Глава 11

Санджей заворчал.

– Пенни, мне больно.

Я ослабила хватку, отпустив его плечо.

– Мне нужно поговорить с тобой.

– Теперь? – Он прищурился и посмотрел на будильник. – Сейчас два часа ночи.

– Это важно.

– Не может ли это подождать? Я не способен вести разговоры посреди ночи.

Тот факт, что его глаза были открыты и он разговаривал, свидетельствовал о том, что на самом деле способен. Если бы только я попыталась его встряхнуть и разбудить на несколько лет раньше, мне не пришлось бы одной десятки, может быть, даже сотни раз менять Майлзу мокрое белье.

– Знаешь, ты могла вывихнуть мне плечо, – сказал он, все еще продолжая лежать. – Это по поводу Дженни?

– Нет. Ну, отчасти.

После прощания с Дженни прошло три дня. Как и в предыдущие две ночи, я спала мало и беспокойно, я крутилась и вертелась в постели, не в силах остановить поток своих мыслей. Неужели Дженни считала, что не может довериться мне?

Она обращалась ко мне, когда ее одолевали ужасные, безосновательные страхи насчет того, что с Сесили может случиться что-то плохое. Она распахивала дверь, приглашая меня войти, когда ходила без бюстгальтера, не замазав мешки под глазами или прыщ на подбородке. Она признавалась, что иногда покупает очень дорогие вещи просто в спешке, и она понимала, что это глупая трата денег. Это было нетипично для женщины, которая хотела, чтобы ее считали совершенной.

Однако, когда она жаловалась на Мэтта, я порой поддразнивала ее, говоря, что большинство замужних женщин отдали бы свою левую ногу за то, чтобы иметь такого супруга, как он. Может быть, это удерживало Дженни от того, чтобы открыться мне и рассказать об их трудностях. Или, может быть, ей казалось, что я не отступлюсь от своего представления о нем, как об идеальном муже – что, должна признаться, было похоже на правду, – и не захочу разрушить эту иллюзию.

Я пыталась думать о других вещах, которые могла бы сделать. Когда она обсуждала свой эндометриоз, который иногда на несколько дней лишал ее сил, я, возможно, пренебрежительно отзывалась о болеутоляющих препаратах. Я не помню, чтобы говорила нечто подобное, но я не могла с уверенностью сказать, что не делала этого.

И это сводило меня с ума.

Но даже когда я мучилась из-за того, что я, возможно, сказала или сделала, я продолжала спрашивать себя, что еще я могла бы сделать, в частности в своей семье. Я отнюдь не сомневалась в том, что пришло время стать более честной по отношению к Санджею. Но что это означает? Пойти к семейному психологу и выговориться? Я знала, что его покоробило бы от такого предложения. Среди друзей его родителей было много психологов или психиатров, и, по словам Санджея, званые ужины в их домах часто оставляли такое ощущение, словно гости ели, лежа на кушетке у Фрейда. Вероятно, Санджей уступил бы, если бы я поднажала, но у меня не было такого желания. Да и самой мне тоже не слишком хотелось этого.

Тогда что? Заставить его выслушивать скучный перечень жалоб и просьб? Начать разглагольствовать так же, как я сделала это в машине, по пути на панихиду по Дженни? Может быть, подумала я, мне следует махнуть на все рукой?

За несколько минут до того, как разбудить Санджея, я встала с кровати и прошла на кухню за водой. Я стояла у раковины, осушая стакан. В окошко над раковиной эффектно моргало ночное небо, освещаемое огнями рекламы. Я моргнула ему в ответ, и через несколько секунд звезды затуманились, и по моему лицу потекли слезы.

Один или два раза мы с Дженни разговаривали о жизни после смерти. Мы сходились в том, что важнее быть хорошим человеком, живущим здесь и сейчас, чем средством для накопления своеобразного кармического актива. Никто из нас не верил в призраков или духов. Конечно, наши тогдашние рассуждения были просто умозрительными. Последним из моих умерших знакомых был семидесятивосьмилетний офисный клерк, который работал на первом этаже в холле.

Но теперь она снова была рядом и шептала мне на ухо: «Измени свою жизнь».

Я протерла глаза. Потом сказала вслух: «Хорошо». Потому что, по крайней мере, знала, что делать.

