного ужаса, что парализовал меня напрочь на мосту, я не припомню и сейчас.

Все остальные тоже боялись пошевелиться и вякнуть – наша скульптурная группа из пяти соляных столбов таращилась на несчастного сумасшедшего Якубова в гробовом молчании.

А он повернулся на девяносто градусов на этих долбаных узеньких перилах и спокойно пошел вперед, балансируя руками. Я еще в первый день нашего знакомства слышала от Витьки Ковбоя, что Сашке страх неведом. Вот просто неведом, и все. Ему было совершенно наплевать на десятки метров пропасти, на валуны внизу, которые не оставили бы ему ни единого шанса, случись что. Речка быстрая, но мелкая – сентябрь, неоткуда в горах снегу взяться, а дождей давно не было, и воды, чтоб упасть в нее и выжить, тоже почти не было.

Мы приросли к шпалам, а Якубов шел себе спокойно, ничуть не напрягаясь, даже красуясь слегка, и прошел так метров десять. Потом ему надоело, и он спрыгнул на мост.

Тут мы обрели речь и способность двигаться.

Костя в три прыжка подлетел к герою-высотнику и мощной оплеухой сбил его с ног, в крайне непарламентских выражениях объясняя, кто Якубов такой, и что он может сделать со своей жизнью, но только не при нас. Витька орал, что Якубову надо лечиться, Маша разрыдалась, а Бакирева, сначала схватившись за сердце, отдышалась и выдала такое, что я чуть под мост не провалилась – Рита наизусть знала так называемый «большой Петровский загиб». Очень, очень матерный, разумеется.

Как же отреагировал наш герой? Он улыбнулся во всю пасть и растерянно протянул:

– Ну вы чего-ооо, люди?

И столько было в этом искреннего недоумения, что я сразу поверила: не врет Ковбой про него. Якубов и впрямь не знает страха. С его точки зрения, не произошло ровно ничего экстраординарного, он не понимал, почему заурядный выпендреж («трючок», как он потом назвал этот кошмар) вызвал у нас такой шквал эмоций.

– Ты безнадежен, – махнул рукой Костя. – И когда-нибудь, Сашка, это плохо закончится, потому что сейчас мы наблюдали проявление тяжелой адреналиновой зависимости. Ты хоть отдаешь себе в этом отчет, пассионарий ты чертов?

И мы впятером, как по команде, развернулись и пошли обратно, к месту пикника. Правда, у меня еще долго мелко-мелко подрагивали коленки, а Витька снял и нес в руках свою рубаху, ставшую за те минуты абсолютно мокрой на спине и груди.

Уже двадцатипятилетней, во время третьего (и последнего) своего возвращения в цирк, мне довелось встретить еще одного человека, который не представлял работы, да и самой жизни без риска, без вызова судьбе, без адреналина.

Я потом бывала знакома с женщинами того же типа, что Надя Капустина, но сначала она меня удивляла. Немногословная, очень широкоплечая, довольно короткие русые волосы со стрижкой-каре, люто смолящая исключительно молдавский «Флуэраш» в алой пачке, любой одежде предпочитающая брюки, берущаяся за любую подработку на разовых выходах и даже на уборке зала, Надя, которой было от силы тридцать, казалась мне угрюмой, странноватой и пожилой. Вдобавок я заметила, что она пользуется гримом вне манежа, и опять удивилась – неужели Капустина гораздо старше на самом деле и замазывает возрастные изменения на лице? Вроде нет, тело и походку же нельзя замаскировать, а Надя работала в открытом костюме с короткой, очень короткой юбочкой и было видно, что она еще молода.

