– Хватит дрыхать, урод! – Матвей Керзун ткнул кулачищем в бок спящего на койке крепыша так, что тот едва не слетел на пол, мигом вскочил на ноги, продирая глаза и озираясь, ничего не понимая со сна.

Ильдуска закружился на месте.

– Пора делом заниматься. А ты с такой рожей опять, – толкнул его рыжий бородач к рукомойнику.

Ильдуска всё продирал глаза.

– Я же тебя предупреждал, не пей. Опять нажрался?

– И не думал, – нагнулся наконец под струю воды крепыш. – Как и обещал. Ни капли в рот.

– Вижу по твоей пакостной морде, – ещё злей напустился Керзун на приятеля. – Забыл про дело?

– Ничего не забыл.

– А чего же? Его на трезвую башку крутить надо, а ты с залитыми зенками. Сколько можно?

– Знаю я.

– А раз знаешь, зачем хлебал, мурло пьяное?

– Да выпил-то всего-ничего… Стоило об этом расстраиваться? Для куража не помешает.

– Тебе, дураку, говори не говори, всё одно. Прошлый раз из-за тебя погорели!

– А ты из-за этого, значит, к Зинке бегал? – хмыкнул крепыш. – Хотел у неё узнать, что в народе болтают об убийстве артистов?

– Ну, бегал. Ты же пьяный в зюзю валялся. А мне проведать надо было.

– А чего же мне не сказал раньше? Я бы тебя ей представил как фортового кента, лучшего кореша. А ты, значит, тайком с ней, будто меня не знал никогда и не видел сроду?

– Для дела же, бекас. У неё понятие будет, что в тот вечер мы и не знались с тобой, а значит, и ночью вместе нигде не были. У ментов это алиби называется.

– Хитёр, бобёр. Ты себе это алиби зарабатывал, а меня в грязи топил.

– Ну, хватит! Ты, когда мало хлебнёшь, слишком сообразительным становишься.

– У нас, татар, правило есть: сколько ни пей, а башку не теряй.

– То-то я смотрю, ты чуть всё дело в тот раз не завалил.

– А что я?

– Был бы трезвый, не промахнулся б. Топором по калгану саданул бабу, да только погладил.

– А, может, я нарочно. Может, она мне приглянулась…

– Чего? – Керзун сжал кулаки, готовый броситься на приятеля. – Игры со мной задумал водить? Придушу, мразь!

– Да успокойся ты… Ишь, взвился. – Крепыш исподлобья глянул на бородача. – Живучие они, это бабьё. Я её рубанул по башке со всего плеча. И в воду она упала без звука, даже не охнула. А утром – на тебе! Живёхонькая на бакене оказалась. Её чудо спасло.

– Поговори ещё, татарин несчастный. Я своего барана враз уделал. Достал ножичек – и одним ударом. Был артист и нет артиста. Не то, что ты, размазня. Знаешь, что с такими, как ты, на зоне делали?

– Знаю. Думаешь, ты один там баланду хлебал?

– Тогда не зли меня… – Керзун, тяжело подмяв под мощное тело запищавшую кровать, растянулся на ней, как был, в сапогах, закинув волосатые руки за голову. – Слушай ещё раз внимательно. Больше повторять не буду. А сделаешь не так, пеняй на себя.

– Матвей, я гляжу, что не по-твоему, у тебя одно на языке – убью, прибью. Со мной, как с дитём малым. Ну, допустим, прибьёшь меня, а что делать будешь? Из хаты днём боишься вылезти, только по ночам шастаешь. А знакомых, друзей у тебя нет. С Зинкой познакомился?.. Так на неё особенно не надейся. Она тебя, придёт время, продаст ментам.

– А я и не собираюсь здесь задерживаться, – оскалился бородач. – Вот сделаем дело и рванём когти отсюда. Ты со мной?

– А куда же мне?

– Тогда закрой хайло и мотай на уши. Повторять я не люблю.

