В вагоне некоторые уже играли в подкидного дурака, другие разбивали варёные яйца, кто-то отправился искать кипяток. Ощущение было такое, что эти люди всю жизнь здесь провели и выходят только на полустанках для покупки лимонада. Я сидел у вагонного окна, перед глазами проносились картины детства. Длинными летними вечерами к нам домой тянулась вереница родственников. Первыми обычно приходили тётя Соня и дядя Веня, так, по крайней мере, я их называл. Хотя, конечно, дядя Веня — брат бабушки, не мог быть мне дядей, а его жена тем более тётей. Дядя Веня был очень весёлый, так мне всегда мама говорила, и очень добрый, это тоже она говорила! Мой папа, слыша это, согласно кивал, но добавлял, что он еще большой «лыгнар» (обманщик). Это мой папа, конечно, говорил зря, потому что каждый раз за это очень получал от мамы. Она его спрашивала: «А что, только твои родственники хорошие?! Нет, лучше твоей Хайки „мит дым пыпык“?! (Хайки с пупком)». Мы с братом знали, что это сестра папы, которую звали Сара. Никто из нас у неё «пыпык» не видел, но верили маме, что он у неё есть, и немаленький! Хотя толстой она не была, но у неё был большой нос, скрипучий голос, и она всегда ходила в чёрном платье. Она говорила медленно, взвешивая каждое слово, и всегда хвалила своего сына Лёню, который был одного возраста с моим братом — старше меня на восемь лет. Мы с братом знали от тёти Сары, что он круглый отличник, лучший математик в городе и лучший шахматист. Он обычно ходил по улице с шахматной доской, за что часто получал от встречных мальчиков, некоторые из них были товарищами брата. Об этом от Лёни узнавала тётя Сара, поэтому она всегда хвалила сына, который умница и не драчун, как некоторые. Имена не назывались, но этого и не надо было, потому что мама всегда с удовольствием откликалась на такой вызов и говорила: «Ну, конечно, кто может быть лучше твоего Лёни! Только твои дети самые лучшие! Но мой Марик — тоже не дурак!». На что тётя Сара отвечала скрипучим голосом: «А кто говорит, что твой Марик плохой?! У каждой мамы ее сын хороший!». «Не думай, что я такая дура!» — отвечала мама, приподнимаясь с дивана, и она сразу становилась выше тёти Сары. Затем она подпирала руками бока и становилась ещё и шире! Вокруг делалось очень тихо, даже папа молчал, но это его не спасало. Мама его тут же спрашивала: «А что ты, дурак, молчишь, когда твоего сына пачкают?!». Папа откашливался и ещё тише молчал. Мама при этом его ещё громче спрашивала: «Ну, что, тряпка, молчишь?! Ну, и целуйся с ней, а все вместе меня!» — указывала мама на место «целования». После этого предложения папа провожал свою сестру домой. Иногда он брал меня с собой, и мы медленно шли к её дому, молчали или разговаривали о политике. Конечно, они разговаривали, а я, мне было шесть лет, больше изучал тётю Сару: какая она противная, большой нос, похожа на еврейку, за что и называлась Хайкой. Мой папа, я это знал от мамы, тоже урод и на свою сестру похож — большой нос и уши! Я считался папенькиным сыном, и весь в папочку. Так что, глядя на папу и тётю Сару, я смотрел как бы в зеркало. Такая процессия, из трёх уродов, приходила к тёте Саре домой. У неё был свой домик, как я считал, на краю земли. А центром этой земли был город Бердичев и улица Свердлова, на которой я жил. Муж тёти Сары — Арон — был разговорчивее своей жены, и если он начинал говорить, то уже никто в мире не мог его остановить, кроме тёти Сары! Как только мы входили в дом, тут же за нас принимался дядя Арон. Он очень плохо видел, носил телескопические очки, был очень массивный, как бурый медведь, с обильными повсюду волосами, неряшливо одет. Дядя Арон был агрономом, но из-за плохого зрения занимался сельским хозяйством дома, где у него имелся большой сад и огород. Он постоянно что-то читал, если не с кем было говорить, при этом носом водил по строчкам, и над книгой возвышались только большие волосатые уши. Папа любил рассказывать, что дядя Арон как-то шёл, читая на ходу газету, и врезался головой в телеграфный столб, а затем искал, кто его ударил! Он был чем-то средним между Жаком Паганелем и Томом Айртоном. Обильное чтение требовало ораторской разрядки, поэтому собеседник всегда был кстати. Услышав, что в дом зашли какие-то живые существа, он отрывался от книги и, первым долгом почувствовав жену, сразу понимал, что она не одна, а с обычной для него добычей — моим папой! Папа был для него идеальным собеседником, потому что он или молчал, или повторял: «Ну да, конечно! Серьёзно?».

«Ты знаешь, Муля, что я тебе скажу! — начал, как всегда, и в этот раз Арон, обращаясь к моему отцу, вставая во весь рост. — Коммунисты — сволочи!». Тётя Сара и мой папа как раз и были этими сволочами, но дядя Арон это, наверное, забыл, так же, по-видимому, как и мой папа, который ответил: «Ну, да». «Я тебе, Муля, должен сказать! — распалился и ещё громче произнёс Арон. — Они большие сволочи и негодяи!». «Конечно», — не возразил папа-коммунист. Тётя Сара махнула рукой на своего мужа, сказала, что у неё мигрень, затянула голову полотенцем и пошла в другую комнату, легла в постель. И все пошли за ней в «другую комнату»! На ходу Арон продолжал: «Я тебе, Муля, ещё больше должен сказать: головы скоро будут рубать на площадях»! — при этом у него стало красным лицо, и он грозно размахивал перед папой руками. «Серьёзно?» — спросил папа, думая о чём-то другом. Дядя Арон это понял как просьбу разъяснить, поэтому он объяснил, как это будет происходить: «Я тебе больше того скажу, Муля! Головы будут рубать на площадях, а я буду смеяться!». Тётя Сара уже легла в постель. Лёжа на спине с запрокинутой головой, забинтованной полотенцем, она сказала: «Арон! Дай, лучше, ребёнку клубнику!». И я пошёл с дядей Ароном на грядки…

А вот, дядя Веня любил громко петь, а иногда и танцевать! Он был маленького роста, лысая круглая голова с седыми курчавыми волосами по бокам, весь плотный, как пружина. Он очень любил моего брата, потому что все говорили, что они похожи. Тётя Соня, его жена, была потолще дяди Вени, и совсем не танцевала. Она даже с трудом ходила, согнувшись, забросив левую руку на поясницу ладонью кверху. Я это делал даже лучше, чем она, и поэтому, когда я, стоя на балконе нашего дома, замечал на улице идущих к нам тётю Соню и дядю Веню — забегал домой и показывал, кто идёт! Папа и мама в один голос восклицали: «Кажется, идут уже Соня и Веня!». А я убегал вновь на балкон, чтобы не пропустить других гостей. Иногда мои способности меня подводили, когда я пристраивался за тётей Соней, и ей однажды удалось это заметить, и все видели идущих двух «Сонь»! Одна — большая Соня, другая маленькая, но больше на неё похожа, чем она сама! Потому что настоящую, большую тётю Соню не всегда узнавала тётя Ася с расстояния! А мою — маленькую тётю Соню, она всегда узнавала и очень при этом смеялась! Она была довольна, что я смеюсь над тётей Соней, потому что по родству она была от нас дальше дяди Вени, и была троюродной сестрой моей бабушки. Из-за этого она ревновала, что мы больше любим более близких родственников. Конечно, тётя Ася не могла знать, что когда я её показывал, то тётя Соня ещё больше была довольна и тоже хорошо узнавала тётю Асю! Тётя Ася — сухонькая старушка с прищуренными от мудрости глазами и с постоянной косынкой на голове. Тётя Ася обычно приходила с 45-ти летней дочерью, худой, высокой, незамужней брюнеткой — тётей Зиной. Когда она уходила, мы от мамы тоже кое-что о ней узнавали. Часто с ними приходила дочь тёти Зины — 17-летняя Мира по прозвищу «Локш» — (Лапша), так назвала её моя мама за длинную худую фигуру и громкий взрывной смех. О худых и длинных моя мама говорила: «Дар унд ойх — щинкт мит ройх!» (Худой и длинный воняет дымом!). Моя мама была уверена, что именно из-за этого смеха она никогда не выйдет замуж. Наконец, приходила моя бабушка со своей дочерью Раей — сестрой мамы, и мы все рассаживались за круглый стол. Так было и в этот раз, который я запомнил, потому что папа не назвал дядю Веню в этот раз «лыгнером»! Он, наверное, и назвал бы, если бы тётя Соня, уходя от нас, не «наделала» в штаны! А дело было так: всё началось очень весело, бодро и мирно! Поели фаршированную рыбу с хреном! Дядя Веня запел: «Ой, гит, ин Москов, ой, ой, ой!» (Как хорошо в Москве, ой, ой, ой)! На что тётя Ася сказала: «Хорошо будет тогда, когда у меня на ладонях пирожки вырастут!». А моя мама возразила: «Лучше Москва дома, чем Москва на улице!». Мира — внучка тети Аси — громко и долго смеялась, сжимая низ живота, казалось, что она вот-вот написает в штаны! Тётя Рая рассказала анекдот: «Один приехал из деревни в Москву, потом вернулся домой и сказал, что в Москве есть: ситро, метро и мамочка!». Мира ещё громче и дольше смеялась, а тётя Зина, её мама, спросила: «А что ты так смеёшься?!». А тётя Рая сказала: «Кому не нравится, тот может отправиться!». Тётя Соня сказала тёте Рае, чтобы при детях она лучше рассказывала приличные анекдоты, и тут же узнала от тёти Раи: «А у тебя вообще номер восемь! И когда надо будет — вызовем и спросим!». Затем перешли к чаю! Пили из нового чайного сервиза, который подарила маме ко дню рождения, два года назад, дочь тёти Сони — Лиза. Это был уже не совсем сервиз, потому что осталось мало чашек, и чайник был с отбитым носиком. Мама нам объясняла, что тётя Соня очень жадная, и у неё глаза аж «вылазят», когда она видит этот сервиз, потому что ей жалко, что этот сервиз Лиза не ей подарила! «У неё дурные глаза, и после её ухода, когда она вспоминает о сервизе, каждый раз бьются чашки!» — так сказала мама. Попив немного чая с пирогом, и в этот раз тётя Соня похвалила сервиз, сказав: «Ах, какой чудный сервиз! Жалко, что Лиза купила только один! Сейчас таких нет!». Мама очень обрадовалась и ответила: «Можешь не жалеть, осталось всего несколько чашек!». Тётя Соня поинтересовалась: «А где остальные?». Мама ей объяснила, что благодаря её паршивым глазам он очень хорошо уже разбился! Тётя Соня поинтересовалась: «Из-за моих паршивых глаз?! Ой, Веня, что она говорит! Я от всей души!». Дядя Веня благоразумно промолчал и велел жене быстрее собираться домой, потому что уже поздно, и дети, наверное, пришли и ждут их дома. Но мама сказала: «Куда вы так спешите?! Вы никогда так рано не уходите! И ты, Веня, тоже знаешь, какая жадная твоя Соня! А, её папа — Паркер, прятал золото в печку!». «Мой папа прятал в печку?!» — возмутилась Соня. — «Да, твой! Вы все — Паркеры, были жадными! А Веня дурак, что взял такую корову!». — «В, таком случае, твой Муля ещё больше дурак!». Мой папа запротестовал, но это было уже лишним, потому что поднос с рыбой уже был на голове тёти Сони! Пока она снимала с себя рыбу, оставшиеся чашки сервиза опустились на то же место! Только тут тётя Соня поспешила к своему пальто, которое уже держал в руках дядя Веня, потому что мама искала в шкафу оставшиеся части сервиза! Больная спина не помешала тёте Соне быстро оказаться на лестнице! И там с тётей Соней и случилась эта беда!