Обычно цирковые женщины, вынужденные всю жизнь ежедневно накладывать на лица толстый слой замазки-румян, клеить метровые искусственные ресницы и рисовать алые вампирские рты (иначе в особом, смешанном из множества боковых цветных софитов, свете манежа лица видно не будет), гримировались вне манежа неохотно и только в исключительных случаях. Для похода в ресторан, например. А понятия «макияж» не существовало вообще – грим, и все дела. В принципе, так оно и есть – грим же, хоть и макияж, конечно. Так вот, Надя щедро накладывала грим натурального оттенка прямо с утра. Не то чтоб я ее разглядывала, но однажды мы столкнулись утром в цирковой столовой, и я отлично разглядела при ярком солнце толстый слой тона на ее лице. Мне даже показалось, что кое-где на скулах грим слегка треснул. Не показалось, но это были не трещины.

Надежда назначила себе аскезу в три часа ежедневных репетиций и строго придерживалась ее. Номер не требовал такой яростной подготовки – Надя была лауреатом всесоюзных конкурсов и даже двух международных, что в ее жанре довольно трудно из-за высокой конкуренции. Гимнастов и гимнасток на трапеции в Союзгосцирке было как навоза за баней. Но мало у кого в арсенале имелись трюки такой сложности.

Надя работала штейн-трапе, ее аппаратом была качающаяся трапеция, специально утяжеленная, чтоб можно было делать трюки, демонстрирующие мастерство в искусстве сохранения равновесия. Номер проходил на высоте минимум в двенадцать метров – ниже трапеции просто не опускаются. Поперечная штанга, на которой, собственно, и происходит действо, полая внутри (потому что в ней должен проходить трос лонжи), и вся эта конструкция раскачивалась под куполом со все увеличивающейся амплитудой. В процессе кача артистка поражала зрительный зал трюками: стойками на руках, копфштейнами, висом на одних пятках – вот это мне и до сих пор представить не удается. Какими должны быть ахилловы сухожилия – раз, и как она удерживалась на скользкой хромированной палке – два? Работала Капустина, разумеется, босиком, даже без чешек. А еще без страховки – некоторые трюки делали фиксацию невозможной.

«Корючкой» Нади были неполные штрабаты (без трюковой веревки и обрыва до самого манежа). Когда трапеция достигала апогея, гимнастка просто падала спиной вперед с аппарата под дружное «а-а-а-а!» зрительного зала, в последнюю секунду цепляясь носками за углы трапеции – и так несколько раз за четырехминутный номер. Она прямо нанизывала трюки один на другой с каким-то яростным азартом.

Номер Капустиной проходил на ура. Всегда. Очень уж он был эффектный. И опасный.

А потом наступил этот день.

В той программе работал со своей женой Андрей Угольников (помните историю про Нарцисса и черного жеребца Мальчика?), и я иногда приходила в цирк днем к тому времени, когда заканчивалась их репетиция. Мы вместе шли попить кофе или просто прогуляться-поболтать, бесконечно вспоминали события восьмилетней давности, своих друзей, живых и уже ушедших, то золотое лето, Игорешку Угольникова (женился на иностранке и стал иностранцем – по любви, между прочим, не по расчету), Барского и остальных – а там уже и время вечернего представления подходило.

Мои друзья пошли принять душ и переодеться после репетиции, а я решила подождать их в курилке. В стационарном цирке это довольно большое помещение за форгангом, вмещает кучу народа. Но сейчас там сидела только Надя. Выглядела она, мягко говоря, не очень. Зябко поеживалась, растирала щиколотки и запястья, куталась в толстый махровый халат, лицо ее казалось прямо зеленоватым, наложенный грим не очень помогал.

– Надь, ты хорошо себя чувствуешь? Может, не надо работать сегодня? Сходила бы ты к шпреху, пусть снимет с вечернего представления. Опасно лезть на аппарат в таком состоянии.

Капустина вымученно улыбнулась:

– Ерунда. Ну, кости ломит, мышцы подтягивает немножко – так это я вчера холодного кваса нахлебалась, простудилась, ничего страшного. Сейчас в гримерке таблетками закинусь, полежу часок-другой и нормально отработаю. Какая тут опасность, давно все до автоматизма доведено. А вот кайф – кайф нереальный, да. Это как по краешку крыши ходить на шпильках, понимаешь? И на репетициях клево, а уж когда зал вопит от страха, то и вообще полный улет.