– Это я уже слышал.

– Шанс у нас с тобой единственный. Если его упустим, вышак нам обеспечен.

– Ты мне горбатого не лепи, – ощерился крепыш, разводя себе в кружке чифирь. – Насчёт вышака мне ещё рано думать.

– Сомневаешься? А два трупа на шее?

– Откуда? У тебя, может, и два, а у меня одна баба, и ту своими глазами видел, живой в больницу увезли. Артистка-то целёхонькая осталась. Так что за мной мокрухи нет. Я чистый.

– Что?! – взревел бородач и даже приподнялся с кровати.

– А вот скольких ты перерезал, одному тебе известно. – Ильдуска, не обращая внимания на взбешённого приятеля, хитро сузил татарские глаза, поедая его одними щёлками.

– Тебя порешу, счёт увеличится. Это точно, – зло и тихо прошипел тот, опускаясь на подушку.

– А я что?.. Ты сам всё время грозишь.

– Сильно умным стал.

– Слушай, Матвей, ну что ты взъелся? – Допив чифирь, Ильдуска опустился на колени и по-собачьи, только не виляя хвостом, дополз до кровати. – Ну, виноват. Хватанул винца для сна. Думал, пересплю днём, отдохну, чтобы к вечеру быть готовым. Что я, малец какой? Что ты меня всё время мордой в дерьмо? Знаешь ведь, я тоже на нарах мыкался и у параши вахту нёс. По полной программе зэковскую школу прошёл. Не шавка поганая…

– Ладно, Ильдуска, – пожал его протянутую руку Керзун. – Вот это по-нашему. Виноват – склони голову. Сразу бы так.

– За отца тебя считаю, а ты – в зубы, убью, прибью!

– Ладно. Забудем об этом.

Ильдуска сильнее затряс лапу бородачу:

– Ты ко мне по-человечески, и я в огонь и воду за тебя, горло любому перегрызу. Мы, татары, умеем добро помнить.

– Знаю я вас. Народ преданный. Кореш у меня был на зоне. – Керзун сжал кулак и оттопырил большой палец. – Мы с ним жили душа в душу. Ждёт, когда я домой доберусь, весточку ему дам. Обещал за мной следом по зелёной дороге.

– В побег? – сверкнул глазами Ильдуска.

– А чего? Там, куда мы уйдём, никто искать не будет. Тайга кругом. Народ вольный. Свободно живут. Но Большой Иван имеется. За воровским законом старец приглядывает. Весь во мху, а авторитет тот ещё! Попробуй, кто ослушайся, враз башку открутят его молодцы. За дело, конечно. А так… простор! Батька Ермак, сказывают, основал то логово.

– Сказка какая-то, – закрыв глаза от удовольствия, прошептал Ильдуска, – и не верится.

– Сам увидишь, когда доберёмся.

– В пути менты бы не замордовали…

– Со мной не пропадёшь. Я ходы-выходы знаю. А когда пойдём, будет, где и остановиться. Тебя же указали мне верные люди.

– И меня они знают? – чуть не подскочил с пола Ильдуска. – Откуда?

– Им, брат, всё известно, – солидно пробасил бородач. – Меня снарядили, из общака на дорогу выделили. За мной другие люди пойдут, как сообщу, что до места добрался.

– А где же их деньги-то? Зачем мы рискуем, браконьерничаем? Говорил, на дорогу зарабатываем, а у самого деньги в кармане?

– Да просадил я всё в городе, – хлопнул себя по лбу бородач. – Обрадовался сдуру, что на волю вылез и запил, как сумасшедший…

– Я тоже месяц гудел, лишь освободился, – хмыкнул Ильдуска, – знакомое дело. С городскими, а они такие. В карман твой нос так и ширяют.

– Во! Пропади они все пропадом! Нам друг друга держаться надо.

– Говори, дорогой, всё сделаю, как скажешь, – глаза Ильдуски преданно блестели.

