Пушкин как самообновляющаяся икона…

– Юрий Михайлович, начнём с вопроса, традиционного для нашего журнала: какое место в вашей жизни занимают библиотеки?

– Огромное. Причем, с детства. Я вырос в заводском общежитии, своих книг в нашей крошечной семейной комнате почти не было, зато в библиотеке 348-й школы, где я проучился десять лет, имелся большой выбор, даже редкие издания, например, огромный академический Данте с гравюрами Доре, переложенными папиросной бумагой. Там по совместительству работала библиотекарем наша учительница словесности Ирина Анатольевна Осокина, которая очень серьезно относилась ко мне и помогала выбирать книги. А в пятом классе она стала нашей классной руководительницей и сделала много для формирования моих вкусов и пристрастий в чтении. Кроме того, я был завсегдатаем библиотеки имени Пушкина, что близ Елоховской церкви, книги носил домой из юношеского абонемента стопками. Поступив в Московский областной педагогический институт, я перебазировался в Историческую библиотеку, там собирал материалы к диплому о позднем Брюсове и к кандидатской диссертации о фронтовой поэзии. Теперь у меня дома в Переделкине большая библиотека, а также Интернет всегда под рукой, поэтому в библиотеки хожу чаще на встречи с читателями…

– Ваши герои – наши современники. Служба в армии подвигла Вас на создание повести «Сто дней до приказа», работа в школе – к «Работе над ошибками», в райкоме комсомола – к «ЧП районного масштаба» и ряду других произведений. Не появлялось ли желания погрузиться в другую эпоху, например, в XIX век?

– На мой взгляд, для успеха в литературе очень важно понять свое направление и не тратить силы на то, что тебе не дано. Мало кто помнит, но я написал однажды историческую повесть по заказу издательства «Детская литература», называлась она «За боем бой», рассказывала о гражданской войне на Урале и увидела свет в 1988 году. Вещь вышла в художественном отношении слабенькой, я никогда не включал ее в свои собрания сочинений. Хотел, правда, сейчас вставить «За боем бой», подработав, в 12-томное собрание, которое начало выпускать издательство АСТ. Вышло уже три тома. Но отредактировав первую главу, бросил это занятие. Безнадега.

Однако эта ранняя вещь помогла мне почувствовать вкус к прошлому, и хотя я никогда большей не брался за историческую прозу, но во всех моих романах есть экскурсы в минувшее, чаще всего в революционную и сталинскую эпоху. Настоящая историческая проза уровня Алексея Толстого, Тынянова, Степанова, Яна, Семашко, Балашова, Бородина – это большая редкость. Ведь эпоха воссоздается не только в сюжете, героях и реалиях того времени, но прежде всего в языке, а выстроить вербальный мир, архаичный и современный одновременно, очень трудно. Нужен большой талант. То, что ныне выдается за историческую прозу, чаще всего просто графомания, на которую читателям не стоит тратить время и силы. Лучше читать классических наших историков или хороших современных популяризаторов, например, Валерия Шамбарова. Но никак не Акунина: историк должен любить страну, в прошлом которой хочет разобраться.

– Жанр Вашего нового произведения «Весёлая жизнь, или Секс в СССР» Вы определили как «ретро-роман», действие его происходит в конце правления генсека Андропова. Одни склонны ностальгировать по тем временам, иные, напротив, желают забыть «ненавистный застой». Я помню восьмидесятые годы, поскольку была уже студенткой. Не кажется ли Вам, что многое (например, интриги литературного мира) не так уж изменились с тех пор? Возможно, они приобрели иной «формат», но суть осталась прежней? У меня возникли такие мысли, когда читала Вашего «Козлёнка в молоке».

– В нравах, законах, даже в гримасах литературного мира с тех пор мало, что изменилось. Все так же наглая посредственность выдает себя за новизну. Все так же она умело подлаживается под власть, замалчивая по-настоящему хорошую литературу, причем, не только современную, но и прошлую, переписывая историю словесности. Сегодня даже круглые даты, связанные с именами таких прекрасных прозаиков и поэтов, как Казаков, Солоухин, Тряпкин, Луконин, проходят почти незаметно. Зато всячески выпячивают тех, кто был связан с диссидентством. Но талант и диссидентство совпадают не всегда, даже чаще не совпадают. Скажем прямо: инакомыслие – это бесстрашие дара, а вот диссидентство – это уже политика, где литература далеко не главное. «Веселая жизнь» – попытка рассказать о том, каков на самом деле был литературный мир начала 1980-х, да и вообще тогдашняя жизнь, духовная и бытовая. Конечно, эта попытка не лишена сатирической субъективности. Я же гротескный реалист.

– В «Козлёнке…» многие персонажи узнаваемы, в новом романе – тоже. Вероятно, будут обиды?

