Ключник Ганс

Когда у Ганса и Малин Шлосмахеров родился сын, они долго выбирали ему имя.

– Какой он красивый! Давай назовем его Самым Красивым Мальчиком! – предложила мужу Малин.

Ганс был явно не в восторге от этой идеи.

– Малин, – робко возразил он, – может, лучше назовем его Альфредом?

Малин покачала головой.

– Тебе ведь нравится, когда я называю тебя Самым Красивым Мужем?!

– Хорошо, Малин, – попытался подступиться с другого бока Ганс, – сделаем так: назовем сына Альфредом, а дома будем звать его Самым Красивым Мальчиком.

– Не хочу! – обиделась Малин.

Она вообще была очень обидчивой, прекрасная Малин Шлосмахер, и расстраивалась по любому пустяку. Тесто не взошло – и Малин уже надула губки, дождик полил, когда на веревке сушится белье, – и она убегает на чердак, чтобы провести там время в творческих муках. Дело в том, что на чердаке стоял письменный стол, а в ящике этого стола хранились стопка бумаг и чернильница с сиреневыми чернилами. И в минуты отчаяния Малин сочиняла стихи.

рифмовала она такие удивительные слова.

Ганс потом перечитывал эти строчки и опечаленно качал головой. Во-первых, ему было непонятно, что чем прикрывает Малин, а во-вторых, он был почему-то уверен, что эти ланиты до добра не доведут. Поэтому каждый раз, когда Малин надувала губки, Ганс шел на попятную. Во избежание новых сердцещипательных стихов.

Вот и сейчас он решил не спорить с женой, дабы потом не нарываться на «сколь тщетны все попытки / из гусака добыть конфетки».

– Как хочешь, милая, – вздохнул он.

– Спасибо! – растрогалась Малин и чмокнула мужа в нос. – Решено, назовем нашего мальчика Йозефом!

Нужно еще уточнить, что фрау Малин Шлосмахер имела одну весьма очаровательную привычку – она по сто раз на дню меняла свои решения. Из-за этого Ганс иногда попадал в щекотливые ситуации.

Скажем, Малин обещала мужу приготовить на ужин морковно-грушевый айнтопф. И Ганс весь день проводил в предвкушении ароматного, тающего во рту блюда.

– О моя Малин, – распевал он в своей мастерской, выпиливая из очередного куска железа новый, причудливой формы ключ, – как я люблю твой морковно-грушевый айнтопф, который ты приправляешь одной чайной ложкой сахара, щепотью соли, двумя лавровыми листиками, палочкой гвоздики и мелкорубленой солониноооооой!

Надо сказать, что Ганс был очень умелым ключником. Но уверял, что самые изысканные ключи у него получаются под песенное исполнение рецептов из «Большой поваренной книги» Малин.

Вечером, весь в трепетном предвкушении, Ганс возвращался домой. И неожиданно получал на ужин тарелку овощного паштета из цветной капусты с двумя щепотками перца и мускатного ореха. Готовить полтора часа на пару. Подавать со сметаной.

– Но как же так, Малин, – расстраивался Ганс, – я целый день выпиливал ключи под рецепт айнтопфа, а надо было, оказывается, под овощной паштет?

– Понимаешь, в чем дело, – вздыхала Малин, – я вспомнила, что сегодня среда, а по средам я привыкла готовить овощи на пару!

Ганса подмывало возразить, что сегодня вообще-то понедельник, а в понедельник есть тушеные овощи неприлично, как, впрочем, и в любой другой день недели. Но из страха, что Малин снова обидится и убежит на чердак строчить про «восторг и быль подобны сумраку ночному,/ о как мне жить с чурбаном во плоти», он благоразумно решил не нагнетать.

