Переименование шизофрении

Проблема психиатрических диагнозов не в том, что они бывают недостоверными. Недостоверность и ненадежность диагнозов – это проблема всей медицины. Пока в роли медиков выступают люди, а не безошибочные роботы, разногласия при оценке тех или иных состояний организма неизбежны. Правда, в области диагностики психических болезней такая несогласованность воспринимается особенно чувствительно.

Исследования показывают, что разные психиатры с одинаковым уровнем компетенции часто ставят разные диагнозы одному и тому же пациенту. Например, в одном исследовании приводятся прискорбные сведения о том, как американские психиатры ставят диагнозы по DSM-5 [1]. Для анализа согласованности количественных данных в статистике используется коэффициент каппа Коэна. Значение каппы Коэна выше 0,8 говорит о хорошей согласованности систем. Так вот в этом исследовании ни один из психиатрических диагнозов не набрал 0,8. Только три диагноза поднялись выше 0,6, а показатель шизофрении был 0,46. Это значит, что вероятность получить один и тот же диагноз у двух разных психиатров удручающе мала.

Но дело в том, что эта вероятность не очень велика и в других сферах медицины. При диагностике инфекции послеоперационной раны каппа Флейса (аналог каппы Коэна для сравнения более чем двух систем оценки) составляет 0,44 [2]. При выявлении метастаз в позвоночнике – до 0,59 [3].

В то же время есть другие исследования, которые говорят, что с психиатрической диагностикой все не так уж плохо. Например, в 1991 г. посчитали каппу Коэна для DSM-3-R. У шизофрении результат – 0,94 [4]. Если диагностику по DSM-5 проводить с использованием грамотно составленных опросников, то каппа Коэна может быть очень даже впечатляющей, достигая в случае с биполярным расстройством 1, т. е. уровня идеальной согласованности результатов диагностики разными специалистами [5].

При поиске метастаз и инфекций врачи ошибаются и допускают неточности, потому что их диагностическое вооружение или личный навык владения этим оружием далеки от абсолютного совершенства. Но в случае с психиатрией слабость связана с концептуальными особенностями работы врача-психиатра.

***

В каком-то смысле вся психиатрическая диагностика представляет собой околофилософское исследование, качественно отличающееся от работы лаборанта, ищущего в чашке Петри признаки инфекции. Психиатрия развивается как саморедактирующийся дискурс. Ярче всего этот процесс иллюстрируется историей переименования болезней. В изменении имен есть что-то деконструкторское и постмодернистское à la Деррида. Психиатры, увлеченно переименовывающие болезни, встают в один ряд с объектом их изучения – бредящими людьми с разрушенным синтаксисом, которые придумывают неологизмы, извращают метафоры и путаются в ими же выдуманной терминологии.

Справедливости ради надо сказать, что термины в психиатрии иногда меняются по причинам, формально находящимся вне психиатрической науки.

Подходящий пример – Япония. Отказ от японского слова, обозначающего шизофрению, в Японии произошел по инициативе сообщества родственников больных людей. Это слово приносило с собой лишнее напряжение в социальную жизнь пациентов. Отказаться от одного слова и взять другое слово – несложно. Было решено, что термин не так уж ценен, если он не отражает этиологию, симптоматику и характер болезни, а лишь маркирует некий набор явлений психической жизни.

Для японцев «болезнь расколотого сознания» (так иероглифами передается греческое слово «шизофрения») – не просто неудобная этикетка, которую захотелось заменить на новую. В 1930-е гг. японская психиатрия заимствовала вместе со словом «шизофрения» крепелиновское учение о том, что это слово обозначает. Западное слово пришло в японский культурный контекст вместе со своими коннотациями, а именно вместе с представлением о том, что у больного шизофренией катастрофически нарушены ментальные процессы, у него ослаблена воля, он не может функционировать как полноценный член общества, и он неизлечим.

Был еще один нюанс. С самого начала изучения шизофрении исследователи обсуждали роль наследственности. Японию в то время увлекла мода на евгенику. 1930-е гг. – непростой период человеческой истории, когда политика сблизилась с разного рода учениями, предлагавшими радикальные способы переделки общества. Один из наиболее опасных гибридов получился в результате скрещивания политики и евгеники. В Японии эта тенденция воплотилась в Евгеническом законе 1940 г., обязавшем подвергать принудительной стерилизации психически больных.

