«…Находится вроде как анбар сфирической формы, каковой анбар весь в решетках. А по сторонам рогульки имеются, каждая на трех железных ногах…»

Товарищ Мехлис отвел бумагу от глаз, потянулся к кисету, но в последний момент передумал.

— Иван Кузьмич, дайте папиросу! Не могу!..

Сидевший тут же за столом Кречетов безмолвно протянул твердую картонную пачку с многоцветной затейливой картинкой. Лев Захарович ловко бросил папиросину в рот, щелкнул зажигалкой.

— Итак, где мы остановились? «Анбар сфирической формы…» Товарищ Кречетов, ну нельзя же так! Кто вашему племяннику русский язык преподавал? А почерк, почерк!.. У вас что, в Атамановке школы не было?

— Имелась, — мрачно ответствовал красный командир. — Церковно-приходская двуклассная. Поп учительствовал.

Ивану Кузьмичу было стыдно, словно не Кибалка, а он сам измарал карандашными каракулями неровные листы желтой оберточной бумаги.

— Попа — гнать! — комиссарский кулак врезался в стол. — В три шеи! И собак вслед спустить!..

Кречетов обрадовался было возможности свалить все на ненавистного служителя культа, но партийная совесть взяла верх.

— Выгнали попа, еще в 1918-м. И от школы отстранили, потому как контра он и долгогривый гад. Вот и стало некому учительствовать. Был, правда, еще один из Иркутска, беженец, в гимназии преподавал. Но и этот контрой оказался. Расстреливать не стали, отправили окопы рыть. А школа так заколоченной и стояла, пока мы там штаб не организовали.

— Это, конечно, вы правильно поступили, — без особой уверенности констатировал пламенный большевик, вновь беря исписанный каракулями лист. — «…На трех железных ногах, каковых рогулек насчитано мною три штуки, но и четвертой быть должно, потому как оне равно и мерно вокруг растыканы. А на рогульке сверху стоит вроде как рыпур…» Иван Кузьмич!..

— «Рупор», видать, — предположил красный командир тоже не слишком уверенно. — Товарищ Мехлис! Моему оболтусу проще словами рассказать. А рисунок его вы видели?

Рука товарища Мехлиса, метнувшись к краю стола, ухватила небольшой бумажный огрызок.

— Видел! На нем даже «рыпура» не найдешь. А товарищ Кибалкин еще в разведку, как вы говорите, просился! Но все же винить вашего племянника не стану. И знаете, почему?

Комиссарский палец привычно взлетел вверх, после чего, проделав сложную дугу, безошибочно нашел широкую грудь товарища Кречетова. Тот покорно вздохнул.

— Знаю. В войске за все командир отвечает, а в семье — батька. А я Ваньке и командир, и батьки вместо…

Иван Кузьмич и в самом деле чувствовал себя во всем виноватым. Дома, в родной станице, Ваньку за очередную шкоду и вожжами воспитать можно. Такого, правда, не случалось, но чисто теоретически Кречетов подобную возможность допускал. А если в бою приказ нарушил? Здесь, в Пачанге, хоть и не стреляют, но обстановка, можно сказать, фронтовая.

Свое красноармеец Кибалкин уже получил. Для начала его разжаловали перед строем, лишив права носить «наган», а затем суровый Кречетов отправил парня под замок и даже караул приставил. Вдобавок, по подсказке товарища Мехлиса, выдал стопку оберточной бумаги, велев приступить к собственноручным показаниям. Просьбу загадочного Блюстителя Иван Кузьмич, однако, уважил. Пачканье бумаги — не расстрел по приговору трибунала.

Пользы же от беззаконной разведки оказалось не слишком много. Сферический решетчатый купол, четыре «рогульки» по сторонам, на каждой — черный «рыпур». Понимай, как знаешь!