Потому и назвали они сына Вольдемаром. Ведь Малин, по своему обыкновению, в последнюю минуту снова изменила решение. Хотя ровно четверть часа назад она хотела назвать мальчика Акакием, в честь двоюродного деда своей сводной кузины. И от мысли, КАК это имя будет звучать в уменьшительном варианте, у бедного Ганса слезы наворачивались на глаза.

День не задался с самого утра.

Сначала Ганс наткнулся на очередные стихи Малин. «Кому понять моих буколик, / я глас в пустыне, / слепой гусак не внемлет мне!»

Стихи появились сразу после того, как Ганс имел наглость посягнуть на честь Малин. Спустя какие-то два месяца после рождения Вольдемарчика.

– Как ты смеешь, Ганс! – возмутили Малин недвусмысленные поползновения супруга.

– Но, дорогая, – взмолился Ганс, – я ведь тоже страдаю! Каждому мужчине нужна толика ласки. Ты отказываешь мне во взаимности уже целых четыре месяца! Два месяца до родов и два…

– Я спать хочу, я не высыпаюсь, – обиделась Малин и повернулась к супругу спиной.

– Ты можешь спокойно засыпать, я быстро, – обнял ее Ганс.

Спросите любого мужчину, и он подтвердит – ничего обидного Ганс не сказал. Однако Малин снова убежала на чердак и всю ночь сочиняла стихи. А бедный ключник, за неимением груди, поил из бутылки Вольдемарчика слабым настоем ромашки.

– Надеюсь, твоя Малин будет уступчивее, – жаловался он сыну.

Утром Ганс наткнулся на стихи Малин и с болью узнал много нового о себе. Вдоволь настрадавшись, он со вздохом обмакнул перо в сиреневые чернила и переправил в слове «глас» «с» на «з».

– Глаз пишется через «з», это всем известно. Хе-хе, детка Малин, строит из себя злючку, а сама наивная, как дитя! – улыбнулся Ганс. Он поразмыслил еще чуть-чуть и, обиженно сопя, зачеркнул слепого гусака. «Конь в яблоках», – старательно вывел он, диктуя себе по слогам.

Осталось расправиться с «буколиками». Сначала Ганс ничего не мог придумать, потому что не знал, что означает это таинственное слово. Воображение рисовало ему какие-то страшные картины. Вот буколики превращаются в мускулистого красавца и обнимают Малин. А вот они в обличье Змия искушают ее яблоком. Эти образы были до того обидными, что Ганс застонал и спрятал лицо в ладони. Он всем естеством ощущал угрозу, исходившую от буколик! И естество его не подкачало – у Ганса немилосердно заурчало в животе.

– Может, она имела в виду колики? Ну конечно же, не буколики, а колики! – осенило его.

Он быстренько вычеркнул ненужные буквы и вздохнул с облегчением. Теперь стихотворение Малин звучало просто идеально:

– Я прирожденный поэт, – смахнул слезу Ганс.

– Что ты здесь делаешь? – раздался за его спиной удивленный голос Малин.

– Дорогая, – сконфузился ключник, – ты, наверное, забыла, что слово глаз пишется через «з»?

– Теперь еще три месяца не видать ласк, – спустя несколько неприятных минут, пережитых на чердаке, сокрушался Ганс.

Но исправить уже ничего было нельзя, и, запив горе двумя стаканами сладкого чая и заев горой бутербродов с бужениной и копченой грудинкой, он засобирался в мастерскую.

На пороге Ганс столкнулся с почтальоном герром Брифтрегером, который принес письмо.

– От кого? – спросил он.

– От вашей швегемуттер Лисбет, – отвел глаза герр Брифтрегер.

«Лично Малин, в руки», – вывела швегемуттер колючими буквами на конверте.

– Какая разница, три месяца или четыре, – подумал Ганс и распечатал письмо.

