Внезапно я проснулся. Я все еще был в кабинете, лежал на полу, на письмах Ванды. В комнате горела лампа, но в щели жалюзи проникал розоватый свет: занимался день. Я проспал до зари бок о бок с приступами бешенства, мольбами и слезами сорокалетней давности.

Я медленно приподнялся, болели спина, шея и правая рука. Попробовал встать на ноги, но не получилось, тогда я встал на корточки и кое-как, со стоном, выпрямился, ухватившись за книжный шкаф. Сердце у меня болезненно сжалось: я еще не совсем очнулся от сна, который мне приснился. Сон был такой. Я стоял здесь же, в разгромленном кабинете, а на полу, среди книг, лежала Лидия, такая, какой была много лет назад. Глядя на нее, я чувствовал себя еще более старым и ощутил не радость, а смущение. Моя квартира удалялась от Рима, она двигалась медленно, слегка покачиваясь, как лодка, плывущая по каналу. Вначале мне показалось, что в этом движении нет ничего необычного, потом я заметил некую аномалию. Квартира, вся целиком, перемещалась в сторону Венеции, но, вопреки логике, одна ее часть осталась на месте. Я не мог понять, почему мой кабинет раздвоился и оба кабинета — абсолютно одинаковые, в каждом находимся я и Лидия, но один отделился и не двигается, а другой удаляется вместе с домом. Потом до меня дошло, что девушка, которая вместе со мной едет в Венецию, вовсе не Лидия: всмотревшись, я понял, что это курьерша. От этого открытия у меня перехватило дыхание.

Я взглянул на часы: было двадцать минут шестого. У меня болела еще и правая нога. Я с трудом поднял жалюзи, открыл дверь, вышел на балкон, чтобы свежий воздух окончательно прогнал сон. Громко распевали птицы, между домами виднелись холодные прямоугольники неба. Я подумал: пока Ванда не проснулась, надо избавиться от писем. Ей неприятно будет узнать, что письма сохранились, что воры случайно наткнулись на них, что они лежали здесь, на полу, что я прочитал их, — да, именно прочитал, а не перечитал, — как будто получил только этой ночью. Возможно, она уже не помнит, что вообще написала их, узнав об этом, она рассердится, и не зря. Нельзя допустить, чтобы слова, рожденные обидой, в другую эпоху, при других традициях, вдруг выплыли на свет. Это были фразы, написанные не ею, а прежней Вандой, отзвук голоса, который уже не принадлежал ей. Я зашел в кабинет, собрал письма и бросил в мусор.

После этого я стал думать, чем заняться дальше. Приготовить себе кофе? Принять душ, чтобы окончательно проснуться? Или сначала проверить, не остались ли на виду еще какие-то опасные документы? Я осмотрел комнату — пол, мебель, мешки с мусором, разломанные стеллажи, потолок. И мой взгляд задержался на голубом кубе из Праги, кубе с моими секретами. Он стоял слишком близко к краю, казалось, он вот-вот упадет, и я решил, что надо задвинуть его поглубже. Но сначала я прислушался: спит ли еще Ванда? Пение птиц заглушало все остальные звуки, поэтому я осторожно, чтобы не заскрипели ручки, открыл обе двери и на цыпочках прокрался в спальню. В полумраке я увидел свою жену, маленькую старушку, которая спала, приоткрыв рот, услышал ее ровное дыхание. Мне пришло в голову, что она видит какой-то приятный сон, что сейчас, наверно, она отбросила свою особенную логику, всю жизнь помогавшую ей защищаться от меня, от детей, от окружающего мира, и стала самой собой. Но я о ее душевной сумятице не знал ничего, я никогда ничего не знал об этом. Я поцеловал ее в лоб. На мгновение ее дыхание замерло, потом послышалось снова.

Я вышел, так же тщательно закрыв двери, вернулся в кабинет. Поднявшись по металлической стремянке, взял куб и сильно нажал на одну из его граней. Он был пуст.

В пражском кубе несколько десятилетий хранилось около двадцати поляроидных снимков, сделанных с 1976 по 1978 год. Я сам купил эту камеру и в то время постоянно фотографировал Лидию. Обычные аппараты снимали на пленку, которую, если ты не мог напечатать фотографии сам, надо было относить в фотомастерскую, то есть выставлять свою личную жизнь на обозрение посторонним, а «поляроид» делал снимки и тут же их печатал. Лидия едва успевала подойти ко мне, чтобы вместе со мной увидеть это чудо, когда изображение ее хрупкого тела всплывало из тумана на маленьком прямоугольнике фотобумаги, выскочившем из камеры. Я сделал тогда очень много таких снимков. Когда я вернулся к Ванде, то взял с собой только те фотографии Лидии, в которых, как мне казалось, заключена для меня вся радость жизни. На многих фото она была обнаженной.