– Конечно будут, ведь поначалу «Веселая жизнь» задумывалась как небольшое мемуарное эссе о попытке в 1983 году исключить Владимира Солоухина из партии за цикл «Ненаписанные рассказы» (у меня в романе – «Крамольные рассказы»). Я, как редактор газеты «Московский литератор» и член парткома Московской писательской организации, был вовлечен в ту громкую интригу, многое помню и хотел сохранить этот важный эпизод для истории нашей литературы. Ведь дошло до смешного: молодежь теперь уверена, будто властителем дум тогдашней интеллигенции являлся Довлатов, а он был всего лишь литературным маргиналом. Его эмигрантская и посмертная судьба – совсем другой разговор. Но в те времена, которые я описываю, властителями дум были Солоухин, Распутин, Белов, Чивилихин, Битов, Орлов, Лотман… Однако эссе разрослось сначала в документальную повесть, а потом в мемуарный роман. В конце концов, я решил заменить подлинные имена на вымышленные, так как значительно отошел от реальности, художественно реконструируя и додумывая то, чего не знал или позабыл. Так честнее. Зачем обижать домыслами память реальных людей? Я воспользовался приемом, который Валентин Катаев применил в романе-головоломке «Алмазный мой венец», столь любимом моим поколением. Надеюсь, читатели так же, как мы сорок лет назад, весело помучаются, угадывая мои шифры и иносказания. Конечно, за кого-то из персонажей они огорчатся и даже разозлятся (сами же мои герои в основном пребывают там, где уже нет никаких обид), но литература – это жестокий способ миропознания, а писатель-сатирик обречен на косые взгляды современников, а то и потомков. Вспомните судьбу Булгакова и Зощенко! Многое в моем романе ушло в подтекст и аллюзии. Если когда-нибудь «Веселую жизнь» издадут с комментариями, они могут достичь объема основного текста.

– В одном из интервью Вы сказали: «Мне достаточно прочесть абзац у какого-нибудь прозаика, чтобы понять, писал ли он стихи». Первые Ваши книги были поэтическими. В каком возрасте Вы ощутили потребность обратиться «к суровой прозе»?

– Да, могу повторить: тот, кто сочинял стихи, даже не очень хорошие, пишет прозу словами, тот, кто никогда не сочинял, – предложениями и даже абзацами. Таких авторов мне читать смертельно скучно, сразу откладываю в сторону. Увы, сегодня их большинство. Призыв филологов в литературу кончился катастрофой. Прозу я серьезно начал писать в конце 1970-х, когда вернулся из армии, «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками» писались параллельно с книгами стихов – «Время прибытия», «Разговор с другом», «История любви», а потом стихоносные слои души, видимо, истощились. В 1988 году готовилась в «Молодой гвардии» моя пятая книга, я пришел и честно сказал: «Стихи кончились. Отдайте мою бумагу молодым авторам!» Тогда в СССР была «напряженка» с бумагой. Не хватало, ведь тиражи книг в сто тысяч экземпляров были нормой. Заинтересовавшихся этой историей отсылаю к моему эссе «Как я был поэтом». Впрочем, стихи я изредка сочиняю и теперь, бывают рецидивы этой высокой болезни. В 12-й том моего собрания сочинений войдут стихи, как ранние, так и последние, а также статьи и эссе о поэзии и поэтах. Кроме того, каждой из 88 глав романа «Веселая жизнь» я предпослал стихотворный эпиграф, принадлежащий перу некоего Анонима. Но читателям Вашего журнала могу сознаться: автор – я сам, а эти строки – стилизация советских «непроходных» стихов, которые в начале 1980-х в СССР напечатать было невозможно, хотя по рукам они ходили в изобилии. Думаю, некоторые из эпиграфов, особенно эротические четверостишья, звучат и сегодня актуально.

– Вы возглавляли «Литературную газету» на протяжении 16 лет. Насколько это было сложно совмещать с творчеством?