– Пойдёшь сейчас к больнице, – начал Матвей, сев на кровати, – понаблюдаешь за обстановкой издалека.

– Так… – навострил уши тот.

– Если всё тихо, поищи пацана смышлёного, купи ему коробку конфет или шоколадку… – Керзун подозрительно посмотрел на притихшего товарища, ловившего каждое его слово. – Деньги-то имеются? Не всё просадил на винище?

– С последнего проданного осетра ещё червонец остался, – похвастал Ильдуска.

– Это хорошо. Пацана пошли в больницу к артистке, мол, её друзья прислали, сами на базар торопились. Пусть он убедится, одна ли она лежит в палате.

– Понял. Чего же тут не понять? Только жирно будет с коробкой конфет, я кулёк леденцов куплю. Хватит с неё.

– Не жадничай. Артисты настоящие не пожалели бы.

– Тогда свои добавляй. А то у меня ничего не останется.

Керзун полез в карман, достал две помятые ассигнации, сунул в быстрые руки приятелю.

– Смотри, используй на дело.

– Всё путём.

– Если обойдётся, дуй ко мне.

– А от кого конфеты передавать? От бабок, что ли?

– Нет, те удушатся, не пришлют. Пусть пацан скажет, что от артистов, и лишнего чтобы не болтал.

– Ну а если?..

– Если что не так или ментов приметишь поблизости – дуй ко мне. Я тебя здесь ждать буду.

– Усёк. А ночью, значит…

– А ночью видно будет. Дожить надо. Завтра её увезти в городскую больницу должны. Я у местного врача выведал. Сегодня ночью – последний шанс.

Ильдуска побледнел, скулами заводил, аж желваки забегали.

– Знамо дело. Если в городе она очухается, нам обоим крышка.

– Вот. Только мёртвые не чихают.

– Что?

– Молчат только мертвяки.

– Ага, – притих Ильдуска.

– Что? Струхнул? Живой отсюда её выпускать нельзя. Больше случая не представится.

– А может, мне самому забежать в больницу, проведать? Зачем ещё кого-то путать? Сбрехнёт не то.

– Лишний риск ни к чему. Подыщи смышлёного или совсем дурачка. Тебе нельзя. Вдруг она очухается. Увидит тебя и придёт в себя. Я у того врача, которому осетра загнал, вынюхал про эту болезнь. Он говорит, разное бывает. С ней же уже был чудной припадок. Она ночью поднялась ни с того ни с сего и на улицу убежала. А там в попутную машину сиганула и до артистов добралась. Мужа своего искать начала. Те перепугались. Подумали чёрт те что. А она снова в обморок брякнулась.

– Что сказала?

– Так ничего и не сказала. Только одно спрашивает, где муж?

– Чудеса! – У Ильдуски рот открылся сам собой, от испуга он отодвинулся к двери от приятеля. – Может, мне пора? Пойду, погляжу, что, как?

– Чифирни ещё. Время есть, – охладел Керзун к приятелю. – Я тоже сидеть здесь не стану. К сеструхе твоей сгоняю.

– А к ней зачем?

– Проведаю, – хмуро ухмыльнулся бородач. – Напугал я её первый раз-то. Теперь, может, приласкаю.

– Сеструха у меня змея. Смотри, не ужалила бы.

– Не таким жало дёргали, – поморщился бородач. – Жаловалась на тебя, дурака.

– Ты что задумал, Матвей? – заволновался Ильдуска. – Ты сеструху не трогай. Она ни при чём. Да и не знает ничего.

– Чего ты мелешь, дурило?

– Я знаю, ты ничего просто так не делаешь, – не отступал от него Ильдуска.

– Варит же у тебя башка, татарин, – хмуро огляделся Керзун, словно чего-то искал.