Я ошеломленно застыл на верхушке лестницы. Непонятно почему, вдруг подумал о Лабесе, о котором за ночь не вспомнил ни разу. Он пошел к подружке, смеясь, сказал молодой полицейский. Говоря о сексе, люди почему-то всегда смеются, хотя все знают, что он может посеять вражду, сделать нас несчастными, породить насилие, довести до отчаяния, принести смерть. Кто знает, сколько друзей и знакомых улыбнулись или рассмеялись, когда я ушел из семьи. Они веселились («Альдо решил поразвлечься, ха-ха-ха!»), в точности как Надар, я и полицейский, представив себе любовные похождения Лабеса. Но я вернулся, а Лабес еще нет. Мяуканья не слышно, только птичьи голоса. Я подумал о Ванде: она тогда посмотрела на меня с досадой и не засмеялась на шутку полицейского. Она считала, что Лабеса похитили и за него рано или поздно потребуют выкуп. Но никто из нас, мужчин, не принял всерьез эту гипотезу старой дамы. Конечно, подумал я, стоя на верхушке стремянки, цыгане не стали бы его похищать. И понял, почему вдруг вспомнил о Лабесе, какая связь между фотографиями и котом: в обоих случаях дело касалось секса и внезапного исчезновения. Нет, наши воры — это не цыганские дети, и пришли они не за какой-нибудь золотой цепочкой. Они разоряли дома, чтобы найти уязвимые места хозяев и потом шантажировать их.

Я вспомнил, как девушка-курьер играла с котом, как ее цепкий взгляд обшаривал книги, безделушки, голубой куб. Причем куб сразу привлек ее внимание, хотя стоял наверху и не на самом видном месте. Какой чудесный цвет, сказала она. Натренированный взгляд! Я почувствовал, как во мне закипает ярость, и попробовал успокоиться. У человека моих лет подозрение легко превращается в обоснованную гипотезу, обоснованная гипотеза — в полную уверенность, полная уверенность — в одержимость. Осторожно, ступенька за ступенькой, я спустился вниз. Нет, эта гипотеза могла направить меня по неверному пути, первым делом надо было проверить, не случилось ли что-то более обыденное и вместе с тем более опасное. Предположим, воры — усилием воли я отогнал воспоминание о курьерше — нашли куб, сумели открыть его, но, самое большее, посмеялись и выкинули фотографии в кучи других вещей и бумаг, выброшенных из стеллажей. Это правдоподобнее всего. Но если так, рассуждал я, мне надо еще раз внимательно все осмотреть, здесь и в других комнатах тоже. Если Ванда найдет фотографии, это будет катастрофа. К чему тогда были все уступки этих десятилетий, бесчисленные предосторожности, постоянные усилия, чтобы сдержаться, если теперь, в старости, когда мы стали такими хрупкими, когда мы особенно нуждаемся во взаимной поддержке, мы будем отравлять друг другу жизнь? Я решил, что еще раз внимательно осмотрю каждый угол, и начал с груды обрывков и обломков, наваленной перед книжным шкафом, понадеявшись, что фотографии всю ночь были здесь, у меня перед глазами, а я их просто не заметил.

Но чем дольше я копался в этой куче, тем больше отвлекался. Я думал о Лидии, о нашем счастливом времени. Если бы я нашел снимки, я бросил бы их в мусор, как уже поступил с письмами Ванды, но мысль о том, что они исчезнут насовсем, что я больше не смогу, оставшись один дома, рассматривать их, восхищаться, утешаться, грустить и сознавать, что был в моей жизни один, пусть и недолгий, период, когда мне было хорошо, — эта мысль была непереносима. У меня даже стало возникать подозрение, причем с давних пор, что чистая, незамутненная радость тех лет — не более чем старческая фантазия, галлюцинация, вызванная недостатком кислорода в мозгу. Что же со мной будет, если я лишусь этих снимков? Я искал их то лихорадочно, то небрежно, я был уверен, что их нет ни в кабинете, ни в гостиной. Как быть? Скоро Ванда встанет и займется наведением порядка — конечно же, куда более умело, чем я. Ее взгляд не затуманивался, блуждая в мире грез, он всегда был ясным и зорким. Снимки могли оказаться в спальне, в комнатах, где раньше жили Сандро и Анна. Если она найдет их и узнает, что я так и не забыл Лидию, что Лидия пронесла через десятилетия свою нетронутую юность, в то время как она сама неизбежно состарилась в моих руках и на моих глазах, — произойдет нечто ужасное: мне придется в ее присутствии уничтожить фотографии, сжечь на плите, даже не бросив на них прощальный взгляд.