«Милая моя доченька, – писала швегемуттер Лисбет, – уехала я от вас всего два дня назад, а успела соскучиться так, словно мы не виделись с тобой целую вечность. Подумываю приехать к вам еще, на этот раз недельки на три. А может, и на все семь. Поцелуй от меня Вольдемарчика. И не говори ничего Гансу. А то, глядишь, он расстроится и выкинет какой-нибудь номер. Например – плюнет в мой ночной колпак. С него станется.

Целую. Лисбет Гипфель».

Ганс оставил распечатанный конверт на кухонном столе, а сам, переполненный праведным гневом, ринулся в гостевую спальню, выдернул из-под высоко взбитых подушек ночной колпак швегемуттер и плюнул в него что было мочи.

«Жаль, что я не верблюд», – подумал он.

О верблюдах Ганс знал от пастора Пристера. Однажды, отвлекшись от притчи о Лазаре, пастор вдруг начал рассказывать, сколь злопамятны верблюды и как они обильно умеют плеваться. Паства, мигом очнувшись от дремоты, с удивлением внимала рассказу проповедника.

– Если вы застанете верблюда… – замялся пастор Пристер, – за… за… за бесстыдством с верблюдицей, то он будет преследовать вас, пока не убьет!

Последние слова потонули в мощном аккорде фуги, который взяла органистка, чтобы отвлечь проповедника от опасного повествования.

Ключник еще несколько раз поплевал в колпак.

– Судя по настрою Малин, швегемуттер будет жить вечно, – с горечью подумал он.

Убрав заплеванный колпак под подушку, Ганс осторожно поцеловал спящего Вольдемарчика и ушел в мастерскую. Ковать ключи. И в порыве злости выковал такой сложный ключ, что долго потом не мог подогнать под него замок.

А обиженная Малин тем временем строчила на чердаке очередные свои вирши.

«Пусть рухнет мир, / о сколько мук, / когда с тобой живет дундук!» – писала она.

По воскресеньям Ганс и Малин Шлосмахеры ходили в церковь, на утреннее богослужение.

Малин на службе откровенно скучала.

«Хоть бы торчащие из ушей волосы подстриг», – вздрагивала она всякий раз, когда отец Пристер поворачивался к ней в профиль.

– Фарисеи же, выйдя, имели совещание против Него, как бы погубить Его… – заметно волнуясь, рассказывал отец Пристер. Он и не подозревал, какие мысли вызывают его кустистые уши у прелестной фрау Шлосмахер.

Ганс, в отличие от супруги, был очень богобоязненным господином. Он проникновенно внимал речам священника, а в особенно торжественные минуты проповеди, не в силах сопротивляться нахлынувшим чувствам, пускал слезу и трубно сморкался в носовой платок.

– Истинно говорю, пастор – святой человек, – приговаривал он.

«Хумус, заправленный жгучим красным перцем, лимоном и оливковым маслом, на завтрак – это уже перебор, – меж тем кручинился отец Пристер. – Даже мятные лепешки от этой напасти не помогают! Угораздило пасторшу на старости лет увлечься восточной кухней!»

Паства не догадывалась, какими воистину мучениями оборачивалась каждая проповедь для отца Пристера. И только органистка Анабель Гольдберг, вынужденная по роду службы находиться в непосредственной близости от пастора, могла много чего интересного рассказать о влиянии восточных специй на неискушенный тевтонский метаболизм.

Сразу после службы чета Шлосмахеров направлялась в мясную лавку – по воскресеньям Ганс любил особенно плотно и основательно поесть. Потому сегодня на обед предполагались гороховый суп-пюре с гренками и тушенный в сметане кролик (приправить щепотью тимьяна и свежим укропом, томить полтора часа на «шепчущем» огне).

– Нам, пожалуйста, кролика, – попросила у мясника Йозефа Фляйшера Малин.

– Упитанного?

– Упитаннейшего! – подал голос ключник.

