Часть третья

Бустер

Ноябрь 2016, Дортмунд

Мне, в принципе, нравилось в Германии. Еда хорошая, порции большие, народ приветливый. Вот только на сцену заскакивают и паспорта уносят, а так – симпатичные.

На завтраке в гостишке подошли двое, попросили с ними сфотографироваться. По виду не сказал бы, что они топят за русский рэп, но, видимо, были на концерте. Хотя кто их разберет. Может, моя ростовская рожа так приколола. Я же не спросил, где их дедушки провели жаркое лето сорок второго. Поди разберись – вдруг они братика троюродного ищут.

На парковке рядом с отелем Митя о чем-то воевал с нашим литовским водилой. Ну, то есть как воевал – Митя, он же человек интеллигентный, свою позицию не сдает, но слова говорит вежливые. Литовец, наверняка, даже и не понимал, что с ним воюют. Мне одному этот взгляд из-за Митиных очков был понятен. Два титановых сверла очень хорошего качества. Я деду такие как-то раз подарил. Заточены крестообразно, использовать можно в промышленности и в быту. Голос при этом не повышается.

– Что шумим? – Я подошел к машине и закинул сумку на заднее сиденье. – Когда отправляемся?

– Толя, он отказывается везти нас во Франкфурт.

– Я не отказываюсь, – повернулся ко мне литовец непривычно красным лицом. – Я не могу.

– Убеждения не позволяют?

– Нет, я очень хорошо отношусь к этому городу, однако у меня обстоятельства. Я Митю об этом предупреждал.

Несмотря на свой возраст, по-русски он говорил свободно. Почти как старики, жившие еще при Союзе. Его мягкий акцент напомнил почему-то запах жвачки «Лёлик и Болик». Разрывная тема в детстве была.

– У меня завтра свадьба, – продолжал наш водитель. – Гости приедут со всей Литвы. Из Канады тетя с мужем уже прилетели. Из Дании родственники. Я не могу быть во Франкфурте. Я должен быть на моей свадьбе.

– Но ты же в курсе, что у нас форс-мажор, – встрепенулся Митя. – В нашем контракте с тобой такие вещи прописаны. У Толяна украли паспорт, ему надо в консульство.

– Так, погоди, – сказал я. – Во-первых, поздравляю.

– Спасибо.

Рука у литовца оказалась прохладная и сухая. Как будто даже не нервничал.

– А во‐вторых, что за проблема? Пускай летит в Вильнюс, мы сами спокойно доедем. Я поведу.

– Нет, ты не понял, – заторопился Митя. – Машину он тоже с собой заберет. Ее надо вернуть в Литву.

– Да, – подтвердил наш жених.

– Ну… Мы тогда самолетом. Или поездом.

– Там паспорт нужен, Толя. Без паспорта тебе билет никто не продаст.

– Опа, – сказал я. – Испанская вилка.

Митя хмыкнул.

– Ну, а я о чем говорю.

Я почесал репу.

– А давай знаешь как сделаем… Он пусть летит к невесте, мы гоним на тачке, во Франкфурте ее бросаем, а он потом прилетает и забирает ее. Ну? И волки сыты, и овцы в теме.

Я посмотрел на водилу.

– Годится?

Он подумал чутка и потом кивнул.

– Хорошо. Это дополнительные расходы, но, кажется, так будет лучше.

Усевшись в машину, Митя остыл не сразу. У него это постепенный процесс.

– Может, не выплачивать ему последнюю сумму? – вздохнул он, когда мы выезжали из города на автобан. – Он же контракт нарушил.

Я смотрел на дорогу перед собой, на ветряки, на поля. Погода стояла отличная.

– Толя?

– Слушай, хорош. У парня важный момент в жизни. Накинь ему сверху еще пару штук.

– Пару штук? За что?

– Подарок на свадьбу от оккупантов… Ты глянь на эти ветряки – чистая реклама «Мерседеса».

Митя засмеялся.

Потом каждый из нас был занят своим делом. Митя говорил про покойного немца, заскочившего к нам на сцену, про концерт в «Олимпийском», еще про что-то, а я вполуха слушал его и думал о своем. Из головы не шел почему-то литовец и его завтрашняя свадьба. Я вспоминал наше с Юлей венчание, голоса певчих и свою опаску, что у меня свеча вдруг погаснет. Батюшка тогда, кажется, уловил этот мой страх. Я в какой-то момент отчетливо увидел у него в глазах: «Не бойся». И стало нормально.

– …а он из больницы свалил, – не умолкал Митя. – Выдрал все трубки из вен и пошел бухать. Потом на концерте у нас оказался. Реально – живой труп, классика…

Юля тогда тоже нервничала. Подрагивала, как тот огонек у меня в руке. Но ей все к лицу. Она от волнения еще красивей. Свечи, иконы, в дальнем углу полутьма, и мы такие стоим – застигнутые кем-то врасплох. Кем-то очень важным.

– …это реально впервые! – Митя уже подзавелся, судя по голосу. – Сцена на триста шестьдесят градусов. А народу знаешь сколько?

– Сколько? – Я вернулся в реальность.

– Тридцать пять тысяч! Толя, ты гигант. В «Олимпийском» столько еще никто не собирал. А для рэпа это вообще прорыв. Это бомба! Впервые в истории!

Дальше он стал рассказывать о недавнем концерте Шевчука в том же «Олимпийском», на который пришло двадцать тысяч человек, а я продолжал думать про Юлю. Надо было срочно возвращаться в Москву. Я знал, что своей задержкой в Германии напряг ее выше всякой меры. Да и сам сильно соскучился. Малые в своих эсэмэсках продолжали троллить меня «Папа-вацап». На эту тему в голове даже начал складываться рэпчик.

– …но с логистикой у них получилась беда. Люди заходили по четыре, по пять часов.

– Так у нас народу придет почти в два раза больше. Девять часов, что ли, будут заходить?

– Толя, уже все придумали. – Митя заторопился, обрадовавшись, что я его слушаю. – Используем пожарные ворота в качестве входов. Те, кто идет на танцпол, через фойе не проходят. Следовательно, не смешиваются с теми, у кого сидячие места. Избегаем давки. Снаружи у пожарных ворот выставляем высокие заграждения и организуем входные группы – рамки, досмотр, все дела. Предварительно выведем на учения весь состав КРС. Это примерно человек двести.

– КРС? – переспросил я. – Карательно-розыскная система?

– Контрольно-распределительная служба. Они будут направлять потоки людей. На учениях отработаем с ними все возможные ситуации.

Тут я оживился:

– Учения – это тема. Я помню, в музыкалку когда ходил, у нас директриса, Фаина Иннокентьевна, проводила учения.

– В музыкалке-то на фига?

– Мы в Москву на какой-то отчетный концерт собирались. Так вот, она боялась, что мы в метро затупим, не успеем все войти или выйти на нужной станции.

Народу-то до херища, и народ весь маленький. В Москве до этого не все были. Бздели чутка.

– И что она делала?

– О! Фаина Иннокентьевна – гений тактической мысли. Расчертила в актовом зале пол – где край платформы, где входы в вагон, где что – и давай нас драконить с секундомером в руках. Специальный пацан орал:

«Станция Площадь Революции!» – и мы все такие выметались из этого вагона. У каждой двери по семь человек. Если кто не успевал три раза подряд или еще чего-нибудь путал, в Москву не ехал. Стрёмно, кстати, было халяву такую пропустить. Я выскакивал как кабанчик.

Еще человека три по дороге с собой выносил. Падали, ржали, но в зачет входили стабильно.

Митя разулыбался:

– Прикольно. Только на «Площади Революции» движуха была? Другие станции называл этот пацан?

– Нет, только там. Фаина Иннокентьевна за революцию реально топила. Если б ты знал, сколько я выучил песен времен Гражданской войны. Так что учения – это серьезно. Давай готовься, братан. Фартук тебе сошьем.

– Фартук? – Митя насторожился, почуяв подвох.

– Ну да. Сам тебе сварганю. Крепкий, надежный. Чтоб слюна на грудь не летела, когда команды будешь отдавать. У тебя футболки брендовые, дорогие, жалко будет заляпать.

Мы засмеялись. Митя отшутился про рупор, который он специально купит здесь в Германии, потом стал отвечать на те сообщения и звонки, что накопились, пока он слушал меня, а я смотрел на широченные поля, уже кое-где подлатанные снегом, сравнивал их с родными степями, вспоминал музыкалку, Фаину, дом, семью и Ростов.

После монастыря я туда уже не вернулся. В Москве, показалось, будет легче стартануть все с нуля.

* * *

Зима 2001, Москва

У деда из квартиры напротив я и раньше видел открытую дверь, поэтому особо не вскипишился. Он для кота ее оставлял. Не нравилось, наверно, как лоток воняет. Хотя, может, и не имелось у него никакого лотка, я не в теме. Не заходил к нему до этого никогда. Котяра его пару раз навалил мне под дверью – вот и все знакомство.

Но тут как-то по-другому она была открыта. Не по кошачьим делам. И будто похрапывали за ней. Дедок то есть приоткрыл дверь и, типа, спать завалился?

– Эй… – подошел, постучал. – Дедуля? У тебя все норм?

Оттуда ни слова. Только храп так погромче стал, будто откликнулся.

– Але… – постучал еще раз.

Тишина.

Я постоял, потом ключи вынул, начал свою дверь открывать. После ночного эфира домой приходишь в ноль убитый – какие уж тут деды с их котами. До кровати бы доползти. И тут за спиной – мяу. Я оборачиваюсь, а там кот из квартиры выглядывает. И лицо у него такое, мол, чего-кого, братан, я дома. Не для него то есть дверь была открыта.

Дед лежал прямо в прихожей. Маленькая прихожая, маленький дед. Все логично. Он хрипел, явно уже задыхаясь, а я тупил в непонятках – чем тут помочь. Надо было звать «скорую», но дед практически двигал кони. Он бы их не дождался. Лицо красное, как будто его душат.

– Лекарство есть?! – я попробовал до него докричаться. – Таблетки?!

Он перестал хрипеть, приоткрыл глаза и выдавил:

– Дибазол… Колоть надо…

Маленький дед, маленькая прихожая, маленький шприц. Логичнее не бывает. В общем, здравствуй, жопа, Новый год.

Что чувствует давно соскочивший наркоман, взяв шприц в руки?

А что чувствует девственник, положив ладонь на чью-то обнаженную грудь? Правильно. Оба чувствуют, что это пиздец.

– Где он?! Где твой дибазол?!

Когда вошел наконец к себе, еле отдышался. В груди и висках колотило бодрее, чем в олдскульном драм-н-бэйс. Хорошо так колотило, с оттяжкой.

Сел на пол, привалился спиной к двери. Воздуха не хватало. Я посмотрел на руки – они, сука, трясутся. Хорошо еще вену ему не порвал. Говорил же – давай внутримышечно. Но дед жить хотел. Сказал – в вену быстрее.

Ясен пень, что быстрее. А мне теперь как?

В дверь позвонили. Я сижу и думаю – быстро оклемался дедок. Мощное все-таки у них поколение. Войну выиграли, в космос полетели. Но не встаю. Сил пока нет.

Опять звонок. Нельзя разве завтра спасибо сказать?

И, главное, так настырно. Прямо в башку мне звонит.

Я поднимаюсь. Надо по-человечески. Он ведь и вправду мог умереть.

Дверь открываю, а там Жора. И с ним весь Ростов – с барыгами, с торчками, с бандитами. Нашел меня и накрыл.

– Толя, можно я у тебя на пару дней зашкерюсь?

И на глазах у меня превращается в говорящий шприц. Огромный такой, с руками, с ногами.

Да вы издеваетесь, что ли?!

Я говорю:

– Отвали.

Пытаюсь закрыть дверь.

Но Шприц ручонками в дверь уперся и ноет:

– Толя, пусти, пожалуйста, у меня крайняя ситуация.

– Убери, я тебе их сейчас сломаю.

– Толя! На один день! Мне даже на вокзалы нельзя. Найдут и ушатают.

– Кто тебя ушатает?

– Люди. Я им денег должен.

– Сука, как же ты, блин, достал.

Он вошел в квартиру и тихо стоит. Оба тихо стоим. Непонятно, что делать. В руке у него насос.

Я ему:

– А велосипед от него где?

Жора нервно сглотнул и отвечает:

– Пока недоступен.

В общем, поговорили. Но пока стояли, я сообразил, что нужно делать.

– Ладно, хрен с ним. Раздевайся.

Он куртку стащил и ботинки скинул. Потом в кухню направился.

Я его тормознул:

– Дальше раздевайся. Кофту, рубаху, майку – все снимай.

Он на меня уставился и делает вид, будто не понимает.

Я говорю:

– Потом штаны.

– Толя… – у него лицо ростовского интеллигента, но сейчас и это лицо перекосило.

А мне по фигу.

– Раздевайся, сказал. Или бомжуешь на улице.

Пока он разоблачался, я проверил обувь и куртку.

– Ну, ты даешь, Толян.

Я выдрал из ботинок одну за другой стельки.

– Хорош! Ты чего творишь? Они дорогие.

– Толкнул бы их тогда и в гостишку заселился. Это у тебя что?

– Это? – Он на свое плечо посмотрел. – Подключичка.

У него там пластырь наклеен и катетер грязный торчит.

– Толя, я в больнице лежал.

– А чего эту штуку с тебя не сняли?

– Быстро пришлось уходить. Они меня там нашли. Я сдуру паспорт в приемном покое оставил.

– А может, ты специально с этой штукой ушел? Чтобы не в вену, а в нее двигать.

– Толя, ну ты чего?

– Она у тебя вон подгнила вся. Воняет уже. Давно ведь стоит. Чего ты меня разводишь?

– Да хочешь – я ее сейчас вытащу? Все равно надо продуть.

– Ты для этого, что ли, насос таскаешь? Дебил. Штаны снимай, говорю. И карманы сразу выворачивай.

Нычка оказалась в подворотах. Он, видимо, специально джинсы подлиннее носил.

– Урод! – Я хотел ему втащить, но он был в одних трусах.

Человека без одежды почему-то труднее ударить.

– Толя! Не выбрасывай! Ну пожалуйста!

– Быстро надел тряпье. Ты уходишь.

Из ванной слышно было, как он переживает. Бубнил и бубнил, не умолкая. А я никак воду не мог открыть. Смотрел на пакетик у себя в руке и вспоминал про тех мамок, которые даже в дурку своим торчкам умудрялись притащить стафф. Такая найдет у сына заначку и не выбрасывает – денег же стоит.

В дверь опять позвонили. День с каждой минутой становился все задорнее и задорнее.

– Здравствуйте, – сказала пожилая женщина в шерстяной кофте и вязаной шапке. – Это вы сделали укол Николаю Григорьевичу из квартиры напротив?

Она качнула головой в сторону открытой двери у себя за спиной. Наверное, заподозрила, что я дебил и с ходу могу не врубиться, где расположена квартира напротив. Но я почему-то все равно посмотрел туда. Как дебил. На коврике сидел кот. Он облизывался.

– Да, – сказал я.

Жора, который до сих пор не оделся, рассчитывая, видимо, что голого на мороз не прогонят, женщину эту не парил ни грамма. Она даже не посмотрела ни разу на него. Может, привыкла к таким картинам.

– Вы человека спасли, спасибо вам. Еще бы чуть-чуть, и мы бы его потеряли. «Скорая помощь» по пробкам долго моталась, а потом к дому подъехать никак не могла.

– Да, – кивнул я. – Тут все дорожки машинами заставлены.

– Я участковый врач, Тамара Михайловна, – она протянула руку.

– Очень приятно. Анатолий.

– А я Жора, – высунулся сбоку голый придурок.

Тамара Михайловна покосилась на его подключичку.

– Вы медик? – спросила она меня.

– Нет… Просто уколы ставить могу. А у деда вены отличные. Было нетрудно.

Она улыбнулась.

– Значит, и в этом вы разбираетесь. Хорошо.

Я насторожился.

– Что хорошо?

– Ему надо курс проколоть недельный, чтобы криз не повторился. А в поликлинику ходить трудновато. Поможете еще немного?

Я представил неделю со шприцами.

– Нет, я лучше в больничку буду его водить. Мне так проще.

– Давайте я буду ставить, – высунулся опять Жора. – Неделя – вообще не проблема.