Когда я стала страдать от того, что за время учебы в колледже набрала лишние двадцать фунтов, я начала проходить пешком три мили в день. За пару месяцев я сбросила вес. Поняв, что я выполняю большую часть работы за своих старых руководителей в журнале Hudson, я составила сводную таблицу задач и достижений и потребовала возмутительного повышения по службе. Я получила его. И хотя большинству сотрудников казалось, что я просто амбициозный человек, я тогда была ребенком, похожим на торнадо, оставлявшим после себя беспорядочные следы. После ухода матери мне пришлось, по необходимости, научиться убирать, готовить и отслеживать, что и как должно быть сделано.

Все было просто: ты ставишь перед собой цель. Ты составляешь план. Потом – и это было самое интересное – ты следуешь своему плану. Говоря словами Иоланды, не могла ли я применить этот «набор навыков» к своему браку?

Я вернулась в спальню, чтобы поделиться своим открытием с Санджеем. Теперь он, опершись на локоть, искоса поглядывал на меня при тусклом свете лампы.

– На панихиде по Дженни я поняла, что у нас с тобой не все в порядке, – сказала я, все еще немного задыхаясь после стремительного подъема по лестнице. – Наши отношения испортились некоторое время тому назад.

Внезапно он по-настоящему проснулся.

– Что?

– Нам нужно спасать наш брак, – сказала я.

Судя по его взгляду, можно было бы подумать, что я только что намекнула ему на полигамию.

– Я не подозревал, что мы должны охранять наш брак.

– Не пытайся увести разговор в сторону, жонглируя словами.

На его губах появилась улыбка.

– Санджей, – сказала я, – я говорю серьезно.

Смирившись, он рывком сел на кровати. Перед сном он ел мороженое, и теперь его капли на майке превратились в чернильное пятно Роршаха. Я была почти уверена, что оно похоже на мужчину средних лет, ставшего жертвой врожденной неряшливости.

– Ох, Пенни, – сказал Санджей. – Я понимаю, что то, что поведал тебе Мэтт об их браке, вероятно, разъедает тебе душу. Но они – не мы. Мы – не они. Ты это понимаешь, верно?

Я покачала головой.

– У нас те же проблемы, что были у них.

Он осторожно взглянул на меня.

– И что это за проблемы?

– Мы притворялись, что в нашем браке все прекрасно. По крайней мере, я притворялась.

– Э-э-э, – сказал он. – Я понимаю, что в последнее время между нами возникло какое-то напряжение…

«Если под последним временем ты понимаешь прошедшие три года, тогда да».

– Господи Иисусе. Прости, я был не настолько внимателен, как мог бы, но ты уверена, что это не следствие твоей печали?

К тому же не я одна замечала, что телефон был ему на 70 процентов интереснее, чем я. Вместо облегчения я ощутила еще большее раздражение, ведь если он все понимал, почему ничего не предпринял? Или же я, разделив судьбу многих жен, растворилась в пейзаже, в то время как другие, более интересные цели выступили на передний план?

– Не думаю, что сейчас подходящий момент для того, чтобы принимать серьезные решения, – сказал он. – И, к твоему сведению, наши проблемы – легкая зыбь, по сравнению с приливной волной, захлестнувшей брак Дженни и Мэтта.

– Я совершенно не согласна, – твердо сказала я. – Я думаю, сейчас самое время посмотреть в лицо нашим проблемам. Дела у нас идут неважно, и мы должны честно признаться в этом, а не прятать голову в песок. Мы не должны притворяться друг перед другом. Смерть Дженни пробудила меня, как звонок будильника, который я никогда не ждала, но теперь он прозвучал, и я не могу сделать вид, что этого не было.

Он бросил взгляд на будильник.

– Если уж ты заговорила о будильнике, то тебе через пять часов вставать. Не могли бы мы поговорить об этом утром?

– Вот именно об этом я и говорю!

Санджей удивленно откинул голову.

– Что я сделал?

– Мне вставать через пять часов? А как насчет тебя?

– Тьфу! Я не говорил тебе, что не собираюсь вставать! Я просто хотел напомнить. Ты всегда беспокоилась, чтобы не опоздать на работу. – Он замолчал и закрыл глаза.