Хибара, в которой они обитали вдвоём, кроме кровати, двух табуреток и ящика, служившего столом, была пуста. Барахло, посуда или, вернее, её жалкие остатки, кучей свалены в углу. Там, на брезентовом лежаке, спал по ночам Ильдуска. Кроватью владел Керзун с первого того дня, как внезапно заявился. На ящике с банкой недопитого чифиря тускнел кухонный нож. Оба, не сговариваясь, уставились на его рукоятку, однако ни тот ни другой с места не сдвинулись. Нож был ближе к Ильдуске.

– Не доверяешь мне, Матвей? – почти шёпотом спросил Ильдуска.

– Отчего же? Доверяю. Но сеструха твоя мне тоже приглянулась. С первого раза, как увидел. На душе спокойнее становится.

Керзун помолчал, дал время Ильдуске вникнуть в смысл сказанного.

– За кого же спокойней? – спросил по-прежнему почти шёпотом тот.

– За нас.

– За нас всех?

– За нас всех троих. Ты на ножичек-то не косись. Вскочить не успеешь, я тебя придушу.

– Гад ты, Матвей…

– Все мы гады. Но ты мне, брат, этих слов не говорил, а я их не слышал.

– Если с ней что случится…

– С ней ничего не случится, если будешь вести себя правильно.

– Это как?

– Слушаться меня надо. И все дела.

Ильдуска скрипнул зубами, поднялся на ноги и зашагал к двери, выбив её с треском. Не оглядываясь, он шёл по пыльной дороге, низко опустив голову.

– Знаем вашу змеиную породу, – сплюнул ему вслед Керзун. – И на груди лежанку устрой, азиаты чёртовы, всё равно мечтаете, как бы ужалить.

Дождавшись, когда лазутчик скроется в переулке, Керзун вышел следом. Ильдуска с праздношатающимся видом дефилировал по пыльной дороге, ловя попутную машину. Ждать пришлось недолго. Не успел грузовик скрыться из вида, к дороге с поднятой рукой бросился и бородач. Ему не повезло, но минут через пятнадцать – двадцать и он на грузовике оправился следом в райцентр. Магазин и райбольница располагались почти рядом, напротив друг от друга, через улицу. Керзун постучал по кабине шофёру и выпрыгнул у «Продмага» с расписанной афишками дверью. Лениво пристроившись в ста метрах за деревьями на скамейке у забора, он закурил сигарету, оглядывая улицу время от времени. Близился вечер. Сельский люд ещё занимался своими нехитрыми делами во дворах, а то и готовился к ужину, вынося самовары прямо под деревья. Где-то на задворках брехала собака, не унимаясь и надоедая. Керзун порывался войти в магазин, но сдерживал себя. Швырнув очередной окурок в пыль, он принялся изучать афишки на двери магазина. Наконец дверь отворилась и оттуда выскочил Ильдуска с весёлым парнем рыбацкой наружности. Вслед им щебетала молодая продавщица, запирая дверь. Рыбак в обеих руках держал сумки со всевозможными кульками, буханками серого хлеба, солью, консервами и папиросами. Ильдуска принял от рыбачка сумки и остался ждать его недалеко от больницы, укрывшись в густых кустарниках. Парень поспешил со свёртками в больницу.

«Пока всё идёт, как надо, – подумал Керзун. – Взрослый лучше мальца. К тому же рыбаком оказался. Его уже сегодня здесь не будет, вон сумок сколько набрал. Видать, в дальний путь собрался».

Ожидания его оправдались. Рыбачок недолго проторчал в больнице, выскочил оттуда пустой, что-то сказал Ильдуске, принял от того сумки, и они вместе побрели по дороге.

«Ничего, пусть погуляют, – успокаивал себя Керзун, – дело сделано вчистую. Иначе Ильдуска бы с ним не чирикал, а назад помчался. Успеть бы и мне к Зинке, чтобы чего не заподозрил».

– Здорово, Зинуль, – бросил он ей и попытался ущипнуть за круглый бок.

Зинка уклонилась, но не слишком ретиво, как в прошлый раз.

– Как живёшь-поживаешь? Не скучно без меня?