– А вы умеете? – Тамара Михайловна, кажется, только сейчас разглядела, что он голый, и слегка так засомневалась.

Он ведь еще худой стал, как черт. Такому тощему кто поверит. Сдал Жора. Стерся о воздух московский.

– Я? – Он снисходительно хмыкнул. – Да я повелитель шприца. Я – бог уколов.

Она вопросительно посмотрела на меня.

– Умеет, – не сразу кивнул я.

Жалко его почему-то стало. Голый, трясется на сквозняке. Не одну, видать, шкурку Москва с него содрала. Терка из нее знатная.

– Всего неделю, – сказала Тамара Михайловна.

Когда дверь за ней закрылась, я повернулся к Жоре. Мой взгляд ему многое сказал.

– Толя, не злись! Я через несколько дней исчезну. А ты доброе дело сделаешь. Даже два.

* * *

В одном из маминых альбомов с репродукциями была картина, которая мне в детстве реально доставляла. Там этот греческий чувак Одиссей, в зеленой шапочке, стоит на своем корабле, привязанный к мачте, а кенты его впахивают на веслах. У всех пацанов, кроме Одиссея, головы замотаны тряпками. Чтобы не слышать сирен. Которые, кстати, тоже не дуры. Одна только плюхнулась на борт рядом с обмотанным пацаном и вдумчиво так ему что-то втирает. Я про нее в детстве думал – совсем тупая. Потому что все остальные плотно присели на уши Одиссею. Он же не замотан. Слышит их хорошо. Шапочка на нем только одна зеленая. Мне, кстати, такую тоже хотелось. Классная – как у Айс-Ти на одном плакате. Мечтал в первый класс в ней прийти. Серьезное движение намечалось. Но Николаевна сварганила какой-то пидороватый берет.

Короче, с Жорой у меня сложилось по той же схеме, что у Одиссея с крылатыми бабами. Правда, грек добровольно решил их сладкие песни послушать, а меня никто не спросил.

Еще ножки короткие у них в детстве сильно смешили. Толстенькие такие и в перьях. Но Жора, сука, был вообще не смешной. По нолям в плане радостей смеха. Если честно.

Так что оставалось одно – впахивать, как те пацаны на веслах. Чтобы в башку ничего не лезло. Ночью на радио, днем у себя в комнатухе за компом. Главное было не спать. Во сне точно хер чего отконтролишь. Приснится вкусняшка – считай пропал. Поэтому трек шел на загляденье. Давно уже так ничего не шло. Слова стучались в голову сами собой. Приходили прошеные и непрошеные.

«Долби мой лед, но не замерзай. Сколько ни завязывай – не завязать…»

Хорошая вещь из всего этого получалась. Годная. Если бы еще Жора не отвлекал, вообще красота была бы. Но он отвлекал.

Потому что сказать торчку – дозы не будет, все равно что обычным людям сказать – воздух скоро закончится. Торчки, они ведь как космонавты. Им сколько на станцию завезли, столько и будет. Поэтому дышать приходится осторожно. Считая вдохи.

В общем, Жора очень скоро нашел. И нашел рядом. Я до него, кстати, подозревал, что на районе барыга трется.

Пошел барыгу долбить.

Пацанята, которые при этом оказались, обозвали меня ментом. Отбежали чуток подальше от места событий и оттуда кричат:

– Мент, сука! Мент, сучара!

А я им говорю:

– Я не мент. Я, ребята, хуже. Еще раз попробуете это говно купить – достанется как ему.

И показал на барыгу.

Не знаю, подействовало на них или нет. На барыгу точно подействовало. Хорошая двоечка в рыло еще ни одной твари не помешала. Для просветления.

Короче, меня по итогу так вставило, что трек не отпускал целые сутки. На работу ночью не поехал. Позвонил, договорился, там подменили.

Под утро до меня Жора достучался. Я не заметил, что он не спит. Говорит что-то, а я не слышу. Хотя наушники вроде снял. И звук выключил. Вижу только, как губы шевелятся.

«…Это намерзает на твоих мозгах. Вечная мерзлота на жестких минусах…»

– …Толя, Толя!

– Что?

Я наконец его голос услышал. Но параллельно еще свое идет:

«Я за текстами – на дно…»

– Это же просто разрыв!

– Что?

– У тебя много таких?

– Чего?

– Треков. Ты гений, Толян! Я тебя всю ночь слушаю.

– Иди в пень.

– Ты для радио это пишешь?

– Нет. Я там чужие треки ставлю.

Он аж закрутился на месте. Подключичку свою, гляжу, убрал.

– Толя, это отлично! Значит, все права у тебя.

– Какие права?

– На твои треки.

– Они не продаются.

– Да ладно тебе! По-царски заживем!

– В жопу иди.

– Толя, я тебе клянусь!

– Слышь ты, Жора, ебаный насос, оглох, что ли?

Он на секунду притих, а потом сделал хитрую рожу.

– А если я пообещаю, что съеду?

Я насторожился.

– Совсем съеду, Толя. И ты меня больше не увидишь.

– Ну?

– Сходишь тогда со мной в одно место? Просто покажем этот трек.

Я знал, что после уколов соседу он не собирался никуда валить. Не тот Жора человек, чтобы от халявного жилья отказаться.

– Точно исчезнешь?

– Зуб даю.

* * *

Когда вышел из клуба, не сразу ее заметил. Там у двери прилично народу толкалось. Публика еще не начала подходить, но на крыльце местных поварят с официантами хватало. Курили, смеялись, чего-то свое перетирали. Увидев мою рожу, притихли.

И все равно – если бы не окликнула, я бы мимо прошел. На радио торопился, надо было должок за трек отработать.

Ну и вообще. Я ведь не раз номер ее набирал, после того как в Москву приехал. Но потом сам же и сбрасывал. Обламывало как-то. Типа навязываюсь.

– Привет! – она махнула рукой. – Это было очень круто. У меня мурашки бегут до сих пор.

Улыбнулась и потянула левый рукав, чтобы показать. Между пальцев сигарета длинная, тонкая.

И сама тоже такая ничего. Подросла будто.

– Ты как здесь?

– С папой приехала. У него дела с хозяином клуба.

Я не знал, что сказать, поэтому просто кивнул и пошел дальше. Но в этот момент из клуба вылетел Жора.

– Толя! Толя! Стой! Ты куда?!!

Глаза бешеные, самого трясет, как от передоза.

– Работать, куда еще.

– Да какой работать! – Он схватился за голову. – Там всех просто размазало! Разорвало на части!

– Ну, «скорую» им позови. – Я спустился с крыльца.

Жора слетел за мной.

– Они тебя в свой лейбл зовут!

– А у них есть лейбл?

– Сказали – с этого дня будет! Толян, они в одну минуту все решения приняли! Ты не догоняешь, братан! Они сказали – их будто током херачило, пока ты читал! Потолок чуть не обвалился!

Я посмотрел на него, на Юлю, потом на притихший клубный народ.

– Хорошо. Значит, ты теперь свалишь?

Утром она ждала меня на выходе из студии. Я сделал вид, что не удивился.

– А здесь ты каким образом?

Она засмеялась.

– Думал, я снова исчезну?

– Если честно, была такая надежда.

Я не останавливался. Она шла рядом.

– Почему ты не хочешь выступать?

– Кто сказал, что я не хочу?

– Но ты же не выступаешь.

– Нет.

– А почему?

Она остановилась посреди дороги, прямо между трамвайными рельсами.

– Сокращаюсь. – Я засмеялся и потянул ее за рукав. – Пойдем, трамвай вон уже едет.

Юля шагнула следом за мной на тротуар и опять встала.

– В каком плане ты сокращаешься?

– В том плане, что каждый человек должен быть сокращен до самого себя. А то раздуваемся как пузыри. Чего внутри пузыря – непонятно. Он чаще всего мутный.

– Ну, ты тогда сам не выступай.

– Не понял. То выступай, то не выступай.

– Ну, слушай, у тебя же не один профиль. Ты вчера был совсем не такой, как в Ростове. И уж тем более – в монастыре. Везде разный. Неясно, правда, какой ты настоящий, но это в данном случае неважно. Настоящего можешь оставить себе. А на сцену отправляй аватаров.

– Кого?

– Это из индуизма. Воплощение божества в человеческом теле.

– Божества? – Я засмеялся.

Она смешно вздохнула и помотала головой.

– Толя, не суть. Ты же понял, о чем я.

– Короче, божеству надо пожрать и немного выспаться. А лучше – много.

– Пойдем! – Она махнула рукой в сторону кафе. – Я с тобой чаю выпью.

Пока я наворачивал яичницу с блинчиками, она молча смотрела на меня, как будто ждала чего-то.

– Ну? – не выдержал я с полным ртом. – Чего тебе надо?

– Толя, я переслушала твой вчерашний трек. Он гениальный.

– Где ты его слушала? Они там в клубе записывали, что ли?

– Нет, мне друг твой показал, Жора. Который у тебя живет.

Я чуть не подавился.

– Он тебя домой водил?!

Она улыбнулась.

– Трусов разбросанных не было.

– Долбаный насос! – Я оттолкнул тарелку. – Обещал же свалить! Ты поэтому знала, где меня утром искать?

– Не злись. Вещь-то, в принципе, возникла из-за него. Если бы Жора не появился, ты бы свой «Лед» не написал.

– Он и об этом тебе уже успел поведать.

– Толя, прислушайся к нему. Хозяин клуба после твоего вчерашнего выступления настроен очень серьезно. Жора не врал, они правда там переполошились. Я спросила у папы – это люди с большими возможностями.

Она вспомнила о чем-то и засмеялась.

– Жора, кстати, представился им твоим директором. У них, я так поняла, до этого были с ним какие-то проблемы, но теперь он просто порхает.

Я смотрел на ее пальцы – как она держит в них чайную ложечку, постукивает ею в чашке, размешивая сахар, – и думал про Жорины слова об электричестве. Меня ведь тоже неслабо тряхнуло вчера. Когда взял в руки микрофон, забыл, что из-за Жоры пришел. Вообще все забыл.

Помолчав, Юля вдруг перешла на совсем другое:

– Скажи, а ты кроме рэпа что-нибудь слушаешь?

– Конечно.

Яичница закончилась, и я обернулся поискать официанта.

– Какую музыку?

– Коллектив любителей домры уважаю из ростовского Дворца культуры «Красный Аксай».

– Нет, я серьезно.

– Так и я не шучу. Исполняют душевно.

У нее в глазах задрожала улыбка.

– А к «Роллинг Стоунз» ты как относишься?

Я наконец поймал взгляд официанта и махнул ему.

– К старине Джаггеру? Ну, не знаю… На домре он, думаю, так себе.

– Слушай, полетели завтра в Париж? У него концерт в шесть часов вечера.

Вот тут она меня, конечно, подловила. Тепленьким просто взяла. Я смотрю на нее, потом на официанта, который, ясное дело, уже подошел, и вообще не врубаюсь, что тут сказать – ни ей, ни ему.

– Вы что-то хотели? – Он, в принципе, вежливый чувак, да и повидал, наверно, всякого мудачья. – Или мне подойти чуть позже?

– Да, братан, – говорю. – Давай позже.

Он отошел.

– Полетишь? – Она безмятежно так на меня смотрит, как будто на дачу приглашает в Подмосковье.

– Ну, как-то не собирался…

– Да ладно тебе, чего собираться. Мы на один день. Зубную щетку просто возьми, пастой я поделюсь.

– Есть у меня паста.

– Ну вот. Тем более.

И сидит, улыбается.

– У меня денег на самолет нет.

– Не нужно. Мы с папиными друзьями летим, они заказали чартер. Мест еще много свободных. В гостинице тоже номера забронированы с запасом.

– Красиво живете.

Юля покачала головой:

– Это не мы. Это папины друзья. Они все банкиры.

– А я здесь при чем?

– Ты любишь «Роллинг Стоунз».

– Я же тебе сказал – я люблю домру.

Она перестала улыбаться. Уловила мой тон.

– Прости, я не хотела тебя обидеть.

– Ты не обидела. Яичницу будешь? Я сейчас вторую возьму. Поделим по-братски.

– Не буду.

Я вижу – огорчилась моя Юля. Не сложилось у нее.

– А проводить меня в аэропорт приедешь? – голос такой грустный.

– Ты же ненадолго летишь.

– Тебе трудно, что ли?

– Нет, не трудно… Ладно, не злись – у меня все равно загранпаспорта нету. В Ростов пришлось бы сначала сгонять. Да и то за день не сделают.

Она посветлела.

* * *

Ни в какой аэропорт я, конечно, ехать не думал. Жора поныл, что такие связи нам очень бы пригодились и что нам надо их укреплять, но был сразу жестко отправлен и благоразумно сник.

– Еще раз про нее заикнешься, я тебе лицо поломаю. Ты меня понял?

– Понял, Толя, ну чего ты.

– И про «нас» поясни чуток. Это что за «мы»? В отношения задумал вступить?

– Толя… Ну я же твой директор… Ну пожалуйста! Они договора уже на подпись готовят.

– Ага. И ты, значит, такой хочешь подписывать бумаги вместо меня? А насос у тебя не сломается?

Я прикалывался. На самом деле мне было без разницы. Вообще, по фигу – будет он моим директором или нет. Я даже насчет этих людей из клуба еще не решил – мутить с ними или послать подальше. Потому что думал совсем о другом.

Где она – и где я. Вот это была тема. Ну какой, блин, Париж. Какой «Роллинг Стоунз». Какие выкупленные самолеты. Я в трениках на работу хожу. И «дошик» из пластиковой коробки хомячу. Не может быть, чтобы между нами стукнул мотор. Я – дно, я – ростовское днище. Усеянное мусором и битым стеклом. Я – камень на шею.

Но потом у себя на столе нашел какие-то почеркушки. Звездочки смешные с глазами, рожицы, всякая фигня, которую от нечего делать рисуют. Когда задумались или руки занять нечем.

Я Жоре говорю:

– Ты бы убирал за собой свое творчество. И, вообще, сколько еще будешь тереться здесь?

А он отвечает:

– Это не мое. Это Юля оставила. Слушала твой трек и чертила.

Я листочек перевернул, а там раз пять написано «Бустер», и еще пару раз – «Вселенная». Вокруг черточки разные, крестики.

Я говорю:

– Что за Вселенная? О чем разговор был?

– Да ни о чем, Толя. Она твой «Лед» без конца слушала. Раз двадцать, наверное. Запарила слегка, если честно.

Ростовское днище.

Но ведь осталась тогда в монастыре. Отцу сказала, что из машины выпрыгнет.

Почему я помнил об этом? До фига ведь всего забываю. А это помню.

Может, я дно, потому что так надежней? Как с привязанной рукой. Да еще и с повязкой на глазах. Тук-тук, я в домике.

И оттого быкую. Как реальное дно. Вот человека собрался обидеть.

– Толя, ты куда?

– Номер автобуса какой с «Речного вокзала» до Шереметьева?

Но погнал сначала на радио. До вылета ее рейса в Париж оставалось часа четыре, и я успевал сделать одну штуку.

На студии уговорил дневного диджея пустить меня к микрофону на пару минут. Он сперва упирался, но я припомнил ростовские денечки, когда любого мог при-болтать на что угодно – от сигаретки до халявного чека.

– Только дверь подопри стулом, – посоветовал он. – Начальство прибежит быстро.

Славик-продюсер не любил, если мы нарушали.

– Юля, – сказал я, набрав номер ее супер-трубы. – Ты сейчас где? Радио есть под рукой?

– На Ленинградке. Скоро на Шарик свернем.

– Отлично. Покрути до моей волны.

– А ты в аэропорт едешь?

– Да. Включай радио.

Славик действительно прибежал быстро. Поколотился немного в дверь, потом замаячил в окне за пультом. Но меня было уже не сбить – я делал свой фристайл, и по дневному джею рядом со мной в студии, и по лицам тех, кто столпился за спиной Славика, видел, что их всех по-лютому прёт. Я читал что-то про «Вселенную», про «летишь в Париж», про «себе не лги», и флоу складывался сам собой. Не надо было думать, не надо было искать рифмы – меня тащило, как щепочку по воде ранней весной. Успел только заметить пару хороших панчлайнов и даже подумал, что стоило бы такое запомнить, но тут же забыл.