– Что? – Опустив глаза, я поняла, что один из моих сосков решил вылезти за пределы моей баскетбольной майки, растянутой сверх всякой меры нашей дряхлой стиральной машиной. – Ты – как ребенок, – сказала я, поправляя майку. На этой неделе надо пойти купить новую пижаму. Или, может быть, на следующей. В ближайшее время.

– Я ничего не имел в виду, – сказал Санджей, пожимая плечами. Потом он положил руку мне на колено, и я мгновенно почувствовала себя спокойнее. – Эй, одна команда, помнишь? – сказал он. Он перенял эту фразу от футбольного тренера Стиви в детском саду, который выкрикивал ее девочкам, когда те уводили мяч друг у друга.

– Я знаю, – тихо проговорила я. – Просто… Я хочу, чтобы наш брак был более жизнеспособным. Я понимаю, что мы – не Дженни и Мэтт, но мы тоже стали другими.

– Люди меняются, Пенни, – сказал Санджей. – Мы не молоды, и у нас есть дети. Неужели ты и вправду несчастлива?

Несчастлива? Да, во всяком случае, чаще, чем хотела бы.

Самая большая проблема состояла в том, что мне было страшно. Потому что я тратила слишком много времени, думая о том, как хорошо было бы избежать постоянно повышающегося давления на нашу жизнь. До того как умерла Дженни, я говорила себе, что это обычные фантазии для задавленной обстоятельствами женщины. Но теперь ставки были сделаны, и оказались значительно выше, чем я когда-либо представляла себе. Я больше не могла притворяться нормальной. Я была той, чья мать взяла бессрочный отпуск, освободив себя от семейных обязанностей. И я не хотела пойти по ее следам или по следам Дженни.

Если верить отцу, то моя мать не страдала психическим расстройством.

– Она была здорова, – сказал он в качестве объяснения, когда я достаточно подросла для того, чтобы выбить из него правдивый ответ на вопрос, почему она ушла. – Конец истории.

По правде сказать, это была только крупица истории. В одном из своих отчетливых детских воспоминаний я вскоре после ухода матери стою в нашей маленькой кухне, глубоко встревоженная тишиной. Куда делись орущие голоса моих родителей? Куда делся звук хлопающих дверей, стук каблуков по ступеням, визг шин? С тех пор как я себя помню, я сознавала, что мои родители не любят друг друга. Я даже не была уверена, что они когда-то любили друг друга, хотя в какой-то момент ее шкодливую душу, должно быть, привлекли его замашки трудоголика, поскольку они решили пожениться и завести двоих детей.

Однако, как бы плохо ни было, после ухода матери стало еще хуже. Я поклялась себе, что, если у меня когда-нибудь будет семья, все у нас будет по-другому. Никто не будет орать. И никто – никто – не уйдет.

Несмотря на все свои мысли о бегстве, я никогда не бросила бы своих детей (впрочем, мне пришло в голову, что Дженни, вероятно, говорила себе то же самое). И мы с Санджеем были не такими, как мои родители, я понимала это. Мы любили друг друга, пусть даже временами нам трудно было любить, и мы не были горлопанами и не были склонны к истерикам. Наши споры скорее были похожи на ряд разногласий.

Но даже самый прочный фундамент может рухнуть от одной лишней трещины. Мне хотелось верить в то, что Дженни, выходя замуж, не думала о том, что все закончится так, как закончилось. Или что первая таблетка доведет ее до последнего вздоха.

Не все между мной и Санджеем было гладко. И пришло время признаться в этом, пока не случилось ничего ужасного.

Минуту мы сидели молча. Сонная пелена все еще окутывала меня, и мысль, всего несколько минут назад казавшаяся такой понятной и ясной, уже расплывалась в моем сознании, становясь бесформенной. Стоило ли говорить Санджею правду? Просить о большем и ожидать от него большего. Как я могла бы добиться этого, и вообще, чего я хотела?

– Мы можем обговорить детали позднее, – в конце концов произнесла я. – Полагаю, мне просто нужно было, чтобы ты знал, что это первоочередная задача и что я хочу что-то предпринять. Надеюсь, ты тоже.

– Да, – сказал Санджей, но потом очень надолго замолчал.

– Ну так что? – наконец спросила я. – Что ты думаешь?

– Что я думаю? – Открыв рот, он тут же закрыл его. Потом глубоко вздохнул. Наконец сказал: – Скажу тебе честно, Пенни, боюсь, чрезмерная честность – не самая удачная идея.