– А я братана искать собиралась. Тут у меня намедни тётка Пелагея была, такие страсти наговорила! Хотела его попытать. Не брешет старушка?

– А что за страсти? Может, я знаю.

– Да про ведьму эту, артистку из воды.

– Ну?

– Тётка Пелагея говорит, будто ведьмой она стала, по ночам ходит и мужика своего ищет. На днях к ростовским артистам наведывалась. Те до сих пор в обмороке лежат.

– Рассказывали мне. Было дело.

– Правда всё же! Не врёт тётка.

– Только не ведьма она. Просто очухалась ночью в больнице и отправилась к своим артистам. Её попутной машиной мужик подбросил и даже ничего не заподозрил, что больна она.

– В бинтах же?

– А на ней косынка была.

– Значит, скоро выздоровеет, раз на ноги встала. Может, Бог даст, и заговорит. Тогда уж убийцам несдобровать.

– Тогда да.

– А мужика её тоже нашли?

– Нашли. Утром следующего дня, как она приходила к артистам.

– Как чуяла? Там же, у того бакена, нашли?

– Нет. Его на остров занесло. В другом месте. Но от деревни недалеко.

– Не врёт Пелагея. Всё сходится.

– А я вот пришёл тебя проведать, – переминался с ноги на ногу Матвей.

– А у брата, значит, для меня времени не нашлось? Пьёт небось?

– Перестал. Отучил я его.

– Ох, уж отучил! Так я и поверила, – Зинка зло повела плечами, села за стол, пододвинула табуретку гостю. – Садись, коль пришёл. Сам-то опухший какой! На пару гуляете?

– Это от недосыпа, – присаживаясь и придвигаясь поближе к Зинке, мягко сказал бородач. – По ночам рыбой занимаемся. От тебя чё скрывать-то? Денег на дорогу коплю.

– Настрогал капиталы?

– Капиталы не капиталы, а съезжать собираюсь.

– Скатертью, как говорится, – отвернулась Зинка, не улыбнувшись. – Что и времени не было ко мне забежать? Проведать? Может, я здесь лежу, загибаюсь.

– Такая загнётся, – осторожно погладил её по полной руке Матвей, – такая как ты, не одного мужика загонит, если захочет повеселиться… Вот, пришёл.

– Что это спохватился?

– С собой звать.

– С собой? Эк чево надумал! Да я и не знаю тебя совсем.

– И что?

– Опять всё у тебя с кондачка… Тогда лапать полез, сейчас – в невесты. А виделись два раза.

– Не молодые вроде.

– Да и не знаю я тебя.

– А я расскажу. – Матвей легонько приобнял Зинку за то место, где когда-то была талия, Зинка не пошевелилась, замерла только. – Работы не чураюсь. Дом у меня за Уралом. Родители ещё живы. Детей, жены нет. Бабы были, не скрываю, но так, твари в основном.

Она отстранилась, но руки его не сбросила, лишь сказала:

– Ты выражения-то выбирай.

– А они того стоят.

– Всё равно. Не люблю я, когда на женщин так ругаются.

– Хозяйство там у меня оставалось. Отец приглядывает. Писал мне. Он мужик крепкий. Там весь люд такой. Вот я, видишь, – Матвей оправил бороду, выпятил грудь. – Если что, защищу.

Зинка отодвинулась ещё, оценивающе оглядела его, заглянула в глаза:

– Брешешь небось! Приедешь туда, там вошь на аркане, а не дом, да ещё какая-нибудь баба с голодранцами. Надругаешься и погонишь назад.

– Да, что же мне, перекреститься, что ли?

– А перекрестись, раз православный.

Матвей поднялся из-за стола, громадный с рыжей бородой и, не моргнув глазом, перекрестился. Зинку пробрало, чуть ли не до слёз.

– Я мужик простой. Ты мне враз приглянулась, – не садясь, продолжал Матвей. – Одену тебя, как королеву. Будешь, как сыр в масле кататься. Не то, что в этом дерьме.