Спросите у любого прохожего: «Что такое Бердичев?». Если он ехидно улыбнётся, значит, это тот, которого вы ищите! Потому что уважающий себя антисемит должен знать, что такое Бердичев! Если еврей из Бердичева, находясь в другом городе, говорит, что он из Бердичева, значит, он не еврей! Потому что лучше признаться, что ты еврей, чем в том, что ты из Бердичева! Бердичев больше еврей, чем любой еврей на свете! Поэтому настоящий еврей всегда скажет, что он из Житомира или живёт около Киева! До войны евреи составляли большинство населения Бердичева, но с помощью немцев, а главное — местных полицаев, остались только те бердичевские евреи, которые успели улизнуть до прихода немцев или ушли в армию. В числе этих возвратившихся «воробьёв» после войны был и я. Вернее, раньше папа вернулся с фронта, а затем уже появился и я. Мама сказала, что папа меня купил в Германии, где я лежал на запылённой полке в магазине, и никто меня не брал! Другое дело Марик — мой брат, он был приобретён до войны и всю войну мучился с мамой в Казахстане в эвакуации! Хотя я и был с немецкой полки, но получился вылитый еврей, как и папа, а мама с Мариком — типичные славяне. У них были небольшие носы и уши! Они были красивые, как все неевреи! Мама даже говорила, что мой брат типичный цыган — такой же красивый! Так хотелось быть на них похожим! К тому же, они хорошо пели и танцевали, а Марик даже чечётку отбивал! А ещё он метко плевался и мог с большого расстояния попасть в человека — в меня, например! У него была противная, липкая слюна, я её не сразу вытирал, а показывал маме. Затем, уже за её спиной, я ему показывал большую фигу! Иногда получалось даже четыре на двух руках! Затем я злорадно улыбался, глядя, как мама его обрабатывает и возмущается, что Марик подставляет руки и не даёт, как следует, его побить! Он негодовал от несправедливости и кричал: «Смотри, он же смеётся!». Когда мама поворачивалась ко мне, отрываясь ненадолго от брата, то видела моё печальное, грустное лицо, и она снова принималась за работу! Дождавшись конца приятного зрелища, я перед ней выскакивал из комнаты, потому что за ней идти было опасно — у брата оставалось ещё много во рту слюны. Кроме того, у него были ещё кулаки, ведь он занимался боксом! Мне часто приходилось держать для него боксёрскую лапу, когда он отрабатывал удары. Он за меня обычно не заступался. Только однажды, когда я с товарищем из соседнего дома играл в послевоенных развалинах, недалеко от синагоги, нас остановили два подростка — возраста, примерно, как мой брат! Меня и моего товарища-украинца попросили сказать: «На горе Арарат растёт крупный виноград». Мы оба охотно это произнесли и т. к. справились с буквой «Р», были отпущены как неевреи! Прибежав домой, запыхавшийся и счастливый, я похвастал брату про удачную сдачу экзамена! И он тут же побежал искать экзаменаторов. Конечно же, в Бердичеве лучше быть цыганом или иметь хорошие кулаки! Очень понятна была ненависть неевреев к евреям! Неевреи старались, помогали немцам и думали, что уже всё, наконец! И вот, пожалуйста, после войны евреи вновь появились в Бердичеве, и среди них моя мама с сыном, и мой отец с фронта вернулся. Вернувшиеся обнаружили, что их квартиры разграблены местными жителями и просто заняты! А кому охота возвращать квартиру?! А тут евреи стали ещё ходить на местный рынок, в магазины, где и так было пусто на прилавках! К тому же, евреи очень хорошо разбираются в курах, твороге, и почти всегда выбирают лучшие образцы! Когда мама брала меня с собой на рынок, то я, почти всегда, когда она покупала, что-нибудь «последнее» слышал от других покупателей: «Из-за „них“ никогда ничего не купишь!». Я хоть и был маленький, но уже понимал, что «они» — это я, мама, папа, брат и все родственники! Иногда говорили: «Из-за этих евреев», или ещё противнее — «жидов»! Это слово обжигало, как кипяток! Мама в такие минуты не терялась и покупала даже лишнее, говоря: «Ах, так! Тогда я действительно вам ничего не оставлю!» Папа ей всегда потом говорил, что она когда-нибудь хорошо получит на базаре. На что мама ему отвечала: «Если ты трус, то сиди дома, а я одна буду ходить на базар!». Мы с братом знали, что наш папа не трус, много медалей получил на войне. Мы с удовольствием делали из них монеты, откусывая клещами ушки от медалей. Мой брат тоже не был трусом и однажды — в 16 лет — подрался прямо около дома с пьяным 40 летним мужиком — гостем нашего соседа! Тот решил: почему бы для полного удовольствия, после выпивки, не побить несовершеннолетнего еврея маленького роста? Тем более, повод был, брат держал на поводке тоже несовершеннолетнюю — полугодовалую овчарку. «Дай сюда собаку!» — рявкнул блюститель порядка и тут же кулаком ударил брата в лицо, но брат боксерским нырком ушел от удара и, вынырнув уже справа от рожи пьяницы, в свою очередь ударил того сбоку. Затем несколько раз головой прилипалы ударил о крепкую кирпичную стену дореволюционной кладки! Соседка с первого этажа — под нашим балконом, стала звать на помощь пьяному: «Коля, иды, якийсь еврэйчик бье!». «Якийсь» — какой-то, хотя она хорошо знала брата, меня и даже нашу собаку, которая ей почему-то часто с нашего балкона сквозь доски мочилась на голову, когда соседка сидела на скамеечке под балконом. Коля знал, что брат занимается боксом, и не выскочил из квартиры, но выскочила жена пьяного и стала кричать: «Мало вас немцы убивали!». Моя мама ей объяснила, что времена изменились и сейчас мы будем её бить! А дома мама сказала, что это все бывшие полицаи при немцах, которые выдавали и сами убивали евреев. Папа тоже согласился и добавил, что если бы не полицаи, то не убили бы его отца и беременных сестёр в Аннополе — в местечке, где он родился, и откуда не успели до прихода немцев уехать его родные. Бабушка добавила, что дядя Эпельфельд — муж её сестры, когда попал в концлагерь, в местную тюрьму в Бердичеве, больше боялся полицаев, чем немцев. Я эту историю, тоже часто слышал от дяди Эпельфельда и очень за него переживал, когда он рассказывал, как его с четырнадцатилетним сыном и женой повели на расстрел! Начальник лагеря — немец — оказался очень хорошим человеком и в самый последний момент забрал у конвоиров его и сына, а расстреляли только жену!

Наши соседи в спорах между собой часто напоминали друг другу, как они себя плохо вели при немцах: кто-то нагулял ребёнка, кто-то ограбил доктора Барабана! Мама сказала, что доктора Барабана обворовала его медсестра, наша соседка по балкону, 45-летняя полька — горбатая Ядзя, после того, как немцы его убили. «Хотя она и сволочь, — добавляла мама, — но у неё золотые руки! Она очень хорошо и безболезненно делает уколы пенициллина!». Мама это знала на моём примере, потому что я часто болел, и Ядзю звали делать мне уколы. «У неё очень лёгкая рука!» — уверенно добавляла мама, стараясь на меня при этом не смотреть. У Ядзи была ещё мама — седая старуха, хромая на обе ноги, как утка. Она любила со мной разговаривать, советоваться, когда мне было шесть-семь лет. На стене у них висел портрет усатого мужчины с чёрной шевелюрой. Глядя на портрет, старуха всегда плакала, приговаривая: «Нэхай сказыться (сбесится) Радянська влада (Советская власть)», — и мне объясняла, что они убили её мужа. Иногда она бывала весёлой и смеялась: «гы-гы-гы-гы». Она варила жёлтое сало и ела его с борщом, а затем икала на всю улицу: «и-и-и-и-у-у-у — й-й-й-а-а-а!» — да так, что все вздрагивали, весь дом. Если я на неё при этом удивлённо смотрел, она мне всегда объясняла: «Хто-то помэнае мэнэ!» (вспоминает её). Ещё она очень ловко резала кур, которых покупала моя мама и просила старуху это сделать. Это старуха делала очень охотно, и я всегда от страха ходил смотреть, как она работает! Старуха ногой наступала на куриные лапки, а голову тянула кверху, до края помойного ведра! Затем медленно, не спеша, выщипывала на шейке пух. Брала в правую руку нож и, держа курицу левой рукой за голову аккуратно, как хлеб, резала горло и держала курицу, пока вся кровь не стечёт в ведро брызгами! Всё вокруг было в крови! Курица некоторое время дёргалась, затем стихала, после чего старуха вытирала о перья курицы нож от крови! Я бежал к маме сообщить, что уже всё! У горбатой Ядзи был сын Юзик, который мне объяснил, почему евреи, покупая на базаре курицу, смотрят на её хвост — задницу. И правда, так и моя мама делала, раздвигая пух на заднице курицы, выбирала жирную курицу с жёлтым задом! Но Юзик считал, что главная причина в том, что евреи съели так много кур, что аж в глаза курам стыдно смотреть!