Йозеф Фляйшер завернул в чистую тряпочку тушку кролика и записал в большой кредитный блокнот: 26 ноября сего года продан кролик одна штука, семья клу… (зачеркнуто), кле… (зачеркнуто), клочника Ганса с его женой Малин, которая чудо как хороша в белом кружевном чепце и ситцевой кофточке навыпуск!

– Сколько мы вам должны? – полюбопытствовал Ганс.

– Двадцать пфеннигов.

– Что бы нам еще взять, чтобы добрать до одной марки?

– Ого! – оживился герр Фляйшер. Наконец-то запахло живыми деньгами, а на них у мясника был свой расчет.

Дело в том, что герр Фляйшер давно был влюблен в молоденькую органистку Анабель Гольдберг. За одну марку можно было купить флакончик розовой воды и преподнести ее Анабель. «Уж тогда-то я точно на тебе женюсь, моя принцесса», – ухал мясник, разделывая очередную свиную тушу тяжелым топором. Ожидание заветной марки он скрашивал тяжелым трудом.

– Можно взять двух кроликов или три круга кровяной колбасы. Опять же копченой грудинки два фунта, – начал быстро перечислять он.

– Тогда положите нам копченой грудинки, и будем считать, что я вам должен марку, – засиял ключник Ганс и обернулся к Малин: – Здорово я все провернул, да, дорогая?

Расстроенный герр Фляйшер взвесил кусок грудинки и записал в свой кредитный блокнот: «дополнительно: взяли два фунта копченой грудинки, видать, не судьба мне жениться на фройляйн Гольдберг».

– До свидания, – приподнял котелок Ганс, – приходите к нам за ключами.

– До свидания, – вздохнул герр Фляйшер, – лучше вы к нам с деньгами.

Чета Шлосмахеров медленно шла по улице. Прохожие, улыбаясь, кивали им в знак приветствия.

– Какие хорошие люди живут в нашем городе! – радовалась Малин.

«Ах, моя Малин, все в тебе прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… – подумал Ганс, не догадывась, что примерно о том же рассуждал один небезызвестный писатель из другой страны. – Если бы не предстоящий визит швегемуттер, ты вообще была бы идеальной женой!»

Помня о скверной привычке супруги запираться на чердаке, вслух ключник произнес совсем другие слова:

– Конечно, моя Малин. В нашем городе живут очень хорошие люди. И самая прекрасная среди них – ты.

Малин зарделась и ласково потерлась щечкой о плечо супруга. У Ганса бешено заколотилось сердце.

«Так ведь и до ночных ласк недалеко! – осторожно, чтобы не спугнуть удачу, подумал он. – Если сегодня все сложится удачно, пожалуй, я даже смирюсь с визитом швегемуттер!»

Иногда, оказывается, так мало нужно любящему мужчине, чтобы смириться с выкрутасами мироздания!

Ключник Ганс собирался на охоту. Он вытащил карабин, надел каску, обмотался патронташем, повесил на грудь бинокль и набил карманы картечью.

Ему срочно нужно было кого-то убить. Ну или сделать что-нибудь не менее гадкое. Из вариантов: разобрать по кирпичику сарай, запереться навсегда в нужнике, приковать себя цепью к чугунной печке – он выбрал охоту. Во-первых, это не так накладно, а во-вторых, не надо будет потом обратно отстраивать сарай.

Шла третья неделя визита швегемуттер. На исходе первой Ганс сбежал на рыбалку. Вернулся он оттуда изрешеченный комарами и с уловом в одну уклейку, но невероятно счастливый. И даже подобранный индюшачьей гузкой швегемуттеров рот не испортил ему настроения.

«Карга», – благодушно подумал он.

Исход второй недели ключник помнил расплывчато. Сначала к нему в мастерскую зашел мясник Фляйшер.

– Почему вы такой грустный, герр Шлосмахер? – поздоровался он.

– Швегемуттер, – заплакал Ганс.

Герр Фляйшер изменился в лице, крикнул «сейчас вернусь» и пулей вылетел из мастерской.