Я снова беззвучно открыл двери, вошел в комнату Анны. Здесь тоже был полный разгром. Я стал рыться в ворохе открыток, газетных вырезок, фотографий актеров и певцов, пестро раскрашенных рисунков, ручек, которые уже не писали, линеек, угольников и прочей дребедени. Потом услышал, как открывается дверь спальни, услышал шаги Ванды. И она появилась на пороге, бледная, с мешками под глазам.

— Нашел Лабеса?

— Нет, я бы тебя сразу разбудил.

— Ты поспал?

— Совсем немного.

Мы позавтракали, как обычно, не говоря друг другу ни слова. В какой-то момент я нарушил молчание, чтобы предложить ей снова лечь в постель, но она отказалась. Когда она закрылась в ванной, у меня вырвался вздох облегчения, и я немедленно принялся за поиски в бывшей комнате Сандро. Но мне не хватило времени: через двадцать минут Ванда появилась снова, с еще не высохшими волосами и мрачной гримасой на лице.

— Что ты ищешь? — недоуменно спросила она.

— Ничего конкретного, просто раскладываю все по местам.

— Не похоже.

Я был задет: в работе по дому она никогда не полагалась на мою помощь, считала, что в одиночку сделает все быстрее и лучше. И обиженно ответил:

— А ты видела, как я убрал в гостиной и в кабинете?

Она пошла посмотреть и вернулась недовольная: — Ты уверен, что не выбросил ничего нужного?

— Я положил в мешки только то, что было сломано и разбито.

Она покачала головой, очевидно не веря мне, и я испугался, что она сейчас начнет копаться в мусорных мешках.

— Не волнуйся, — сказал я.

Она пробурчала:

— Эти мешки занимают место, отнеси их на помойку.

Я заволновался, мне не хотелось оставлять ее одну дома. Я планировал участвовать в уборке, ходить за ней по пятам и, если снимки лежат где-то там, добраться до них первым.

— Может, ты мне поможешь? — предложил я. — Их тут столько, этих мешков.

— А ты сходи несколько раз. Кто-то должен быть здесь.

— Зачем?

— Нам могут позвонить.

Она все еще думала, что воры объявятся и вернут нам Лабеса. Ее уверенность передалась мне, и я снова начал подозревать курьершу. Если кто и позвонит, то она. Или нет, позвонит ее предполагаемый сообщник, продавец курток из поддельной кожи. Я сказал:

— Они захотят говорить со мной.

— Не думаю.

— Обычно переговоры ведут с мужчиной.

— Ничего подобного.

— Ты серьезно собираешься платить выкуп за кота?

— А ты хочешь, чтобы его убили?

— Нет.

Я словно слышал голоса курьерши и того человека, их глумливые смешки. За кота, сказали бы они, мы хотим столько-то, а за фотографии — столько-то. А если я не соглашусь? Не согласишься — покажем фотографии твоей жене. Да пожалуйста, сказал бы я, на этих снимках — моя жена в молодости, но тут они точно расхохотались бы и ответили: ну если так, нет проблем, отдадим их синьоре вместе с котом. Вот так все и будет. Я попытался выиграть время, вздохнул:

— Сколько кругом жестокости!

— Так было всегда.

— Но раньше она не проникала в наш дом.

— Правда?

Я промолчал, а она резко спросила:

— Так ты идешь?

Я наклонился подобрать осколок стекла, который до этих пор не заметил.

— Может, лучше очистить весь дом, спустить весь мусор вниз и уже потом отнести на помойку?

— Иди, не мешай мне убирать.

Когда я перенес все мешки в лифт, для меня там места уже не осталось. Я спустился пешком на первый этаж, нажал кнопку, и кабина поехала вниз. Я дотащил мешки до помойки, они были такие огромные, так плотно набиты, что не влезали ни в бак для бумаги, ни в бак для стекла и пластика, и вообще ни в один из баков. Надо было рассортировать мусор, но я не стал этого делать. Просто поставил мешки на асфальт, но аккуратно, в ряд, надеясь, что меня не увидит из окна Надар.