Вместе с нами жила мамина мама. Я очень любил бабушку, она была доброй и безвольной. Маленького роста старушка, плохо одета, но для своего возраста хорошо выглядела. Доброе улыбающееся лицо, чёрные без седины волосы и большие чёрные глаза. Мама говорила, что в молодости она была красавицей. Бабушка хорошо ко мне относилась, маму очень боялась, когда та возвращалась с работы не в настроении. Мама заведовала детским домом и считала, что её дети и там, а не только дома! Мама очень злилась, что сестра-хозяйка и другие работницы воруют у детей. Поэтому она регулярно обыскивала их сумки перед уходом домой. И часто находила там масло, конфеты и другие продукты, которые возвращала детям! Мама очень гордилась тем, что не ворует, и что у неё дома нет масла, конфет и других вкусных вещей! Мой брат дружил с сыном сестры-хозяйки. Я всегда просил брата взять меня с собой к нему в гости, потому что у него в доме всегда очень вкусно кормили! Он обычно спрашивал, когда мы приходили, хотим ли мы есть. Если мой брат отказывался, я его за это презирал, но чаще он соглашался, и тогда мы делали яичницу! Яйца взбивали, а затем жарили на масле! Яичница очень высоко поднималась в сковороде и чудесно пахла! Она хорошо елась с чёрным хлебом! Однажды я похвастал маме, что ел в гостях яичницу, и мама поняла, что плохо проверяет сумки сестры-хозяйки. Мамина подозрительность и борьба с ворами распространились даже на бабушку. Приходя с работы, она проверяла: всё ли на месте! Я не мог понять, как можно что-то своровать, если кроме картошки в сундуке и курицы в кастрюле в доме ничего не было! Ещё иногда в зелёной кастрюльке было молоко, вскипячённое бабушкой, и чаще всего мама обнаруживала пропажу пенки с молока! Я хорошо знал эту толстую с узором пенку, которая образовывалась после остывания молока! Пенка, или шкурка, как я ее называл, была очень вкусной, если её аккуратно снять, сложить и положить на хлеб, что я и делал! Но мама была уверена, что это работа бабушки! Когда я за бабушку заступался, мама говорила мне: «Ты, рыжий спекулянт! Продался за конфетку?!». Конфеты бабушка мне действительно иногда покупала, одну или две штуки, у старой спекулянтки Розы, которая приходила во двор и, как говорила мама, спекулировала. Розе было лет 70: в рваном платье, даже карманы были в дырах! Из маленькой плетёной корзинки она доставала конфеты и продавала их. Мне было непонятно, почему она сама их не ест? Давая мне конфету, бабушка обычно говорила: «Кушай сам, Марику не давай, он больше тебя кушает!». Я ненавидел маму, когда она ругала бабушку и бабушка плакала! Ещё я не любил, когда она называла меня рыжим и ещё страшнее — спекулянтом! Я слышал, что спекулянты — это враги советской власти! Это Марик называл меня спекулянтом, продавая мне болт за пять рублей или гайку за два рубля, чтобы купить папиросы «Север». Иногда, правда, мама говорила, что я похож на Ленина в детстве из-за белых, кудрявых волос. В другие разы я ей напоминал маленького Пушкина. Но на Ленина всё же приятней было быть похожим! Обычно в диспут: на кого я похож — вступал брат. Он убеждал маму, что больше всего я похож на рахитика, потому что у меня тонкие ножки, большая голова и большой животик! Все при этом весело смеялись, кроме меня и папы.

Однажды папа и дядя Веня уехали в Читу, как сказала мама, и привезли оттуда брата мамы: оборванного — в рваной телогрейке, обросшего, небритого — дядю Митю! Я не понимал, что такое «чита», и почему оттуда в таком виде приезжают?! Мамин брат очень много и быстро говорил! Мы все собрались вокруг него и с интересом за ним наблюдали. Я никогда такого не видел! Мне сказали, что это мой дядя — Митя, который вернулся с войны! На военного он был мало похож, скорее на нищего бродягу! Дядя Митя протянул ко мне руку и погладил меня по голове. Затем он заговорил по-японски, по-китайски и, как оказалось, он знал все языки мира! Затем он назвал бабушку японской шпионкой и стал много о чём-то говорить! Мама и бабушка его уговаривали, чтобы он меньше болтал и оставил свой «мишигас» (сумасшествие). На что дядя Митя ответил, что они сами «мишигэны» и он выведет их на чистую воду! Наговорившись, он смущённо попросил дать ему поесть в обмен на то, что принесёт из колонки несколько вёдер воды и помоет полы. Ему дали борщ с мясом. Он увидел на столе селёдку и тоже попросил. Накрошил селёдку в борщ и стал жадно есть! Пот градом стекал с его лба, а он ел, ел и съел всю кастрюлю борща и всю селёдку! Затем достал махорку из телогрейки, несколько кусочков ваты, свернул вату и стал её крутить дощечкой о стол, пока из ваты не пошёл дым! Прикурив от ваты, он показал два куска кремня, от которых при ударах шли искры. Папа с мамой расспрашивали его, где его документы. На что он ответил: «Забрали японские шпионы». Ночью я подслушал, папа рассказывал маме, как он с дядей Веней, приехав в Читу, нашли Митю в сумасшедшем доме. Увидев их, Митя стал плакать и уговаривать забрать его отсюда, потому что японские шпионы его избивают. Мама спросила: «Кто же его бил?!». Папа ответил, что японские шпионы — это санитары. А попал Митя в сумасшедший дом из милиции, которая его задержала в Чите из-за отсутствия документов! В Читу он попал из военного госпиталя, где находился после контузии на фронте. Ещё папа рассказал, что Митя воевал на Дальневосточном фронте с японцами, в составе штрафного батальона! А воинское звание у него старший лейтенант.

Мама сказала, что в детстве Митя тоже был невезучим, но очень способным, и всегда мечтал стать военным, был смелым, и даже с крыши дома прыгал с зонтом, как с парашютом, и однажды сломал себе ногу. «Сволочи! — добавила она. — Не могли, хотя бы, домой его привезти! Взяли человека, который воевал, и выбросили из госпиталя на улицу без документов!». «Наивный ты человек! — ответил папа. — Ему повезло, что он вообще жив остался, и „только“ голову контузило! Из штрафных батальонов чаще не возвращаются!». Мама сказала, что ей жалко младшего брата Меера, который добровольно — дурак, ушёл на фронт в самом начале войны и пропал без вести. А он был самый умный и добрый: «Кто знает, где его косточки?» — грустно произнесла она. Затем мама сказала, что не знает, куда деть Митю. Он будет пугать детей и, кто его знает, может даже ударить. Но дядя Митя и не думал никого бить, наоборот, мальчики во дворе быстро пронюхали, что он сумасшедший и швыряли в него камни, едва завидев на улице. Мы с Мариком его охраняли, гоняя ребят! Митя делал очень хорошие пропеллеры из консервных банок, которые запускал с ниточной катушки на карандаше. Они высоко поднимались и далеко летели! Ещё он умел ловко запускать металлические крышки от стеклянных банок двумя пальцами! Он постоянно рисовал разные замки, чудовища, у которых были маленькие «письки»! За это мама и бабушка его ругали: не надо рисовать глупости, которые смотрят дети! Митя в таких случаях злился, кричал, угрожал и называл всех шпионами. Вскоре его положили в психбольницу в Житомире, из которой он через неделю сбежал домой. Однажды у нас дома загорелся примус: огромное пламя полыхало до потолка! Бабушка и мама стали кричать, растерялись. А дядя Митя схватил тряпку, накрыл ею примус и погасил пламя! Мама тогда сказала, что он умнее здоровых. Через месяц мама нам сказала, что бабушка решила с дядей Митей уйти от нас на другую квартиру: «у нас им тесно». Я попросил бабушку не уходить, она сказала, что так хочет мама. Дядя Митя, как фронтовик, получил квартиру. Мы с Мариком туда приходили. Там было очень интересно: зайти можно было, только сильно согнувшись! Затем надо было сесть или лечь! Я мог стоять во весь рост — 120 см. Из окошка были видны ноги прохожих и земля! Дядя Митя, когда вставал, сгибал голову, чтобы не удариться о каменный потолок, поэтому он себе сделал кровать из досок и лежал в телогрейке!