Письмо от Блюстителя Кречетов товарищу Мехлису, естественно, показал. Сошлись на том, что неведомый Брахитма Ракхваала, лично вмешавшись в освобождение нагрешившего Кибалки, заодно ответил на просьбу о встрече, переданную через товарища Ляо. Однако упоминание о «дороге в тысячу ли» не было случайным. Переговоры предстояли нелегкие.

— А как вы оцениваете рассказ товарища Баатургы? — внезапно вопросил Мехлис. — Несмотря на проявленные неорганизованность и авантюризм, девушка очень умна, зря бы не говорила.

«Сначала — белая полоса, потом… Как это будет по-русски? La Coupole… Да! Купол, белая сфера. А от нее — словно лучи.»

Иван Кузьмич потер лоб, что было признаком тяжелой умственной работы.

— Насчет этого… купола вроде как совпадает, но ей мог все сам Кибалка обсказать, там же, на месте. Она, Лев Захарович, смириться не может, что зрения лишена. Вот и кажется бедной, что видит, пусть даже на малый миг.

— Воображение, значит? — Лев Захарович лоб тереть не стал, но тоже задумался. — И это возможно. Но обратите внимание, товарищ Кречетов, в каких именно случаях к ней возвращается зрение. Очень яркий свет? Купол они с вашим племянников видели днем, освещение было естественным. Могу предположить, что на ее сетчатку воздействует какое-то излучение, вроде рентгеновского. Оно есть и во дворце, и возле этого непонятного купола. Звучит чистой фантастикой, зато позволяет все объяснить…

Кречетов едва не застонал.

— Това-а-арищ Мехлис! Я ж тоже у попа учился, первую книжку только в армии прочитал. А вы: сетчатка, излучение… Попроще бы! Мне и так перед бойцами выступать на предмет разъяснения ночных дел. Подошли и спрашивают, кто, мол, в здешнем небе хозяин? Куда попали? А чего я им отвечу?

— Отвечу я! — Лев Захарович небрежно отмахнулся. — Товарищам бойцам необходимо разъяснить, что ночные дела, как вы их назвали — обычное полярное сияние, на латыни — Aurora Borealis. Атмосферное электричество — и никакой мистики…

Что такое электричество, товарищ Кречетова представлял, по крайней мере в практическом плане. Он него лампы зажигаются, а еще ток кусает, если палец в провода сунуть. Но электричество в небе, среди облаков, а Синее пламя загорелось от камня, что во дворце спрятан. Или камень этот вроде зажигалки? Щелк — и заполыхало.

— Мне вот еще какая мысль пришла, — продолжал Мехлис, закуривая очередную папиросу. — Купол и рупора вокруг — против какого врага? Того, что по земле движется? Но рупора, как я понял, вверх направлены?

— Против аэропланов, значит, — Иван Кузьмич особо не удивился. — Вроде пушек системы Лендера, только поновее. А почему бы нет, если даже дирижабли летают? Вы бы, Лев Захарович, мне про энергию разъяснили. И про излучение заодно. Чувствую, очень пригодиться может.

— Ладно!

Посланец ЦК, резко встав, скользнул ладонью по ребрам, скривился.

— Болит и болит! Сколько можно? Товарищ Кречетов, в гимназии мы физику учили вприглядку, а на войне вся наука носит весьма прикладной характер… Ну, ничего, будем разъяснять. Как сказал один очень серьезный партийный работник: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!»

Низкий поклон, тихий виноватый голос.

— Недостойная благодарит воина, славного в наших землях, за то, что он согласился выслушать согбенную под грузом вины…

— Чайка! — не выдержал Иван Кузьмич. — Товарищ Баатургы! Прекратите, а? Где вы только слова такие берете?

Девушка подняла голову, скользнула пустыми глазами.