Когда бастанул, дверь открывать не торопился. Хотелось еще покайфовать чуток. Просто стоял у микрофона, качал головой и смотрел, как за стеклом аплодируют и как Славик беззвучно орет на меня. Потом его кто-то сзади толкнул, что-то сказали, он напялил наушники. Секунду или две, наверное, слушал, уставившись в пустоту, а затем замахал вдруг руками, заколотил по стеклу и стал мне что-то показывать.

– Он хочет, чтоб ты на звонок ответил, – догадался дневной. – Наушники надевай.

Я надел и услышал очень знакомый голос:

– …путем у тебя все будет. Поверь, я эту фишку секу. Обнял тебя, брат. Скоро вживую с тобой перетрем.

– Титомир позвонил! – заорал Славик, вбегая в студию и оттолкнув джея, который едва успел убрать от двери стул. – В эфир позвонил!

Следом за ним показалась девочка, сидевшая за пультом.

– Слава, там еще много звонков. Очень много. Все линии забиты!

Он уставился на меня, а потом торжественно, как маленький толстый Зевс, указал на лежавшие под микрофоном наушники:

– Отвечай.

По-быстрому не получилось. Они звонили один за другим. Я отвечал, благодарил, прикалывался, и все это шло в эфир. Славик не отлипал от стекла. Его счастливая рожа все больше становилась похожа на масляный блин, а я понимал, что уже сильно опаздываю. Оторвавшись на пару минут от микрофона, пока за меня отвечал дневной джей, я снова набрал Юлю, но она не взяла трубку. Славик из-за стекла маячил, чтобы я надел «уши». Я показал ему «фак» и потянул за ручку двери. Она была заперта.

– Дружище, ты меня извини, – сказал я в микрофон очередному дозвонившемуся на студию. – Чуть позже тебе отвечу. Мне сейчас надо одному человеку важное сказать… Юля, если ты меня слышишь… Не обижайся. Я на самом деле не прав и вел себя как бычара, но в аэропорт сегодня реально собирался приехать. Просто меня тут заперли, а дверь такую не выбьешь… Хорошей тебе поездки. Прости, если обидел.

Я поднял глаза и наткнулся на взгляды джея, Славика и всех остальных, кто стоял за стеклом у пульта. В зоопарке так смотрят на очень странное животное.

– А теперь продолжаем ответы на письма трудящихся.

Когда звонки наконец прекратились, я немного поискал Славика, чтобы разъяснить ему, насколько он был не прав, а потом поехал домой. Ныкаться он умел, как выяснилось, не хуже Шнырика в монастыре.

Зато не забрали в ментовку.

По дороге старался убедить себя, что косяк был не мой, но все равно почему-то выходило, что мой. Вроде как на успех повелся. На все эти восторги и голоса. Натуральное дно.

Дверь в квартиру открывал уже в самом тухлом настроении. Подумал – если Жора еще не свалил, вот кто сейчас у нас огребет. Потому что кто-то огрести за мои тухляки сегодня был должен.

– Толян, – радостно сказал он, выглядывая в прихожку из комнаты. – Чего так долго? Эфир закончился больше часа назад. Смотри!

Он картинно поднес к уху изогнутый как банан сотовый телефон.

– Прикинь! Труба из «Матрицы». Я с понтом Морфеус. Выбирай – синяя или красная таблетка?

Это был сотик Юли.

– Привет, – сказала она, выходя из комнаты. – Офигенный фристайл. Сделай из него трек. Будет бомба.

* * *

Когда кто-то не летит из-за тебя в Париж, начинаешь по-другому смотреть на все, что у тебя было раньше с этим человеком. Даже не спецом начинаешь, оно как-то само собой получается. Просыпаешься такой и думаешь – ого. Ни фига себе. А как так вышло? Из-за чего?

И прокручиваешь в голове все с самого начала – кто что до этого сказал, как посмотрел, что сделал. В итоге отматываешь до упора назад и оказываешься в самой глуши, в Псковской области, и вокруг – полуразрушенный монастырь с древними толстенными стенами, комары, монахи, растительность никакая – одним словом, Север, и вы такие – а? что? почему все так больно? И ответов никаких нет.

Но зачем-то ведь вы там встретились.

– Дверь открой! – заорал я, не вставая, Жоре на кухню. – Задолбали уже колотить. Оглох, что ли?!

Оказалось, что приехал отец. При этом ни звонка, ни письма, ни телеграммы. Армейская классика – нас ждали с моря, а мы с горы на лыжах. Причем не один приехал, а с Вадиком Купэ. Как будто мне с Жорой в убитой однушке было зашибись как просторно.

Жора, кстати, под это дело сразу объявил, что съезжать не намерен.

– Не, ну, Толян, по-любому теперь не один жить будешь, а втроем или вчетвером – это уже какая разница?

Своя логика тут, конечно, присутствовала. Она у каждого понаехавшего есть. Оторвать себе кусочек Москвы – для начала два-три квадратных метра, сгрудиться с такими же оторванцами в крохотной кухне и перекрикивать друг друга в полном восторге от того, что устроили тут на выебистой и негостеприимной чужбине маленький, веселый, охуенный Ростов. Который, конечно, скоро всем покажет. Нагнет, поимеет и нарубит большого бабла.

«Ростов – город! Ростов – Дон!» Отец прилично так сдал за эти два года. Шуметь наравне с Вадосом и Жорой у него уже не получалось. Они, то есть мы – потому что и я тоже – толкались посреди кухоньки вспотевшим сплоченным коллективом и все никак не могли угомониться и присесть, словно присесть означало, пусть на секунду, перестать быть из Ростова, а батя то и дело падал на табуреточку, хватался за ненужный чай, вертел кружку, потом, видимо, чувствовал, что пропускает самое сладкое, снова вскакивал, пытался перетянуть разговор на себя, толкал кого-нибудь, размахивал руками, терпел неудачу, вяло мотал головой и опять садился.

Я бы не сказал, что у него прибавилось морщин или телом он как-то сгорбился. Но внутри у него все это теперь было – и морщины, и горб, и чего там еще до кучи. Авария, больничка, потом операция никому жизнь слаще не делают. К тому же по итогу из армии его комиссовали. И с работой неясно что.

Самое время, короче, покорять Москву.

Когда чуток поутихли, я присел рядом с ним и перевел дух. Эти двое еще шебутились. Вадик хвастал новой мобилой, которую прикупил дома на диджейские заработки, Жора выхватывал телефон у него из рук. В результате труба улетела под стол, и когда Вадик нырнул туда, Жора начал прикалываться над его потолстевшей кормой:

– Разъелся, Вадос! Штаны подтяни – копилку видно!

Я смотрел на этот родной ростовский шалман, слушал Жорины сказки про то, как он замолаживает на дискотеках крутых московских цып, смеялся над ответами Вадика, который тоже держал марку и всячески демонстрировал, что ему похуй Москва. Я смотрел на них, слушал, смеялся, а сам опять думал про Юлю. О том, насколько все, что она, не вяжется со всем, что они. И как мне быть с этим.

Тут она как раз и пришла. Будто нарочно решила подогреть мои мыслишки. Замешать, не откладывая, эту ядерную смесь.

– Ты уже делаешь трек про Вселенную? Хотела посмотреть, как ты работаешь.

– Э-э… – Стою дурак дураком на пороге, прислушиваюсь – чего там на кухне мой Ростов.

Вроде притихли. Затаились в камышах.

– Да я… как бы… еще не начал. Дела тут кое-какие образовались…

– Войти можно?

Я спохватился:

– Конечно! Давай проходи.

Вадик сначала вообще помалкивал. Ушел в комнату, плюхнулся в дырявое кресло рядом с окном и посматривал оттуда, как донской сом. Может, сморило его наконец, а может, Юли так застеснялся. На ростовских наших подруг она была непохожа.

Очнулся он и выплыл из-под своей коряги, только когда заговорили про перевес багажа.

– Посадка заканчивается, – рассказывал отец, – а они нам – доплачивайте. Хорошо, Вадик знает, как с ними разговаривать. Пошептался там с одной толстой – и пропустили.

– Вадик знает подходы, – засмеялся я.

– Да мы с ней до восьмого класса вместе учились, – отмахнулся с улыбкой Вадос. – Повезло просто.

– Скромняга!

Я поглядывал на Юлю и радовался, что пока все идет прилично. Шалман мой ростовский ни себя, ни меня особенно не палил. Нормальные люди. Обычные провинциалы.

Юля к этому моменту тоже вроде освоилась, но тут не удержался отец. Снесло его на родные напевы.

– Ну так чего, Толик? Как успехи? Столицу уже покорил?

В голосе знакомая издевочка.

– Батя, кончай.

– Нет, ну ты скажи. Сколько получаешь?

– А по хате не видно?

Он огляделся.

– Да кто его знает – может, ты шифруешься.

– Нет, не шифруюсь.

– Тогда понятно, – он хмыкнул. – Значит, не соскоблил позолоту с российского шоу-бизнеса?

Я покачал головой:

– Даже не поцарапал.

В остальном общались нормально. Думаю, Юля все-таки произвела на него впечатление. Он даже насмешил ее, придумав сравнить рэп с агитбригадами его юности.

– Серьезно вам говорю! – Отец чувствовал, что наконец поймал свою минуту славы, что все внимательно слушают его, а главное – Юля слушает его, и не хотел этого упускать. – Один в один! Тот же ритм, те же речитативы!

Он прыжком принимал позу нелепой морской звезды, раскидывал руки, широко расставлял ноги, хлопал в ладоши у себя над головой и выкрикивал:

– Делай раз! Делай два!

Потом начинал маршировать и скандировать:

– Левой! Левой! Кто там шагает правой?!

– Эй… – Я пытался его тормознуть. – Ты полегче, операция ведь недавно была.

– Вот он ваш рэп! – отвечал отец и продолжал лупить Маяковского.

Я думал, что эти его приколы могут Юлю слегка вымораживать, но она от души смеялась, аплодировала и под конец даже маршировала вместе с ним. Когда они замерли в позе рабочего и колхозницы с ВДНХ, смеялись уже все. Вадос лихо свистнул, Жора крикнул «та-дам!», а я окончательно перестал напрягаться. Юля вписалась, как родная.

– Зря вы насчет рэпа Толяна подкалываете, – сказал Жора отцу после того, как все угомонились. – Мы скоро по Москве реально мощную тему замутим.

– Ты тоже из этих, что ли? – хмыкнул в его сторону отец.

Жора уловил пренебрежение и не удержался от распальцовки.

– Ну, я вопросы решаю, – надул щеки он. – Тут очень серьезные люди вокруг Толи лейбл хотят построить. Будет в натуре модное место. Как в Нью-Йорке когда-то «Коттон-клуб». Или «Студия 54».

Отец насторожился.

– Чего хотят построить?

– Лейбл. Бренд звукозаписывающей компании.

– А, тогда ладно. А то я уж испугался – не гомосятина ли какая.

Я быстро взглянул на Юлю, но она едва сдерживала улыбку. Ее тут явно ничего не обламывало.

– У меня, кстати, тоже планы наполеоновские, – продолжал отец, подцепляя на вилку щедро порезанное ростовское сальце. – Не одному же Анатолию Москву покорять. Товарищ один хороший по прежней службе место нашел – склад армейской продукции. Стратегический пост.

– А меня можно на стратегический пост? – спросил Вадик. – Работа нужна на первое время. Хоть какая-нибудь.

– Эта – не хоть какая-нибудь! – осадил его отец.

– Да я же просто так выразился.

– А ты не выражайся. Вон, бери пример с друга, – он показал на меня и засмеялся. – «А Васька слушает, да ест». Классика! Учи басни Крылова вместо своего рэпа.

– Есть у меня для тебя работа, – успокоил я Вадика. – Ночным джеем пойдешь на хип-хоп радио? Треки ставить, немножко сводить. Говорить ничего не надо. Но платят копейки.

Вадик воодушевился:

– Конечно, пойду! Спасибо, Толян. По-братски. А сам чего? Это же твое место, нет?

– Увольняюсь. – Я мотнул головой в сторону Жоры. – На вольные хлеба вон зовет.

– Смотри, не объешься там, – поднял рюмку отец. – Нормальная-то работа надежней. Хотя какая она у вас нормальная? Танцульки.

Через полчаса Юля попрощалась и ушла. Отец тут же выглянул в окно.

– Ты смотри, за ней машина приехала, – покачал он головой. – Парень какой-то дверцу ей открывает. Сама любезность.

– Это ее водитель, – сказал я.

– Во-о-одитель? – удивленно протянул отец. – Ну надо же. А так и не скажешь.

* * *

Когда я влюбился в первый раз, не сразу, если честно, догнал, что со мной происходит. В семь лет вообще не все догоняешь. Над многим ломаешь голову. Куда, например, делся одноклассник, который вчера еще стоял рядом с тобой на линейке, а сегодня его мама в траурном платье приносит всем на урок дорогие конфеты? Или – почему пятиклашки отжимают у тебя мелочь? Или – зачем поменялся отец, и куда делся прежний? А главное, с какого перепугу так хочется смотреть на Светку Радюк, если на всех остальных смотришь точно так же, как раньше?

Ну, то есть непоняток хватает, когда тебе семь. И вот в борьбе с этими непонятками ты стоишь на очередной торжественной линейке, и вокруг шары, банты, белые передники, а сосед твой, как его там, Олег Шкинев, кажется, – голова вытянута вверх как яйцо – шепчет тебе: «Радючка моя», и вы такие катитесь в пыль, под ноги всей этой нарядной семилетней братве. Линейка, естественно, к херям, учителя тащат вас в разные стороны, а ты уже чувствуешь сердцем – нет, братишка, что-то не то, ты попал под какую-то левую раздачу. Смотришь потом на Светкину склоненную голову, как она за соседней партой выводит в прописи букву «Ц», и думаешь – у меня такая «Ц» никогда не получится.

Ну, и потом понеслась. В шестом классе оказываешься в другой школе, и там тебя поджидает на эту тему вообще хуй знает что. У нее такая улыбка, такие глаза, такие темные волосы, и ты думаешь – да вы там, народ, вы совсем обалдели, что ли, ну хорош уже, так нельзя. Потому что когда она улыбается, тебе полный пиздец. Да вы еще и живете в одном дворе. И тут вы приходите однажды с уроков вместе, а у нее мать куда-то ушла, и ей надо ждать во дворе, ключа от квартиры нет, и вы садитесь на старую скрипучую карусель, весна уже, вы даже без курток, и все, что ты понимаешь про жизнь, – это ее голос и невероятные синие колготки. Ты думаешь – не бывает такого синего цвета, нельзя чтобы был. А он есть.

Годам к семнадцати как-то поутихло. То есть со временем приспособился к этой теме. Особенно когда стало понятно, чего ты на самом деле от них хочешь. Ну, в смысле, получил искомое – и спасибо. Заморачиваться вовсе не обязательно.

А тут вдруг опять. И буква «Ц» тебе в прописи, и карусель, и колготки невозможного цвета. Все в одном флаконе. Называется – Юля. Не сказал бы, кстати, что превратился в счастливого человека. Снова почувствовать себя школотой – такое себе.

Но справиться с этим уже невозможно.

– Видел когда-нибудь басиста, который играет ногами? – Это она через день после приезда отца заглянула ко мне в клуб, и вот что ее интересовало.

– Ногами? – переспросил я. – На бас-гитаре?

– Ну да, на чем еще?

Я подумал и ответил, что нет.

– Носом – видел. На спор и по пьяни.

– Нет, это другое.

Я развел руками.

– Пойдем тогда вечером? – предложила она. – Знаю одно место.

Мы в клубе уже несколько дней наскоряк строили студию, поэтому на вечер были другие планы.

– Конечно, пойдем, – сказал я. – Когда еще такое увидишь.

Басистом в итоге оказался щуплый горбатый парень в очках и с длинными волосами. Эти пряди постоянно падали ему на лицо, но убрать их он не мог. У него отсутствовали руки. Он поэтому, собственно, и играл ногами.

– Группа «Овощи»! – громко объявила мне в ухо Юля. – Очень крутое название!

Чтобы сквозь музыку я расслышал ее голос, она склонилась ко мне совсем близко, и моему уху стало тепло от ее дыхания.