– Я пришел в ЛГ в 2001 году, став ее 33-м редактором (первым был Антон Дельвиг). К концу 1990-х тираж ЛГ упал донельзя. Первые два года было не до прозы и драматургии. Начатый в 2000-м роман «Грибной царь» я сумел закончить только к концу 2004 года. Новую комедию для Театра Сатиры «Хомо эректус» написал лишь в 2005-м. Она, кстати, идет там до сих пор. Потом, когда выработали курс, сформировали команду, на порядок подняли тираж, стало легче. Лет десять я успешно сочетал обязанности главного редактора с творческой работой. Кое-какой свой газетный опыт я вложил в роман «Любовь в эпоху перемен». Главный герой там – редактор еженедельника «Мымра» – «Мир и мы». Кстати, это название рубрики советской «Литературки». Но потом, видимо, из-за возраста, сочетать творчество с редакционной текучкой становилось все труднее, к тому же, обязанность добывать деньги для издания тоже лежала в основном на мне. С протянутой рукой пришлось ходить даже к Путину. Кроме того, в какой-то момент мой консервативно-патриотический курс стал вызывать сильное раздражение влиятельной либеральной, как говаривал Солженицын, «сплотки» во власти. Серьезный конфликт разразился из-за резкого материала о ельцинском центре в Екатеринбурге. Возмущение вызвал прежде всего мой заголовок «Мумификация позора». У людей, контролирующих газету, начались проблемы. Мне предлагали изменить курс ЛГ – я отказывался. В 2016 году впервые за пятнадцать лет я не смог напечатать в редактируемой мною же газете свою статью «Перелетная элита». Стало ясно: надо определяться, и я выбрал, конечно же, литературу, передав газету тем, кто помоложе. Не могу сказать, что я в восторге от того, какой стала ЛГ сегодня, увы, она превращается в газету «приятную во всех отношениях». Это тупиковый путь. По-моему, основное достоинство главного редактора – не бояться ссориться с сильными мира сего. Я не боялся. Боязливый редактор – это как волк-вегетарианец: сам околеет и стаю погубит. Некоторое время назад вышел в свет сборник моих эссе о «странностях» творческой жизни «По ту сторону вдохновения», буквально сметенный с прилавков. Надеюсь, в одном из переизданий я помещу эссе и о том, как был главным редактором ЛГ. Читателей ждут удивительные, не всегда радостные открытия.

– Недавний уход старших товарищей – Ларисы Васильевой (я дружила с ней как раз с 1983 года!), Андрея Дементьева, Евгения Евтушенко очень ощутим. Какими они Вам запомнились?

– Это были большие мастера. Крупные личности. С Дементьевым я дружил много лет, он опубликовал в «Юности» мои первые повести. Незадолго до смерти Андрей Дмитриевич приглашал меня в свою радиопередачу «Виражи времени». После эфира мы долго пили чай и говорили о дутых литературных авторитетах, увенчанных премиями, о его приближающемся 90-летии, о Доме поэзии, который он создал у себя на родине, в Твери. Ничто не предвещало скорого ухода, он был, как всегда, улыбчивый, жизнерадостный. Буквально несколько дней назад я вернулся из Твери с всероссийского семинара молодых поэтов «Зеленый листок», который теперь проводит его вдова Анна Давыдовна. Я помню Аню еще юной сотрудницей отдела писем «Юности» – одной из создательниц знаменитой «Галки Галкиной». А Дом поэзии теперь стоит на улице Андрея Дементьева. Не буду скрывать: переименовать улицу Володарского первым предложил я еще при жизни поэта. Остается добавить: очерк, посвященный памяти моего старшего друга, я назвал «Последний оптимист».

С Ларисой Васильевой я тоже дружил с конца 1970-х. Она, помню, возглавляла очередной «День поэзии», и вдруг властным движением руки остановила меня, молоденького стихотворца, в фойе Дома литераторов: «Ребенок, это ты написал стихи про вдову фронтовика?» – «Я…» – «Будешь прозаиком!» По просьбе Ларисы Николаевны я вел, кажется, четыре ее юбилейные вечера в Доме литераторов с интервалом в пять лет, всякий раз поражаясь тому, насколько неиссякаема ее витальная и творческая энергия. Она успевала все: писать книги, руководить музеем танка Т-34, ввязываться в бесконечные проекты и негоции, куда непременно зазывала меня, а я по возможности уклонялся, стыдясь своей ранней усталости. Васильева же была неутомима, словно подзаряжалась от космоса. Не случайно многие ее последние книги – синтез поэтической и теософской мысли. Умерла она внезапно, прилегла после обеда на часок… Оказалось, навсегда. Мое мемуарное эссе о ней называется «Космическая Лариса».

С Евгением Евтушенко я тоже был хорошо знаком с начала 1980-х, но не близок. Литературный талант и работоспособность Евгения Александровича всегда вызывали у меня восхищение, человеческие качества – смущение, гражданская позиция – недоумение. Полагаю, уехав в Америку в самые сложные для России годы, он, возможно, избежал многих житейских проблем, но серьезно обеднил свое позднее творчество. Он часто звонил из Америки, прося, а точнее, требуя помощи или поддержки его проектов. Помню, как мы с Ларисой Васильевой на заседании Московской городской комиссии по книгоизданию выдержали настоящий бой, чтобы добыть финансирование для его многотомной антологии русской поэзии. При встрече я спросил Евгения Александровича, почему он при составлении очередного тома отдал явное предпочтение эмигрантам, забыв включить отличных советских поэтов. В ответ он посмотрел на меня, как на медбрата, дающего дурацкие советы светилу мировой хирургии. Очерк, посвященный памяти Евтушенко, я назвал «Не больше, чем поэт».