— Великий учитель Кун-Цзы сказал, что церемонии — фимиам дружбы…

При слове «церемонии» Кречетову едва не стало дурно. Кибалкины шкоды никак не отменили подготовку к приему во дворце. Договориться никак не удавалось. Если товарищ Мехлис считал возможным прийти на вручение верительных грамот в гимнастерке и с карабином на плече, то высокоученый господин Ринпоче приходил в ужас от одной мысли про отступление от веками установленных правил. Он уверял «сотоварища по посольству», что власти Пачанга и так пошли на все возможные уступки, но отменить должные церемонии невозможно, ибо они — фимиам дружбы, причем тоже ссылался на Великого учителя. Отчаявшийся Кречетов решил наутро свести вместе комиссара и монаха для выработки единой линии. Авось не перекусают друг друга!

Чайганмаа попросила о встрече поздно вечером, дождавшись пока красный командир останется один.

— Меня с детства учили, как должно разговаривать девушке из благородной семьи. Когда я приехала во Францию, то решила забыть все условности, но оказалось, что французы столь же церемонны, хотя и употребляют иные слова. Как мне говорить с вами, Иван Кузьмич? Вы — знаменитый человек, первый полководец Сайхота…

— По партийному и по-товарищески, — отрезал Кречетов. — Сейчас я вам сесть помогу, потом вы переведите с благородного на обычный, а после я вас выслушаю.

Стульев на постоялом дворе нашлось всего два, и оба были отправлены в штабную комнату. Гостью пришлось усаживать на пузатый деревянный ларь. Иван Кузьмич хотел было присесть прямо на кошму, но не решился. Не церемонно выйдет, однако.

— Давайте по партийному, — Чайка невесело улыбнулась. — Могу осудить себя, что не сразу пришла к вам с этим разговором. Боялась! Вы можете подумать, что я лгу, хуже — что я сумасшедшая. Нет, нет, не возражайте. Врачи говорят, что я не могу видеть, но иногда я все-таки вижу. Товарищ Мехлис расспрашивал меня о светящемся куполе, долго расспрашивал. Пытался быть вежливым, но голос не спрятать… Он разговаривал с больной — с несчастной слепой девушкой, которой так хочется хотя бы на краткий миг прозреть.

Иван Кузьмич невольно закашлялся. Недостойная Чайганмаа явно недооценила товарища из ЦК. А ему самому, кажется, самое время устыдится.

— Расскажу то, что не говорила остальным. И не скажу. Насмешки и сочувствие порой имеют одну цену… Иван Кузьмич! Когда нас задержали и допросили, меня сразу же отвели в сторону. Старший, узнав, кто я и увидев… Увидев, какая я сейчас, сказал, что меня отведут обратно, поскольку к таким, как я, — девушка горько улыбнулась, — у них нет претензий. Я стояла возле какой-то стены, конь очень волновался, я гладила его, пыталась успокоить. И вдруг услышала голос…

— Ага! — не утерпел Кречетов. — Голос, стало быть. Мужской, женский? На каком языке обращался?

Чайка негромко рассмеялась.

— Допрашиваете пленного, товарищ командир? Сейчас мне наверняка съездят по уху.

Иван Кузьмич вновь устыдился, хотел объясниться, но не успел.

— Как в русской сказке… Котлы кипят кипучие, точат ножи булатные, хотят меня, девицу, резати… Не знаю! Догадываюсь, что это мужчина, а язык… Вначале казалось, что это родной сайхотский, но потом поняла… Иван Кузьмич! Все было иначе. Я никого не слышала, слова появлялись ниоткуда, как возникают мысли. Словно я действительно сошла с ума, и говорю сама с собой… Только не перебивайте, пожалуйста!

Кречетов замер, для верности прикусив язык. Чайка, глубоко вздохнув, помотала головой:

— Я не сошла с ума! Я не слышала, но все-таки говорила. Мне не надо было шевелить губами, достаточно просто подумать… Да, это был мужчина. Имени своего не назвал, зато спросил о моем. Я растерялась, и вдруг перед глазами предстало лицо, человеческое, но какое-то странное, словно каменное. И я поняла, что это не бред и не болезнь. Назвала себя, сказала кто я и откуда. Он… Вначале я не поверила, но он прочитал стихи. Я мало что поняла, это очень старое наречие, на таком писал еще великий Ду Фу. Но кое-что все-таки запомнила и даже попыталась перевести на русский…

— Грустно как-то, — не утерпел Иван Кузьмич. Девушка кивнула.