На сцене, кроме певицы, не было ни одного целого человека. Чувак за ударной установкой сидел в инвалидном кресле, прижимал сухую правую руку к бедру и, судя по размеру головы, вообще был карлик. По своим барабанам и тарелкам он лупил только левой. Лупил, кстати, весьма лихо. Гитарист слева от него стоял в темных очках, положив свою палку для слепых на табурет. Солистка выглядела вроде в полном комплекте, но, приглядевшись к ее лицу, я понял, что у нее синдром Дауна.

Потом я переключился на басиста. Инструмент лежал перед ним на сцене, и паренек, сидя с очень серьезным лицом в низком кресле, шарашил пальцами обеих ног по гитаре. Левой он перебирал вдоль грифа, правой щипал струны, а я, слегка контуженный всем этим зрелищем, не мог оторвать взгляда от его ног. Черные носки у него были срезаны примерно наполовину, поэтому часть ступни вместе с активно двигавшимися пальцами напоминала рака-отшельника, который выглядывает со своими клешнями из темной раковины.

Короче, название группе они придумали от души – жизнь действительно покрошила этих ребят в окрошку.

Играя один за другим лихие каверы, они добрались наконец до «Knocking On Heaven’s Door» Боба Дилана и честно пытались достучаться до небес, а басист на каждый их «knock-knock-knocking» все сильнее кренился вправо из-за того, что левая нога уводила его все дальше, тянула по грифу куда-то выше и выше к бобдилановским небесам.

– Народ, щелкните зажигалками! – крикнул под конец в микрофон ударник. – Всю жизнь мечтал!

В зале закачались огоньки. Юля тоже вскинула руку с зажигалкой.

– Вот, рэпера вам привела, – сказала она, когда мы после их выступления зашли в комнату за сценой.

«Овощи» в полном составе сидели вокруг большого стола, заставленного снедью и бутылками с колой. Никто не ел. Басист сидел на чем-то невысоком у самой двери отдельно от всех. За столом, видимо, чувствовал себя совсем тупо.

– Ребята, – сказал я. – Это было очень круто.

Они что-то ответили вразнобой, а басист промолчал. Он сидел, склонив голову, и дул на челку.

– Убрать волосы? – предложил я.

Он по-птичьи свернул голову набок и блеснул в меня очками через свои пряди.

– Я привык.

Не отдавая себе отчета, не думая – обидит его это или нет, я склонился к нему и убрал мокрые волосы со лба.

– Ты знаешь, – горячо говорила мне потом на улице Юля, – я недавно смотрела по телевизору про одну девушку в Африке. На нее напал крокодил. Ну, она там купалась, в реке плавала, а он схватил ее за ногу и утащил на дно. Так вот она, прикинь, в этой ситуации не запаниковала. Дождалась там на дне, пока он перекусит ей ногу, и уплыла. Поняла каким-то образом, что он от ноги уже не отвлечется, нога ведь еда, представляешь?

Вокруг было много прохожих, и они оборачивались на нас. Юля говорила очень громко.

– Жесть, – сказал я.

– Она выжила, потому что сумела с собой справиться. Ты понимаешь?

– Да, понимаю.

– Так вот и этих ребят утащил крокодил. Но они тоже справились. Понимаешь?!

– Понимаю.

Я смотрел на ее взволнованное лицо и действительно понимал ее. Умный доктор Наташа в свое время привязывала мне руку, чтобы я физически ощутил потерю и научился с ней жить, а эта красивая девушка Юля хотела теперь мою руку отвязать. Она чувствовала, что рука все еще привязана, и пыталась, как могла, это изменить.

Она слышала меня – вот что было самое удивительное.

* * *

– Там ветер жуткий! – тормошила меня Юля. – Как в сказке про трех поросят. Помнишь, когда волк дул на их домики? А их сносило один за другим. У меня в такую погоду всегда ощущение, будто я этот самый Нуф-Нуф. Или Наф-Наф, я не помню! У кого из них домик был крепче?

Она засмеялась и снова склонилась ко мне, чтобы поцеловать. Большие смеющиеся глаза оказались совсем рядом.

– У тебя с капюшона снег падает, – пробормотал я.

– Извини.

– Ничего… Но он падает на меня. А я сплю.

– Ты уже не спишь.

Я таращился на нее спросонья, не врубаясь, что происходит и откуда она вообще тут взялась, а Юля продолжала смеяться. Она сидела передо мной на корточках в расстегнутой куртке, за окном грохотал от ветра металлический подоконник.

Давно надо было его закрепить.

– Прости, не удержалась! Почему-то дико захотелось разбудить тебя именно поцелуем. Ты был такая Спящая Принцесса, нет – Спящий Принцесс! Блин, меня опять на сказки уводит. Ты почему на полу спишь?

– На диване – отец… – Я приподнялся на локте и посмотрел на диван. Там никого не было. – А ты… – Спросонья совсем туго соображалось. – Ты как здесь?

– Мне папа твой дверь открыл. Сказал, что ты всю ночь в клубе что-то записывал. Есть новые треки?

– Ну, типа, да… Скоро кое-что будет. А где все?

– Не знаю. Папа за молоком пошел. Больше никого не видела. Смотри – солнце выглянуло. Теперь ветер и солнце. А только что шел снег.

Подоконник продолжал грохотать.

– Ты встаешь?

– Ну да. – Я сел на своем матрасе. – А сколько времени?

– Около двух. – Она выпрямилась и отошла к окну. – Слушай, мне одну вещь тебе сказать надо. Только ты не злись, ладно?

– Уже разозлился.

– Просто… Ну, в общем, Петя из Америки прилетел. На два дня. Вчера звонил, просил повидаться.

Я поднялся на ноги.

Пока натягивал штаны, Юля стояла, отвернувшись.

– Какой Петя? – наконец сказал я.

– Не ври, что не помнишь.

– Ну хорошо, помню… Только я здесь при чем? Встречайся с кем хочешь. Мне-то к чему рассказываешь?

Юля вздохнула и поежилась, как будто это она стояла полуголая, а я – в зимней куртке.

– Ты знаешь, у меня было такое чувство, что я должна сказать.

– Круто. Теперь это чувство прошло?

– Нет.

Она покачала головой, а потом неожиданно засмеялась.

– И еще мне нужен жетон на метро! У тебя есть? Я папе сказала, что с водителем больше ездить не буду. Он только сюда меня подвез – последний раз.

– Хождение в народ? – усмехнулся я. – Толстовство, народовольцы, долой буржуев?

– Вот именно.

– Смотри, осторожней с этим. Сегодня на метро проедешь, а завтра землю пахать начнешь, в крестьянки подашься.

– Фабрики – рабочим, земля – крестьянам! – Она забавно вскинула кулачок. – Жетон гони.

– Так и скажи, что за ним на самом деле пришла, а вовсе не из-за какого-то странного чувства.

Она шутливо уронила голову на грудь.

– Каюсь. Был такой шкурный интерес.

– Вот, возьми. – Я вынул из кармана проездную карту и протянул ей.

– Что это? – Она слегка удивилась.

– Билет в метро. Жетоны отменили три года назад. Добро пожаловать в реальную жизнь.

Провожая Юлю, я не удержался и спросил, где у нее встреча.

– На «Белорусской». В шесть вечера он будет меня там ждать.

Странно, по ее интонации получалось, что, придя и сказав мне, она считала вопрос закрытым.

И всех довольными.

Хотя, с отцом моим у нее этот номер вроде как проканал. Из магаза тот вернулся на позитиве.

– Юлю твою встретил у лифта, – сказал отец, убирая молоко в холодильник. – Зачем приходила?

– Сказку рассказать.

– Ты знаешь, Анатолий… – Он присел к столу и посмотрел на меня как на убогого дурачка. – Я тут обмозговал кое-что – ну, насчет тебя и насчет Юли. Думаю, лучше нее ты никого не найдешь.

И такой на меня смотрит. Ждет, когда я признаю, что тронут отцовской заботой до глубины души. Прямо до пупочной впадины.

– А тебе на работу не надо? – я ему отвечаю. – На склад твой.

– Да там пока инвентаризация. Слушай, ты с темы не уходи. Нам давно поговорить надо.

– Как сыну с отцом?

– Вот именно, – он так убежденно кивнул, будто и не слышал в моем голосе подъебки.

А она, между прочим, там была.

– Легко, Толик, потерять родного человека, – продолжал отец. – Не те слова сказал, не так посмотрел, не то сделал… А когда понял, что человек тебе самым родным был, его уже рядом нет. И на место все вернуть очень сложно. Ты мне поверь, я знаю, о чем толкую.

Он загрустил, а я почему-то впервые не заморочился по поводу их с мамой и Тагиром истории. Меня к этому моменту конкретно выбешивал Петя из Америки.

Да тут еще отец со своей скорбной песнью разлук и потерь. Короче, на душе заскребло и заворочалось. Не самое доброе во мне.

Но на кухню вдруг вошел соседский кот.

– Опа, это чей? – удивился отец.

Кошак поднял хвост с невидимым флагом и поприветствовал новую челядь.

– Деда из квартиры напротив. Под ноги в следующий раз смотри, когда дверь открываешь.

То есть кот мне, конечно, помог. Разговор этот меня напрягал уже по полной. И засада тут заключалась не в том, что мне хотелось возражать отцу, а в том, что он был прав. Но возражать мне при этом все равно хотелось.

Поэтому кот был самый грамотный вариант. Сгреб его под мышку – и можно не отвечать.

Сосед сидел на диване и тупил с телефонной трубкой в руке.

– У вас там не заперто, – сказал я, опуская кота на пол. – Извините, что не постучал. Подумал – опять помощь понадобилась.

– Понадобилась, – кивнул дед.

– Я укол ставить не буду.

– Тогда врача вызови, – он протянул трубку мне.

Старый такой телефон, годов семидесятых, наверное. Шнур – кольцами.

– А сами чего?

– Ко мне она не придет. Ты себе вызови.

– А мне зачем?

– Ну, скажи, что температура поднялась. У нас ведь один участок. Мне с Тамарой Михайловной поговорить надо.

– С Тамарой Михайловной? А кто это?

Дед покачал головой:

– На дурака вроде не похож… Это врач наша участковый. Заходила к тебе две недели назад.

– Так если вам поговорить надо, сходите к ней в поликлинику.

– Нет, все-таки, дурак… Я ж тебе говорю – не принимает она меня.

– Не принимает? Почему?

Дед вздохнул.

– Говорит, что мне врач не нужен.

Я на пару сек призадумался.

– Вы извините, кажется, реально туплю… Получается – врач вам не нужен, но вы хотите, чтобы я ее вызвал? Причем себе.

Дед загрустил.

– Мне не врач нужен. Мне Тамара Михайловна нужна.

Короче, дед, я так понял, тоже попал. Эта докторша на старости лет просверлила ему сердце, и вот теперь он хотел, чтобы я поработал на него сутенером. Я продолжал стоять там у него в комнате и кивать, но на самом деле уже совсем его не слушал. Я думал про Петю – про то, какой он охуенный чемпион, причем из Америки, и про то, каким глубоким ростовским дном явлюсь на его фоне. Я не знал, как он выглядит, поэтому в итоге он стал похож на Нео из «Матрицы». Да какой похож – он просто взял и стал самим Нео. Быстрым и охуенным.

Или даже Морфеусом – молчаливым и смертоносным.

Но скорее все-таки Нео. Потому что он вообще охуенный.

Я думал обо всех этих странных вещах, и хрупкие поросячьи домики, про которые вспомнила сегодня Юля, разлетались в щепки, оставляя после себя одних мелких розовых терпил – Ниф-Ниф, Наф-Наф, Ноф-Ноф – хер запомнит, как их там звали.

Зря, в общем, эту тему завел отец.

* * *

Когда приехал к вечеру в клуб, раздражало уже буквально все. Какой-то художник со своими подручными привез и развешивал над баром огромные смешные картины про Ленина, Сталина и голых баб, но сегодня это почему-то бесило. В любой другой день я бы сам поржал. Народ собрался из всех углов клуба, чтобы как раз этим заняться, а меня их ржач не прикалывал.

В чайной комнате ярко горели лампы. Это раздражало.

В коридоре не горели лампы. Это раздражало.

Там, где обычно курят, никто не курил. Это раздражало.

На кухне о чем-то по-китайски перекрикивались повара. Это выносило мозг.

Когда с картинами про вождей улеглось и все заныкались по своим каморкам, охранники решили добить меня, включив допотопный, стоявший в качестве декорации над камином телевизор.

– Гайз, – сказал я этим славным, облепленным бицухой парням. – Давайте выключим долбаную рухлядь, мне надо работать. А лучше сразу вынесем ее на помойку. Откуда вообще тут черно-белый телик?

Но парни объяснили, что настала пора им постригаться, а делают они это строго перед телевизором, включая его только для этой цели раз или два в месяц.

– Традиция, браток. В армейке так было поставлено, и потом – когда дембельнулись. Нехорошо нарушать. У нас, типа, парикмахерская. Рассасываемся втихую от командиров.

Я посмотрел на их обтянутые черными майками тела и согласился.

– Традиции – это святое. Но вы можете хотя бы канал переключить? На хрена вам фигурное катание?

– Да нам похуй, вообще-то, что там показывают. Главное, чтоб он бормотал. В Чечне любое слово из телика было по кайфу – лишь бы с Москвы и по-русски.

– Тогда переключим?

– Нет.

Тот, что отвечал мне, включил машинку и начал стричь того, который сел на табурет. С минуту мы втроем, не отрываясь, наблюдали за черно-белым фигуристом, вертевшим свою партнершу как только можно. И даже как нельзя. Фигурист был вылитый Нео из «Матрицы».

– Слышь, а чо это? – заговорил подстригаемый. – Чемпионат мира? Или Европы?

Подстригавший вырубил машинку.

– Да я хэзэ, – ответил он через пару сек размышления. – Не один ли пень?

– Ну так-то да.

– Парни, – вмешался я в их спортивную жизнь. – А почему переключить нельзя? Или вам западло? Так я давайте молоток принесу и расхуячу вам эту бандуру.

– Бля, ты чо такой резкий? – удивился тот, что подстригал. – Не видишь, там ручки нет? Потому и нельзя.

Так-то нам похуй, я же тебе сказал.

Пассатижи нашлись у звуковиков, и уже через пару минут я клацал переключателем каналов. Он щелкал, как пистолетный затвор, а мы выбирали, что лучше подходит для стрижки.

– Во-во-во! Новости оставь! – тормознул меня подстригаемый. – Надо выяснить, чо там в мире творится.

– …взрывное устройство было приведено в действие около двадцати минут назад, – говорила дикторша в серой студии, сама во всем сером. – Информация о пострадавших на данный момент противоречивая. Из вестибюля станции «Белорусская» продолжают выводить людей…

У меня в голове бесшумно расцвел ядерный гриб. Юля сказала, что встречается с фигуристом на «Белорусской».

Именно в это время.

Площадь перед вокзалом была залита светом фар и мигалок. На ментовских уазиках и на «скорых» выли сирены. Одна пожарная машина почти заехала передком в сверкающий битым стеклом вестибюль метро. Другая зацепила торговую палатку, и заснеженный тротуар вокруг нее был усыпан красными чупа-чупсами. Пожарные метались прямо по конфетам. Конфеты хрустели, люди кричали, на все это падал снег.

– Эй! Эй!!! – заорал ментовской капитан. – Стоять!

Ты откуда? Ты как через оцепление прошел?!

Этого я не помнил. Вообще, ничего не помнил после того, как вылетел из клуба. Даже куртку надеть забыл.

Но холода не чувствовал. Совсем ничего не чувствовал, кроме страха. Как я здесь оказался, было неясно.

Раньше такое случалось, когда вмажешься и присыпаешь на ходу. Вот ты в одном месте, а вот – уже совершенно в другом. Типа, перепрыгнул. Как, что – непонятно. Ноги сами идут.

Но тут никакой дури. Один страх.

– Пошел отсюда! – заорал капитан.

– У меня человек там… Девушка.

– Какой человек?! Ну-ка, на хер отсюда! Эй! – Он завертел головой на своих ментов. – Убрали его за оцепление быстро!

Меня потащили куда-то в сторону Брестской, я отбивался и, кажется, заехал хорошо одному. В обратку тут же получил, но опять ничего не почувствовал.

– Мужики, отпустите! Мне туда!.. – Удар по башке. – Мне в метро!.. – Дубинкой по почкам. – Мужики, сука!..