Пол был каменный. Бабушка говорила, что сволочи дали ей подвал за то, что один сын погиб на фронте, а другой вернулся с фронта инвалидом! «Надо хлопотать! — посоветовала ей мама. — Кто стучит — тому открывают!». Мы жили на втором этаже старого дореволюционного двухэтажного дома. Вернее, это был не совсем целый дом. Это, скорее, была половина почему-то недостроенного дома! Хотя я слышал от взрослых, что половины не стало от попадания немецкой бомбы. Так или иначе, у дома была только одна лицевая сторона и скошенная в одну сторону крыша, обратная сторона была стеной без окон. Но для меня было важнее, что у нас был балкон, во всю длину дома — метров 20. Я получил балконное воспитание! Окна и двери нашей квартиры выходили на балкон. На балконе можно было осторожно играть, но только не танцевать, чтобы не провалиться! Доски балкона прогнили, и многих досок не хватало, были щели шириной с доску. Но зато с балкона удобно можно было стрелять из рогатки! А если на нём ещё оборудовать из одеял укрытие, то никто вообще не поймёт, откуда получил гнилым помидором по голове или даже по заду! Балкон позволял отделиться от ползающих по земле окружающих. Он давал чувство превосходства, желание наблюдать, изучать окружающий мир на земле. Наблюдать всю эту возню на земле сверху! На балконе не было борьбы за территорию, сферу влияния! Поэтому я обычно весь день проводил на балконе, редко опускаясь на землю. А друзей чаще поднимал до своего уровня на балкон. Но их у меня всегда было немного. На земле однажды даже познакомился с девочкой, ловя бабочек, и договорился, что буду с ней их всегда ловить. Но мой брат, увидев, что я словил не только бабочку, назвал меня «бабочником»! Мне стало стыдно за свои дурные наклонности и я перешёл на ловлю балконных мух. Их всегда было много летом, на стене дома. Одно удовольствие было их бить, ловить и даже отрывать им головы! Они продолжали при этом упорно стоять на лапках, не падая! Они были разных оттенков, огромных размеров: синие с фиолетовым отливом, зеленые, какие хочешь! Им было очень удобно использовать наш балкон как промежуточный аэродром, при подлете к туалету и из него, заправившись дерьмом. В пяти метрах от дома располагался кирпичный туалет без дверей. Отделение с буквой «Ж» было как раз напротив нашего балкона! И можно было, сколько хочешь, рассматривать посетительниц! Тем более что они, увлечённые своим занятием, редко поднимали глаза и не могли видеть жадно их разглядывающих глаз: моих, брата, наших друзей. Бывало, что клиентки наглели и разворачивали свои зады в нашу сторону! Это мы рассматривали как прямой нам вызов. И здесь всё решала меткость и наличие под рукой гнилого помидора. Моему брату однажды удалось большим солёным помидором поразить очень большой зад очень большой тётки! Это оказался крепкий, как скала, зад! Помидор вдребезги об него разбился, разлетевшись далеко в разные стороны! Цель была поражена с первой попытки! Тетка так и подпрыгнула, вернее, ее как катапультой выбросило из туалета! Трусы она уже на улице торопливо натянула. Мы с братом, толкаясь, устремились в квартиру! Тётка, по-видимому, успела заметить, как мы промелькнули в дверях. Вскоре по балкону раздался топот бегущего раненого слона! Мы спрятались под кровать, а бабушку выпихнули из квартиры защищать подступы к двери! Она сразу же поняла, что мы влипли в какую-то историю и нас надо срочно спасать! Долго ей пришлось уговаривать пострадавшую, что в доме нет никаких детей и женщине только все показалось. Наконец, та ушла, а нам для безопасности пришлось несколько дней стрелять проволочными скобликами по целям из резинки, вытянутой из трусов. Моя мама была сторонником коллективного воспитания и иногда, к счастью, редко, она говорила мне: «Хватит быть кустарём-одиночкой!» — и отводила меня в детский сад. Это случалось обычно весной или ранним летом. Она одевала меня в короткие штанишки с лямками наперекрест и рубашку с короткими рукавами. В восемь часов утра мы отправлялись в путь. Мне всегда было холодно, но мама говорила, что ножки и ручки обязательно должны загорать. Они у меня становились синими, пока мы добирались до сада. Там я попадал в руки воспитательницы, и мама быстро уходила. Зато самой большой радостью в жизни было, когда в конце дня за мной приходили! Ради этих минут стоило помучиться день в саду! Забирая меня, мать слышала, и я тоже, что я не очень активный, плохо вылепил из глины, плохо ел, плохо спал и совсем не умею играть с детьми в песочнице. Песочницу я запомнил, потому что мне понравилась одна девочка, но нашу дружбу и разрушила эта песочница! Играя в ней, я увидел у девочки, сидящей на корточках, какой-то противный разрез между ног, и сразу потерял к девочке всякий интерес! Мне даже больше стала нравиться воспитательница, больших размеров, с родимым пятном, покрытым волосами на щеке. Особенно было приятно, когда я плохо рисовал и она своей рукой водила мою по листу, и я доставал своим плечом её грудь! Конечно, она не могла подозревать, что становилась объектом желаний. Хотя, кто знает?! Интересно было бы с ней сейчас поговорить об этом! Ещё интересным было в детском саду, как нас сажали на ночные горшочки в две шеренги друг против друга, независимо от пола! Особенно стыдливые девочки старались натянуть платья на горшок, спрятать его, вроде бы сидят на камушке!

А вообще, на горшочках было очень удобно разъезжать по комнате и даже сталкиваться друг с другом, главное — не перевернуться! Чем не нравился детский сад — это обязательным дневным сном и необходимостью есть, когда не хочешь! Когда пошёл в школу, я понял, каким был дураком! В детстве не мог терпеть похоронные процессии! Завидев на улице машину с покойником, венки, всегда убегал на другую улицу. Возможно, поэтому не любил первое сентября — начало учебного года в школе? Торжественная часть с цветами, построение во дворе школы, мрачные торжественные лица учителей. Подхалимские рожи некоторых родителей и их детей, а также «умершие» лица нормальных детей напоминали похороны. В этом похоронном ритуале каждый выполнял свою роль: учителя — могильщиков, родители — родственников умерших, а умерших — дети! Отличие от похорон — в массовости покойников! Со Сталиным меня связала дата — 1953 год: он умер, а я отправился в школу! Цветов было значительно меньше, чем у Сталина на похоронах, но торжественно было! Меня определили в престижную школу № 2. В ней, считалось, хорошие учителя, приличные ученики и их родители. Война недавно закончилась, и запасы, вывезенные из Германии высшими офицерами, ещё не успели кончиться. Самыми богатыми и почитаемыми были военные — офицеры! Военная форма производила хорошее впечатление на учителей. В школе, в которую меня отвели, как раз и учились дети военных, а я туда попал по блату! Во-первых, папа и мама были педагогами, ну и жили в районе школы, что облегчило задачу родителей. Когда мама первого сентября меня отвела в школу, сразу понял — это не детский сад! Здесь не шутят! Важного вида, жирные военные привели своих детей. Их очень культурные мамы были одеты в дорогой крепдешин, от них несло духами «Красная Москва»! Жирные, толще родителей, дети в формах гимназистов серого цвета с золотыми пуговицами и пряжками, в фуражках с кокардами! Учителя учтиво их встречали. Моей маме сразу же не понравилась обстановка. Она уже дома папе сказала, что учителя — подхалимы, а жёны военных — не большие интеллигентки — носят ночные рубашки немок, считая их платьями! Она меня вскоре покинула, не дождавшись конца торжественной части, и я стал искать, куда мне приткнуться. Довольно быстро нашёл парочку таких же, как и я — беспородных, и мы сбились в стайку! Всё оказалось очень нудным и долгим, аж душа болела, и хотелось рыдать! Я понял, что влип в серьёзную историю. Поочерёдно выступали: завуч, директор, учителя. От брата, который окончил в этой школе семь классов и успел к этому времени улизнуть в техникум, я знал заочно многих учителей, их клички. Например: завуч — жандарм, долговязый директор — зверь! Учителя имели прозвища мелких зверушек. На торжественной линейке нам объяснили, что всем пришёл конец: школа — не детский сад, и здесь всё очень серьёзно! За плохую учёбу исключат из школы, и тогда — конец тебе! На уроках сидеть тихо: руки на парте — и внимательно слушать учителя, на переменах не бегать! Затем поздравили с большим жизненным праздником, который бывает раз в жизни, а запоминается на всю её продолжительность! Нас разделили по классам, и каждый класс получил «по заслугам» — своего учителя. Я попал в «А» класс. Учительница — классный руководитель, оказалась заслуженной учительницей Украины! Она на вид была очень заслуженной: жирная, пузатая, с седыми волосами и чёрным гребешком на затылке! У неё была круглая, как луна, рожа, и красная, как свекла! Дугообразные брови и толстый, как картошка, нос, дополняли образ! В общем, все основные овощи! Одета она была в коричневое, похожее на мешок платье, достающее до туфель. На локтях — черные, как у бухгалтеров, нарукавники. Учительница пыталась постоянно улыбаться, но лицо её при этом становилось ещё более злодейским! Звали её, как оказалось, Дарья Валентиновна. Она сразу заметила, что я очень худенький и бледненький, а надо быть как вон тот: «Какой хороший, полный мальчик! — и она показала на жирного, пузатого ученика и добавила: — Его папа — Герой Советского Союза!». Все повернулись и посмотрели на «героя». «Вот, еще очень красивая девочка!» — продолжала показывать лучшие образцы Дарья Валентиновна и указала на белобрысую худую, как и я, но длинную ученицу. У неё были выгоревшие бесцветные волосы и ресницы, как будто бы она горела в самолёте, а не её папа, который также оказался Героем Советского Союза — лётчиком. «Образцы» сразу же важно надулись, а остальные на них смотрели и завидовали. Затем Дарья Валентиновна нас порадовала тем, что попросила прийти и выступить перед нами геройских родителей! Затем продолжилось знакомство с остальными учениками. Дарья Валентиновна, всех спрашивала о папах, мамах.