– Можно ли, на Ваш взгляд, выделить характерные черты современного читателя?

– Если говорить о художественной литературе, то ее современный читатель, как ни странно, менее самостоятелен в оценках, нежели прежний. Дело в том, что советская критика, не переступая общеизвестной идеологической черты, в эстетическом анализе произведения была весьма корректна, объективна и доказательна. «Нужного» власти автора могли похвалить за актуальность, но никто не обнаруживал стилистических сокровищ там, где их не было. Я в ту пору редактировал газету «Московский литератор» (в романе «Веселая жизнь» – «Столичный писатель», «Стопис») и помню, как нелегко было уговорить какого-нибудь уважаемого критика написать положительную рецензию на новинку литературного «генерала». Отвечали:

«Надо мной же смеяться будут!» Тогдашние критики, в отличие от нынешних, чрезвычайно дорожили репутацией. К тому же, давайте-ка вспомним писателей-лауреатов развитого социализма! Графоманов среди них не было, в худшем случае это были профессионально-крепкие тексты. А сейчас? Открываю лауреата «Букера» или «Большой книги», а он просто не умеет писать – буквально не умеет – окончание мысли тонет в тексте, как дорога в болоте. Такую рукопись во времена моей литературной молодости просто вернули бы из издательства с рецензией в одну фразу: «Учитесь писать по-русски!» И что? По текстам этих неумеек теперь проводят «тотальные диктанты»! Мы в ЛГ как-то напечатали материал, где перечислили стилистические и грамматические ошибки в таких «диктантах». Позорище! Конечно, читатель дезориентирован, он не понимает, что хорошо, а что плохо. Авторский стиль и язык он вообще не воспринимает, так как много лет ангажированные и прикормленные критики уверяли его, будто невнятица, доходящая до абракадабры, – и есть литературное мастерство и новаторство. Нынешнего молодого, даже зрелого читателя надо с азов учить основам восприятия художественного текста. Печально… Характерен такой диалог.

– Это же плохо написано.

– А я не ради стиля читаю.

– Ради чего?

– Ради сюжета.

– Перескажи сюжет!

– Не помню.

– Как зовут главного героя? – Забыл…

– В нынешнем году отмечается 220 лет со дня рождении А.С. Пушкина. Когда Есенина спросили: «Какую роль Вы отводите Пушкину в судьбах современной и будущей русской литературы?», он ответил: «Влияния Пушкина на поэзию русскую вообще не было. Нельзя указать ни на одного поэта, кроме Лермонтова, который был бы заражен Пушкиным. Постичь Пушкина – это уже нужно иметь талант. Думаю, что только сейчас мы начинаем осознавать стиль его словесной походки». А как бы Вы ответили на этот вопрос?

– Не будем забывать, имажинисты, как и футуристы, в оценках классики старались эпатировать публику. Есенин был исключительно талантлив, но в приемах своего, как бы мы сейчас сказали, «пиара» исключением не был. Эпатировал, где только можно. Кроме того, до реабилитации классиков, которых после революции хотели сбросить с «парохода современности», он, увы, не дожил буквально нескольких лет. Кстати, многие его сверстники-ниспровергатели позже, отойдя от стихотворства, стали старательными исследователям и пропагандистами классики. Впрочем, Есенин, и Маяковский, справедливо считавшие себя гениями, в стихах все время примеривались к Пушкину: «нам стоять почти что рядом…» «О, Александр, ты был повеса, как я сегодня хулиган…» На самом же деле, Пушкиным были и будут «заражены» все, кто пробовал и будет пробовать свои силы в русской поэзии. Просто у одних это носило скрытую, латентную форму, у других, тех же «неоклассиков», – открытую. Пушкин всегда будет влиять своей недостижимостью. Понимаете, автор, следующий законам построения поэтической или прозаической фразы, невольно совершает насилие над живым языком. Так вот, у Пушкина этого насилия вообще не ощущаешь. Русский языка в его слове дышит без стеснения. Корсет литературной формы нигде не давит. Даже сознательная архаика не воспринимается у Пушкина, как таковая, она в контексте обновляется, будто икона. Большинство произведений писателей XIX века на вербальном уровне уже тронуты тленом времени, они стареют и часто не удобны современному уху. А вот лучшие пушкинские строки нами, сегодняшними, воспринимаются без малейшего мемориального усилия, почти как современные тексты. Можно сравнить их с мощами святых. Почему они нетленны? Почему исцеляют? Бог весть…

Беседовала Наталья Рожкова апрель 2019, журнал «Библиотекарь»