Становилось жарко, я вытер пот. При мысли, что за мной может подглядывать Надар, мне представились другие подглядывающие. Кто сказал, что воры свяжутся с нами по телефону? Возможно, они сейчас здесь и наблюдают за мной. Разве вон тот темнокожий парень, прислонившийся к машине, единственная человеческая фигура на безлюдной в этот ранний час улице, не может быть одним из них? Я подошел к подъезду, краем глаза поглядывая на парня. Сердце учащенно билось, казалось, все тело раздувается, болел затылок. Впервые мне захотелось, чтобы Сандро или Анна вдруг появились рядом со мной, дали мне руку, а главное, отвлекли меня от старческих страхов, сказали, мягко подтрунивая надо мной, как делали обычно: папа, ты преувеличиваешь, тебе всюду мерещатся опасности и заговоры, ты не умеешь жить, стоя обеими ногами на земле, ты продолжаешь сочинять в своем воображении сценарии телефильмов, которые бросил писать десять лет назад.

Встревоженный, я вернулся в дом: если в мое отсутствие Ванда нашла фотографии, мне хватит одного беглого взгляда, чтобы это понять. Я успел приготовить на этот случай какие-то подходящие слова: понятия не имею, откуда они взялись, дай сюда, я брошу их в мешок с остальным мусором. Я рассчитывал сыграть на ее любви к порядку: когда дом в таком состоянии, ей может прийти мысль предать забвению прошлое и еще раз начать все заново. По-видимому, такая мысль уже у нее возникала, раз она так рано встала и сразу принялась за дело. Однако судя по тому, что я увидел, заглянув в гостиную, успела она пока что немного. В данный момент она шарила в углу гостиной, словно потеряла там что-то. Услышав, что я вошел, она выпрямилась, поджав губы и разглаживая тонкую ткань своего платья.

День стал очень жарким. Я оставил за Вандой гостиную и кабинет, а сам вызвался убирать в комнатах Сандро и Анны, чтобы спокойно поискать фотографии. Из гостиной и кабинета не доносилось ни звука, и немного погодя я занялся спальней и ванной. Убедившись, что снимков нет и там, а следовательно, надо готовиться к худшему, я вернулся в гостиную. Моя жена сидела у открытой балконной двери и смотрела во двор. За все это время она даже не приступила к уборке, комната была в том же состоянии, в каком я ее оставил.

— Тебе нехорошо?

— Очень хорошо.

— Что-то не так?

— Все.

Я произнес самым ласковым тоном, на какой был способен:

— Вот увидишь, Лабес вернется.

Она обернулась и посмотрела на меня:

— С чего это ты вдруг решил сообщить мне, почему дал коту такое имя?

— А я никогда и не скрывал. Это наш домашний зверек, я назвал его Лабес, что тут плохого?

— Ты лгун, ты всегда был лгуном, и даже в старости продолжаешь лгать.

— Не понимаю тебя.

— Прекрасно понимаешь: открой латинский словарь, он вон там, на полу.