У остальных родители оказались помельче. Правда, у одной девочки — Люды, папа оказался полковник, и у неё книзу были надутые щёки, как будто бы две сливы были спрятаны за ними! Через пару дней она собралась спрятать за щёки ещё и виноград, но один мальчик — Миша из нашего класса, залез на перерыве к ней в портфель и стащил из него этот самый виноград! На следующий день мы все узнали, что такое полковник и как хорошо иметь такого папу! Папа Люды пришёл утром в школу и выступил перед нами. Нет, он не рассказывал о военных сражениях на фронте, он громко клеймил воров, которые украли виноград у дочери! Мишу вывели перед всем классом, у него был вид кошки, которая съела у хозяина сметану, по-моему, он даже облизывался! Дарья Валентиновна сказала, что это позор, и Миша сядет в тюрьму, если папа Люды его не простит! Папа Люды пообещал в следующий раз, просто взять и оторвать у Миши уши! Миша пообещал больше не воровать вкусный, чёрный виноград у Люды, а пострадавшую попросил простить его. Все очень сочувствовали Люде, когда узнали, что это был чёрный, такой хороший виноград, из Ленинграда, под названием «пальчики»! Мне казалось, что Миша сбежит после этого из школы! Но он, похоже, остался доволен, что отделался лёгким испугом. К тому же, он успел больше половины винограда съесть, пока Люда не забила тревогу, что это её продукт! И Дарье Валентиновне, к сожалению, мало что удалось спасти, вернуть Люде! Это действительно, наверное, был вкусный виноград, такой большой и длинный! Мама мне объяснила, что он называется «дамские пальчики». Вскоре стали выявляться и другие воришки. Одна девочка, которая воровала, но никогда не признавалась. И мальчик, Юра, который всегда охотно воровал и охотно признавался. Юра украл 100 рублей в гостях у мальчика из класса: «Нашел под столом!» — объяснил он. Юра с уважением относился ко мне, поэтому, вытянув что-нибудь у меня из кармана, в конце дня возвращал и говорил: «Мог бы не отдавать!» — украсть, но не делает этого. Он был весёлый и добродушный воришка. У нас в классе было почти одинаковое количество мальчиков и девочек, и поэтому почти каждому досталась своя соседка, которых распределяла Дарья Валентиновна.

Мне, как всегда, доставались не лучшие образцы. У одной было прозвище «долгоносик», у другой «бородавка» за бородавки на руках, из которых одна большая — на носу! Как я убедился, самые некрасивые оказались самыми умными! У них хоть можно было списать контрольную работу! Вообще, правильнее сказать: красавиц в классе не было! Ещё я убедился: толстые мальчики учатся лучше худых! Учительница объяснила: «Они хорошо кушают, поэтому мозг больше получает пищи и лучше варит!». А варил он, обычно, съеденные на перемене крутые яйца, хлеб с маслом, колбасу. Я понял: во время варки мозга лучше близко не подходить к мозгу и не стоять у воротничка рубашки, через которую выделяются продукты варки! Жующие толстяки сильно раздражали. У самого был плохой аппетит, и часто тошнило. Свой завтрак обычно отдавал другим. Их было много — шныряющих и у всех просящих дать кусок! Толстяки обычно произносили: «Сам голодный!». Еще убедился: если всегда даёшь, то просящие перестают тебя уважать, считая за дурака, и уже не просят, а требуют! И я стал выбрасывать завтраки в урну на улице, если не находил собак. Мама проверяла портфель и ругала, что плохо ем, если приносил обратно завтрак. Правильней сказать, не ел я в классе не столько из-за плохого аппетита, сколько из-за стеснения. Для меня это было всё равно, что помочиться при всех! Девочки уважали толстяков. Мне же иногда говорили, что я «шкелетик»! Я, конечно, в долгу не оставался, и любительницы толстяков на меня жаловались учительнице. А, она говорила: «Вы такие здоровые, и вас так много, и не можете ему дать, как следует, этому мошке!». По её произношению этого слова я понимал, что она имеет в виду не столько мои размеры, сколько национальность! Однажды мальчик из нашего класса — Гриша — пожаловался Дарье Валентиновне, что мальчик по имени Абраша назвал его, картавя: «Гххггиша — жид!». Это был очень весёлый праздник для неё: евреи друг друга дразнят! А Абраше захотелось на несколько минут почувствовать себя человеком — как все! Дарья Валентиновна долго смеялась и не могла успокоиться, говоря сквозь смех: «Ну, Абраша, ты зачем так Гришу, хи, хи, хи — жидом назвал!». Хорошо было быть неевреем, и мальчик с фамилией Рабинович, глазом не моргнув, всегда объявлял себя русским, под весёлый и дружный смех интересующихся. Был ещё один «бедняга», у которого всё было хорошо: и папа военный, и мать русская, и дружил с детьми героев, и учился хорошо, и евреев не любил! Но кто-то пронюхал таки, что у бедняги не всё чисто, а подвела-то всего мелочь — закруглённый слегка книзу кончик носа! Учился я не очень хорошо, и не только потому, что мозг мало переваривал крутых яиц! Было неинтересно, редкая четвёрка, бывало, забредёт в табель, и то — по пению! Ни одной песни так и не довелось спеть, но учителя пения — самые добрые! Ещё бывали добрые по рисованию, географии, ботанике, зоологии! А самые злые — учителя математики!

С большим трудом дополз до седьмого класса! Но, обманув надежды учителей утопить меня в школе, улизнул, как и брат, в машиностроительный техникум, который он к этому времени уже окончил. Я снова пошёл по его остывшему следу, как и в школе. В пятом классе в школьном сочинении на тему «Кем я хочу быть!» — написал, почему-то — «инженером». Возмущённая моей нескромностью учительница прочитала всем вслух моё нескромное пожелание и высмеяла его, пообещав, что из меня не только инженер не получится, но и вообще — «черт знает кто!»: плохо учусь и почерк ужасный! И вот, я на пути к заветной цели, возможно, чтобы опровергнуть мнение учителей. Конечно, моя мама не упускала случая, встретив учителей, поделиться моими успехами: «Несмотря на большой конкурс, поступил в техникум». И тут оказалось, что учителя меня очень сильно любили, возлагали большие надежды, веря в мои способности, ведь я, оказывается, был одним из лучших учеников! Моя мама не отличалась большой дипломатичностью и, в свою очередь, передавала, как я «любил» учителей и буду их всю жизнь помнить! Так или иначе, в техникум пришёл узнавшим немного жизнь. От того же брата знал повадки всех преподавателей. Они, в свою очередь, зная брата, застыли в тревожном ожидании, узнав от меня, что я имею к нему самое близкое отношение! Произнося по журналу мою фамилию, долго и пристально на меня смотрели и подозрительно спрашивали: «Не ваш ли это брат?!». Получив утвердительный ответ, мрачнели. Попал в одну группу с отличником класса Абрашей. Да, да, того самого, который Гришу «жидом — гх-гх-гхышей» обозвал! В школе мы с ним враждовали, а здесь пришлось немного подружиться на фоне деревенских, после армии, «жлобов». Их было большинство в группе. Вскоре судьба нас развела в разные группы, меня с литейного профиля перевели в группу «обработка металлов резанием». Как говорили деревенские: «Токарь по мэталу, по хлибу, тай по салу!». В новую группу пришёл чужаком, там все уже успели подружиться. Сразу оценил обстановку и расстановку сил. Особой агрессивностью отличались два-три парня моего возраста во главе с одним: длинным, не худым и не толстым — Стасиком. Он оказался моим соседом, поселившись в новом пятиэтажном доме, построенном около нашего, на месте послевоенных развалин, где я в детстве бегал. Как и положено, была в группе и «последняя обезьяна»! Эту роль выполнял Хейфец Гена — полуеврей, полуабхазец, и такое иногда бывает! Его привезла из эвакуации в годы войны мама. Гена был редкий экземпляр: худой и сутулый, как вопросительный знак. Далее следовали: «куриная» грудная клетка; огромный горбатый нос; низкий покатый лоб; жирные толстые, как проволока, и курчавые, как на лобке, волосы!

Завершал «композицию» синий лыжный костюм большого размера, на вырост. Благодаря кавказской крови, он в представлении местных «антропологов» был более типичным евреем, чем типичный еврей: нос получился ещё лучше еврейского! Это была хорошая карикатура на евреев! Гена совершил стратегическую ошибку, объявив в группе: «Занимаюсь боксом — не подходи!». Конечно же, он не только не занимался боксом, но даже ходил, как на ходулях. Но глупость была сделана, и Гена получил массу прозвищ, в том числе и «боксёр». Желающих побоксировать с ним было очень много, даже очередь занимали к нему. Каждый считал своим долгом двинуть его куда попало, потаскать за нос! Девушки, и те таскали его за волосы и били по щекам. Особенно охотно и часто, вне всякой очереди, его бил Стасик. Увидев такую обстановку, понял, что в этой группе не придётся скучать. Через неделю моего пребывания в этой группе, после урока физкультуры в раздевалке, засунув руку в карман пиджака, обнаружил в нём что-то скользкое и мокрое! Вывернув карман, увидел в обильном количестве зелёные выделения из носа, подаренные мне кем-то из «доброжелателей». Рядом одевались, как ни в чём не бывало, сокурсники. По их невинным лицам понял, что это кто-то из них. Спросил — кто?! Никто и глазом не повёл, но стали живо интересоваться: «Что это?! Кто это?!». Внимательно осмотрел лица «сочувствующих», и, подойдя к Стасику, вытер карман об его брюки, пообещав в следующий раз побить! Он гневно пошёл на меня, размахивая руками, говоря, что не он, но я сказал: «Ты!». Не решившись на активные действия, разошлись. Окружающие молча и с интересом наблюдали за нами. Я быстро оделся и ушёл. Мне повезло, если бы проиграл, то стал бы постоянным объектом таких шуток, но злость превысила инстинкт самосохранения. После этого случая мы со Стасиком даже подружились, и мои карманы оставались сухими. Поняв, что от меня зависит его здоровье, Гена неотступно следовал за мной. Он всегда был рядом, и что бы я ни сказал, это вызывало у него длительный и бурный смех одобрения. Это было приятно, и я испытывал к нему жалость и национальную солидарность: «защити ближнего»! Отметив, что я стал его опекать, один из сокурсников мне сказал: «Гена-то, ведь, не еврей — отец у него абхазец!». Настоящие следопыты! Если бы не они, я так бы и не узнал этот секрет мамы Гены! Кроме одноклассников и их мам никого не было, кто мог бы рассказать о её грехе! Даже Гена никогда отца своего не видел и не любил разговаривать на эту тему, он вообще был скрытным. Мама Гены — копия Буратино, и придурок отчим — лысый, жирный «колобок»!

