Октябрь 2014

Приехала «Скорая», и добродушный мужчина, вылезший из нее, пробыл в нашей квартире всего несколько минут. Он возвращается ко мне и Ивану – мы ждем его, по-прежнему сидя на скамейке у двери подъезда, – и говорит, что я была права, мой муж действительно мертв. Добавляет, что если это как-то может утешить, то, похоже, он умер без мучений – тихо и мирно, во сне. Меня это ничуть не утешает.

Мужчина из «Скорой» просит меня подняться с ним в квартиру. Я понимаю, что должна это сделать – мне нужно, по крайней мере, поменять подгузник Ивану, но я не могу сдвинуться с места. Я больше не хочу переступать порога этой квартиры.

Я позвонила твоему брату, а твой брат позвонил родителям. Еще я позвонила своей мачехе, и все уже едут, несутся из разных мест, где только что начали самое обычное утро понедельника. Я говорю мужчине из «Скорой», что останусь сидеть здесь и подожду, пока приедет кто-нибудь из родственников. Он говорит «конечно». Сообщает, что полиция уже едет, и подчеркивает, что это стандартная процедура, когда молодой человек так неожиданно умирает. Мне не следует думать, что меня в чем-то подозревают или что совершено преступление – просто они должны сделать все по правилам. Он говорит что-то еще, но мой мозг отказывается регистрировать его слова, потому что в этот момент по лестнице спускается соседка. Она ведет своего ребенка, и он с изумлением смотрит на нас, сидящих на скамейке возле почтовых ящиков. Я в пижаме, Иван в слинге, мужчина из «Скорой» в неоново-желтом жилете, надетом поверх защитного цвета комбинезона. Ребенок с любопытством разглядывает нас и спрашивает маму, кто мы такие, как нас зовут и что случилось. Я не отвечаю. И мама ребенка тоже. Мужчина из «Скорой» тоже молчит. Соседка поспешно поднимает ребенка на руки, прерывает его вопросы и выходит на улицу. Я сижу, уставившись в бетонный пол подъезда. Кажется, у меня больше нет дома.

Полиция приезжает одновременно с твоим братом. Не знаю, как у него хватает сил, но каким-то образом он берет командование на себя. Обняв меня за плечи, он ведет меня наверх, в квартиру. Я говорю, что никогда больше не смогу зайти в спальню. Он отвечает, что это и не нужно, я буду в кухне. Полицейские только зададут мне несколько вопросов.

В кухне две женщины-полицейские начали обследовать нашу аптечку. Я слышу, как одна говорит другой, что здесь всего так много – просто не знаешь, с чего начать. Оглядев упаковки купленного без рецепта американского снотворного, она спрашивает, чье это. Я отвечаю, что мое, и мне становится жутко стыдно, что за все эти годы у меня набралось так много упаковок и баночек. Что я коллекционирую именно баночки с лекарствами из США. Что я практически никогда этих таблеток не принимала, однако всякий раз, оказавшись в Нью-Йорке, покупала очередную баночку. Это звучит совершенно абсурдно, когда я пытаюсь объяснить это полицейским. Так может вести себя только сумасшедший. Женщина-полицейский кивает и продолжает поиски. Смотрит на твои лекарства и спрашивает, не заметила ли я в тебе в последнее время чего-либо необычного. Я отвечаю отрицательно. Она спрашивает, почему у нас дома хранится снотворное, которое отпускается по рецепту. Я объясняю, что их мне выписали, чтобы я могла поспать, после того как я несколько ночей подряд бодрствовала рядом с Иваном. Рассказываю, сколько раз за ночь он просит грудь, о его ночных кошмарах и о том, что мне трудно заснуть в перерывах между его пробуждениями. Я прошу ее вскрыть упаковку, чтобы она увидела, что я ничего не принимала, что все таблетки на месте. Для меня важно, чтобы она это увидела – что я не приняла ни одной. Когда она начинает открывать упаковку, мне вдруг становится страшно. А что, если там пусто? Что, если ты покончил с собой? Впервые эта мысль появляется у меня в мозгу. Пальцы женщины-полицейского движутся как в замедленной съемке, когда она вскрывает маленькую коробочку с красным предупреждающим треугольником на одной стороне и вынимает блистер. Все таблетки на месте.

Женщина-полицейский что-то записывает в блокнот и одну за другой открывает на стол баночки с лекарствами. Я спрашиваю, скоро ли они закончат, и она, смягчившись, отвечает, что скоро – просто им надо закончить. Это стандартная процедура.

И тут в кухню входит моя мачеха. Час назад, получив телефонный звонок, она села в машину и понеслась сюда из Упсалы. Сколько я ее знаю, она всегда была человеком действия – а знаю я ее уже почти тридцать лет. Когда она обнимает меня, сидящую за кухонным столом рядом с полицейскими, я впервые за это утро заливаюсь слезами. Она тоже плачет. Высвободившись из ее крепких объятий, я говорю, что она должна взять Ивана – его надо покормить и поменять подгузник, а я сейчас не в состоянии этого выполнить. Она понимает и делает то, что в эту секунду помогает мне более всего. Когда она берет у меня из рук Ивана, я понимаю, что прижимала его к себе почти судорожной хваткой. Руки не знают, чем заняться, когда его нет в моих объятиях. Мне плохо. Мачеха укачивает Ивана и напевает ему, когда он плачет, надевает на него сухой подгузник, играет с ним, найдя уголок кухонного стола, не оккупированный полицейскими и баночками с лекарствами, и сообщает мне, что моя мама в пути. Усевшись на диван в гостиной, я краем глаза наблюдаю, как моя мачеха протискивается мимо полицейских, чтобы добраться до баночки с детским питанием в холодильнике. Теперь, когда Иван в надежных руках, я пытаюсь расслабиться и привести мысли в порядок. Это не получается. «Никогда в жизни не войду в эту спальню, – думаю я. – Никогда, никогда». В остальном же в голове нет ни одной мысли.