– Ну-ну. Я горб здесь чуть не нажила. Всё своими руками, – защищалась Зинка, потупясь. – Без мужика, знаешь каково?

– Ты баба видная, справная. – Керзун наконец присел и теперь уже крепче обнял Зинку. – Работы тоже не боишься.

– А дом на кого оставлю? У меня, хоть и не хоромы какие, а хозяйство немалое. Три гуся, утки, десяток кур, корова с телёнком. Это не шутка. Всё распродавать? Покупателя не найдёшь.

– Зато там…

– Слышала уже. Тайга. Места – заблудишься. Медведи…

– Вот мы их ловить и будем да шкуры дубить. Там народ вольно живёт. Что поймает, добудет, то и его. Там деньги не нужны. На свои руки и ноги надейся.

– Расписываешь, так прямо сказка. Только слушай.

– Соглашайся.

– А дом?

– Опять ты за своё… Дом братану пока оставишь. Ильдуска справится. И тётка Пелагея за ним присматривать будет. А когда устроимся, понравится тебе там, возьмём и его к себе. А он здесь покупателя на дом найдёт.

– Ильдуску-то с собой?

– Он там и остепенится. За ум возьмётся. Может, жинку подыщет. А водки там нет. Народ изредка, по праздникам, самогонкой балуется. Некогда пьянствовать.

– Занятно говоришь, – хмыкнула Зинка. – Растревожил душу. Прямо забирает.

– Думай. Только такие решения враз надо принимать. Раз – и отрезал.

– Круто берёшь. Раз и отрезал… Я тут, считай, всю жизнь прожила.

– И что хорошего видала? А там новую жизнь начнём.

Зинка вдруг почувствовала, как слёзы покатились у неё по лицу:

– Нечего вспомнить… С Толяном солнышко выглянуло, да не успела я согреться. А остальное – сплошная ночь.

– Я тебя в обиду не дам. На руках носить буду. Деток заведём.

Зинка совсем запылала.

– Когда, говоришь, уезжать?

– Утром, если всё хорошо кончится. – Керзун посуровел и твёрдо повторил: – Утром.

– А что? Случиться что может? – забеспокоясь, заглянула ему в глаза Зинка. – Ты говори всё начистоту. Я на большое дело решаюсь.

– Ничего не случится. Так я, – осёк её Керзун. – Собраться надо, вещи, то-сё.

– До утра думать буду, – успокоилась Зинка. – Чё мне собираться? Нищему и тесёмки достаточно.

– Вот и хорошо, – прижал он к себе её тёплое податливое тело.

Хотя звёзды уже вовсю разгуливали по небу, а Ильдуска у дверей землянки не маячил, Керзун забеспокоился – за углом неближнего дома с полчаса подежурил, не сводя глаз с улицы, с кустов возле их хилого строения. Заметно стемнело, но из хибары никто не появлялся. Керзун не сдвинулся с места: если Ильдуска внутри, начнёт сам его искать, а если нет, он и тут его подождёт, надёжнее. Когда совсем начал терять терпение, дверь скрипнула и в свете керосиновой лампы на пороге показалась сбитая фигура Ильдуски. Рядом с ним вертела хвостом дворняга Муха. Ильдуска что-то налил в битую-перебитую чашку, огляделся, поманил дворнягу.

– Заботливым стал, чёрт раскосый… – выругался Керзун, вышел из засады и направился к хибаре.

– Как успехи? – спросил он хмуро.

– Всё нормалёк, – обрадовался ему напарник. – А ты куда пропал? Неужели Зинка пригрела?

– Поговорили, – неопределённо ответил Керзун. – Со мной она поедет.

– Уговорил?! – подпрыгнул от удивления тот.

– Угу.

– А дом?

– А дом на тебя.

– Как на меня?.. На фига? Что, оставляешь здесь?