Гена увлекался рисованием и скульптурой. Он готов был день и ночь этим заниматься. Я стал его за это уважать, тем более что единственной и постоянной темой его творчества были обнажённые женщины во всех видах, позах и в огромном количестве! Он мастерил их старательно, со вкусом, как для себя, не халтурил и не скупился на размеры. Когда я ему это говорил, он злился, заявляя, что я ничего не понимаю в живописи и скульптуре. Но я не хуже его понимал: искусство — искусством, а тема всё равно хорошая! Так или иначе, Гену перестали бить, а иногда приходили посмотреть на любопытные картинки. Это всегда заканчивалось тем, что Гена обзывал всех дураками и прекращал просмотр «прекрасного». Вскоре Гена настолько освоился в группе, что сам стал задираться и создавать конфликтные ситуации. «Ты самый сильный и умный в группе и тебя боятся, а вот этому дерьму стоило бы морду набить!» — подталкивал меня Гена к активным действиям. Хотя я и понимал, почему Гена меня хвалит, но всё же было приятно это слышать. Но в его глазах я видел его не большую ко мне любовь! Кроме нас, окончивших семь классов, в группе учились четверо деревенских после армии и несколько взрослых, за 20 лет, деревенских девушек, оторванных от вымени коров. Городскими они именовались «кугутами»! У парней были длинные чубы или гладко зачёсанные назад волосы, а у девушек большие коровьи груди и длинные платья. Говорили они исключительно на украинском языке — языке деревни! К нам они относились, как к детям, но с опаской, считая нас городской шпаной, которая в любой момент может привести своих друзей-бандитов, и их просто всех вырежут! Мы охотно поддерживали этот авторитет, и Стасик, по моему сценарию, часто громко, как бы невзначай, при всех фантазировал, что он делал вчера вечером в городе, сколько людей полегло: раненых, порезанных ножами, затоптанных, забитых палками, и сегодня он опять идёт на дело! В конце Стасик спрашивал меня: зайти ли ему за мной по пути? Я охотно соглашался, и мы продолжали делиться планами действий. Деревенские начинали интересоваться этими делами, мы важно надувались, говорили, что это мелочи жизни, и переходили на другое место, чтобы нас, как бы, не подслушали. Мы сами побаивались этих деревенских, которым было по 25, 27 лет, а нам было по 15, поэтому мы и разыгрывали такие спектакли, которые неплохо срабатывали. Взрослые деревенские были «начальством»: один из них был старостой группы, другой комсоргом, третья — профоргом, но они, от страха, не загружали нас никакими общественно-политическими нагрузками. Учёба была нудной, утомительной: высшая математика, черчение, механика, резание металлов — не хлеба, да ещё на украинском языке. Одно было приятно, что преподаватели обращались к нам, в отличие от школы, на «вы». С уважением говорили: «вы — дурак», или «вы — болван!». Преподаватель по машиностроительным станкам обычно орал: «Вы спекулянты и мошенники!» — это если его не слушали или шумели. Вскоре и к нему подобрали «ключ». Когда он однажды, после очередных «обзывательств», повернулся лицом к доске написать какую-то важную формулу — получил начатым ливерным пончиком по голове, метнул Стасик, а я знал, что камни он бросает метко и сильно! Педагог так и ухнул, от сильного потрясения! Начинка — ливер, разлетелась во все стороны от педагогической головы, как когда-то квашеный помидор о теткину задницу в туалете. И, когда он нехотя, медленно повернулся, то увидел очень серьёзные внимательные лица и глаза, с интересом изучающие новую формулу! Он не стал обострять проблему и произнёс: «Ну, да ладно. На завтра читайте вторую и третью главы».

Новый пятиэтажный дом в нашем дворе внёс оживление. В доме оказалось много моих сверстников, из открытых окон разносились современные мелодии: рок-н-ролл, твист. Много в доме оказалось и сверстниц-девушек! Мы со Стасиком стали изучать соседок. Он пользовался у девушек большим спросом. Папа и мама его хорошо одевали, он был высокого роста, полуполяк, полуукраинец. И такая смесь дала неплохие физические результаты. Стасику не хватило товарища-еврея, так он ещё, вдобавок, подружился с еврейкой. Я каждый день бывал у него дома, его родители не стеснялись при мне подсмеиваться над его подружкой. После прогулок с ней Стасик считал своим долгом прийти ко мне домой и поделиться своими ощущениями. Он долго и нудно рассказывал, что он сказал, что она ответила, и даже иногда пытался показать, как они целовались, приближая своё лицо к моему. Мне удавалось всегда ловко уклониться от горячего поцелуя со Стасиком.

К счастью, у меня не было гомосексуальных наклонностей, а то вполне мог бы разбить эту парочку! Я стал консультантом по сексуальным отношениям и по другим вопросам. Гена приносил мне свои работы на оценку, он продолжал рисовать в модернистской манере. На его картинах мало, что можно было разобрать, кроме женских задов. Над его работами все смеялись. Я старался его правильно понять и становился на его сторону. Я, конечно, понимал, что он не Пикассо и не Кандинский, но ценил его за смелость манеры и вызов окружающим. Всё же, я ему доказывал, что искусство — искусством, а зады, как и хлеб, мы любим реальные — из мира реализма! И зады у него написаны очень реалистично, тут не до абстракционизма! Он на меня обижался за «неуместный» юмор и стиль советских критиков модернизма. Я с детства чувствовал лживость советской политической системы. У нас дома был ламповый радиоприёмник «ВЭФ», купленный мамой у военного, и с десятилетнего возраста я ловил западные радиостанции, за что получил прозвище «радиста» от дяди Вени, который больше других просил меня что-либо «словить». Мама всегда просила убавить громкость и говорила, что когда-нибудь будут большие неприятности! «Смотри, никому не рассказывай!» — добавляла она. С Геной я открыто разговаривал на разные темы. Когда я перешёл на второй курс техникума, из армии вернулся брат. Он был очень худым, с поредевшими волосами, расшатанными зубами, кровоточащими деснами! Служил на Новой Земле, а там в конце 50-х — начале 60-х проводились ядерные испытания, про которые никто, в том числе и солдаты, не знали! Он всегда и везде выделялся своей яркостью, но сам по себе никуда не лез! Его другие замечали и выделяли. Его сразу же выбрали комсоргом воинской части, и он вступил в партию. Я уже в то время знал, что означает вступить в партию: при этих словах осматривается подошва своей обуви! Я ни в какие партии никогда, в том числе комсомол, не ставил свою обувь! Моя политическая деятельность закончилась на пионерской организации, и то, выходя из школы, я прятал галстук в карман. Брат был политически активен, он был воспитан на революционной романтике того периода — 50-х годов. Он много читал, декламировал Маяковского, пел песни: «Я люблю тебя, жизнь!». Когда у нас дома собирались его друзья, всегда было шумно и политически активно! У него было много знакомых: красивых девушек и молодых женщин, все к нему тянулись! Наша квартира стала центром встреч, общений, политических диспутов. С его друзьями я чувствовал себя никчемным. Вообще, присутствие брата всегда придавало мне какую-то неуверенность с детства, и я не мог от этого избавиться.

К тому же, у меня почему-то не наступила ломка голоса, и он остался тонким, очень тихим, как бы охрипшим. Это определило неуверенность в отношениях с девушками. Иногда, редко, смотрит на меня какая-то заинтересованно, а я только таких выбирал, подхожу, начинаю разговаривать, и вижу, как у неё меняется лицо от заинтересованного к удивлённому, а затем к насмешливому, и вот она уже хихикает! А, если с ней рядом подруга, то ещё добавит: «Ну, и голосок!». Я быстро понял, что девушки не щадят тебя, если ты им не нравишься! Я, в свою очередь, не прощал унижений, и обязательно старался рассчитаться, разрабатывал целые планы возмездия. Мне это неплохо удавалось. А чтобы не испытывать поражений, избегал активного знакомства, но голос от этого громче не становился. Стеснялся разговаривать с незнакомыми людьми, старался больше молчать. Только тот, кто меня знал, привыкал к моему голосу, а незнакомых он всегда удивлял и смешил. Каждый год: летом, весной и осенью, на руках и ногах появлялась сыпь, стоило мне позагорать или искупаться на речке, а на губах часто возникали пузырьки. Такие губы брат называл «гембами»! Он говорил: «Ну и „гемба“ у тебя!». Также весной, осенью и зимой возникали боли в животе при голоде. Организм работал по принципу советского сельского хозяйства — четыре причины бед: осень, зима, весна и лето! Я презирал врачей за их беспомощность и бестолковость. Они давали такие советы: «Если голодный, то поешь. Носи с собой котлетку с хлебом, и живот не будет болеть. Не загорай на солнце, и не будет сыпи. Не пей холодную воду, и не будет горло болеть, и голос будет хороший». Пенициллином мне обкалывали миндалины, я всё терпел, лишь бы избавиться от такого голоса. Мама, глядя на меня, говорила: «Ты очень болезненный, и тебе всегда будет нужна мама! Ты никогда не сможешь уехать из дому, как Марик. Без мамы пропадёшь! Посмотри, какие здоровые твои товарищи — холера их не берёт! Даже Гена, и тот не болеет! А, ты о-о-очень слабый! Ты в детстве чуть не умер, когда тебе и годика еще не было. Только я сумела тебя спасти! Сколько я потратила на тебя сил и здоровья! Твой папа никогда с тобой не возился. И мне все говорили, чтобы я не рассчитывала, что ты будешь жить! Правда, один военный доктор, Колодин его фамилия, тебя спас, когда тебе 6 месяцев было. Он делал такую болтушку, за 100 рублей — баночка! И я тебя ею мазала. Твое тело и лицо было в ранах, сыпи, корках — это была золотуха! И сразу, через 2 года, золотуха прошла, но платила я ему по сто рублей за каждую баночку, на неделю! Ещё тебе очень помогла дубовая кора. Я ее заваривала и купала тебя в горячей ванночке, пока тело у тебя не становилось — вот, как этот чёрный шкаф! Ты плакал, кричал, но это тебя спасло! Но, ты, всё равно, неблагодарный, и папа тебе ближе, чем мама! Но, ничего — я мать, и должна терпеть!». Я решил: «Сам должен стать врачом и вылечить себя!». Мама была наблюдательной, это она первой высмотрела поклонницу из пятиэтажного дома. Вначале я её не замечал и не знал о её существовании. Но когда наступили летние каникулы, после второго курса, мама, стоя на балконе, вдруг меня позвала: «Смотри-ка, эта девочка всё время смотрит на наш балкон! Ты знаешь её?».