А далее были нечеткие и совершенно дикие воспоминания, от которых Ганс покрывался липким потом. Вот пастор Пристер, запивая копченые колбаски шнапсом, рассказывает, что, если умеючи пукнуть на горящую свечу, то можно произвести столп огня. «Только сначала надо хумуса поесть, – басит он – нашим обычным гороховым супом здесь не обойтись».

Вот герр Фляйшер, подперев рукой скулу и закатывая глаза, мечтает о женитьбе на Аннабель Гольдберг. «Какие у нее окорока! – вздыхает он. – И грудинка очень даже ничего. А о голяшках я вообще молчу!»

А вот и сам Ганс, обливаясь горючими слезами, бьется головой о деревянный верстак и жалуется, что со дня своего приезда швегемуттер ночует с Малин.

– Ее мучают кошмары, и спать поэтому она предпочитает с дочерью. Так ей, видите ли, спокойнее.

У пастора от возмущения запотели стекла пенсне.

– Сын мой, а кто о вашем спокойствии подумает? – взревел он.

– Не знаю, – пуще прежнего закручинился Ганс.

– Тут такое дело. Давеча у проезжих торговцев я выменял фунт фалунской колбасы на… кхм… удивительную колоду карт. – У герра Фляйшера заполыхали уши. – Эти карты скрашивают мои одинокие холостяцкие вечера. Там… кхе-кхе… женщины в неглиже. И даже без. Хотите, уступлю вам червовую даму?

– Спасибо, я как-нибудь сам, – поблагодарил целомудренный ключник.

– Обращайтесь, если что.

Целительного эффекта от мужской вечеринки хватило ровно на пять дней. Вчера швегемуттер, замачивая корявые ноги в бельевом тазу, известила зятя, что остается еще на две недели.

«Святые угодники, мне нужно срочно кого-то убить!» – подумал Ганс и стал лихорадочно собираться на охоту.

Перед выходом из дома ключник прокрался на чердак, чтобы написать Малин записку. И снова наткнулся на очередные тревожные стихи: «Запахло айсбайн с потрохами, / Ланит коснулся солнца луч».

– Дались ей эти ланиты, – рассердился Ганс и нацарапал над стихом записку интригующего содержания: «Ушел на охоту, ждите с лосем. Г.».

На улице было темно и моросил колючий дождь. Гансу мигом расхотелось идти в сырой, промозглый лес.

– Гадкое так гадкое, – решил он и, как был, весь в охотничьем обмундировании и с битком набитыми картечью карманами, явился к мяснику.

«Тут одной червовой дамой не обойтись», – подумал герр Фляйшер при виде перекошенного ключникова лица.

Спустя полчаса Ганс спал крепким сном младенца. И снился ему большой лось на фоне темного леса. Лось задумчиво глядел на него грустными глазами навыкате. А потом протянул букет из мухоморов и запел густым басом: не хотите ли отведать ланит?

– Ах, вот что такое ланиты! – обрадовался ключник и с благодарностью принял букет.

Гансу снился удивительный сон. Он шел вдоль огромных, уходящих за горизонт столов, заставленных всевозможными яствами. Чего там только не было: и копченые баварские колбаски, и паштеты, и телячьи отбивные, и розовые ломти подернутой жиром буженины, и даже какие-то зеленые штучки, отдаленно напоминающие какашки Вольдемарчика, когда Малин перекармливала его шпинатом.

– Вот как выглядит толма из виноградных листьев, – внезапная догадка пронзила Ганса в самое сердце. Он наклонился, чтобы внимательнее приглядеться к блюду, которым пасторша чуть не отправила на тот свет своего многострадального мужа. Но тут у него немилосердно заурчало в животе, и он проснулся.

Было еще темно, в окно заглядывал желтый диск луны. Ганс какое-то время скорбно прислушивался к урчанию, потом вздохнул, обнял Малин и зарылся лицом в ее длинные волосы.

