Песнь шестнадцатая

Среда подобна вторнику. Ничего нового: монотонная работа в поисках истины. Чтобы установить причинно-следственную связь, нужны не допущения, но конкретика. Если есть преступник – его следует найти, если нет – можно убираться, потому что изучать социальные проблемы не дело следователей.

Постфактум Козлов продолжает знакомиться с детьми. Наивность без перспективы. Рисунки, открытки и поделки. Изучив их, психологи уже вынесли заключение, но Александра оно не устраивает.

«Склонны к суициду. Не смешите меня…» – следователь знает, что написать подобный вердикт после череды самоубийств – проще всего. Когда смерть есть факт случившийся, нет никакой сложности подогнать тот или иной коллаж под предрасположенность.

Который час, не вставая из-за стола, он рассматривает лучшие образцы автоматического письма. Зарисовки на полях, признания дневникам, даже фотографии надписей на стенах. Искусство аутсайдеров. Застывшая безысходность, за которую собиратели ар-брюта, без сомнений, многое бы отдали.

Козлов изучает теперь не только собранные местными следователями материалы, но и странички подростков в социальных сетях. В деле уже были выжимки, однако Александр хочет лично рассмотреть осколки разбившихся судеб.

Вопрос всё тот же: кто мог планомерно и систематически склонять детей к суициду?

Александр понимает, что почва добротная: все самоубийцы жили в ситуациях долговременных непереносимых и травмирующих обстоятельств, однако кто или что подтолкнуло их к последнему шагу? Что исключило этих детей из будущего?

Один за другим вводя чужие пароли, Козлов читает переписки девочек и парней. Интересного мало: музыка, фотографии, подколки друг друга в комментариях. Смайлики, гифки и виртуальные подарки. Ничего особенного, никаких предсмертных записок или разговоров о смысле жизни. Максимум – «всё задрало», но такого добра у кого хочешь полно. Пустые статусы, членство в идиотских группах и цитаты рэп-исполнителей:

Я родился в Москве в семидесятом, на краю города. Моча рано ударила в голову. В четыре активно ругался матом. Потом школа, вонючая форма, драки, клей. Так я становился сильней. Воровал деньги в раздевалке. В восемь начал курить. В одиннадцать кинул первую палку. Забил на родителей. Стал пропадать с друзьями на свалке…

Разглядывая фотографию, на которой запечатлены все воспитанники детского дома, Александр видит теперь улыбающихся детей. Подпись под снимком гласит: «День первый, пляж». Несколько сердечек в комментариях, чьи-то глупые шутки по поводу закрытых глаз. Были дети, и вдруг нет. Вывалились из жизни, как молочные зубы. Внимательно рассматривая нерезкую фотографию, Козлов отмечает для себя, что все покончившие с собой подростки стоят врозь. Ничего общего у этих ребят нет. Похоже, эти дети даже не дружили, и всё, что их по-настоящему объединяло, – скорая смерть.

– Александр Александрович, а что, если что-то случилось там? – ухватившись за повисшую паузу, спрашивает выглядывающий из-за плеча Фортов.

– Хороший вопрос!

Разговаривая с местными следователями, воспитанниками и воспитателями, Козлов повторяет его:

– Происходило ли что-нибудь из ряда вон выходящее у кромки моря?

– Нет.

– Происходило ли что-нибудь необычное у кромки моря?

– Нет.

Ответы-близнецы:

– Это был незабываемый отдых, ни одного дождливого дня! Море, счастье, вкусная еда!

– Были ли ссоры или конфликты?

– Конечно нет! Зачем тратить волшебное время на ссоры? Все мы были счастливы как никогда. Такие минуты следует ценить!

Козлов понимает, что суицид не совершается при наличии только одной причины. Их, как правило, несколько. За эти самые «несколько» отвечают проведённые в детском доме годы, – остаётся только понять, что стало щелчком.

В путешествии, кажется, ничего сверхъестественного не произошло. По возвращении в Острог тоже. Привычная жизнь, ровно такая же, как всегда.

– Александр Александрович, признайтесь, у вас появилась версия?

– Нет, Фортов, пока нет…

Во второй половине дня Михаил привозит отца Каземата. Священник думает, что на него продолжают давить в связи с делом о передаче мощей, однако московский следователь вдруг заговаривает о другом:

– Будьте любезны, расскажите нам о массовых самоубийствах у старообрядцев.

– А что тебе о них рассказать, мил человек? Почитай Алексея Толстого, послушай Мусоргского…

– Обещаю! Я и почитаю, и послушаю, только интересно, так сказать, из первоисточника всё узнать.

– А я пока не первоисточник, да и рассказывать мне особенно нечего. Было такое раньше. Предки наши считали, что, коли истинного священства и таинств больше нет, спасти свою душу можно лишь личным подвигом, лишая себя жизни. Занимались самоуморением, только мученическая смерть понималась не как самоубийство, а как способ сохранить веру.

– А вы об этом рассказывали ребятам?

– А зачем мне им об этом рассказывать? Сейчас за веру сражаться не нужно.

– Значит, о самоубийствах вы никогда не говорили?

– Мы, мил человек, обо всех больших грехах говорили.

Задавать вопросы о вере Козлову непросто. Бога Козлов не любит. С этим чувством проходит юность, чувство это укрепляют война в Чечне и работа следователем. Александр уверен, что если на земле и есть главный преступник, то это, несомненно, бог. Создатель крадёт наши жизни, мечты и надежды, без зазрения совести убивает наших отцов и детей, и нет над ним никакого суда.

«Богу всё дозволено», – нередко думает Александр.

Ещё несколько минут Козлов продолжает опрос, но совсем скоро понимает, что старик этот добр и вряд ли мог подталкивать ребят к самоубийству. К тому же никаких причин подозревать его нет. Своему опыту Александр доверяет. Козлов видит, что священник этот и сам переживает, а потому, извинившись за беспокойство, решает лично проводить старца.

– Батюшка, – уже в коридоре спрашивает Козлов, – у меня к вам вот ещё какой вопрос…

– Да, товарищ следователь…

– А как мне так молиться этому вашему непробиваемому богу, чтобы жена в семью вернулась?

– А ты сам-то к этому готов?

– Да, я очень хочу, чтобы она вернулась!

– Не про то я спрашиваю. Молиться-то ты готов?

– Я на всё, кажется, уже готов…

– А коли готов на всё, то и не вернётся она к тебе никогда. Ты про себя сейчас, товарищ следователь, думаешь, а ты про неё подумай. А что до бога, то у него есть дела и поважнее. Ты, товарищ следователь, себя очень любишь. И все мы так. Все мы! Не умеем других любить. Если бы любили этих детей – не ушли бы они от нас, и не ушли бы, сто процентов, коли бы и сами хоть кого-то на этой земле любили, коли бы умели любить. Да они и хотят, очень хотят, они каждый день ждут человека, который мог бы их забрать, как и жена твоя ждала человека такого, потому что тебя любить не могла больше. Не потому она от тебя ушла, что знала, как жить хочет, но потому только, что знала, как теперь жить не хочет. Я вижу, мил человек, что тебе тяжело, и вот, может, только теперь, только теперь, потеряв её, ты научишься её любить по-настоящему, её, а не себя. И она это увидит и обязательно вернётся, но это только начало, товарищ следователь, только начало, мой дорогой…

Отец Каземат выходит на улицу. Посмотрев ему вслед, Козлов протирает глаза и возвращается в кабинет.