Выглянув в окно, увидел быстро шагающую мелкими шажками девушку — невысокого роста, лет пятнадцати, в длинной расклешённой юбке. Проходя мимо нашего балкона, она часто резко поворачивала голову в сторону балкона, явно кого-то искала. Увидев меня, она отвернулась и быстро удалилась. Через несколько минут она опять промаршировала той же дорогой. Я вышел на балкон. Увидев меня, она покраснела и быстро убежала. Я решил не уходить с балкона, понаблюдать. Через минут 10 она вновь появилась, но уже в сопровождении подружки. Я понял, что это «помощница» из того же дома и зовут её Катя. Она, в отличие от первой, проходя мимо, смотрела на меня и внаглую смеялась в лицо! А первая стыдливо отворачивала голову, и я понял, что это и есть моя поклонница. На следующий день я узнал от Стасика, что зовут её Юля. «Всё бы ничего, — подумал я, — дичь сама идёт в капкан!». Но раздражало: во-первых, зачем надо демонстрировать эту любовь перед моей мамой? Во-вторых, зачем создавать бригаду помощниц? — позже и другие стали ей помогать. И, наконец, самое главное, почему бы ей не быть красавицей, если уж любит?! Не обязательно же быть какой-то каракатицей и ещё, по-видимому, не совсем нормальной. Иначе, не стала бы устраивать такой всенародный спектакль! Мой брат тоже вскоре заметил её, а может, мама подсказала, он сказал: «Ты, дурак! Я бы, на твоём месте!..». Несколько раз заметил, что он с ней перекидывался фразами на улице, и Юля весело отвечала тонким, нервным голосом, а, увидев меня, быстро убегала. Я и не пытался с ней заговорить, скорее, чтобы не разочаровывать её своим голосом, хоть кому-то хотелось нравиться. На каждый праздник она всегда прибегала на балкон, когда на нём никого не было: вечером или рано утром, и подбрасывала поздравительные открытки. В зависимости от праздника они были следующего содержания: 1-й вариант — «С Новым Годом мы вас поздравляем, новогодний привет мы вам шлём! Счастья в жизни мы вам пожелаем и открытку с приветом пришлём!» — 2-й вариант: «Сколько в мире океанов! Сколько в небе звезд! Столько счастья тебе пожелаю!». Мой брат тут же все опошлял: «Сколько в мире океанов! Сколько в небе звезд! Столько у цыганки на… волос!».

Это продолжалось беспрерывно три года! Она тоже поступила в техникум и училась на курс ниже, но я к ней так и не решился подойти, чтобы не разочаровать. Я успел за это время даже с её подругой Катей познакомиться, и самое интересное — Юля на меня не обиделась и продолжала присылать записки, открытки. Возможно, она хотела через Катю найти ко мне подход, а может, как и мне, ей хватало и таких отношений? Катя была капризной и заносчивой, чувствовалось, ей доставляло удовольствие: «Вот, подруга бегает, но она не нужна, а она такая „нужная“, хотя ей это и не нужно»! О Юле она высказывалась с насмешкой. Я знал, что Катя «круглая» отличница в школе и победитель математических олимпиад. И хотя она мне немного нравилась, я решил восстановить справедливость. Однажды Катя в очередной раз закапризничала в ответ на моё предложение «завтра погулять». «Времени нет, мама ругается!» — бросила она, чтобы уговаривали. Я не стал этого делать, а своим друзьям объявил, что завтра рассчитаюсь с Катей! Её не любили и охотно меня поддержали, всем хотелось «поприсутствовать» на «экзекуции». Мой план был прост, как копейка, но мне казался остроумным и даже гениальным! К Кате домой был послан «парламентёр» — мальчик со двора, с поручением вызвать её ко мне на улицу. Катя появилась сияющей, чувствовалось, ей понравилось, что я при всех буду её уговаривать. «Что?» — обратилась она ко мне. «Ты мне обещала куда-то пойти!» — начал я с домашней заготовки. Катя волновалась и поэтому не заметила необычности фразы. «Куда это я обещала пойти?!» — с возмущением полезла в примитивный капкан Катя. И я тут же торжественно объявил то неприличное место, в которое она мне обещала отправиться! Под общий восторг присутствующих, охватив голову руками от стыда, Катя вприпрыжку умчалась домой, на ходу успев крикнуть: «Дурак!». Через несколько минут я им себя и почувствовал, но дело было сделано.

Третий курс был веселее предыдущих, мы чувствовали себя старшекурсниками и с интересом изучали поступивших на первый курс девушек. Как сказал бы партийный работник: «Нашу достойную смену — трудовые резервы!». И одну такую «достойную» мне удалось обнаружить. Я разглядывал её на переменах и она, по-моему, заметила мои алчные глаза, но подойти — это оставалось для меня ещё проблемой! Гена был ещё меньше мастер, чем я, и свои желания реализовывал только на многочисленных полотнах. Я ему сказал: «Если бы ты столько времени работал не с полотном, а с человеком, то сколько детей мог бы уже иметь!» Ему это не нравилось, он мне зло отвечал, что я ничего не понимаю в искусстве, ему просто нравится работать с натурой! Однажды несколько таких «натур» устроили ему большой скандал и чуть не побили, когда обнаружили, что во время практики на заводе он в женской бытовке жадно за ними подглядывал. Шум был на весь техникум! Конечно, этим женщинам, наверное, было приятно сообщить всем, что на них так жадно смотрят. Ребятам Гена объяснил, что набирался впечатлений для будущих полотен. Девушки же в группе были сильно возмущены. И вот, этот «специалист» по женским вопросам, узнав, что я не решаюсь подойти к первокурснице и познакомиться, а я ждал просто, пока плод созреет, сказал мне: «Я бы на твоём месте….!». В ответ на мой весёлый, нервный смех, он вдруг предложил: «Спорим! Покажи её мне, и я с ней познакомлюсь, чтобы тебе доказать!». Мне очень хотелось дать ему в морду за такое свинство, но я тут же подумал: «Раз ты такой гад….!» «Хорошо, — согласился я. — Покажу её тебе в присутствии ребят, и мы заключим пари». Решили поспорить на бутылку марочного молдавского вина «Гратиешты». Ребята засвидетельствовали пари. Я решил не скупиться и подыскать для Гены самый крупный «экземпляр», чтобы даже на его 10 полотнах не вместился! Присмотрел подходящую деревенскую девушку, которая, я уверен, била всех в деревне! И могла, при необходимости, заменить сенокосилку: 190 см ростом, косая сажень в плечах, две «косых» внизу! Наступил ответственный момент! На одной из перемен я вывел Гену к месту наведения его на «цель»! «Застенчиво» встав спиной к девушке, Гену я поставил лицом к ней и предложил ему угадать, кто меня интересует. Гена лихорадочно стал искать глазами «вожделенную», уточняя: «Вон та в красном?». — «Нет». — «Та в зелёном?». — «Нет». Он никак не хотел думать о той, которую я ему заготовил. Наконец, перебрав всех, кроме «этой», он с испугом посмотрел на меня и тихо спросил: «эээтааааа?». — «Да! — безжалостно, спокойно ответил я и спросил — А что?». — «Эээта?!» — переспросил Гена, в надежде, что я шучу. «Да!» — очень серьёзно повторил я. «Да ты, что?! Что ты в ней нашёл?! Что ты с ней будешь делать?!». — «А ты посмотри внимательно, — предложил я. — Это ты, дурак, ничего не понимаешь!». Я увидел, как его глаза заскользили сверху вниз и он тоже, наконец, оценил и остановился на нужном месте. Гена хитро заулыбался: «А ты не такой дурак, её хватит на всех нас!» — подсчитал Гена и показал на всех ребят. Они знали о моём замысле. Засмеются, боялся я, и испортят всё дело. Затем Гена задумался над практической частью. «Как только я к ней подойду?! — озабочен был Гена. — Ведь она меня даже не услышит, так высоко находятся её уши!». — «Моё дело было показать и дать тебе срок неделю», — безжалостно ответил, я. «Ладно», — обречённо произнёс Гена, надувшись, как лягушка и приподняв плечи для важности. Мы стали наблюдать за ним. Огромным удовольствием было смотреть, как он несколько дней, как оса, кружил вокруг неё, не решаясь подойти. И вдруг, по-моему, на четвёртый день, мы увидели его, стоящего рядом с её животом, и весело с «ним» беседующего. Вернее, она была весёлой, а Гена больше перепуганным. Раньше срока справившись с заданием, Гена нам с гордостью объявил: «Завтра поведу её в кино!». Мы были жестокими и кроме удовольствия хотели ещё и вино, в особенности Стасик. Подключили парня из соседней группы с заданием припугнуть Гену, чтобы не отбивал его девушку. Гена с тревогой обратился ко мне за помощью: «Оказывается, на неё много охотников, и будут бить — выручай!». — «Я сам бы подошёл, если б не боялся!» — «признался» я через день. «Всё! Лучше вино куплю, чем из-за такого крокодила получу по морде!» — решил Гена. Торжественно, у меня дома, распили «честно» проигранное им вино. После чего я ему объявил: «Извини, друг! А! Извини, пожалуйста! А! Я немного перепутал и показал не совсем ту!» — почти как кавказец, признался я. Гена остолбенел от ярости и бросился на меня с кулаками! Мой брат сказал, что я поступил нечестно.