— Да… Китайцы уничтожили нашу державу тогда же, когда пал Пачанг. Этот, неизвестный, точно не из ханьцев. Я немного успокоилась, и тогда он попросил передать вам… Он так и сказал, «его превосходительству послу Кречетову». Точнее, просил вас разгадать загадку.

Красный командир весьма удивился. Ультиматумы ему уже передавали, приглашали на переговоры, бывало, что и о пощаде просили. Загадки же командующему Обороной если и попадались, то оперативно-тактические.

— Загадка такая… Учитель показал ученикам разрисованный с двух сторон лист бумаги. Затем спросил, в каком случае они не смогут увидеть рисунки, если они не слепы, а солнце светит ярко.

Кречетов ждал продолжение, но Чайка развела руками:

— Все! Он лишь добавил, что правильный ответ поможет быстрее пройти дорогу в тысячу ли.

— Ясно…

Иван Кузьмич, встав, повел плечами, взглянул в темное окно. Кое-что и в самом деле прояснилось. Про дорогу в тысячу ли его уже предупреждали.

— Товарищ Баатургы! Благодарю за ценные сведения, но в следующий раз прошу докладывать без промедления. Ваше дело — доложить, а наше — разобраться. Решим задачку, не волнуйтесь!..

Девушка, кивнув, еле заметно шевельнула губами:

— Ты… Ты мне поверил, Жан?

Иван Кузьмич хотел было обернуться в поисках неведомого Жана, но передумал. Потом поищет француза. Вдруг тот в сундуке спрятался?

— Сами же сказали насчет пленных, Чайка. Вы могли все придумать — кроме одной зацепки. Так что костры горючие и ножи булатные отменяются. Вы, Чайка, себе больше верьте, тогда и у других сомнений убудет.

— Спасибо…

Уже на пороге, Чайганмаа обернулась.

— Может, это важно. Этот неизвестный говорил то же самое, чтобы я верила себе — и не теряла надежды. А еще сказал, что мы с ним общались… Тиншань Дех`а… Небесными словами. В древнем Китае так разговаривали с духами. Или друг с другом, когда не хотели, чтобы о разговоре узнали боги.

Его превосходительство Полномочный Посол Сайхотской Аратской республики Иван Кузьмич Кречетов перестал волноваться ровно за час до начала торжественного входа в Синий Дворец. Удивился даже: куда все делось? Почти как перед боем, когда все приказы отданы, бойцы на позициях, оружие заряжено, вот-вот прогремит первый выстрел. Ничего уже не изменить, не переиграть…

Подумав, Иван Кузьмич, сходство с боем все же отверг. Там кровь, там смертью за победу платят, а здесь и малостью можно обойтись. Невелика трудность — халат застегнуть да выражение на лице обозначить. Все прочее, включая столь волновавшие многих «церемонии», само собой решится. В Хим-Белдыре у его святейшества Хамбо-Ламы, бывать приходилось неоднократно, и ничего, выжил. Ну, трубы воют, ну, барабаны бьют. Поначалу Ивана Кузьмича пугали страшными «канглингами», дудками из человеческих костей. Поглядел, плечами пожал. Дудки, как дудки…

Конечно, все дела переделать к нужному часу не удалось, но это не тревожило. На ходу разберемся! Скажем, уже после торжественного выезда с постоялого двора, само собой, с трубами и барабанами, удалось уговорить товарища Мехлиса сменить старый полушубок на шитый серебром халат. Представитель ЦК взглянул мрачно, но все же переоделся.