Я не стал спорить. Если Ванде надо отвести душу, она всегда начинает с того, что цепляется к какой-нибудь мелочи. Я пошел в угол комнаты, куда она указала мне, вяло подняв руку. На полу, среди книг, не пострадавших при разгроме, лежал латинский словарь, открытый на странице со словом labes, которым я шестнадцать лет назад назвал нашего кота. Я тогда выбрал его совершенно случайно. Вначале мне показалось, что Ванда не придает этому особой важности. Она говорила со мной без обычной иронии, голос стал просто нитью, на которую нанизываются слова, как будто ему безразличен их смысл. «Словарь, — пробормотала она, снова повернувшись к открытой двери балкона и глядя поверх перил, — был раскрыт на букве L, а слово labes и все его значения подчеркнуты ручкой, каждое по отдельности. Крах, гибель, несчастье, катастрофа. Эта шутка вполне в твоем духе. Много лет я звала своего питомца, не зная, что означает его имя, а ты забавлялся, слушая, как по дому разносится это слово со всеми его зловещими значениями: порча, гибель, недуг, мерзость, подлость, позор. Ты заставлял меня кричать: «Позор!» И таким ты был всегда. Ты притворяешься преданным и нежным и то же время находишь тайные пути, чтобы дать выход злым чувствам. Сейчас я уже не помню, когда заметила у тебя это свойство. Но наверняка уже очень давно, несколько десятков лет назад, может, еще до того, как мы поженились. И все-таки привязалась к тебе. Я была молодая, почувствовала влечение к тебе, я ведь не знала, насколько это случайная вещь — влечение. Годы подряд я не была счастлива, но и несчастной не была. Слишком поздно я поняла, что меня интересуют и другие мужчины, не больше и не меньше, чем когда-то заинтересовал ты. Я задумалась, стала оглядываться вокруг. Кто знает, где меня ждет любовь, говорила я себе, это как дождь: одна капля случайно ударится о другую — и будет ручеек. Если тебя кто-то заинтересовал, прояви настойчивость, и интерес станет влечением, влечение будет усиливаться и приведет к сексу, секс будет требовать повторения, повторение породит потребность и перейдет в привычку. Но я считала, что должна всю жизнь любить только тебя, поэтому переключилась на другое — занималась детьми, выполняла их капризы. Какая глупость! Если даже я тебя и любила — а сейчас я в этом не уверена: любовь — пустая оболочка, которую мы наполняем чем попало, — это длилось недолго. Так или иначе, ты не представлял собой ничего уникального, исключительного. Ты просто дал мне возможность почувствовать себя взрослой: жить вдвоем, заниматься сексом, иметь детей. Когда ты бросил меня, мне прежде всего было обидно за ту часть меня самой, которую я понапрасну принесла тебе в жертву. А когда я приняла тебя обратно, то сделала это только ради одного: чтобы вернуть себе то, что ты у меня отобрал. Но вскоре поняла, что в спутанном клубке желаний, эмоций, секса и чувств очень трудно выделить то, что ты должен был мне вернуть, поэтому сделала все, чтобы снова отправить тебя к Лидии. Я не думала, что когда-нибудь увижу тебя опять, что ты осознаешь: тебе нужна только я, и никто больше. Я каждый день думала о том, как ужасно ты меня обманул. Ты никогда не испытывал ко мне никаких чувств, даже той душевной близости, той симпатии, которая не позволяет одному человеку безучастно смотреть на страдания другого. Ты всеми способами показывал, что любишь Лидию, как никогда не любил меня, и я поняла: если мужчина, полюбивший другую женщину, возвращается к жене, он делает это не из любви. И сказала себе: посмотрим, сколько он продержится перед тем, как снова удрать к ней. Но чем больше я тебя мучила, тем покорнее ты становился. Ты прав, это был labes. В эту игру мы с тобой играли годами, десятилетиями, у нас это превратилось в привычку — жить в непрерывной катастрофе, наслаждаться позором, и именно эта привычка неразрывно связывала нас друг с другом. Ради чего? Возможно, ради детей. Но с сегодняшнего утра я больше не уверена в этом, я чувствую, что даже они мне безразличны. Теперь, когда мне скоро восемьдесят, я могу сказать, что мне в моей жизни не нравится ничего. Не нравишься ты, не нравятся они, не нравлюсь я сама. Возможно, именно поэтому я так сильно рассердилась на себя, когда ты ушел. Я почувствовала себя дурой, потому что не сумела уйти первой. И я жаждала твоего возвращения только ради того, чтобы можно было объявить: а теперь я ухожу от тебя. И надо же: я все еще здесь. Как только попытаешься описать ситуацию ясно и четко, сразу замечаешь: если у тебя это получилось, значит, ты все упростила».

Такой или приблизительно такой была эта речь, я пересказываю ее своими словами. Впервые с нашего примирения Ванда принудила себя к откровенности, но говорила бесстрастно и отрешенно. Время от времени я пытался мягко возразить ей, но она меня не слышала или не хотела слышать. Она словно говорила сама с собой, и в какой-то момент я тоже замкнулся в себе. У меня в голове вертелся только один вопрос: почему она решилась говорить со мной так жестко, неужели она не понимает, какое пагубное влияние это может оказать на нашу с ней старость. А потом возразил себе: она не такая, как ты, она никогда не испытывала такого страха, какой тебе довелось испытать еще в раннем детстве; вот почему она позволяет себе заходить так далеко, и это только начало, с годами она будет черстветь все больше, будет постоянно повторять эти безжалостные слова; поэтому лучше промолчать, у нее разгромили дом, она устала, и ее угнетает мысль о том, сколько работы еще предстоит; в такой момент даже легкого нажима будет достаточно, чтобы она все бросила и ушла; если ты считаешь, что сейчас тебе пора высказаться, предложи ей нанять уборщицу, убеди ее, что это обойдется не слишком дорого, напомни ей, что у нее хрупкие кости и ей нельзя напрягаться; в общем, смени тему, сделай вид, будто ничего не произошло, не дай отравить дни, месяцы, годы, которые тебе осталось прожить.

