Октябрь 2014

Я сижу в машине по пути из Упсалы обратно домой. Иван заснул на переднем сиденье рядом с моей мачехой в повернутом задом наперед детском кресле, и я безгранично благодарна ему за это. В данный момент я не очень понимаю, как быть мамой. Не в состоянии подключиться, когда он плачет, не в состоянии развлекать и утешать – единственное, что мне до сих пор удается, это кормить грудью. А потом снова отдать его мачехе.

В последние сутки Иван плакал необычно мало. Я ломаю голову, почему. В свои восемь месяцев он вряд ли в состоянии понять масштаб катастрофы. Или он все же ощущает утрату? Или ему так спокойно рядом с бабушкой, что он не видит оснований плакать? С ней ему всегда было хорошо. Она всегда давала ему чувство защищенности. С того самого дня, когда она ворвалась в палату в роддоме, запрыгнула на мою койку и приняла его в свои объятия, залившись бурными слезами, она его просто обожала. Она называет его «мой маленький принц». Мне не нравится это название, но я не спорю. Ее любовь к Ивану важна для него. И для меня. И сейчас она важнее, чем когда бы то ни было.

А сейчас мне менее всего хочется дойти до того момента, когда она отправится домой, чтобы вернуться к своей собственной жизни. Мне хотелось бы, чтобы мы жили вместе, чтобы она могла позаботиться об Иване в течение дня. Во всяком случае, пока я не пойму, как это – вставать по утрам, включать голову и тело, начинать что-то делать. Пока во мне словно все отключено. Мысли текут вяло, не приходя ни к какому выводу.

В машине тихо, я смотрю на пейзаж за окном. Стараюсь ни о чем не думать. Мобильник продолжает вибрировать в кармане. Мне приходит по нескольку эсэмэсок в минуту. Большинство я проглядываю, но отвечать нет сил. Я уже решила, что надо написать автоответ – типа, спасибо за твою заботу, созвонимся попозже и сердечко в конце. Надо будет попросить кого-нибудь отправить это всем адресатам. Попозже вечером.

В нашей квартире в Эншеде меня ждут мой брат и невестка. Вместе с моими лучшими друзьями они убрали и сменили обстановку. Сняли твои куртки с вешалки в прихожей, спрятали твою обувь, убрали книгу, лежавшую на ночном столике, и застелили постель новыми простынями. По ошибке они купили в точности такое же постельное белье, какое у нас было раньше, – как то, на котором ты умер всего сутки назад. Я случайно услышала, как мой брат обсуждал это по телефону с моей мачехой, и передала через нее, что все в порядке. Пусть будет такое же постельное белье. Без разницы.

Зато твои вещи я хотела бы убрать прямо сегодня. Сложить их в мешки для мусора или картонные коробки и снести на чердак. Я не вынесу, если мне придется ходить среди них по дому. В пространстве, где каждый миллиметр вопиет о твоем отсутствии, мне не нужны внешние предметы, делающие то же самое. Мне достаточно того, что у меня внутри. Того, что есть в квартире как таковой. Стены тоже были твои. Диван – твой и мой. Ножи в кухне купил и наточил ты. Двери были наши. Держатель для душа мы вместе покупали на прошлой неделе. Шкаф с одеждой тоже был наш общий. Мои вещи висели справа, твои слева. Теперь их надо сложить. Не знаю, хватит ли у меня сил сделать это самой, но я позабочусь о том, чтобы это было сделано. Внешние приметы должны быть убраны, и без промедления.

Когда мы въезжаем на парковку и я вижу наш большой безобразный дом, возвышающийся над нами, мне вспоминаются соседи, проходившие мимо нас сегодня утром, когда мы сидели во дворе в ожидании «Скорой». Думаю, кто из них уже успел дождаться. Может быть, кто-нибудь из тех, кто нас видел, наблюдал во второй половине дня, как приехал катафалк забирать твое тело. Возможно, кто-то – по случайному совпадению – поднимался в лифте вместе с мужчинами – мне кажется, это были мужчины, – которые выносили твое тело. Я думаю о том, на чем оно лежало, как они его упаковали. Перед глазами рисуются черные мешки для мусора. Там, где кончается черный пластик, из мешка торчат босые ноги. Меня начинает тошнить. Я думаю о твоем росте – поместишься ли ты в лифт в горизонтальном положении. События вчерашнего дня снова прокручиваются в голове, достраиваются, разыгрываются, приправленные моим воображением, как ужасающее театральное действо. Меня трясет от отвращения, однако я сижу неподвижно, не меняя выражения лица. Машина останавливается, моя мачеха начинает отстегивать ремень безопасности Ивана. Разговаривает с ним, пока он просыпается. Он улыбается ей – как всегда, благодушный в ее присутствии.

Я выхожу из машины, и мы все вместе идем к двери подъезда. Мимо скамейки, на которой мы сидели сегодня утром. Мимо почтовых ящиков возле лифта. Я думаю только об одном – только бы мне не встретить никого из соседей, не хочу ничьих взглядов. Пожалуйста, хоть бы нам подняться в квартиру без случайных встреч. Если мы справимся с этим, то справимся и со всем остальным.