Неделю назад, собрав в узлы многочисленные пожитки, наконец-то отбыла швегемуттер Лисбет. Как только телега с тещей на борту исчезла за поворотом, Ганс взлетел на чердак, накорябал «No Disturb» и вывесил записку на заборе.

Пока Малин пребывала в растерянности от разлуки с матерью и не могла оказать надлежащего сопротивления, Ганс быстренько самоутвердился на письменном столе на чердаке, на поленьях возле чугунной печи и в дверном проеме кладовки. Но особенно его порадовал триумф в гостиной, аккурат напротив фотографической карточки швегемуттер.

«Теперь мы с тобой в расчете», – удовлетворенно подумал он. Судя по колкому взгляду, которым швегемуттер наблюдала бесчинства зятя, реванш обещал быть воистину апокалипсическим.

«Справимся», – мысленно огрызнулся Ганс, сгреб Малин в охапку и пылко воскликнул:

– Проси чего хочешь, милая!

– Хочу сапожки, расписной шелковый платок и новую нарядную юбку. В пол, – не растерялась Малин.

«С дверным проемом я все-таки переборщил», – подумал Ганс. Он крепче прижал супругу к себе и зашептал ей на ушко:

– Но, милая, это же так дорого! Целых восемь ключей. С замками! Выбери что-нибудь одно.

– Ах, так?! – оттолкнула его Малин. – Ах, вот, значит, как ты меня любишь!

– Я тебя очень люблю, – спохватился Ганс, но было уже поздно – Малин, обливаясь слезами, бежала на чердак. Конец дня снова обещал стать стихотворным.

– Только не про ланиты, – встрепенулся Ганс и припустил за супругой, – дорогая, берем все, что пожелаешь!!!

Сапожки обошлись в восемьдесят пфеннигов. Расписной платок – в пятьдесят. Юбка в пол за целую марку чуть не загнала Ганса в гроб. Правда, она не сходилась у Малин на талии.

– Она тебе мала, – обрадовался Ганс.

– Берем, – топнула ногой Малин, – с сегодняшнего дня мы худеем.

Ужин состоял из листика капусты с горсточкой мелко натертой моркови. Ни тебе шницеля, ни копченых рулек. «Прорвемся», – решил Ганс и воровато заел капусту ядреным шпигом.

– Ты гадкий предатель, – разобиделась Малин, учуяв запах чеснока.

– Я больше не буду, – виновато потупился Ганс.

Далее последовала череда мучительных для ключника дней – с утра он ел кашу на воде, в обед запивал голод бульоном, а на ужин давился тушеными овощами. Все его попытки поесть на стороне заканчивались провалом – Малин, мигом учуяв чужеродный калорийный аромат, убегала на чердак – строчить очередные вирши.

«Пусти меня в свой огород, / просил бесчувственный чурбан, / мой огород для вас запе́рт, / вещала трепетная лань!» – вот каким вопиющим образом самовыражалась прекрасная Малин. Со всеми вытекающими из этой рифмы последствиями.

Ганс горько вздохнул. Сон на голодный желудок не шел.

– Святые угодники, – пожаловался он тусклому диску луны, вспомнив про бесчувственного чурбана, – если не помру от истощения, меня доконают ее стихи!

Он заснул ближе к рассвету, уткнувшись заплаканным лицом в плечо Малин.

И снился ему райский сад и прочие кущи. Обильная еда, охота, рыбалка и оптовый заказ от архангела Петра на комплекты ключей для райских врат.

А еще ему снилось древо познания. Оно манило Ганса своими тонкими ветвями и протягивало наливные яблочки, одно за другим.

Ганс ходил кругами и озирался на сочные плоды. Попробовать яблоко первым он не решался.

– Мааалин, – тихонечко позвал он, – Маааалин!

Трэша в райской жизни ему определенно не хватало.