Через три часа Надя упала. Сорвалась на одном из штрабатов. В каче, когда трапеция только пошла назад по широкой дуге, она выполнила традиционный обрыв и… полетела в ряды. Мгновенно внизу образовалась пустота – зрителей как ветром сдуло, и кресла зала ощерились навстречу гимнастке.

Потом артисты говорили, что, скорее всего, она падала уже без сознания, и что именно полная расслабленность тела, возможно, спасла ей жизнь – Надя не погибла, а только покалечилась.

Конечно, было расследование, вместе с милицией работала комиссия из Главка Союзгосцирка, которая и выяснила одно интересное обстоятельство: у Надежды Капустиной было редчайшее генетическое заболевание, нарушающее работу височной доли мозга. Называется болезнь Урбаха-Вите. Люди с этой редкой аномалией практически не испытывают страха. А еще поражается кожа, на ней появляются плохо заживающие раны, которые оставляют обширные рубцы. Их Надя и маскировала толстым слоем грима.

Как она дожила при таких вводных до своего возраста, как успешно выступала и получала звания в профессиональном спорте до того, как пришла в цирк, осталось загадкой. Наверное, и в зале Надежда была такой же одержимой, так же рвала жилы и не щадила себя, идя к цели. Но, как говаривал мой папаша-поляк, цо занадто, то не здраво.

В общем, когда мы вернулись на место пикника, с Якубовым никто не разговаривал. Даже Маша. Мы общались между собой и дружно делали вид, что Сашки тут вообще нет. Он растерянно послонялся по поляне, поиграл с Вели, принес ему свежей воды из речки, утомился молчать и решил мириться с нами. Начал с ходу как надо:

– Да чего вы все? Подумаешь, так себе трючок, ерунда, чего такого случилось-то?

Рита аж вином поперхнулась, Ковбой сжал кулаки, а Костя, достававший из углей картошку, выпрямился:

– Саш, ты действительно не понимаешь? Твоя жизнь – только твое дело. Если наплевать на родных, то можешь распоряжаться ею, как тебе вздумается, и таки погибнуть наиболее шикарным способом, в конце концов. Но ты со своим антиинстинктом самосохранения и тягой к риску у каждого из нас отнял сегодня мириады нервных клеток. Чего ты ждал, когда лез на перила? Восхищения и радости? Не получилось. Ты нас напугал и обидел, ты устроил каждому из нас отличный дистресс. Это типичное псевдогеройство, глупое и жестокое. Для тебя «трючок», а для Риты чуть ли не сердечный приступ, для Маши – истерика, для Витьки – пережитое за то время, что ты красовался на перилах, концентрированное горе от твоей, идиот, гибели, даже у девочки, – посмотри, – до сих пор нервный тик. Спасибо, мы насладились и оценили. Сполна.

Тут я с ужасом осознала, что левое веко у меня непроизвольно сокращается и мелко-мелко дрожит. Закрыла глаз рукой, но это не помогло. И так мне себя жалко стало… Это ж теперь навсегда, как я работать с дергающимся глазом буду? Неужели придется попрощаться с цирком, с Костей, с Агеевым, со всеми? Слезы сами потекли, и Якубов бросился меня утешать и извиняться. Потом он извинялся перед каждым отдельно, потом Маша его поцеловала, потом все выпили вина, и мне тоже дали полстакана, условившись, что Барскому и Давиду Вахтанговичу никто не скажет ни слова. Повод был весомый – дурацкий адреналинщик Якубов сидел на траве и улыбался, а не лежал на камнях, сорвавшись в тридцатиметровую пропасть.

Остальное время Якубов был паинькой, и мой глаз перестал дергаться уже к вечеру, но в минуты особого нервного напряжения этот странный тик напоминает о себе. До сих пор.

Больше мы в тот день никуда не поехали. Побродили по лесу, набрали каштанов и экзотических орехов пекан, искупались в ледяной речке и вернулись домой – Вели подъел все, что я взяла с собой, и явно хотел ужинать. А детский режим следовало соблюдать.