…Загадку с листом бумаги Лев Захарович решил с ходу, рассудив, что все зависит от приказа. Если партия велит, настоящий большевик отрастит себе глаз острее, чем у немца Рентгена. И наоборот, прикажут в упор не видеть — не увидит. Ибо коммунист глядит на мир оком РКП(б)!..

Возле дворцовых ворот вышла первая заминка. До самого утра решить не могли, когда посольству с коней слезать. Чем ближе к Норбу-Онбо, тем почета больше. Местные хотели, чтобы посольство сто шагов по дороге прошло, Кречетов же уперся, заявив, что верхами въедут, а надо будет — и до тронного зала по лестницам поднимутся. Сторговались на том, что спешиться придется у самых ворот. Кажется, не прогадал, во всяком случае, господин Ринпоче остался доволен, даже позволив себе улыбнуться.

…Монаху Иван Кузьмич тоже про загадку рассказал. Тот, подняв худые руки к нему, велел перевести «сотоварищу по посольству», что это — не загадка, а «коан». Понять же его смысл возможно только после многолетнего поста и умерщвления плоти, лучше всего — в одиночной келье где-нибудь в самой глубине гор.

За дворцовыми воротами был двор с золоченными Буддами, за двором — лестницы. К счастью, посольский чин требовал неторопливости, поэтому поднимались медленно, не сбивая дыхания. Пока шли, Кречетов прикидывал, что изнутри Синий Дворец выглядит куда внушительнее, чем снаружи — целый город с улицами и переулками. Всюду — знакомые желтые накидки, но встречались халаты, а порой и военная форма. Осмотреться не давали, дело посла — шествовать чинно, а не по углам шнырять.

Еще одной заковыкой стала речь, которую Полномочному Послу надлежало произнести перед здешними властями. Что именно следовало сказать, изложил на бумаге бывший советник Рингель, предварительно свершившись с пожелтевшими инструкциями восточного департамента МИДа. Товарищ Мехлис, ознакомившись с текстом, в целом его одобрил, но вписал несколько решительных фраз про борьбу с империализмом в Азии и грядущее единство угнетенных народов и мирового пролетариата. Речь получилась хоть куда, однако ее надлежало не читать, а провозглашать, причем с должным видом и выражением. Иван Кузьмич попробовал заучить наизусть, но быстро понял, что не справится. Уж больно мудрено написали.

Выручил непременный товарищ Мехлис, напомнивший эпизод из царствования Николая Кровавого. Покойный деспот тоже был не мастак заучивать речи, а посему текст оных, написанный крупными буквами, укладывался в царскую шапку, каковую венценосец держал в руках. Идея оказалась хороша. Шапку, после совещания с Чайкой, Кречетов решил заменить большим веером, который, как выяснилось, в здешних местах не дамское украшение, но знак власти, вполне послу подобающий. Нужный веер быстро нашелся, и теперь Его превосходительство с важным видом нес его в руках, стараясь держать текстом ближе к халату.

При входе в тронный зал, наблюдая, как неспешно раздвигаются створки огромных дверей, само собой, золоченных и в каменьях, Иван Кузьмич почувствовал себя не в бою, а уже после, когда враг повержен и готов бросить оружие. Осталось эту решимость укрепить до полной и безоговорочной капитуляции. Пусть трубят, пусть в барабаны бьют — да хоть костями о черепа лупят. Все равно верх уже наш!

…Шкодного племянника красный командир выпустил на волю ранним утром, чтобы к отбытию посольства тот успел приобрести надлежащий вид. Поставил посреди двора по стойке «смирно», велел ремень подтянуть, а после спросил, все ли красноармейцу Кибалкину понятно. Получив должный ответ, хотел было отпустить грешника с миром, но внезапно решился и загадал все ту же загадку о разрисованном листе бумаги. Пусть оценит — и ответ верный даст.

— Чего тут думать, дядя? — Иван-младший дернул худыми плечами. — Рисунок на каждой из сторон, правильно? А если взять и…