Между прочим, с позиции японских националистов, евгеническая политика абсолютно неуместна в Японии. Правительство, берущееся чистить генофонд, ведет себя как зоотехник на ферме, но японцы – народ божественного происхождения, который невозможно сделать еще лучше.

Как бы то ни было, Евгенический закон отменили только в 1996 г. В свете воспоминаний о евгенике и теории чистоты расы японский термин, использовавшийся для обозначения шизофрении, обрел шлейф мрачноватых исторических ассоциаций. Этот вид стигмы понятен не одним японцам.

Так получилось, что к шизофрении прилепился не только имидж жуткой болезни, уничтожающей self, но и представление о том, что болеют этой болезнью люди, стоящие особенно низко в иерархии человеческих существ – не просто опасные для общества, но предопределенные к пожизненному несчастью. Есть мнение, что люди больше боятся соседства с больными, чье ненормальное состояние вызвано наследственностью (т. е. «родовым проклятьем»), а не социальными или психологическими причинами [6].

Вводя в 2002 г. новый термин («болезнь потерянной согласованности» или «расстройство, связанное с потерей координации мышления»), японские психиатры подчеркивали важность изменений, произошедших в науке о шизофрении. Эта болезнь больше не считается фатально неизлечимой, а больного не нужно отделять от человеческого сообщества, выгоняя его, как некогда выгоняли прокаженных.

В этом кроется духовная подоплека движения за переименование психических болезней. В представлении о такого рода недугах в обывательском сознании накопилось слишком много искажений. Через многие популярные идеи о проблемах с психикой просвечивает противоречивая и часто мешающая лечению тема судьбы. Наука вступает в контакт с этим нуминозным объектом – фатумом, предопределением, родовой судьбой – в области генетики.

Хорошо, что наука – это все-таки оптимистический проект в истории цивилизации. Ореол грусти, который окружает все, что связано с верой в существование неисправимых факторов вроде наследственности, по идее, должен рассеиваться в лаборатории ученого, желающего не только изучить природу, но и исправить ее. Начать эту работу можно с формальности – переместить обозначение болезни из семантического пространства, наполненного иррациональными верованиями, в пространство биологии.

Японский опыт показал, что ребрендинг шизофрении довольно быстро дает положительный результат. До переименования только 7 % врачей прямо сообщали пациентам, чем они больны. После переименования 78 % пациентов узнавали свой диагноз от врачей [7]. Врачи перестали стесняться и смело сообщали пациентам, как звучит их диагноз [8]. В России эта стеснительность, являющаяся обратной стороной стигматизации, заставляет психиатров шифроваться в присутствии пациентов и употреблять эвфемизмы типа «эс-си-эйч» (sch), только чтобы не произносить страшное слово.

Вместе с Японией на переименование решились корейские психиатры. Там термин «расстройство расколотого ума» был заменен на «нарушение внутренней сонастроенности». В Корее, кстати сказать, из тех же соображений был подобран новый перевод для «эпилепсии». В древности эпилепсия в Восточной Азии трактовалась как проявление одержимости злыми духами и название болезни, которым пользовались до последнего времени, содержало в себе намек на «сумасшествие». Новое корейское название эпилепсии – цереброэлектрическое расстройство [9].

В Гонконге с начала 2000-х гг. вместо китайского перевода слова «шизофрения» стали применять понятие «дисфункция мышления и восприятия». В Сингапуре официального переименования не произошло, но психиатры предпочитают вместо «болезни расколотого ума» говорить «нарушение мышления». На Тайване в 2012 г. приняли новый термин – «расстройство с нарушением функции мышления и восприятия».

В Европе есть свой опыт масштабного психиатрического ребрендинга. То, что раньше называли маниакально-депрессивным психозом, теперь называют биполярным расстройством. Оставив в стороне теоретическую сторону вопроса, можно сравнить звучание двух терминов. На эту тему проводились социологические исследования, и они показали, что в термине «маниакально-депрессивный психоз» люди улавливают отсылки к идее обреченности и неизлечимости. К тому же там присутствует слово «маньяк», крепко ассоциирующееся с серийными убийцами. «Биполярное расстройство» звучит менее пугающе. «Расстройство интеграции», одна из предлагаемых замен для слова «шизофрения», воспринимается обычными людьми как довольно безопасный с точки зрения социальной угрозы диагноз. Но желание дистанцироваться от человека с «расстройством интеграции» оказывается даже сильнее, чем настороженность в отношении человека с «шизофренией» [10].

Вариантов на замену «шизофрении» довольно много. Вот некоторые из них.

Синдром психотической восприимчивости [11]. Логика выбора ясна. Если в шизофрении главное – это психоз, то как тогда быть с тем фактом, что психозы случаются лишь эпизодически? Состояние, в котором шизофреник живет большую часть времени, можно считать состоянием с повышенной наклонностью к психозам. Важно также употребление слова «синдром». Этим словом дается указание на специфическую композицию болезни, которая выглядит как набор отдельных характеристик, «срабатывающих» одновременно. «Восприимчивость» или «склонность» можно смело использовать, не рискуя оставить за бортом какой-либо из негативных или продуктивных симптомов шизофрении.

Нейроэмоциональное расстройство интеграции [12]. Соответственно вместо параноидной шизофрении – нейроэмоциональное расстройство интеграции защитного типа. Вместо кататонической шизофрении – нейроэмоциональное расстройство интеграции моторного типа. Вместо шизофреноподобного расстройства – временное нейроэмоциональное расстройство интеграции. Вместо шизоаффективного расстройства – нейроэмоциональное расстройство интеграции биполярного типа. Есть подозрение, что из-за ассоциаций с неврологией такое настойчивое использование префикса нейро- приведет к путанице.

Синдром аберрантного выделения важности [13]. В новом термине озвучивается мысль о том, что психическая патология возникает тогда, когда сознание по каким-то причинам выбирает аномальный способ интерпретировать внешние события. Это один из наиболее «антипсихиатрических» терминов, предлагаемых на замену «шизофрении». Он отсылает к смелым теориям о зыбкости и фактическом отсутствии границ между болезнью и нормой. Можно вспомнить, например, психоаналитика Винникота, считавшего, что психоз – это не более чем регрессия к тому состоянию, которые было нормальным в раннем детстве [14].

Болезнь Крепелина-Блейлера [15]. Традиционный и простой способ подобрать термин – использовать в названии имя того, кто совершил научное открытие. Однако, если уж ставить задачу очистить репутацию шизофрении и ослабить стигму, то, наверное, не совсем уместно прямолинейное использование слова «болезнь».

CONCORD (Youth onset CONative, COgnitive and Reality Distortion syndrome), начинающийся в юности синдром нарушения мотивации, когнитивных функций и восприятия реальности [16]. Самое странное в этом названии – то, что предлагаемая аббревиатура переводится с английского как «согласие».

Синдром дисфункции восприятия [17]. Строго говоря, нарушение восприятия встречается не только при шизофрении и не только у психически больных людей. В определенном смысле у близорукого человека тоже нарушено восприятие. Термин поэтому звучит слишком расплывчато.

***

Доводы против переименования шизофрении концентрируются вокруг вопросов более фундаментальных, чем стигматизация, с которой сталкиваются пациенты. В конце концов, в истории языка много примеров того, как новое слово со временем окрашивалось в те же эмоциональные краски, что и старое, стигматизированное слово. Пройдет время, к новым словам привыкнут и перенесут на них старые суеверия.

Причина стигматизации не в словах, а в существовании определенного образа болезни и больного. В обществе принято считать, что из-за шизофрении человек становится особенно опасным.

Статистически это не совсем так. Действительно, риск совершения насильственных преступлений повышается в несколько раз, но при более подробном изучении вопроса видно, что риск резко поднимается не из-за шизофрении, а из-за возникновения грозного сочетания шизофрении с алкоголизмом или наркоманией [18].

Термин, введенный в профессиональный лексикон Блейлером, стал привычным инструментом в работе врача. К слову «шизофрения» можно ведь относиться проще, не как к обозначению строго ограниченной патологии, а как к лингвистической затычке, эффективно выполняющей свою функцию. Если диагностические категории не валидны, это не значит, что они бесполезны [19]. Как говорил Минковски, в психиатрии сама нозология может иметь терапевтическую ценность.

Представим себе склад со стеллажами, пронумерованными для удобства работы кладовщиков. Однажды стеллаж № 1 украли, или сломали, или увезли на другой склад. Теперь первым в ряду стеллажей оказался стеллаж № 2. У цифры 2 появилось новое значение, с ее помощью кладовщики стали находить стеллаж, стоящий в ряду первым по порядку. Ситуация станет проблематичной в тот момент, когда на склад придут работать новые кладовщики. Старые попытаются приучить их к тому, что первый стеллаж обозначен номером 2, второй стеллаж – номером 3 и т. д. Освоение оригинальной знаковой системы станет серьезным испытанием для интеллекта и терпения новичков. Но для кладовщиков старой школы давно установившийся порядок удобнее. Когда на складе осмелятся изменить нумерацию, какое-то время старым работникам будет сложно, а качество и скорость их работы снизится. Пока на складе не произойдет кадровая революция и все старые работники не будут разом заменены новыми, приведение системы обозначения стеллажей в порядок затянется на неопределенный срок. Если вариант «оставить как есть» позволяет сохранять эффективность, то, признавая формальные недостатки терминологии, лучше ее не изменять. Или же пойти наиболее радикальным и перспективным путем – полностью перестроить склад.

В самом факте использования винтажной терминологии нет ничего плохого. Анахроничность словаря становится проблемой тогда, когда словоупотребление привязано к парадигме, теряющей со временем свою убедительность.

Научная полемика в психиатрии внешне напоминает средневековые схоластические диспуты. Они вроде бы напрямую относятся к наиболее актуальным вопросам человеческого бытия, но предметом обсуждений является нечто умозрительное, иллюзорная книжная реальность.

Рассуждения о шизофрении с первых же шагов упираются в принципиальный вопрос, который, в общем-то, должен быть закрыт еще до начала рассуждений о шизофрении – речь идет о болезни или только лишь об эвристически полезной концепции? Если это болезнь, то можем ли мы надеяться получить когда-нибудь точную карту этой болезни с обозначением четко зафиксированных границ? Похоже, что на данный момент термин «шизофрения» играет ту же роль, что и «водянка» в XIX в. Когда выяснилось, что у отеков бывают разные причины, диагноз «водянка» потерял смысл.

Десятилетия схоластических споров на тему шизофрении не могли не утомить их участников. Вовлеченные в тему люди поняли, что категориальный подход к описанию психических болезней мешает развитию, заставляет топтаться на месте, занимаясь бесконечной ревизией словарей и терминологических указателей. Возникла идея отказаться от категориальной диагностики с ее раскладыванием симптомов по диагностическим ячейкам.

Был предложен дименсиональный подход, обещающий освободить диагностику от покорности силе старых слов. «Дименсиональная система – система определения болезней как развивающихся в континууме, в отличие от категориальной системы, в которой двойственная переменная (присутствует/отсутствует) характеризует каждый компонент синдрома или болезни. Дименсиональная диагностика использует три или более переменных /…/ Например, в квалификации расстройств личности дименсиональная система рассматривает черты личности как непрерывно распределенные, а патология личности как экстремальные варианты этих черт. Чтобы превратить дименсиональную диагностику в категориальную, нужно установить точку отсечения, однозначно отделяющую здоровье от болезни» [20]. DSM-5 создавался под влиянием дименсионального подхода и, надо думать, что наиболее интересные вещи в науке о диагнозах в ближайшее время будут происходить в этом направлении.

Джим ван Ос, голландский психиатр, предложивший переименовать шизофрению в «salience syndrome» (синдром аберрантного выделения важности), считает, что категориальный подход к классификации болезней был оправдан тогда, когда важной и чуть ли не главной задачей психиатров была сортировка жителей бедламов по группам [21]. Для этой цели была разработана система навигации в мире психического неблагополучия. Примерно такая же роль у обозначения музыкальных стилей или жанров в кино – музыкантов и фильмы надо как-то рассортировать для удобства поиска. Название, таким образом, создается не для того, чтобы описать суть явления, а для того чтобы помочь в составлении систематических списков.

Миссия категориального подхода в диагностике – однозначно назвать болезни с определенными признаками – не соответствует возможностям феноменологической психиатрии. Пока психиатр зависит в своей работе от нарратива, которым его снабжает пациент, он не может достигнуть четкости в определениях. Карту природной реальности может нарисовать только наука о природе, а феноменологическая психиатрия таковой не является. Биологическая психиатрия как наука о мозге, а не о феноменологическом опыте пациента, скорее добьется этой цели. По этому пути медицина уже когда-то шла. Вильгельм Гризингер в 1840-х гг. понял сам и постарался объяснить другим: при психических болезнях болеет мозг.

Статус биологической психиатрии приходится реабилитировать после долгих десятилетий методологической суматохи, которую психиатры прикрывали от внешних наблюдателей пафосом научной медицины. Эта неадекватность амбиций уровню развития науки способна вызвать раздражение у многих, не только у антипсихиатров.

***

Когда в 1970-е гг. в Америке началась работа по усовершенствованию DSM, в задачу экспертов входило очищение диагностической системы от фрейдистских влияний. Нужно было убрать с рабочего стола объяснительные инструменты, созданные при помощи концепции бессознательного конфликта. Но другой базы для построения этиологии психических болезней под рукой не оказалось. Из-за этой образовавшейся после изгнания фрейдизма объяснительной пустоты, процесс пересмотра DSM превратился в борьбу авторитетов. Нет доказательств существования какой-либо болезни с такими-то признаками? Зато есть группа уважаемых психиатров, которые считают, что такая болезнь существует.

Эдвард Шортер в книге «Как все заболели депрессией» сокрушается по поводу того, какое деструктивное воздействие оказал фрейдизм на науку 1920-х гг. Все, что годами строили ученые, было выкинуто в мусорное ведро. Ни генетика, ни анатомия мозга, ни классификация симптоматики не интересуют психоаналитика. Фрейдизм указал новые ориентиры. Во-первых, надо думать о бессознательном конфликте, который действует как генератор для формирования симптомов. Во-вторых, надо думать о детстве, потому что там сеются семена внутреннего конфликта. В-третьих, надо лечить, анализируя речь во всех ее форматах, в особенности в виде свободных ассоциаций, потока сознания, отчета о снах и т. п.

«Я не знаю другого такого примера всецелого разрушения пространства научного знания и замены его на сказочный замок фантазий. Это похоже на то, если бы в кардиологии вдруг возобладала исследовательская школа, считавшая, что ключевую роль в развитии сердечно-сосудистых заболеваний играет лунный свет, а знания о повреждении коронарных сосудов, изыскания в области электрокардиографии, накопленные к 1930 г., были бы отвергнуты в пользу доктрины о лунном свете», – пишет Шортер [22].

В итоге, когда доверие к психоанализу в 1960-х гг. ослабло из-за недостатка доказанных результатов, у психиатров не было ничего, чем его можно было заменить в качестве эпистемологического основания для работы с болезнью.

В создании интеллектуального хаоса вокруг темы шизофрении есть и вина фрейдистов. Во многом благодаря американским приверженцам психоанализа шизофрения превратилась в пресловутую «помойку диагнозов». Для психоаналитиков середины века «шизофрения» стала универсальным обозначением тех случаев, когда с пациентом невозможно работать по канонам психоанализа. Если не невротик, значит, шизофреник.

Психоанализ, конечно, не игнорировал шизофрению. В психоанализе шизофрения понималась как результат перенаправления либидонозной энергии с внешнего мира на внутренний и регрессии к инфантильному я. Либидо шизофреника замкнуто на его self. Это не значит, что он влюблен в себя и стал сам для себя объектом эротического влечения. Это значит, что внутрипсихическая реальность стала для него важней объективной реальности мира людей.