За линией оцепления стояли несколько «скорых». Над каждой полыхал синий огонь. От ментовских щедрых ударов я как будто на время оглох, поэтому вся картина по звуку совершенно пропала. Ни одной сирены – только мигалки. Ни одного крика – только раскрытые рты. Один из этих ртов налетел на меня, яростно задвигался, потом толкнул меня к «скорой». Туда же бежали от оцепления санитары с носилками. Тело было прикрыто тряпкой в крови. Подскочив к машине, они втолкнули носилки внутрь и захлопнули заднюю дверь.

Вот тут меня словно опять ударили по башке.

– Стой! – заорал я. – Стоять!

Звуки неожиданно вернулись – и мой крик, вой сирен, рев моторов долбанули меня как поток воды, бьющий через пробоину. Я стал гибнущей подлодкой.

«Скорая» остановилась. Я распахнул дверь и сдернул тряпку с человека, который лежал на носилках.

Это была не она.

– Ты дурак, что ли?! – заорал выскочивший из кабины врач. – Нам в больницу срочно!

– Простите… – Я так и стоял у открытой двери. – Я человека ищу. Она там была на станции…

Он захлопнул машину, буркнул что-то злое и пошел. Перед тем как сесть на свое место, обернулся и опять посмотрел на меня.

– Пострадавших везут в «Склиф». Но со станции еще не всех подняли.

– Не всех, – повторил я, опускаясь на корточки, сползая по стенке соседней «скорой».

Сил вдруг совсем не осталось.

– Замерзнешь, – предупредил врач. – Попросись к ним. В машине тепло.

– Нормально. Я здесь подожду.

«Скорая» с раненым подростком и добрым доктором рванула с места. Я вынул мобилу и в сотый раз начал набирать ее номер.

Меня колотило. Руки сводило от холода, я не попадал по кнопкам.

Теперь стало понятно, почему эти твари из пластика называются «сотовые». Сотню раз ты должен набрать номер, если не хочешь сойти с ума.

Меньше – несчитово.

Я сидел, привалившись к одубевшему на морозе колесу «скорой», клацал клешней по кнопкам и подвывал от холода.

Рядом остановился тот ментовской капитан, что приказал дать мне пизды.

– Ты совсем охуел?

– Ч-ч-чего? – выдавил я. – Линия оцепления вон там, бля.

– Да я не про это. Почему без верхней одежды?

– Я х-х-хуй его знает, начальник. Так получилось… Отъебись, а?

Он постоял еще немного и свалил. Через пару минут вернулся.

– На, – бросил мне тяжелый ментовской бушлат. – А то совсем околеешь. Закинь потом в ту машину.

Он махнул рукой в сторону своего уазика и снова исчез.

Понятия были уже не в тему. У меня замерз даже мозг – какие там пальцы. К тому же в этом прикиде можно было попробовать, если что, еще раз махнуть за оцепление.

Но не понадобилось. Минут через пятнадцать все «скорые» зафырчали погромче и тронулись. По ходу, внизу никого больше не осталось. Я прыгнул в последнюю, и меня не погнали. Бушлат с погонами свое отработал. Мы ехали в «Склиф».

Движуха в приемном покое, как ни странно, привела меня в чувство. Ну, или, может, я просто согрелся. Из-за ментовского прикида никто мне вопросов особо не задавал. Я мог спокойно сориентироваться, чего-куда. Одних с «Белорусской» развозили по операционным, других – сразу в палату. Кого-то – на осмотр. Оставалось найти человека со списком пострадавших. Если такой был.

Посреди глобального больничного движа я вдруг заметил пацана лет семи-восьми в зеленой «аляске», который спокойно сидел в углу на диванчике. Надвинув капюшон, он слушал в наушниках музыку, ни о чем не парился, никого не искал и явно даже не ждал кого-то. Он сильно выпадал из общей тематики всех этих каталок, беготни и прочего шухера. Непонятно было, как он вообще тут оказался. Может, с кем-то приехал. Может, выписывался. Или чисто на кипиш зашел. Сидит такой маленький Будда – и похуй ему всё.

– А вы здесь откуда? – дернула меня за рукав тетка со знакомым лицом. – Вы что, в милиции работаете?

– Я человека ищу. Мне сказали – с «Белорусской» сюда всех везут.

– Как фамилия?

Я назвал, и она умотала куда-то наверх. Пять минут, пока ее не было, я пытался вспомнить, откуда ее знаю. Маленький Будда встал с диванчика и отвалил, когда в приемный покой занесли новые носилки. Привезли какого-то пьяного с ножевым. Этот был уже не с «Белорусской».

Пацан как будто контролил только тех, кто был из метро.

– Такой среди пострадавших нет, – сказала вернувшаяся врачиха. – Возможно, доставили в другую больницу. Но вам лучше позвонить ей.

– Да уже тыщу раз… – Я показал ей бесполезную свою мобилу. – Абонент недоступен.

Она пожала плечами:

– Попробуйте на домашний.

– Блин… Я как-то не догадался.

Но сотовый мой сдох. По ходу, я успел набрать ее номер больше положенных ста раз.

– Пойдемте, – сказала врачиха. – Там есть городской.

Пока поднимались на второй этаж, я вспомнил, откуда знал ее. Это была та самая Тамара Михайловна, по которой сох мой сосед.

– А я думал, вы в поликлинике работаете.

– Да… Но у меня сестра была там на «Белорусской». А тут в «Склифе» друзья работают. Позвонили, я приехала.

– Сильно пострадала?

– Осколками от плафонов посекло. Но внутренних повреждений нет.

– Хорошо.

Она сухо кивнула:

– Да, конечно… Проходите сюда.

Мы вошли в небольшую светлую комнату с двумя шкафами и столом.

– Вот телефон. Звоните, пожалуйста.

Я смотрел на плоский зеленый аппарат с черными кнопками и не решался снять трубку. Эта штука сейчас должна была многое решить – в одну или в другую сторону.

– Звоните, чего вы застыли?

Чувство было такое, словно я не трубку с телефона снимаю, а гирю пудовую вытягиваю из трясины.

Щелчки кнопок. Секундная тишина. Гудки. Паузы. Мое дыхание. Тамара Михайловна вынимает из кармана халата сигарету. Мнет ее, убирает обратно.

На девятом гудке там ответили.

– Слушаю вас, – мужской голос.

– Здрасьте, – тупо отвечаю я. – А Юлю можно?

И затыкаюсь. Потому что больше не знаю, чего сказать.

На том конце тишина, и потом снова голос ее отца, только подальше. Потому что не в трубку.

– Юля! Тебя к телефону!

И меня отпускает.

Я сажусь на стул, роняю трубку на колени и слушаю далекий голос Юли:

– Алло… Алло, вас не слышно… Говорите…

– Вы знаете, Тамара Михайловна, – говорю я стоящей передо мной женщине. – Вы как-нибудь зайдите к моему соседу, пожалуйста. Он вас очень ждет.

* * *

Ноябрь 2016, Франкфурт-на-Майне

Мы проезжали какой-то игрушечный город с домиками из немецкой сказки, когда Мите позвонила Алиса. Он ответил ей привычными бодрыми интонациями, но уже через пару секунд вся эта бодрота с него соскочила. Митя даже телефончик рукой прикрыл, словно боялся, как бы оттуда чего не выскочило.

– Алиса беременна, – сказал он странным таким голосом, убирая трубу.

– Поздравляю, братан! – толкнул я его в плечо.

Но уже через пять минут Митя говорил не о своем будущем наследнике, а про концерт в «Олимпийском». Его реально плющил масштаб нашей новой задумки. Малой, сидевший в животе у Алисы, этот баттл пока не вытягивал.

Митя увлеченно пересказывал придумки насчет того, чтобы опустить языки сцены ниже уровня силового железа и чтобы проекцию выводить не на специально подготовленную поверхность, как это принято, а на трибуну.

– Камеру разместим на трибуне напротив, она поймает этот эффект. Прикинь, изображение огня выводим прямо на людей, сидящих там! И снимаем.

– Народ не пожгите, – усмехнулся я.

– А языки сделаем под наклоном. Сцена же по центру. Ты – посреди толпы. Так пусть люди и будут контровой декорацией. Когда пойдешь по языку, станешь частью всего этого моря.

– Звучит круто.

– И будет круто, поверь. Надо только скорее домой вернуться.

Он продолжал говорить, а я вспоминал тот вечер, когда на «Белорусской» взорвалась бомба – как я сидел в «Склифе» с телефонной трубкой в руке, и рядом стояла доктор Тамара Михайловна, и Юля повторяла мне что-то, но я все не мог понять что, и люди какие-то заходили. На встречу со своим фигуристом она тогда не поехала – это я понял. Сама отменила в последний момент.

– Толя, тут поворот.

Я глянул на навигатор, и мы успели свернуть.

А Митя никак не мог соскочить со своей темы. Апрельский концерт его плотно штырил. Он говорил, говорил и говорил, но я съехал мыслями уже на другое. Все эти придумки для «Олимпийского» были, конечно, огонь.

Не хватало самой малости.

У меня не было хита. Нового хита – такого, который жахнет в голову каждому в этой огромной толпе, и ни у кого там не останется ни малейших сомнений. Хитяра мне требовался весом никак не меньше, чем «Моя игра» – пудов на тысячу. Но я вместо того, чтобы сутками сидеть в студии, метался как подорванный по Германии.

И это конкретно выбешивало.

– А первый свой концерт помнишь? – услышал я голос Мити.

Ему, видимо, захотелось покуражиться. Почувствовать себя совсем крутым парнем.

Не вопрос. Сегодня можно. Не каждый день узнаешь о том, что скоро ты папа.

– В Ростове или когда в Москву переехал?

– Когда переехал.

– Этот концерт помню. Такое хуй забудешь.

– Почему?

– Потому что на зоне выступал.

– На зоне?

– Точняк. У Жоры дружбан в то время чалился, так вот подел его там был в хорошем авторитете. Он все и устроил.

– Что такое подел?

– Подельник.

– Прикольное сокращение.

– Ни разу не слышал?

– Нет.

Навигатор показывал, что Франкфурт уже совсем близко. Если в самом городе без пробок, то ехать оставалось не больше, чем полчаса. Митя притих над телефоном, ему вечно туда что-то шлют, а я думал о том замесе, в который по факту сложилась моя жизнь. Столько всего несоединимого в ней соединилось. И, странно ведь, не торчало наружу, не вываливалось. Как-то все клеилось одно к одному – доброе и жестокое, заоблачное и поганое. Твари последние легко уживались во мне с херувимами из той церкви, где мы с братом отбывали свой первый алтарный срок.

Глядя на благостный немецкий пейзаж, по контрасту вспомнил отчетный концерт в родной музыкалке перед поездкой в Москву. Фаина тогда нагнала мордатых чиновников из мэрии, они расселись на первом ряду, а мы все толкались как тихие черти за кулисами. На меня повесили главный номер. Аккордеон, приписанный ко мне Николаевной, должен был сотворить такое, чтобы у городского начальства отвалилась челюсть, а вместе с ней – и все сомнения по поводу надобности нашей поездки в Первопрестольную на кровное их бабло.

За кулисами темнота, толкотня и шепот, рядом – симпатичная девочка по классу вокала, и все это очень волнует, как вдруг меня толкает какой-то мелкий поц и просит выйти на улицу.

«Там ребята с тобой поговорить хотят».

А я ведь знаю, какие ребята. Две недели меня возле школы пасут. Через общих знакомых дали знать, что уже счетчик включили. Но до сих пор у них не срасталось. А тут выпасли наконец. Городское мероприятие.

В общем, сходил, вернулся. Рубашку белую в порядок привел. Объявляют мой номер. А меня после «общения» на улице так вставило, что я играю как бог. Сам от себя не ожидал, если честно. До мурашек проперло. И девочка эта красивая рядом вытягивает: «Мо-о-оре, ты слышишь, море! Твоим матросом хочу я стать».

Зал притих. Дыхание, по ходу, не только у меня перехватило. Фаина сбоку из-за кулис выглядывает, лицо прикрыла руками. А у меня на пальцах фаланги разбиты в кровь. И я понятия не имею – кто я.

Потому что тех, на улице, только что метелил кто-то другой.

Франкфурт оказался все-таки забит пробками. Ползли не так, как в Москве, но Митя заскучал. Дела у него в телефоне закончились, и он вернулся к прежнему разговору.

– Толя, расскажи про людей на зоне.

– А чего рассказывать? Сидят – и сидят. Я там недолго был. Выступил и уехал.

– Ну… какие они?

– Обыкновенные. Подел Жориного дружбана гонял в спортивном костюме «Труссарди».

– Да ладно! На зоне?

– Ну да. Наружу его оттуда не выпускали.

– А как так в «Труссарди»?

– Да я-то откуда знаю. Порядки, наверно, такие. Я же тебе говорю – он там в авторитете стоял.

– Нормально! – Митя чему-то обрадовался и совсем забыл про свой телефон. – А еще что?

– Еще в бараке СУС у них был огромный телевизор и игровая приставка «Сони Плейстейшн».

– Что такое СУС?

– Специальные условия содержания.

– Для передовиков производства?

– Типа того. Хотя, как я понял, по идее должно быть наоборот. Туда обычно в наказание переводят.

– Прикольное наказание! С теликом и с приставкой. А сам концерт как зашел?

– На ура.

– Раскачал их?

– Не то слово. Трек про маму раз восемь пришлось повторить. Думал – вообще не отпустят.

– Круто!

– Там только один дед меня не слушал. Спал в первом ряду.

– Как спал?

– Обыкновенно. Голову опустил на свою палочку и дремал. После концерта меня к нему подвели.

– Зачем?

– Я хэзэ, особый какой-то дед. Он мне историю про крестильный крест рассказал.

– Какую историю?

– Как он по молодости избежал первой ходки.

– Крест помог?

– Ну, типа того. Он с приятелями обнес какую-то важную хату, а потом увидел этот крест в общей куче и подорвался его возвращать. Пока бегал туда-обратно, подельников его повязали.

– Поучительная история.

– Не спорю. Только по факту он все равно к Хозяину угодил.

Когда наконец подъехали к российскому консульству, оно оказалось закрытым. Охранник объяснил, что немцы из-за своих санкций полюбили устраивать геморрой. На этот раз докопались до норм пожарной безопасности. Начальство взяло выходные и разъехалось кто куда.

– А сколько ждать? – уныло спросил Митя.

– Дня два обычно нас маринуют. Исправим все недочеты – и откроемся.

Номер в гостишке пришлось оформлять на Митю. Меня без паспорта никто бы отдельно не заселил. Мы потребовали двухкомнатный люкс, но он был занят. Получили однокомнатный с двумя составленными вместе кроватями. Попытались их растащить – матрас оказался один. В итоге опять сдвинули.

– Будешь приставать ночью, – сказал я Мите, – за себя не отвечаю.

Он хохотнул.

В шесть утра нас разбудил бодрый стук в дверь. Митя вскочил на ноги и побежал открывать. На пороге стояла Юля.

– Толик, что за дела?

Она перевела взгляд с оробевшего Мити в трусах на меня в нашей общей кровати. Я сел, помотал башкой, а потом сказал:

– Я все объясню. Это не то, что ты подумала.

Митя заржал. Я тоже.

* * *

Зима 2001, Москва

Утром проснулся в страхе. Приснилось, что Юля все-таки была на «Белорусской», а я туда не успел. Минут пять лежал неподвижно. Ждал, когда отпустит. Не отпустило.

Я поднялся с матраса и пошел на кухню. Там за столом неподвижно сидел отец. Лицо у него было такое, будто не я один на измене с утра пораньше.

– Привет.

Он даже голову не повернул.

Значит, не показалось.

Я выключил газ под чайником, который клокотал как Жирик на коммунистов. Окно рядом с плитой покрывала густая испарина.

– Баньку решил замутить?

Отец вздохнул и посмотрел на меня.

– Бумаги по инвентаризации пришли. Со склада сейчас звонили. Там недостача на пять с лишним тысяч.

– Рублей?

– Долларов.

Я налил кипяток в кружку и поискал пакетики с чаем. Раньше пачки хватало на неделю. Теперь улетала за пару дней. Ростовские насчет чужих продуктов народ быстрый. Пришлось закинуть чей-то вчерашний. Рафинад расползался в руках. Чайник, по ходу, кипел на плите долго.