Кроме друзей из техникума у меня ещё была компания еврейских ребят и девушек, которые жили недалеко от меня: Лена, Маша, Алла, Света, Ира и ещё несколько ребят. В этой компании всё было прилично и правильно. Собирались обычно в квартире Маши. Её родители уходили, а мы вели умные беседы. Маша играла на фортепьяно, пили чай, танцевали, затем расходились по домам. У меня не было здесь привязанностей, да и они, чувствовалось, не очень меня любили. Это Витя меня сюда затаскивал, это и были его знакомые, а Маша его ещё, к тому же, и любила! Она ростом примерно 156 см, а он 190. Здесь все было прилично, и партнера по танцу полагалось держать на расстоянии больше торчащих грудей и даже самого большого зада в компании, недосягаемого для разных глупостей! Один раз я такой зад и обнаружил и нарушил это золотое правило, вызвав всеобщее удивление, осуждение и отвращение! Я чуть было не был изгнан из «рая». Меня от девушки «отлепили»! Это сделал Витя, сказав мне на ухо, что окружающие в шоке и попросил быть культурнее! Я пообещал больше так не делать. Моей партнёрше в моём бескультурье не так уж все не понравилось, как окружающим, и даже удалось договориться с ней о встрече на завтра. Очень хотелось продолжить танец, от которого меня оторвали! Она долго расспрашивала: «А что мы будем делать?». Так, видать, ее мама научила: «Перед этим „делом“ ознакомься с программой спектакля!». Мои доводы, очевидно, оказались малоубедительны и она, согласившись, всё же не пришла. Меня всё время преследовала проблема «неявки» девушек на свидание! Мой брат это объяснял тем, что причина в моей неуверенности в их приходе. Я всегда переспрашивал: «Но ты точно придёшь?». А надо не переспрашивать, и тогда успех гарантирован! Однажды я даже скамейку соорудил у Гены в саду, у груши, чтобы вечером провести там время с новой знакомой. Предоставив свой сад, Гена мне не помогал, сказав: «Пожалуйста, можешь здесь располагаться, но скамейку делай сам!». Пришлось часа три затратить на столярно-плотницкие работы. Скамейка, к удивлению, получилась крепкой, всё же прежде не столярничал, а она взяла и не пришла. У меня было огромное желание разрушить скамейку, чтобы и Гене не досталась! Марик, как всегда, сумничал: «Никогда не строй прежде скамейку!».

У Вити во дворе мы познакомились с двумя девушками, которые жили на квартире у его соседей, а учились в педучилище, приехав из какого-то райцентра. Ту, что досталась мне, звали Галя, ту, что Вите — Валя. Галя была взбалмошная, но весёлая, с неплохой миниатюрной фигурой, которую Гена не одобрил, т. к. страдал гигантоманией! Мы с ней по вечерам ходили на речку, проводили время на лодках, причаленных к берегу. Там мне всегда приходилось слушать от неё одну и ту же японскую песню: «У самого синего моря». И хотя мы были не на Японском море, а на реке, которая называлась Гнилопять, для смягчения её называли Днилопять, всё же было не так плохо. Я считал, что эта дружба надолго, и не торопил события, думал, что проявляю тем самым благородство. Меня прямо распирало от чувства собственного достоинства, возвышенности и чистоты чувств! Считал, 17-летняя девушка это оценит по достоинству! Однажды она это «оценила» и действительно не пришла на свидание. Настроение было мерзкое, и я пошёл погулять по городу. Быстро встретил на главной прогулочной трассе, от церкви до кинотеатра Фрунзе, друзей: Стасика и ещё нескольких его сопровождающих. Вскоре почти забыл неприятности, но вот увидел Витю с его приличной компанией. Он меня отозвал в сторонку и сказал: «Только что видел Галю с парнем, немного его знаю, ему 25 лет, любит выпить и совсем недавно отсидел срок. Он давно бегает за Галей, непонятно, что она в нём нашла?! Помочь тебе не могу, он опасен, и ты на меня не рассчитывай!». Меня всегда удивляло, как люди легко признаются в трусости, считая это честным поступком. В компании Вити это считалось правдивостью. Вот так, лучше честно, глядя в глаза, прямо сказать: «Извини, друг, обделался!». «И зачем Витя меня предупреждает? Я и так на него никогда не рассчитывал и не думал ни о чём просить, он сам нуждается в посторонней помощи, несмотря на длинный рост! Тем более, вообще, считаю глупым занятием сражаться за девушку, если она сама сделала свой выбор», — подумал я. Решил: «Лучше отвечу ей тем же — дам почувствовать, что она что-то потеряла! Заинтересую какими-то новыми обстоятельствами, например, почему от неё так легко отказался». Вите велел: если Галя к нему обратится с просьбой позвать меня, спросит обо мне, передать — я знаю о её встречах с этим парнем. А меня он видел в компании девушек! Я не ошибся в своих расчётах: в тот же вечер, довольно поздно, ко мне домой прибежал взволнованный Витя и сказал, что Галя просит встретиться с ней около её дома! Я попросил Витю передать, что жду её у себя дома завтра в семь вечера! Это, конечно, была наглость, но решил отплатить за свое унижение. Витя удивленно на меня посмотрел и спросил: «А как же родители?». Я самоуверенно сказал, что их не будет, хотя сам ещё не знал, как я это сделаю. Витя посмотрел на меня уже с восторгом и завистью. На следующий день он мне передал, что Галя неохотно, но согласилась. Я стал готовиться к встрече! Куда деть родителей?! Решил купить им билеты в кино на вечерний сеанс, никогда прежде этого не делал, и мой порыв слегка удивил их! Я объяснил свой поступок исключительно заботой о них, желанием, чтобы они посмотрели очень хороший фильм, который занял первое место на каком-то фестивале.

Папа был доволен, а мама на меня подозрительно посмотрела, но делать было нечего, билеты на руках и даже на две серии. И вот, я один дома! Сразу ощутил ответственность момента, сердце громко стучало, появился азарт охотника и приятное ожидание впечатлений, с легким мандражом — дрожью в теле! Посмотрел в окно и увидел, что Витя, Стасик и Гена заняли наблюдательные позиции во дворе напротив дома. Я вслух выругался: «Вот, делать нечего! Лучше бы сами время не теряли, чем подглядывать в замочную скважину!». Дома хорошо, и не надо строить скамейку, только диван привёл в порядок! И вот, шаги по балкону: осторожные, пугливые, как лань на водопой! Открыл дверь, Галя говорит: «Ну, вот, пришла на суд!». — «Сейчас буду судить», — ответил я, не придумав ничего лучшего. Времени было в обрез, а друзья подглядывали и, как я понял позже, по шагам на балконе, были уже рядом! Решил: «Надо торопиться всё успеть! Иначе, что потом скажешь — не успел?!» Я обнял Галю за плечи и повёл по направлению к дивану. «Куда ты меня ведёшь?» — игриво спросила она. Но я уже не был в состоянии говорить и, дойдя до дивана, повалил Галю на спину! Она оказала непредвиденное сопротивление: лицо стало красным, и я почувствовал, что вот-вот заплачет. Она мне сказала: «Сейчас же пусти! За кого ты меня принимаешь?!». Мне стало противно это жеманство, я понял, что дальнейшие мои действия мало полезны. «Зачем она пришла? Только чай попить?» — подумал я. Тем временем, отправился заваривать чай, хотел хоть немного задержать её дома для любопытных друзей. Пришлось выслушать от Гали ряд упрёков. Она, оказывается, считала, что я не такой, как все! А мне, оказывается, «надо то, что и всем!». Выслушав всё это, понял, что другие, в отличие от меня, это «то» уже получили. Почувствовал себя дураком, и захотелось повторить штурм, но в тот же момент услышал уверенные шаги по балкону! Понял, родители не досидели до конца «всемирно-известного» фильма. Вот, где меня охватил ужас: стал лихорадочно искать выход из создавшегося положения! Двери закрыл на задвижку! Родители, постучав, решили: «Раз не открывает, его нет дома!». Стали втыкать ключ в замок! Я быстро открыл на балкон окно из последней комнаты, подвёл Галю к окну и сказал: «Как только открою дверь родителям, выскакивай из окна на балкон!». Она вся дрожала и причитала: «Ой, ой, что же будет?! Как стыдно!». Я открыл родителям и задержал их в коридоре, отвлёк вопросами о фильме. Мать подозрительно принюхивалась, тем более что в это время раздался топот бегущей пары ног по балкону! Мать выскочила на балкон, но там уже никого не было, и я облегчённо вздохнул.

Как оказалось, фильм был плохим, и они ушли после первой серии. Мои друзья очень веселились, узнав от меня: «Всё нормально!». Они восхищались мной — всё так хорошо получилось! После этого я ещё раз видел Галю. В этот раз пришёл к ней в гости узнать, чем она больна. Она лежала на какой-то раскладушке, с бледным лицом, и сказала, что у неё болит живот и что ее исключили из училища за прогулы. Она уезжает домой, хотя дома она никому не нужна! Мне стало её жалко, но чувств уже никаких не было. Ничего не хотелось, на душе стало тоскливо, жизнь оказалась прозаичнее. Я вскоре ушёл, на улице встретил Валю — подругу Вити. Она подошла ко мне и зашептала, что Галя воровка, наполовину цыганка! И так ей и надо, что её исключили из училища, пусть знает! Меня затошнило, и я быстро ушёл от Вали, чтобы на неё не вырвать! Витя продолжал с ней дружить. Он был ею доволен, но через непродолжительное время поссорился с ней. Однажды вечером, когда пришёл к нему, кто-то постучал в дверь! Витя вышел, а вернувшись, велел мне посмотреть телепередачу, обещав скоро прийти. Он сиял, я понял, что это как-то связано с Валей. Витя подтвердил мою догадку и добавил, что он не понимает только, почему она его ждёт, так далеко от дома?! И он назвал один из пустырей, около военного городка. Передал ему приглашение незнакомый парень. Я посоветовал Вите не идти! Тем более, мы знали, она стала встречаться со «шпаной», и Витя рассказал, что когда-то одного из них ударил! Но Витя решил, что неудобно не пойти, раз Валя зовёт. Я предложил пойти с ним, но он ответил, что и сам с Валей «справится» — не хуже, чем я с Галей! «Я скоро вернусь, — добавил Витя, — смотри телевизор». И действительно: не прошло и 15 минут, как он вернулся! Но, уже с подбитой в области темени головой! Как выяснилось, как только он подошёл к Вале, к Вите тут же подскочило несколько парней. Один из них — тот самый, кого он ударил, сказал: «А-а-а-а, попался, жид!» — и чем-то ударил Витю по голове. