Октябрь 2010 года

Меня тревожит одна фраза в рассказе. Этот рассказ Зэди Смит недавно напечатали в New Yorker (октябрь 2010). Он написан от первого лица, но я не знаю, художественная это проза или мемуарная. Многие люди даже не делают различия, ведь сейчас мемуаристы позволяют себе приукрасить факты выдумкой, а художественная проза претендует на историчность, однако без ответственности за достоверность информации. Как по мне, «я» в мемуарах или в «личном эссе» – совсем не то же самое, что «я» в рассказе или романе, но я не знаю, что на этот счет думает сама Зэди Смит. И потому мне не ясно, говорит она от лица вымышленного нарратора или от своего собственного, когда ближе к концу рассказа, где речь, по-видимому, идет о деньгах, которые она одолжила другу и которые тот не вернул, она вдруг сообщает: «Первый чек пришел быстро, но оказался в груде почты, которую я даже не распечатала. Мне нужен некто, готовый за деньги заниматься этим вместо меня».

Неуемный редактор в моем рептильном мозгу тут же спрашивает: «То есть тебе нужен некто, готовый за деньги не распечатывать почту вместо тебя?» Я унимаю ящерицу, сующую нос куда не надо, но фраза продолжает меня беспокоить. «Мне нужен некто, готовый за деньги заниматься этим вместо меня». Что в ней не так? Наверное, слово «некто». «Некто» – не «он» и не «она». Это безымянный никто, нанятый, чтоб отвечать на почту человека, у которого есть имя.

Я начинаю надеяться, что рассказ – художественная проза, и рассказчик – не Зэди Смит, потому что это не похоже на голос писателя, чрезвычайно чувствительного к классовым и расовым предрассудкам. Мне вспоминается супруга декана – сама я тогда была скромной женой доцента, – которая каждые пять минут по случаю и без упоминала «мою домработницу» – будучи в восторге от себя и от своего прекрасного дома, с которым ну никак не управиться в одиночку. Выглядела она так же глупо и наивно, как мистер Коллинз, постоянно говоривший о своей патронессе Кэтрин де Бёр. Утверждение «Мне нужен некто, готовый за деньги заниматься этим вместо меня» сильно отдает тем же.

И что же из того? Почему бы в высшей степени успешному автору не нанять помощника и не написать об этом? И что тут задело лично меня?

Конечно, в первую очередь меня одолела зависть. Я завидую людям, совершенно спокойно и с чувством собственной правоты нанимающим прислугу. Я завидую самоуверенности, даже если не выношу ее. Зависть легко сосуществует с благочестивым неодобрением. На деле, видимо, обе мерзкие твари подпитывают друг друга.

Следующим было раздражение. Во фразе «Мне нужен некто, готовый за деньги заниматься этим вместо меня» слышится «как вам известно», но никакого «как вам известно» там нет. Однако людям кажется, что есть. Подобные фразы побуждают их так думать, и это меня раздражает.

Широко распространенное заблуждение: писатель (читай: успешный писатель, настоящий писатель) не работает сам со своей почтой. У него для этого есть секретарь, а еще помощники, стенографисты, референты и бог знает кто еще. Может, где-то в восточном крыле его дома есть чулан с персональным редактором, наподобие часовни в старых английских домах.

Я попыталась представить писателей, которые жили сто лет назад и имели секретарей.

Генри Джеймс наверняка имел. Но Генри Джеймс не самый обычный писатель, верно?

Вирджиния Вулф секретаря не держала.

Среди писателей, которых я знала лично, только у одного был особый секретарь для работы с почтой. Мне это кажется неким атрибутом запредельной, приводящей в уныние успешности. Для меня первостепенную важность имеет частная жизнь, возможность быть с семьей и делать свою работу. Даже если я не справляюсь с ответами на письма, мне очень трудно убедить себя, что мне до зарезу «нужен некто», посторонний человек, который явится в мой кабинет и будет подчиняться мне.

Мне всегда было неловко говорить, что Делорес – мой секретарь, это звучит так напыщенно (как будто «моя домработница»). Если мне приходилось упоминать ее при людях, я называла ее по имени или «подруга, которая помогает мне с почтой». Но я понимаю, что последняя фраза есть один из тех эвфемизмов, за которыми мы прячем вину и посредством которых пытаемся вернуть человечность в отношения нанимателя и нанимаемого, всегда предполагающие неравенство. В нашем демократическом обществе принято говорить, что неравенства не существует, и мы до смешного упорно стараемся не замечать его – но оно есть, и на самом деле мы это знаем. А раз так, то перед нами стоит задача свести проявление власти к минимуму, не забывать о своей природной человечности даже в мелочах и ни словом, ни действием не подчеркивать вашего неравного положения. Моя зависть к писателям, которые нанимают людей для работы с почтой, и раздражение, которое я испытываю, когда слышу, что у меня якобы есть такой помощник, – достаточно поверхностные эмоции, но сейчас они болезненно обострены, потому что у меня был такой «кто-то», но я его потеряла.

Делорес Руни, позже Делорес Пандер, была моей помощницей и дорогим другом.

Тридцать лет назад или около того я, наконец, набралась храбрости и поспрашивала знакомых о профессионально компетентном и достойном человеке, который бы помог мне справиться с захлестнувшим меня потоком корреспонденции. Моя подруга Марта Уэст, работавшая с Делорес секретарем в офисе, порекомендовала ее мне. В тот момент Делорес была агентом-распорядителем танцевальной группы. Мы обе не знали, что делать, и нервничали, но решили-таки посотрудничать.

Прежде мне не приходилось ничего надиктовывать (если не считать курса «Французский для начинающих», где ты очень медленно и отчетливо читаешь dictée для учеников, а они очень медленно и неправильно за тобой записывают). Делорес некогда сама выучилась стенографии, работала с бешеной скоростью – сейчас, наверное, уже никто так не может, – и записывала тексты под диктовку самых разных людей. Она научила меня составлять письма без черновика и поддерживала похвалами, она вообще оказалась замечательным педагогом. А еще ей доводилось работать и жить с актерами, художниками и танцорами, и потому она привыкла к особенностям темперамента творческих людей (некоторые из этих особенностей были свойственны и ей самой).

Мы стали писать письма быстро и легко, и скоро я начала полагаться на ее советы касательно того, что и как говорить. «Это звучит как надо?» – «А что, если ты скажешь не так, а вот так?» – «Что, ради всех святых, я должна ответить человеку, который прислал шестисотстраничную рукопись о феях на Венере?» – «Да это просто нытик, тебе незачем ему отвечать…» Делорес всегда проявляла больше терпения, составляя ответы всяким чудакам, и при этом сохраняла трезвость мысли; иногда она убеждала меня не отвечать на письма, авторы которых были чересчур странными или хотели слишком многого. Она наловчилась так хорошо отвечать на часто повторяющиеся вопросы, что я могла отдать ей письмо и просто сказать: «Замысел “Крылатых кошек”», – зная, что у Делорес на компьютере уже есть правдивая история о том, как я придумала кошек с крыльями (впрочем, она иногда немного варьировала повествование в зависимости от своего настроения и возраста вопрошающего). Она легко и изящно умела ставить точку в проблемных вопросах, объясняя, почему я не хочу отвечать на них сама. Еще иногда она писала за меня. Ей нравилось отвечать на письма детей, даже когда они были того стандартного образца, который так любят задавать некоторые школьные учителя. Нескрываемая доброта и щедрость души Делорес привносили во всю мою переписку нечто такое, чего никогда не возникло бы без ее участия.

Она никогда не приходила ко мне чаще раза в неделю, обычно мы встречались раз в три или четыре недели. Я справлялась с самой сложной деловой корреспонденцией, а письма от поклонников и прочую несрочную почту откладывала на потом. Компьютером Делорес обзавелась раньше меня, и это крайне облегчило ей работу. Когда я и сама купила компьютер, поначалу я не заметила большой разницы. Но когда электронная почта вошла в обиход, я взяла деловую корреспонденцию на себя. С Делорес мы по-прежнему управлялись с несрочными задачами, письмами от читателей и тем, что мы назвали «хотелками», – обращениями, какие получают все сколько-нибудь публичные люди: вас просят сделать то-то, подарить то-то, оставить автограф, поддержать хорошее дело и т. д. Даже если вы, положим, не можете ответить «да», большинство таких писем пишутся с добрыми намерениями и потому заслуживают ответа, пусть и с вежливым отказом. Делорес умела написать: «Спасибо, но нет», – множеством разных способов, и всегда это было вежливo. Я чувствовала, что она сняла с меня нелегкое бремя. Она говорила, что все такие письма, по сути, довольно скучны, но достаточно разнообразны, и потому ей интересно их читать.

На письма читателей я отвечаю, только если они написаны на бумаге: это грубый, но действенный способ снизить нагрузку. Некоторые из них бывают написаны шариковой ручкой, другие – простыми или цветными карандашами, чернилами с блестками и прочими странными предметами (обычно это детские письма). Часто они забавны и доставляют мне громадное удовольствие и удовлетворение – но их поток нескончаем. Я понимала, что не справлюсь, если решу отвечать на комментарии на сайте. Однако я всегда считала, что и такие обращения заслуживают ответа, пусть самого краткого, – эту работу взяла на себя Делорес и много лет с нею прекрасно справлялась, за что я ей очень благодарна.

Мы любили друг друга по-товарищески, но почти не общались за пределами рабочих встреч. Делорес была занятой женщиной: вскоре после того, как мы познакомились, она стала секретарем писательницы Джин Ауэл, это отнимало у нее четыре дня в неделю; а кроме того, она была агентом и секретарем своего мужа – художника Хенка Пандера. Когда ее родители стали дряхлыми и больными, ей пришлось заботиться о них, а позже она взяла на воспитание и вырастила свою внучку. Наша дружба проявлялась главным образом через наши деловые встречи. Я всегда ждала прихода Делорес, и половину рабочего времени мы проводили за разговорами. Еще они с Хенком оказали мне быструю и незаменимую поддержку, когда меня стал преследовать настырный поклонник.

Шли годы, и она, казалось, становилась все застенчивее и отдалялась от друзей. Я не знала, почему это происходит. Однажды она сказала мне, что рада приходить на работу, потому что ценит возможность посмеяться вместе.

Ее компьютер постепенно устаревал, а жизнь осложняли всякие происшествия. Ее энергия иссякала. Она не могла придумать – да и не хотела придумывать, – как помочь мне с электронной почтой (бумажные письма она по-прежнему забирала домой вместе со стенограммами моих ответов или общих мыслей). Поэтому в итоге я взяла на себя всю интернет-переписку, оставив Делорес только «хотелки» и «спасибо, но нет», а еще те письма читателей, где в качестве ответа достаточно было краткой благодарности.

Делорес на глазах теряла любовь к жизни, это происходило уже довольно долго, а потом ей поставили диагноз. Поначалу заболевание казалось локальным и излечимым, но подтвердились метастазы. Рак убил ее за несколько месяцев. Период ремиссии был коротким и прекрасным: несколько недель мы встречались очень часто и хохотали вместе, как раньше. Но потом жестокая болезнь вернулась. Делорес умерла несколько месяцев назад, и в последние дни ее жизни муж с нежностью ухаживал за ней.

Мне крайне трудно говорить о людях, которых я любила и которые умерли. Я не могу сейчас как следует воздать должное этому непростому и прекрасному человеку или сказать что-то большее, нежели то, что мне постоянно ее не хватает.

Когда Делорес не стало, я поняла, что не смогу отвечать на письма читателей, по крайней мере какое-то время. Что же касается писем-«хотелок», на одни из них я отвечаю, на другие – нет. Мне определенно нужен некто, готовый заниматься этим.

Но я сомневаюсь, что буду кого-то искать. Ибо мне придется вложить душу, а я не уверена, что смогу.