Пока вертел в кружке ложечкой, старался забыть свой сон. Не получалось.

– Пять штук – это сейчас в Ростове почти квартира, – снова вздохнул отец. – Однушку на окраине точно можно взять.

– А тебя-то каким боком это все парит? Ты в должность еще не вступил.

– Ну, как тебе сказать…

– В смысле? – перебил я его. – Ты же говорил, готовится передача дел.

– Ну да… – Он развел руками. – Готовилась.

– Ты ведь не подписал ничего?

Отец молчал и слегка покачивал головой. Словно не верил в то, что с ним происходит.

– Блин… – Я швырнул чайную ложку на стол. – Ну на хера?!

– Они сказали, так зарплата быстрей пойдет. Мол, чего тянуть, сто лет все друг друга знают. Служили когда-то вместе. Хорошо служили. Через такое прошли, что… а-а-а!

Отец махнул рукой, с болью зачеркивая что-то в прошлом.

– То есть кинул тебя твой друган?

Он помолчал, а потом кивнул.

– Выходит, что так.

Я смотрел на его поникшую голову, но видел другое: из вестибюля метро выносят носилки – и на них Юля.

Зато сама она была в отличном настроении. Ближе к обеду влетела в клуб как баллистическая ракета. Счастливая, кипящая планами разрушения.

– Юль, я не могу сейчас. Работы много.

Хотя, конечно, обрадовался, что пришла.

– Да забей! Разговор очень важный, погнали.

– Нет, серьезно.

– Толя, я знаю, как помочь твоему отцу.

– Опа! – Я даже встал из-за пульта. – Утечка информации? Он тебе позвонил?

Секунду она люфтанула, не больше.

– Нет, я сама к вам заходила. Думала тебя дома застать.

– Или он позвонил?

– Толик, ты достал! Бросай тут все и пошли. Теперь это неважно.

– Что неважно?

Она обвела студию рукой, словно стирала ее кисточкой в Paintbrush.

– Вот это. Не твой уровень. Мы уходим.

Подорвала свой боезаряд и, не дожидаясь, пока я захлопну слегка отвалившуюся челюсть, быстренько застучала каблуками к выходу.

– Ну чего ты завис? – обернулась у двери. – Погнали в кафе. Там обсудим.

По пути Юля всю дорогу говорила с разными людьми по телефону, и я не мог даже вклиниться. В ней что-то изменилось. То ли от этой занятости, от того, что она важняк и решает вопросы, то ли еще от чего, но она стала заметно круче, привлекательней и одновременно недоступней.

Видимо, отказавшись от встречи со своим Петей, она решила для себя какое-то сложное уравнение и теперь больше ни в чем не сомневалась. Шла энергично, говорила уверенно, по сторонам смотрела, как будто была хозяйкой всего этого – улицы, тротуара, машин, прохожих, фонарей, ну и, конечно, меня. Она знала зачем живет. Взрыв на «Белорусской» для нее, по ходу, послужил окончательным знаком ее правоты – решила туда не ехать, а там оказалась бомба. Вот такая вот умница.

– В общем, деньги для твоего отца возьмем у моего папы в сейфе, я знаю шифр, – сказала она, убирая наконец телефон. – Получишь аванс, вернешь – никто даже не заметит, это немного.

Мы вошли в кафе и сели за столик.

– Один латте и один чай, – быстро сказала Юля подошедшему официанту.

– Меню оставить? – спросил тот.

– Никто не голоден.

Я, вообще-то, планировал закинуться чем-нибудь, но промолчал. Хотел скорее узнать, что она мутит.

– Надо срочно познакомить тебя кое с кем. – Она склонилась ко мне через стол, едва паренек со своими меню отвалил к барной стойке. – Очень серьезный человек. Хороший приятель моего папы. Просто знакомство, никаких обязательств.

– Погоди, погоди, какие обязательства? Ты это к чему?

Она откинулась назад с недовольным лицом.

– Ну, тебе трудно, что ли? Зайдем в отель, поговорим.

– В какой отель? Зачем?

– «Метрополь». У него там как бы офис.

– Да кто он?! С кем надо познакомиться?

Юля помотала головой, как будто я был совсем дурак.

– Один известный музыкальный продюсер. Напрямую решает вопросы с выходом в эфир ЭмТиВи. И на других каналах тоже очень влиятельный. Я дала послушать ему пару твоих треков, он в полном восторге. Готов хоть сейчас подписать любые бумаги. Он и выплатит тот самый аванс.

– Стой, стой, у меня же в клубе все на мази. Они целый лейбл под меня создают. Какие бумаги? Ты о чем вообще? Я так людей не кидаю.

– Толик, никто и не говорит, что надо кидать. Встретишься, пообщаетесь, кому от этого плохо? В одном поле работаете, надо знать друг друга. Он реально хочет с тобой познакомиться. С утра его люди названивают.

Она кивнула на свою трубу, которую, как всегда, выложила на стол справа от приборов, закрученных в белую салфетку, и улыбнулась.

– Ты уже звезда. И это совсем не Ростов. Тут все по-взрослому.

Я помолчал, подумал.

– О чем я буду с ним говорить?

– Толя, да какая разница! Важно, что он хочет тебя видеть.

Я понимал, что Юля меня дожимает, и деньги, предложенные ею для моего отца, тоже играли свою роль в ее схеме, но бабки эти в натуре были нужны, а Жора все никак не телился с договором и авансом.

– Соглашайся, – кивнула она. – В любом случае у тебя еще нет никаких обязательств перед новым лейблом. Жора ведь, насколько я понимаю, не слишком спешит с подписанием.

– Он выбивает условия покруче.

– Ну, вот и пусть выбивает. А у тебя пока есть время для знакомства с другими людьми. Я же тебе говорю – никаких обязательств. Просто разговор. Здрасьте – здрасьте.

Она смотрела на меня с такой умильной физиономией, какая может быть только у человека, осознанно решившего смотреть с умильной физиономией, а я за этим самым симпатичным для меня на свете лицом отчетливо видел асфальтовый каток. И эта махина собиралась раскатать меня в тоненькую лепешку.

– Сейчас зайдем к нам за деньгами, а оттуда – в отель. Времени еще много.

Идти было недалеко. И минут через пять я пожалел об этом. Она могла и не обратить внимания на мою переменившуюся рожу, если бы я сидел позади нее в машине, а она продолжала бы разговаривать по телефону. Но тут особо не спрячешься.

– Ты чего? – спросила она, заглядывая мне в лицо. – Голова болит?

– Да не, все нормально.

– Точно?

– Путем все. Мне хорошо.

Я напрягался даже неизвестно от чего больше – из-за темы с продюсером или по поводу новой Юли, которая, как выяснилось, вполне себе умеет нагнетать. Я чувствовал – меня ведут. Ведут, как тупого бычару, и коридор сужается с каждой минутой. А то, что быка ведет небезразличная ему хрупкая ручка, сбивало бедное животное с толку еще сильней.

* * *

– Ну ты где там? – крикнула Юля откуда-то из недр своей квартиры. – Чего застрял? Иди сюда! – Квартирой, кстати, это жилище мог назвать, наверное, только небольшой слон. Или два небольших слона. Они бы тут вполне разместились. Плюс цыганский табор с кострами и песнями в прихожей.

– Коммуналка, что ли, раньше была? – спросил я у домработницы, которая бесшумно появилась из-за ближайшей двери и теперь стояла рядом, рассматривая меня в упор.

Дом, кстати, сам по себе тоже был не горюй мама. В подъезде лепнина, люстры, витражи. Лифт какой-то старинный – дверью с решетками изнутри запирается, как обезьянник у мусоров. Я спросил – что за тема, и Юля пошла такая: «модерн», «арт-ново», «мирискусники», «бенуа».

Я говорю – уоу, уоу, уоу, стопэ, сестренка, хорош меня своей братвой прессовать, я тоже серьезных пацанов знаю. Она рассмеялась.

Можем, когда захотим.

– Ты где? – снова позвала меня Юля из глубин этого слоновника.

А я здесь. Завис рядом с горничной или как ее там, и мы смотрим с ней друг на друга. Любопытно, что она видит?

Я лично вижу вот что – интерьер соответствует. Стены – голый кирпич, по углам какие-то хромированные штуки в виде современного искусства, ваза большая на полу. Все как положено. Стильно, загранично, продвинуто. И большое зеркало. И я в нем с ног до головы. В своем лоховском прикиде. С побитой мордой – привет от ментов с «Белорусской». То есть так-то он, конечно, не лоховской прикид, а нормальный, рэперский. Но здесь, в этой прихожей, возникают к нему вопросы.

– Але, я же тебя зову, – появилась расстроенная Юля. – Ты чего тут застрял?

– Осматриваюсь.

– Зачем?.. А, блин, не важно, – она махнула рукой. – В общем, денег я не нашла. В сейфе всего тысяча двести.

– Это фиаско, братан.

– Что? – она подняла брови.

– Да я так, о своем. Не бери в голову, сам порешаю проблему.

Юля мотнула головой.

– Ни фига! Я знаю, где взять. Погнали в гостишку.

То, что она назвала гостишкой, начиналось роскошным крыльцом, огромной стеклянной дверью с позолотой и крепким швейцаром. Впрочем, для меня – где началось, там и закончилось. Распахнув дверь перед Юлей, он по-уставному шагнул чуть вперед, чтобы придержать позолоченную махину, и перекрыл мне дорогу своей широкой спиной. Я подумал – случайно, сдвинулся чуть левее, но и он качнулся в ту сторону. Он все еще смотрел на Юлю, которая упорхнула в фойе, а меня будто не замечал.

Я сделал шаг вправо, он, так и не обернувшись, повторил мое движение. Со стороны мы, наверно, смотрелись, как два медведя, разучивающие в цирке вальс. По итогу мне надоело топтаться.

– Дружище, дай пройти.

Он повернулся и покачал головой, наглухо перекрыв мне подход к двери.

– В смысле?.. Ты попутал. В сторону отойди.

За спиной у швейцара открылась дверь.

– Ну ты где опять? – протянула Юля.

Я посмотрел на нее, на халдея, потом развернулся и пошел. Вжарил оттуда по своим делам.

Уверенно шел, четко. Лупил как молотильный аппарат, готовый перемолотить чего хочешь. Ножку тянул, шажок печатал не хуже роты почетного караула. Нет, дивизии почетного караула. В полном составе. Ступню прибивал к тротуару – хер оторвешь. По щиколотку в асфальт уходила.

Пока не замахал руками и не ебнулся как последний лох. Оказалось – тут скользко. У пафосной, сука, гостиницы, куда я не вытягивал фейсконтроль.

Юля громко наезжала на швейцара, тот быковал, я лежал на тротуаре и смотрел в небо. Там исчезали остатки моей крутизны. Что-то было на эту тему в кинофильме «Война и мир» советского режиссера Бондарчука, но что конкретно – я не мог вспомнить.

– Толя, он просто козел, не обращай внимания!

Юля подбежала к моей распростертой тушке и попыталась меня поднять.

– Осторожно, тут скользко.

Я успел ее предупредить, но она все равно упала. Хорошо – на меня. Я мягкий.

Лицо ее оказалось совсем рядом, большие перепуганные глаза, губы.

Я их поцеловал.

– Не злишься?

– Вообще, ни капли.

– Он реально козел.

– Забей.

Я поцеловал ее еще раз и подумал – как же все-таки здорово, что она не поехала позавчера на «Белорусскую».

– Ну-ка, поднялись и ушли отсюда, – подошел к нам швейцар.

Мимо, аккуратно хрустя наледью – будто ехал по леденцам – прокатился навороченный «лексус». За рулем томная брюнетка в соболях. Она с интересом разглядывала нашу композицию.

– Беги, – подмигнул я халдею. – Чаевые свои просрешь.

Тачка остановилась у крыльца гостишки, и швейцар подорвался к ней.

– Лежбище котиков закрывается, – сказал я, поднимаясь и протягивая руку Юле.

– Я сюда приведу продюсера, – выдохнула она. – Ты дождешься?

– Теперь да.

– Точно?

– Вообще без базара.

Но на душе было стрёмно. Получалось, что я согласился ждать из-за отца. Оставалась еще надежда на поцелуй – Юля могла подумать, будто мое «теперь» означает «после поцелуя», но сам-то я знал, что к чему. Мне нужны бабки. И сейчас их должны были принести. Вытащить на крыльцо, как объедки для дворовой собаки.

То есть тебя шуганули, уронили ниже плинтуса, не пустили на порог, а ты мнешься такой и ждешь. Терпеливо высматриваешь свою косточку.

Человек – это звучит, сука, гордо.

Минут через пять на крыльцо, оттолкнув швейцара, выскочил мужичок в мятом пиджаке на одну футболку.

– Ты бы приоделся нормально, – буркнул он мне. – А то бегаю из-за тебя по морозу, как шлюхи на Ленинградке.

И действительно побежал к стоявшему на парковке белому «мерсу».

– Сюда давай! – крикнул он, оборачиваясь рядом с машиной. – Хули там встал?

– Пойдем, – сказала Юля, выходя из отеля. – Это он.

– Здрасьте, – выдохнул я, забираясь на заднее сиденье.

– Хуясьте, – ответил продюсер. – Заболею теперь из-за тебя.

– Извините.

– А хули мне твое «извините». Юля, прости.

– Ничего, я привыкла.

Он повернулся к водителю:

– Слушай, иди покури. Не видишь – мне поговорить надо.

Тот молча вышел из машины. Продюсер покосился на меня. Цыкнул зубом.

– Короче, послушал я твои песенки… Ну, кое-что есть… К тому же, Юле отказать – это целое дело.

Я посмотрел на нее. Юля сосредоточенно набирала сообщение на своем телефоне.

– Пять штук аванса, которые ты попросил, я ей передал, – продолжал продюсер. – Вычтем по договору, отработаешь. Формат поменяем. Попсу голимую делать не будешь, но то, что сейчас у тебя, – это для пэтэушниц. Нужна другая аудитория. А ей нужен хороший, качественный контент. Покрутим тебя в дорогих клубах. Если зайдет, пустим в ротацию. И с имиджем надо что-то решать. Приоденься. Гопота никому не интересна.

Я слушал его и никак не мог избавиться от чувства, будто все это говорят не мне. Швейцар на крыльце гостиницы тем временем отбивался от неизвестно откуда тут взявшихся цыганок с привязанными к их животам грудными детьми. Одна из них заметила продюсерский «мерседес» и, поняв, что в машине люди, бодрячком потопала к нам.

Она подошла с той стороны, где сидел продюсер, постучала по стеклу и протянула раскрытую ладонь. На вид я бы дал ей лет восемнадцать. Невысокая, худая, усталая. Висевший на ней спереди ребенок выглядывал из ярких тряпок, забавно морщил смуглую рожицу.

Продюсер обернулся на стук, скрипнув кожей сиденья, цыкнул зубом и отмахнулся:

– Самим жрать нечего! Дальше иди.

* * *

Пуделек мне страшно обрадовался. Разволновался, начал вертеться, поскуливать. Несколько раз руку лизнул.

– Забыли про тебя, братка.

Я пытался расстегнуть на нем ошейник, но там все такое маленькое было, и руки сильно замерзли. Хорошо – этот сиделец продолжал их лизать. Согревал чутка.

– Толя, ты что делаешь? – Юля склонилась к нам.

Пуделек притих и на нее вытаращился. Сам дрожит.

– Братуху освобождаю. Он свой срок оттянул. Теперь с чистой совестью – на свободу.

– А если хозяин сейчас выйдет? – Она посмотрела на дверь в супермаркет, рядом с которой к турникету и был привязан трясущийся от холода пес.

– Подстригли еще налысо как зэка, – бормотал я, сражаясь немеющими пальцами с долбаной застежкой. – Сами бы посидели тут с бритой жопой на снегу.

– Зачем тогда расстегиваешь? Отвяжи просто…

– Нет, мне ошейник нужен.

– Зачем?

Я наконец отстегнул все, что нужно. Пес тявкнул и отбежал на пару шагов. Я выпрямился.

– Тебе подарить. Вот, возьми, – протянул ей ошейник. – От всего сердца.

Юля посмотрела на расстегнутый ремешок у меня в руках, потом на пуделя, потом опять на меня.

– Не понимаю прикола.

– Хорошая вещь, импортная, бери. Посадишь меня на цепь, буду тебе собакой. Куда скажешь – туда и пойду.