Не знаю, как долго моя жена говорила со мной: минуту, две, пять. Так или иначе, видя, что я не реагирую, в какой-то момент она взглянула на часы и встала.

— Мне надо кое-что купить, — сказала она. — Прислушивайся, не зазвонит ли телефон или домофон.

Я ласково ответил:

— Не волнуйся, иди. Если воры объявятся, я сам этим займусь, мы вернем Лабеса.

Она не ответила. Но уже собравшись выйти, взяв сумку на колесах, пробормотала:

— Пропал котик.

Думаю, она хотела этим сказать, что потеряла надежду вернуть его. Идя через гостиную и прихожую, открывая входную дверь, она объяснила, что я должен следить за телефоном и домофоном не из-за возможного звонка похитителей, а потому, что фирма, у которой мы две недели назад взяли напрокат электростимулятор, должна прислать сотрудника забрать его.

— Только не дай опять вытянуть из тебя деньги, — сказала она и закрыла за собой дверь.

Но если Ванда уже не верила в гипотезу о выкупе, то я, знавший об исчезновении фотографий, поверил в нее еще сильнее. Я стал гадать, кто придет за стимулятором: какой-то незнакомый курьер или все та же быстроглазая девушка? Вскоре я уже не сомневался, что придет именно она. Прошло некоторое время, вернулась моя жена и стала готовить какую-то еду. Я притворился абсолютно спокойным, а на самом деле волновался так, что заболела голова. Я уже видел, как эта девушка появляется на пороге, это она скажет мне: Лабес у нас, вы должны заплатить столько-то, фотографии у нас, вы должны заплатить столько-то. Я спрошу: а если мы не заплатим? Если не заплатите, ответит она (я прямо это слышу, слышу, слышу), — если не заплатите, кота мы убьем, а фотографии отдадим сами знаете кому. Я сидел за столом и ел сыр, а сердце чуть не выпрыгивало из груди.

После обеда Ванда опять стала прежней: наверно, излив душу, почувствовала облегчение. Методично, не останавливаясь, она привела в порядок сначала кухню, потом спальню, комнату Анны, комнату Сандро и даже составила подробный список того, что надо будет починить. Она договаривалась по телефону со знакомым столяром, обсуждая цену, когда раздался звонок домофона. Я ответил. И услышал женский голос: я пришла за электростимулятором. Была ли это та же девушка, которая приходила две недели назад? Трудно сказать, она произнесла всего несколько слов. Я открыл ей, побежал к окну, выходившему на улицу, и выглянул наружу. Это была она. Стояла, открыв дверь подъезда, но не входила, разговаривала с мужчиной, которого я видел со спины, сквозь ветки магнолии. Мне стало трудно дышать, так всегда бывает, когда я волнуюсь. С моего наблюдательного пункта нельзя было определить, тот ли это человек, который всучил нам куртки из поддельной кожи, ничто не доказывало этого, но кровь застыла у меня в жилах, в ушах зазвенело, я хотел и в то же время боялся, что это окажется он. О чем они разговаривают? Какой у них план? Девушка поднимется наверх, а мужчина будет ждать внизу? Нет, кажется, он тоже входит в подъезд, значит, поднимутся оба. Каждый рассказ — это тупик, всегда добираешься до такого вот места. И что тогда делать, возвращаться назад или начинать сначала? Даже если ты достаточно стар, чтобы знать: любая история рано или поздно упирается в последнее слово. Я почувствовал тот же страх, который охватывал меня, когда папа наконец решался присоединиться к нам за ужином. Мы уже давно сидели за столом, я слышал в коридоре его неторопливые шаги. В каком настроении он сегодня, добрый или злой? Что он сейчас скажет, что сделает? Моя жена, которая только что закончила разговор по телефону, но, очевидно, не слышала домофон, крикнула мне из спальни:

— Зайди на минутку, пожалуйста! Поможешь мне передвинуть шкаф?