Декабрь 2009

Прошло почти полгода с того дня, как я заявила тебе – дескать, ау, к твоему сведению, мы с тобой вместе, ты и я. Я твоя девушка. Ты мой парень. Все об этом знают, пора и тебе понять, как обстоит дело.

Я сказала это полушутя, полусерьезно. Мы находились на лужайке за сценой на фестивале в Даларне. Было так поздно, что вокруг уже опустилась тьма. Часов одиннадцать-двенадцать. Мы были не совсем трезвые. Сидели на траве вместе с друзьями, пили дорогое пиво из пластиковых бутылок, и вдруг ты поднялся, попросил внимания и заявил, что хочешь кое-что сообщить. «Мы вместе, я и Карро», – с важным видом провозгласил ты. Наши друзья вопросительно посмотрели сперва на тебя, потом на меня, потом снова на тебя. Кто-то засмеялся. Кто-то сказал «да» – со знаком вопроса в конце. Да? Расскажи нам то, чего мы не знаем. Ты произнес это снова, словно пробуя слова на вкус – казалось, тебе понравилось их произносить. Ты снова уселся. Поцеловал меня. Назвал своей девушкой. Помолчал, словно что-то обдумывая. И добавил: «Но я всегда буду праздновать Рождество у своих родителей. Просто чтобы ты знала. Чтобы не делать из этого проблему. Я никогда больше не захочу нигде находиться на Рождество. Вот и все».

И вот настал сочельник, и вчера ты, веселый и довольный, уехал к своим родителям. Я расспросила тебя о том, как у вас принято праздновать, – похоже, ваши традиции мало отличаются от того, что принято в других семьях. Разве что за исключением подарков – вы отказались от них с тех пор, как ты, твои братья и сестра выросли. В остальном же все узнаваемо. Вечером накануне сочельника ты печешь шафрановые булочки. Твоя мама наряжает елку, которую твой отец украл, или получил в подарок, или купил – не уверена по поводу деталей – в лесах вокруг вашего дома. Вы запекаете ветчину и поздно вечером пробуете эту ветчину, копченую баранину и пьете рождественское пиво. Ты ложишься спать на диване в гостиной, скорее всего, в окружении кошек. Твой папа засыпает первым. Твоя мама ложится последней – как всегда, она бодрствует часов до трех ночи. Утром сочельника вы едите блины с размороженной малиной нового урожая. В первой половине дня к вам присоединяется твой младший брат. Потом я точно не знаю, что именно происходит – вероятно, вы готовите еду и снова едите. Долго не ложитесь, разговариваете и играете в настольные игры. Потом наступает первый день Рождества. Все то же самое, но приезжает твой старший брат с семьей, друзья твоих родителей и твоя тетушка. На второй день Рождества ты возвращаешься домой. Примерно так, насколько я поняла, все это происходит. И еще я поняла, что Рождество, при всей его банальности, для тебя очень важный праздник.

Сама я уже давно разлюбила Рождество. С тех пор, как мои родители развелись – еще в восьмидесятые годы – и мой папа умер от рака – еще в девяностые, – меня не покидает ощущение, что осталось множество каких-то половинчатых семей, и мне за несколько дней предстоит пройти бесконечную игру по станциям. Один день с мамой и младшим братом. Один день с мамиными родственниками. Еще день с мачехой, младшей сестрой, сводной сестрой и всеми ее детьми. Еще день с папиной родней. И теперь, начиная с этого года, еще один день с твоей семьей. Отдохнуть не удается. Но я не хочу казаться неблагодарной, поэтому изо всех сил пытаюсь демонстрировать радость и энтузиазм. Твой отец встречает меня у автобуса, когда я еду к вам в первый день Рождества. Он в отличном настроении – и в его случае я склонна думать, что радость искренняя.

Вечером мы играем в «Монополию», и ты выигрываешь; уничтожаешь меня медленно и с таким огромным наслаждением, что в какой-то момент я начинаю шипеть: «Да заткнись ты уже» – и твоя мама это слышит. Я уже знаю, что ты ужасен, когда выигрываешь – не можешь удержаться, чтобы не воткнуть нож в бок противнику и не повернуть на несколько оборотов. Сама я ненавижу проигрывать и к тому же ненавижу «Монополию» – проигрывать в нее особенно унизительно. Проходит несколько часов, прежде чем ты проиграешь. Когда я прошу тебя заткнуться, так что твоя мама слышит, ты начинаешь хохотать и берешь мою руку через стол, за которым мы сидим. Я так зла, что отталкиваю твою руку, но потом, устыдившись твоей мамы, снова хватаю твою ладонь и выжимаю из себя смешок, который должен был получиться милым, но на деле более всего напоминает ведьмины хрипы.

Когда мы ложимся спать, я уже отошла от своего поражения, а ты перестал поворачивать нож в ране. Шепотом я спрашиваю тебя, не обиделась ли твоя мама, что я так резко зашипела на тебя. Ты отвечаешь, что мне не стоит забивать себе этим голову. По-твоему, ей скорее всего показалось, что это было забавно. И что так тебе и надо. Я решаю больше об этом не думать, в темноте мы говорим друг другу спокойной ночи, я целую тебя в щечку, поцелуй в щечку переходит в поцелуй в губы, а после мы занимаемся сексом, потом засыпаем, а когда просыпаемся, уже настал второй день Рождества, и скоро долгие праздники закончатся. Наконец-то.