– Толик… – она растерялась. – Ты обиделся, что ли?

– Холопы не обижаются.

Из магазина вышла большая тетка с пакетами. Пуде-лек метнулся к ее ногам.

– Ворье! – закричала она смешным голосом.

– Валим, – сказал я.

И мы побежали.

Магазинчик был тот еще: вышколенные девушки с модельными личиками, чилаут-зона, подиум для показа шмотья, чай-кофе-напитки, выделенный консультант. Не думал я, что в таком лабазе найдутся тряпки для народа хип-хоп. Но Юля сказала – все будет. После моего эпического провала на фейсконтроле и закидона с ошейником она решила стать такой же как я.

Встреча союзников на Эльбе, мы с тобой одной крови, Маугли, пролетарии всех стран, объединяйтесь – вот эти вот все дела.

– Надо, чтобы трусы сверху было видно, – сказал я Юле.

– Вот так? – Она приспустила широченные штаны-трубы и повернулась у зеркала.

– Даже еще больше.

– Свалятся же.

– Могут. Но ты не зевай. К тому же сверху надо баскетбольную майку накинуть подлинней. Тогда останешься, типа, в платье, если что. И шнурки на «тимбах» развяжи. Они должны быть такие, ну, знаешь, расхлябанные.

– И это круто?

– Это невероятно круто. Ты просто нигга и гангста в одном лице.

Юля опустилась на правое колено, чтобы развязать шнурки на высоких желтых ботинках, в которых любил гонять по Нью-Йорку большой чувак Notorious. В рэперском прикиде она выглядела забавно, дерзко и в то же время беззащитно.

– А если я на них наступлю?

– Упадешь. Но рэпер должен показывать, что ему пофиг.

– Все пофиг?

– Абсолютно. Вообще, все – до фонаря. Главное, что он в потоке. Флоу – понимаешь?

Она улыбнулась:

– А руками тоже надо вот так делать, когда говоришь?

Она выпрямилась и широко махнула обеими руками, повторяя мой жест.

– Конечно, – я показал ей большие пальцы. – Без этого какой рэп?

Продавщицы, поначалу от нас офигевшие, теперь уже немного освоились и таскали какой надо шмот.

– Вот этот кепарик попробуй, – показал я на серый снэпбэк. – Будет круто. Вообще, тема была бы, если под него еще кусок нейлона на голову повязать.

– У вас нейлон есть? – спросила Юля у консультанта.

– Отдельным куском – нет. Но можем разрезать чулки, если хотите. Вас какой брэнд интересует?

– Бери который покруче, – захохотал я.

Мне все это уже дико нравилось.

– Черные чулки есть? Слушай, а давай total black лук замастрячим! Будешь в тренде. Снимай «тимбы». В топку желтый!

То есть все шло прекрасно. Осадочек хоть и остался после разговора с продюсером, но настроение уже пошло в гору.

И тут мы спалились.

– Бли-и-ин… – протянула вдруг Юля, спрыгнув с подиума и даже приседая за ним. – Толик, прикрой!

Я завертел головой в непонятках – чего она испугалась. В магаз вошли какие-то две фифы в бодром гламуре с головы до ног. Этот гламур с них можно было соскребать шпателем, расфасовывать по пакетикам и высылать в глухую провинцию тамошним леди. Чтобы не сильно грустили у своих телевизоров.

– Иди сюда! – шептала Юля. – Встань, чтоб они меня не увидели!

Я оторвал зад от дивана и встал, где было велено. Фифы покосились на меня, потом в изумлении переглянулись. Взгляды у них были примерно такие же, как у продавщиц, когда мы с Юлькой только вошли. Но эти-то уже попривыкли. А барышни в цвете совсем не готовы оказались лицезреть в своем храме черно-белую гопоту.

Короче, пока они на меня пялились, рэпер мой новообращенный уполз в примерочную кабинку. Я с индифферентным лицом проследовал в том же направлении.

– Ушли? – прошипела Юля, приоткрывая дверь.

– Нет, сюда идут.

– Блин!

Потом они полчаса примеряли свои обновки, а Юля так и сидела там. Мы с продавщицами делали вид, что ничего особенного не происходит, что в пафосном магазе на постоянку трутся такие гопники, как я, и беспокоить это может одних туповатых цып, которые еще не врубились в новые тренды.

Не, ну а как? В Нью-Йорке мода на пацанчиков-хулиганчиков давно уже в топе.

Но этих мое присутствие напрягало. Я для них был как Гитлер. Хотя, я – хэзэ, может, к фашикам они относились лояльней, чем к пацанам в трениках. Особенно от всемирно известной в России фирмы «Абибас». Фашики-то на стиле. Прикид кожаный, черные мундиры, золотые дубовые листья, брюлики, все дела. А у нас что? У нас только семки и гордый взгляд.

– Ушли?

– Все, сейчас свалят.

Через минуту моя пленница вышла на волю.

– О-о, – протянула. – Коленки как затекли… Лавочка там совсем низкая.

– Денег, что ли, им должна? Зачем пряталась?

– Да дуры они… Короче, забираем все, что я примеряла, расплачиваемся и уходим. Не могу больше здесь!

Она засмеялась, но глазки свои красивые в сторону отвела.

– А может, меня застеснялась? Типа, что я тут с тобой? Типа, подружки увидят – не поймут.

– Гонишь. Я ведь теперь как ты. Мы с тобой в одной теме. Посмотри на меня!

И вот тут я опять заморочился. Причем уже на полную серьезку. И даже не потому, что она перед знакомыми мной погнушалась, а потому что держала меня за лоха. Думала – я не выкупаю ее отмазки. Думала – настолько тупой.

– Это же для твоего отца, – сказала Юля, глядя на конверт, который я ей протянул.

– Не надо. В другом месте найду.

– Перестань! Ты что, обиделся?

У выхода я чуток притормозил. Она так и стояла там рядом с подиумом. И продавщицы со своими тряпками вокруг.

– Никогда ты не станешь такой, как я, слышишь? – кажется, заорал. – Никогда. Потому что я этого не хочу.

Дома сказал Жоре подписывать договор с клубом немедленно. На любых условиях.

– Главное, чтобы авансом пять штук. Прямо сейчас. Ты меня понял?

Ночью снова приснилась Юля. Пришла откуда-то со шприцем, показала след от укола. Говорила – по-любому будет как я. Подхватил с пола большую гантель и захерачил в стену. Чуть в голову ей не попал. Проснулся от страха, что мог убить.

* * *

Жора все сделал красиво. Наскоряк подписал бумаги, выбил для бати пятерку и начал мутить наполеоновские планы. Уверял, что сделает из нынешнего пивняка самое модное в Москве место.

– Будет как в Нью-Йорке «Коттон-клуб» в свое время! Я тебе зуб даю. Ты кино видел? Там все на музыкантах держалось. Подтянем еще рэперов, новые проекты запустим, отгрохаем самый крутой лейбл. Народ у входа удавится, чтоб на тусовку попасть. Кто не вошел – тот лох.

Но пока это была обычная пивная. Не хуже и не лучше всех остальных в Первопрестольной. Поэтому Жора предложил начать с концерта на зоне. Арестантская тема, по его мнению, могла запросто продвинуть нас к звездам.

– Толя, поверь, так рождаются легенды. Будешь как Джонни Кэш. Он тоже в тюрьме выступал. Я думаю, даже спецом туда поехал для новой пластинки. А потом с этим альбомом порвал все чарты. У Элвиса Пресли тоже есть тюремная песенка. Такой материал народу заходит. Запишемся прямо там, звук возьмем с площадки, на вкладыше к альбому укажем «Сделано в зоне». Я тебе гарантирую – через неделю после релиза на каждом вокзале в палатках будут крутить. А оттуда – по всей стране. То-лян, все будет круто.

У него на той зоне сидел какой-то знакомый. Или, может быть, родственник, я не вникал. Этот черт, как уверял Жора, мог обо всем договориться с теми, кто решал там вопросы.

Я представлял себе концерт, зону, сидельцев и Юлю. С ее характером она вполне могла увязаться за мной. Такую фиг остановишь. Так что был позитивный момент в нашей ссоре.

– Делаем? – с воодушевлением спросил меня Жора.

– Чего делаем?

– Концерт на зоне. Ты же киваешь.

– Да я не к тому киваю… Ты погоди пока с этой темой.

Подумать надо.

А что я мог еще сказать? Типа, ты знаешь, я тут влюбился и вот теперь парюсь, потому что решил девушку защитить. Причем от себя самого. Такое не объяснишь.

Мы ведь, люди, народ странный. Судим в основном по себе. Если кто-то рядом страдает, удивляемся. Говорим – не напрягайся, братан, нашел тоже, из-за чего на стенку лезть. И сами не понимаем, что это то же самое, как если человеку с больной ногой или там с почками сказать – ну чего ты зациклился?. Бери вон пример с меня. Я же не болею.

Короче, в чужую шкуру не влезешь. Слишком она всегда простой кажется. А свое все такое затейливое.

С узорами.

Отец через несколько дней вернул мне пять штук и сообщил, что уезжает.

– Не вышло из меня москвича. Буду в Ростове йогуртом торговать. Матери на рынке помощник нужен.

– Не взяли деньги?

– Я сам не дал. Такие друзья разок если кинули, потом вообще на голову сядут.

– Справедливо. Когда уезжаешь?

– Завтра. Билет уже взял.

Насчет вокзалов – не знаю, чем они там пропитывают свои шпалы, рельсы и поезда, но запах здесь всегда бодрит по-особому. Бомжам он, по ходу, как валерьянка – котам. Сползаются со всего города. А может, просто мечтают свалить.

– Нет же еще призыва, – сказал я, глядя на марширующую роту слегка охуевших с дороги пацанов.

– Эти с учебки, – ответил отец. – Их по войскам повезли.

Сбоку от роты семенила стайка родителей и девчат. На лицах у них было написано – отдайте.

– Ну ладно хоть не в Чечню… – Отец вздохнул и отвернулся.

Раньше я таких вздохов за ним не замечал.

Пацаны прогрохотали сапогами к залу ожидания, толпа обычных пассажиров и провожающих за ними сомкнулась, и вот уже возобновился привычный вокзальный гул. Он, кстати, тоже бодрит в дорогу.

– Спасибо тебе, – сказал отец у вагона.

– Не за что. У меня выходной.

– Да я не о том. Мог и не провожать… Я про те деньги.

– Так не пригодились же.

Он протянул билет проводнице и поставил сумку на перрон.

– Неважно. Главное, что ты вписался. Я же понимаю – такую сумму найти нелегко.

– Ты мне отец вообще-то.

Он усмехнулся:

– Вот именно, что «вообще-то».

Проводница вернула ему билет, и он снова подхватил сумку.

– Ну, будь здоров, – отец протянул руку. – Спасибо еще раз. Не забуду. Ты парень крутой.

– Да какой там… – Я вдруг почувствовал себя абсолютно голым. – Сыпется у меня все. Не понимаю совсем, что я тут делаю, в этой Москве. Теперь еще Юлю обидел. Тухляк, в общем.

– Она простит. Девушка с пониманием.

– Плохо мне без нее. А как помириться, не знаю. Накосячил конкретно.

– Ну, раз плохо – значит, помиритесь. И все у вас будет хорошо. Только ты кубышку переверни.

Он показал рукой, как будто действительно переворачивал что-то.

– Какую кубышку?

– Да это я так, образно. Ты докажи ей. Поставь себя. Заработай денег больше, чем у ее отца. Ты же с Дона. Не сдавайся. Пусть она у тебя взаймы просит.

– Поезд через минуту отправляется, – сказала проводница, делая вид, что не слушает наш разговор. – В вагон проходим.

Я вынул из куртки пакет с пятью штуками и протянул его бате.

– Не возьму, – помотал он головой. – Я же сказал, они тут нужнее.

– Тебя с подарками ждут. Из Москвы едешь. Николаевна не поймет.

– Да куда нам столько?

– Бери.

Мимо нас в тамбур влетел с двумя чемоданами растрепанный мужик без шапки. Непонятно, как он с таким багажом сумел набрать эту скорость.

– Давай!

Я обнял отца. Состав вздрогнул.

– Заходим! – крикнула уже из тамбура проводница. – Закрываю дверь!

* * *

Вадик пришел на пятый или шестой день после концерта в зоне. А может, и на десятый. Я тогда со счета сбился чутка. Весь такой чистенький, свежий, как пряник. Не то что я. Он к тому времени съехал от нас. Поселился поближе к работе.

– Толян! Я сейчас на «Комсомольской» был – там у всех трех вокзалов твои треки крутят. В каждой палатке! Брат, ты всех уделал.

– Ага… Вокзальный чемпион.

– Да хорош! Народ реально от тебя прётся! Я патруль ментовской у одной палатки видел – они диск покупали. Толик, ты даже ментов качнул!

– И что мне с того?

Вадик приостановился со своими восторгами и оглядел мою комнату.

– Ни хера себе – у тебя тут бутылок… Давно бухаешь?

– Порядком.

Он поскучнел.

– Слышь, Толян, может, стопэ, братишка? Сейчас вот точно не время.

– В жопу иди.

– А если сорвешься? У тебя тут барыга поблизости трется.

– Да ладно! – Я попробовал встать с дивана. – Пойду урою козла.

– Сиди уже!

Он плюхнулся рядом и приобнял меня на всякий случай.

– Ну чего ты, братан?.. А?.. Неужели так херово?

– Нормально всё.

– Может, я ей позвоню? Скажу, что у тебя к ней дело.

– В жопу себе позвони.

– Толя, ну глупо сейчас упускать такую мазу. У тебя выступление завтра. Вся Москва теперь твою «Маму» поет. Я же видел, как у зэков от этого трека башку сорвало. Даже вертухаи на слезах. Ты всех порвал. Никакой ротации на радио не надо. Завтра в клубе будет не протолкнуться. Пиздец придет завтра русскому шоу-бизу.

Рэп рулит! Это ты сделал, слышишь? Получается все.

В дверь позвонили.

– Пора общественную приемную открывать, – сказал я. – Вадос, глянь, кто там. Влом подниматься.

Это был отец Юли. Я не видел его ни разу после монастыря, но опознал быстро. Умею, когда захочу.

– Анатолий? – спросил он, глядя на меня.

– Пока еще да.

Он покосился на мои бутылки.

– Это все Вадик выпил, – сказал я. – Просто не знаю, что с ним делать.

– Мне нужно поговорить с вами.

Вадик перевел взгляд с него на меня, а потом ушел на кухню. Ростовские – народ деликатный. Хоть и страдаем от этого.

– Присаживайтесь, – гостеприимство мое не знало пределов.

Он посмотрел на драное кресло и остался стоять.

– Вы, наверное, знаете, что Юля уехала…

– Нет, не знаю, – оборвал я его. – Мы давно не общались.

– Она не отвечает на мои звонки.

– Ну, связь, видимо, плохая у вас там в Америке.

– Да при чем здесь Америка… Она в Псковскую область уехала. В тот монастырь, где вы познакомились.

Я справиться с ней не мог. Вы ведь знаете, какая она…

Заявила, что больше ей ничего не интересно.

– В монастырь? – Я тупо уставился на него, пытаясь осознать услышанное. – Зачем в монастырь?

– Она не сказала. Просто собралась и уехала.

Когда я натянул куртку, из кухни выглянул Вадик. На пряник счастливый он больше не был похож.

– То есть выступления завтра в клубе не будет?

– Братан… – Я потоптался. – Ну, ты тоже меня пойми.

Колеса под поездом долбили знатный биток. Я стоял в тамбуре, за мутным окошком проплывала Москва, в которой не было теперь ни меня, ни Юли, а в голове под стук колес уже билась лютая рэпчина.

«Ты рядом со мной… Ты рядом со мной… Ты рядом со мной…»

– В купе проходим, билеты готовим.

– Да, я сейчас.

Проводница не знала. Пассажиры со своими прекрасными детьми, чемоданами, снедью, бутылками – никто из них тоже не знал.

Знали только колеса.

«Ты рядом со мной… Ты рядом со мной… Ты рядом со мной…»

Поезд набирал ход. Мой рэп летел дальше:

«Да, я тебя не стою, и ты – в сто раз меня круче.

Пойми, мы пристегнуты друг к другу одними наручниками…»

За окном замелькали столбы. Они давали такт не хуже сильных долей.