– На время. Чтобы потом меньше подозрений было у ментов. Меня тут никто не видел? Не видел. Зинку я с собой заберу. Её отъезд мало кого заинтересует. Тётке Пелагее рот закроешь, пусть молчит. А устроимся там, вызов тебе пришлём или другим способом весточку дадим. Дом продашь – и все дела.

– Здорово у тебя получается. А я сначала подумал…

– Бестолковку напрягать надо, – шутя, ткнул его ладонью в голову Керзун. – Совсем пацан ещё.

– По гроб обязан!

– Разберёмся. Погнали в больницу. Как наша клиентка? Тихо всё?

– В девять там свет гасят. Сейчас уже темно. Десятая палата у неё. И лежит одна. На втором этаже.

– Как одна? – насторожился Керзун.

– Она всё время с двумя тётками лежала. У тех что-то с животами. Их выписали. Одну раньше, а вторую сегодня. Мужик из деревни приезжал, взял домой. Говорит, некогда болеть, дома сопли пацанам надо утирать. Сам-то он комбайнёр. А тут косовица на носу.

– Ну одна так одна… Это только облегчит дело. Там лестница есть на чердак?

– А как же. Я всё проверил. Передвинуть к её окну проще простого.

– Что-то уж всё гладко получается… – закряхтел Керзун.

– А ты хочешь, чтобы ментяры по углам стояли и у каждого в руке по волыне?

– Прекрати дурацкие шуточки! – оборвал его Керзун. – На серьёзное дело идём. Сам в палату полезу. Внизу на атасе твоё место.

– Как скажешь…

До райцентра от деревни дотопали пешком. Керзун запретил останавливать попутки, как его напарник ни ныл, ни приставал.

– Никаких следов, никаких свидетелей! Хватит с меня! – отрезал он все его уговоры.

Улица перед больницей зияла пустотой и тревогой, однако подобрались под окна без шума и приключений. Тихо вдвоём отыскали деревянную лестницу и, передвигаясь, как муравьи, подтащили её к заветному окну.

– Там сетки на окнах от комаров, – шёпотом подсказывал Ильдуска, – пальчиком дырку сделаешь и за шпингалетки потянешь – всё окно настежь.

– Знаю. Не суйся, – оттёр его от лестницы Керзун и, поставив ногу на первую перекладину, испытал её на прочность.

Добравшись до окошка, Керзун легко справился с марлевой сеткой и растворил без шума окно. Лунный свет и яркие звёзды освещали койку, на которой, накрывшись с головой, посапывало выпуклое округлое тело. Керзун мягко спрыгнул с окна внутрь палаты и ещё раз огляделся. Ощутимая всеми клетками организма тишина давила на уши. Или он так волновался, впервые пойдя на дело трезвым? Надо было принять стаканчик для спокойствия, как советовал Ильдуска: пьяному море по колено, но легче вляпаться. Нет, правильно он отказался! И хватит дёргаться впустую…

Керзун стоял над спящим существом с подушкой в руках, которую взял с другой пустой койки. Примерился. Надо враз. Чтобы пикнуть не успела. И, набрав полную грудь воздуха, осторожно положив подушку на голову жертвы, тут же налёг на неё всей силой медвежьих лап, постепенно сильнее сдавливая. Он боялся оставить синяки, поэтому сдерживал себя. Всё должно выглядеть естественно. В тюрьме приходилось таким заниматься. И местные лепилы разводили руками в недоумении, констатируя смерть во сне от недостатка воздуха: летом в камерах нещадная теснота и духота, а следы насилия отсутствуют…

«Ну всё, конец, – перевёл дух Керзун, – тихо всё прошло, даже ногами не засучила, пора подымать подушку – и в окно, на волю…»

Но не успел он додумать свою чёрную мысль и только расслабил руки, как оказался на полу от страшного толчка ногой в низ живота. Дикая боль вырвала из его глотки ужасный вопль, а на него уже навалилось несколько человек, придавили наземь, и от второго удара по голове он потерял сознание.