Блейлер в принципе был не против такого прочтения шизофрении. Он сам считал себя приверженцем концепции Фрейда [23]. Концепция эта никогда не отрицала существование биологического базиса психопатологии, но все внимание врачей уводила в сторону психологической надстройки. Слово «шизофрения» звучит столь не биологично, потому что оно проросло на одной почве с учением о бессознательном. В психоаналитической трактовке шизофрения – это состояние, в котором бессознательное тотально овладевает человеком.

***

Упомянув о существовании латентной разновидности шизофрении, Блейлер посеял ветер. Буря не утихнет, видимо, никогда. Во всяком случае пока психиатрия будет держаться за феноменологию Ясперса, нагромождение терминов, которыми пытаются одновременно обозначить болезнь и не-болезнь, будет только расти. «Амбулаторная», «псевдоневротическая», «неврозоподобная», «периодическая», «мягкая», «несостоявшаяся», «амортизированная», «нерегрессивная», «вялотекущая», «шизофрения без шизофрении» – фантазия настолько свободна от ограничений, насколько бессмысленны попытки одним махом и дать имя предмету, и заявить, что этого предмета не существует. Болезнь, которая существует только в зачаточном состоянии, на продромальном этапе, без болезненных проявлений – понятно, почему антипсихиатры с особенным энтузиазмом набрасываются на факт использования такого диагноза. Все старания объяснить, каким образом нечто может существовать без каких-либо атрибутов существования, никак себя не проявляя, но при этом являясь отдельной сущностью, похожи на умственное фокусничество.

Вот пример типичной серьезности стиля в сочетании с разочаровывающим содержанием. Официальный документ, глоссарий Всемирной организации здравоохранения 1974 г. говорит о латентной шизофрении так:

«Невозможно дать приемлемое для всех описание этого состояния. Его применение не рекомендуется, но нижеследующее описание дается для тех, кто верит в его полезность. Эта форма характеризуется эксцентричным или непоследовательным поведением и аномалиями аффекта, что заставляет предполагать шизофрению, хотя не существует какого-либо симптома, типичного для шизофрении» [24].

Феноменологический подход обрекает психиатров на подобного рода блуждания в лабиринте слов. Все потому, что нозологические границы в психиатрии второй половины XX в. слабо отличаются от границ созвездий. Карта звездного неба придумана людьми и отражает традицию восприятия, а не физически существующие границы территорий в космосе. Другое дело – карта островов. Граница острова очерчена самой природой, и от картографа требуется с минимальной погрешностью эту границу зафиксировать.

Биологическая психиатрия похожа на картографа, который работает с данным ему материальным объектом. С чем работает феноменолог не совсем понятно. Есть версия, что то, о чем говорит феноменология, вовсе не существует (см. элиминативный материализм в философии сознания). Смиренное признание того, что сознание человека до сих пор остается тайной или, как минимум, остро дискуссионной проблемой, освободит ресурсы на работу с мозгом как с доступной вещью, открытой для объективного наблюдения.

В объективации человека, в опредмечивании его психической жизни видят угрозу дегуманизации, несущей с собой унижение индивидуальности и в худшем случае открывающей путь к манипуляции людьми как инструментами для любых, например политических, целей. Однако история XX в. показывает, что наибольшая свобода для злоупотреблений в области психиатрии возникает тогда, когда в руках врачебного сообщества оказываются наименее конкретные представления о диагностике и лечении. Чем шире пространство для интерпретаций смысла симптомов и чем больше возможностей для спекулятивных размышлений о ментальной «норме», тем сильнее угроза использования психиатрии с неэтичными целями. Неэтичны не только политические репрессии или уголовные преступления, жертвой которых становится пациент. Неэтично, когда врач хотя бы в малейшей степени позволяет себе занимать позицию аудитора и судьи чужого жизненного опыта. Точка, в которой субъективность врача соприкасается с субъективностью пациента, есть то самое место, в котором психиатр, в силу особенностей своей социальной роли, к сожалению, довольно нередко ведет себя как «власть имеющий». В этом один из источников силы культурного мифа о психиатре-садисте, Прокрусте, подгоняющем людей под свои стандарты.

Врачебная мудрость «шизофрению узнают по запаху» (т. е. интуитивно), в действительности, не мудрость, а признание слабости. Научная медицина во всех своих специализациях стремится сократить влияние фактора интуиции. В этом отличие научной медицины от экстрасенсорики и чародейства.

Но, если феноменологическая парадигма способствует диагностике «по запаху» и бесконечной перетасовке слов и понятий, то, видимо, отношение к традиционной диагностике нужно пересмотреть.

***

1. Freedman R. et al. The Initial Field Trials of DSM-5: New Blooms and Old Thorns. Am J Psychiatry 170:1, January 2013.

2. Nuttall J. The Inter-Rater Reliability of the Diagnosis of Surgical Site Infection in the Context of a Clinical Trial. Bone Joint Res 2016;5: 347–352.

3. Khan, L. et al. Inter-Rater Reliability between Musculoskeletal Radiologists and Orthopedic Surgeons on Computed Tomography Imaging Features of Spinal Metastases. Current Oncology 18.6 (2011).

4. Skre, I. et al. (1991), High Interrater Reliability for the Structured Clinical Interview for DSM-III-R Axis I (SCID-I). Acta Psychiatrica Scandinavica, 84: 167–173.

5. Tolin D. F. et al. Psychometric Properties of a Structured Diagnostic Interview for DSM-5 Anxiety, Mood, and Obsessive-Compulsive and Related Disorders. Assessment. First published: 17.03.2016.

6. Bentall R. P. Would a Rose, by any Other Name, Smell Sweeter? Psychological Medicine. Volume 43, Issue 7 July 2013, pp. 1560–1562.

7. Lasalvia A. et al. Should the Label «Schizophrenia» be Abandoned? Schizophr Res. 2015 Mar;162(1–3): 276–84.

8. Elison N. et al. Renaming Schizophrenia to Reduce Stigma: Comparison with the Case of Bipolar Disorder. The British Journal of Psychiatry Apr 2015, 206 (4) 341–342.

9. Kim HD. Changing Name of Epilepsy in Korea; Cerebroelectric Disorder (noi-jeon-jeung): My Epilepsy Story. Epilepsia. 2014 Mar; 55(3): 384–6.

10. Sartorius N. et al. Name Change for Schizophrenia. Schizophrenia Bulletin, Volume 40, Issue 2, 1 March 2014, 255–258.

11. George B. et al. Psychosis Susceptibility Syndrome: an Alternative Name for Schizophrenia The Lancet Psychiatry, July 2014, Volume 1, Issue 2, 110–111.

12. Levin T. Schizophrenia Should be Renamed to Help Educate Patients and the Public. Int J Soc Psychiatry. 2006 Jul; 52(4): 324–31.

13. van Os J. «Salience Syndrome» Replaces «Schizophrenia’» in DSM-V and ICD-11: Psychiatry’s Evidence-based Entry Into the 21st Century? Acta Psychiatr Scand 2009; 120: 363–72.

14. Winnicott, D. W. (1945). Primitive Emotional Development. The International Journal of Psychoanalysis, 26, 137–143.

15. Kim Y., Berrios G. E., 2001. Impact of the term Schizophrenia on the Culture of Ideograph: the Japanese Experience. Schizophr. Bull. 27, 181–185.

16. Keshavan M. S., Nasrallah H. A., Tandon R., 2011. Schizophrenia, «Just the Facts»: Moving Ahead with the Schizophrenia Concept. Schizophr. Res. 127, 3–13.

17. George B., 2012. What’s In a Name? Stigma Res. Action 2, 119–122.

18. Fazel S, Gulati G, Linsell L, Geddes JR, Grann M (2009). Schizophrenia and Violence: Systematic Review and Meta-analysis. PLoS Medicine 6, e1000120.

19. Kendell R, Jablensky A. Distinguishing between the Validity and Utility of Psychiatric Diagnoses. Am J Psychiatry. 2003 Jan;160(1): 4–12.

20. Campbell’s Psychiatric Dictionary. Oxford University Press; 9 edition, 2009.

21. Интервью Madness Radio, 21.03.2016.

22. Shorter E. How Everyone Became Depressed. New York, 2013 p. 194.

23. Гаррабе Жан. История шизофрении. М., СПб., 2000.

24. Цит. по Berner P. Diagnostic Criteria for Functional Psychoses. Cambridge University Press, 1992. p. 30.