– Тамбур освобождаем, молодой человек, неужели не ясно?

«Я знаю, кому-то по сердцу любовь по средствам,

Но здесь та любовь, от которой к ебеням разорвется сердце».

– Вы будете проходить?

– Буду!

«Ты рядом со мной, и это – самый чистый кайф!

Ты рядом со мной, и это – самый чистый кайф!

Это самый Чистый Кайф!!!»

* * *

Декабрь 2016, Франкфурт-на-Майне

Город готовился к Рождеству. На календаре было только второе число, но магазины уже принарядились. Вокруг собора веселые братья-славяне колотили молотками, жужжали дрелями, смеялись – ставили торговые ряды.

– Рановато у них, – сказала Юля. – В Москве еще никакого праздника.

– И ничего не рано, – откликнулась Лиза. – В самый раз.

Юля приехала не одна. Она привезла с собой малышню. И мой российский паспорт.

Чип и Дейл спешат на помощь. Лучшее в мире МЧС.

– Зачем это? – спросил Костя, указывая на строившиеся павильоны. – Папа выступать будет?

– Нет, это для рождественской ярмарки. – Юля склонилась к нему и вытерла перепачканный шоколадным кремом рот.

– Завтра ярмарка?

– Нет, на Рождество. Ну, или чуть раньше.

– Давай останемся на Рождество! – Костя толкнул сестру, и та с готовностью закивала.

Я больше не был «Папа-вацап». Я стал какой надо папа.

Правда, лишь до тех пор, пока не откроют консульство и не выдадут мне документ. Потом улетим, и все закрутится как обычно.

Но до того момента в мире нас будет только четверо. Чернокожий брат, который увел мой паспорт в Дортмунде, сделал все-таки хорошее дело. Это даже без учета его убойного битбокса. Жирный плюс ко всей негритянской карме. Ну, и немецким санкциям до кучи – зачет. Вовремя докопались и прикрыли консульскую лавочку.

Чтобы мы такие ходили себе, бродили. Целовались, пока малые липнут к витринам.

А там реально было на что посмотреть.

– Папа, Дед Мороз на оленях! Они все из шоколада и пряников!

– Это не Дед Мороз, а Санта, – поправляла мелкого продвинутая сестра.

– Все равно! Купи!

– Не вопрос, – отвечал я. – Только он тяжелый, наверное. Как понесем?

– Я ему голову откушу, – предлагала Лиза. – Станет полегче.

Пока мы сидели в кафе недалеко от собора, она придумала снять видос для бабушек.

– Отправим в Ростов и в Париж – пусть смотрят. Будет им подарок на Новый год.

В процессе съемок аппетиты у нее разрослись.

– Потом сделаем клип и выставим на ютуб. Чур, я – режиссер и продюсер. А вы все – актеры.

– Придется тебе права у нас покупать, – сказал я. – Готов выслушать предложение.

Лиза начала шептать что-то на ухо брату, договариваясь, очевидно, по условиям, а я задумался о своем.

– …эй, ты меня слышишь? – долетел через какое-то время голос Юли.

– Что? – Я смотрел на ее красивые сдвинутые брови и понимал свой очередной косяк.

– Я же с тобой разговариваю.

– Прости, подвис чутка. Что ты сказала?

– Я сказала, что Лизавета грамотно выстраивает стратегию.

– Да? В каком плане?

– Решила начать переговоры со слабого звена.

Я перевел взгляд на своих шепчущихся детей и не смог удержать улыбку. Костя с крайне серьезным лицом слушал сестру, кивал, а потом что-то шептал в ответ.

– Встречные требования выдвигает, – сказала Юля.

– Хочешь, я буду твоим агентом? – предложил я Лизе. – Отожмем у него по полной. За еду будет работать.

Она подумала и помотала головой.

– Так нечестно. Он тоже твой ребенок. Ты должен заботиться о нас обоих.

– Справедливо, – сказал я.

Мелкие продолжили шептаться, а Юля повернулась ко мне.

– Ты из-за чего грузишься? Из-за документов? Я ведь все привезла.

– Кто сказал, что я гружусь?

– Я сказала. Ты с нами наполовину. Имей совесть – мы же сели в самолет и прилетели к тебе.

– Блин, прости, я больше не буду.

Она протянула руку и коснулась моей щеки.

– Что случилось?

– Родная, да ничего не случилось. Просто у меня нет нового трека для концерта в «Олимпийском». А он позарез нужен. Причем хитяра.

– Значит, будет. Не напрягайся, само придет, – она улыбнулась. – Я же знаю тебя.

Близкие всегда знают нас лучше. Сам еще можешь попутать на свой счет, но те, кто тебя любит, – никогда. Они твердо знают, что талант – это такая ценная штука, которую можно, как всякую ценность, положить в банковскую ячейку. Положили, потом пришли, когда надо, вынули – опа, поюзали и снова ушли. А раз до этого положили – значит, там оно и лежит. Искать всегда знаем где.

– Папа, подпиши. – Лиза положила передо мной открытку и ручку из синего пластика.

– А что это?

– Наш договор.

Я перевернул – там гномы какие-то лохматые.

– Подпиши, – сказала Юля. – Она сама у официанта все это добыла.

– Да? – я удивился. – На каком, интересно, языке вы общались?

– На английском! – Вид у Лизаветы самый гордый. – Я уже полгода учу. И еще дядя-официант немножко по-русски разговаривает. Он из Украины.

– А! Ну, тогда немножко говорить должен. Где подпись поставить?

– Вот здесь. – Лиза перевернула открытку и ткнула пальчиком в правый верхний угол. – Чтобы маме с Костей место осталось.

– Значит, я передаю тебе права – а ты мне что предлагаешь?

– Вот это, – она вытянула вперед правую руку и разжала кулачок.

На ладошке лежал зеленоватый прозрачный леденец.

– О! Это я удачно зашел. Выгодная сделка. Только, знаешь, мне этого мало.

Лиза нисколько не огорчилась:

– Какие у тебя требования?

– Предлагаю добавить в договор еще один пункт. Можно устно.

– Какой пункт?

– Обещай, что будешь присматривать за мамой, когда меня нет. И если ей грустно, ты ее рассмешишь. По рукам?

Она радостно кивнула и пожала мне руку.

– Я уже так делаю. Когда ты позвонил в прошлый раз, мама стала грустная и даже немного заплакала, а я кота посадила в коробку от твоих кроссовок, и она засмеялась.

Я посмотрел на Юлю.

Юля пожала плечами и продекламировала:

– Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота.

С ней наш «продюсер» договорилась о передаче прав за обнимашки и чистку зубов.

– Только чтоб теперь никаких споров, – уточнила Юля. – Я сказала – ты схватила зубную щетку.

– Договорились! – решительно сдвинула брови Лиза.

Детали ее контракта с младшим братом так и остались нам неизвестны.

Заручившись официальным согласием всех участников съемки, Лиза из продюсера превратилась в режиссера. Подход у нее был серьезный, и это производило должное впечатление на Костю. Раньше он бы давно уже заскучал и переключился на меня с Юлей, но тут полностью принял игру. Слушал указания Лизаветы, терпеливо выполнял все ее требования. Ему нравилось, что процесс организован по-взрослому.

– Как же им хочется вырасти, – шепнула мне Юля, глядя на то, как мелкий слушает сестру и серьезно кивает на каждое ее «понял?».

– Хватит болтать! – переключилась на нас Лиза. – Начинаем интервью. Костик, иди на свое место.

Малой послушно пролез под столом и, поерзав, уселся между нами.

– Где вы познакомились? – спросила Лиза, глядя на дисплей наведенного на нас телефона.

– В монастыре, – ответила Юля.

– Как это произошло? Нет, пускай теперь папа говорит.

Я не сразу успел включиться, но потом сообразил, что делать, и начал рассказывать про то лето, когда Юлька приехала со своим отцом в Псковскую область.

– Нет, это произошло не в тот раз, – неожиданно перебила она меня.

– Разве? Я думал, мы познакомились в то лето.

– На самом деле гораздо позже. Я лично тебя узнала, когда ты приехал туда за мной после нашей ссоры в Москве. До этого тебя не было. Настоящего тебя.

– А-а… Ты в этом смысле… – Я помолчал и решил развить ее игру. – А мы разве ссорились?

Юля подумала, улыбнулась и покачала головой:

– Нет.

Выйдя из кафе, мы прогулялись по пешеходному мосту, где Лиза решила снять нас на фоне реки и собора. Потом вернулись на набережную. Там кипел блошиный рынок. Наш строгий продюсер и режиссер заставила всех примерять какие-то старинные штуки. Юле досталась ажурная шляпа с вуалью, мне – котелок и тяжелая трость. Косте вручили разбитый игрушечный паровоз.

– У него колес нет, – пытался протестовать мелкий. – Я новый хочу.

– Обойдешься! – Лиза была непреклонна. – Новый у каждого дурака есть. А это… Мама, как это называется?

Юля улыбнулась из-под вуали:

– Антиквариат.

– Понял? Встань рядом с ними, как будто ты их сын.

– Он и так наш сын, – робко напомнил я.

– Это в жизни. А сейчас вы мои актеры, которые играют старинную семью. Хватит болтать! Начали!

И мы изобразили старинную семью. Костя, правда, постоянно отвлекался, потому что на соседних лотках лежало множество всякого интересного барахла, но в итоге режиссер добилась от нас, чего хотела.

– Снято, – сказала она, и артисты перевели дух.

– Жаль, что такие вещи больше не носят, – сказала Юля, снимая шляпу с вуалью. – Я бы с удовольствием.

– Не вопрос, – откликнулся я, и все было немедленно куплено.

Включая трость и старинный паровоз.

– Да зачем? – смеялась Юля. – Куда я в этом пойду?

– На рэп-баттл. Создадим трэнд.

В качестве следующего объекта для съемки Лиза потребовала панораму всего города и загнала нас на небоскреб с обзорной площадкой на крыше. Там было так холодно и ветрено, что мы уговорили ее ограничиться парой кадров. А чтобы ей в голову не пришло еще что-нибудь экстремальное, мы с Юлей по-быстрому нагуглили для нее музей с динозаврами.

– Настоящие динозавры?! – В Лизавете окончательно проснулся Спилберг.

– Ну… не совсем. Скелеты динозавров… Зато настоящие.

– Годится, – смилостивилась она. – Сможете порычать в кадре?

После музея мы забрели на площадь Рёмерберг. Фонтан, несколько ресторанчиков, старинные дома – все это показалось Лизе подходящим фоном для финала ее клипа. А главное – рядом с фонтаном стоял микрофон, и, судя по всему, в него мог петь любой желающий. Когда мы присели за один из столиков, у микрофона покачивалась полная негритянка лет сорока пяти. Она пела блюз, и делала это так хорошо, что сидевший за соседним столиком американец подпевал ей как мог. В конце концов он не вытерпел и выскочил к фонтану. Черная дама с улыбкой слегка подвинулась, и они под общую радость забитой народом площади допели вдвоем.

После этой замечательной пары к микрофону вышли пять или шесть маленьких девочек. Они запели ангельскими голосами Stille Nacht, и наш Костя вдруг оживился.

– Мы в садике учим эту песню!

– Иди к ним, – тут же включилась Лиза, вынимая телефон. – Будет круто.

Мелкий послушно побежал к немецким девчушкам, встал с левого края и принялся подпевать. Аплодисментов в итоге было намного больше, чем даже для исполнителей блюза. Закончив и откланявшись, девочки ушли, но Костю Лизавета не отпустила.

– Давай еще! – крикнула она. – Теперь один. Я снимаю!

Костя покосился на микрофон у себя над головой, потом привстал на цыпочки и вынул его из гнезда. Площадь притихла. Люди за столиками перестали жевать. Для такого малыша все это было, конечно, смело.

Юля хотела пойти к нему, но Лиза ее остановила:

– Мам, ну пусть! Не мешай!

Юля растерянно посмотрела на меня.

– А что он будет петь?

Я развел руками.

Костя петь не стал. Она зачитал.

– Пап! Это твой «Чистый кайф»! – оторвалась на секунду от своего телефона Лиза. – Круто! Очень круто!

Она вскочила на ноги, закачала свободной рукой, а через пару мгновений не устояла на месте, сунула телефон мне и помчалась к микрофону.

– Только снимай, пожалуйста! – крикнула она на бегу. – Не останавливайся!

Вместе они читали еще смешней. Еще трогательней, еще неумелей и еще лучше. Публика, хоть не понимала ни единого слова, была в полном восторге. Не каждый день два крохотных человека читают у них в старом городе русский рэп.

В самолете мы с Юлей уселись рядом, а дети через проход. Они пересматривали отснятые Лизой во Франкфурте видосы, смеялись, о чем-то шушукались, а у меня в голове пульсировала незнакомая, но уже родная строчка.

 

«Когда меня не станет – я буду петь голосами

Моих детей…»

 

Стюардесса разнесла напитки, самолет выкатился на взлетку и замер, подрагивая.

 

«Когда меня не станет – я буду петь голосами

Моих детей… И голосами их детей…»

 

Я вынул телефон и начал быстро набивать текст. Экипаж получил разрешение на взлет. За стеклом иллюминатора побежала бетонка, меня вдавило в спинку кресла.

 

«Нас просто меняют местами.

Таков закон Сансары – круговорот людей».

 

Самолет оторвался от земли и резко пошел вверх. Я показал текст Юле.

Она улыбнулась:

– Вот видишь. Я же тебе говорила – само придет.

Я повернулся к детям. Они оба сидели, прижимая ладошки к ушам.

Я протянул руку через проход.

– Дай пять!

Лиза рассмеялась и с размаху шлепнула по моей ладони.

* * *

22 апреля 2017, Москва, СК «Олимпийский»

Митя не ошибся в прогнозах. На концерт пришло тридцать пять тысяч человек. За десять минут до начала кто-то из наших пошутил, что это весь город Ростов. Не тот, который на Дону, а тот, что в Ярославской области.

– И даже чуть больше, Толя! Там всего тридцать одна тысяча живет, я погуглил.

– То есть целый Ростов пришел?

– До одного человека. В «Олимпийском» никто еще столько не собирал. Ты гигант, Толя!

– Нет, я – ростовский.

Город этот качал отлично. Все фишки, о каких в Германии рассказывал Митя, все придумки Коли Дуксина и его команды – сработали на сто баллов. Огонь полыхал на трибунах, я уходил по языкам сцены в кипящее море, мы знатно качали рэпчину на этих волнах.

Десятки тысяч рук взлетали и раскачивались, как высокая трава на ветру – вверх и вниз, влево и вправо. Всегда в одном ритме, в одном дыхании. И этим дыханием был мой рэп. К финалу концерта обычно уже трудно понять, кто тут кого качает – я их или они меня. Но порывы бывают такие, что, если б не стены и крыша, мы бы все с этим ветром точно сорвались и унеслись.

На «Сансару» ко мне с микрофонами выбежали дети – Лиза и Костя. Чтобы я попел их голосами. До того, как меня не станет. Море вокруг нас притихло.

 

«Всю мою жизнь я иду ко дну,

Всю мою жизнь я искал любовь,

Чтобы любить одну…»

 

И тут они подхватили. Практически сразу. Мои дети и весь этот город вокруг меня:

 

«Нас не стереть, мы живем назло,

Пусть не везет, но мы свое возьмем…»

 

Я смотрю на море их рук, на океан огоньков, на поющих людей и понимаю, что мы одно целое:

 

«Тысяча меня – до меня и после меня будет.

В тысячах меня и в тысячах не меня – тыща меня…»

 

А они, это живое море, они отвечают:

 

«И мы снова вдребезги, и нас не починить.

Плевать – ведь наши дети будут лучше, чем мы!»

 

Лучше, чем мы. И в этот момент ты вдруг понимаешь, что они поют не твою песню. Они поют о своем. Каждый из них. Ты только задаешь ритм. Ты лишь начинаешь качать. А у каждого тут свое – этот сына в армию проводил, у той большеглазой дочь первый класс заканчивает, вон те двое еще не поженились, но их дети тоже будут лучше, чем мы. Они все поют о себе. Они поют свою песню. Ты лишь подсказал им, как ее надо спеть. Потому что она всегда была у них. Просто им надо было собраться всем вместе и понять это.

КОНЕЦ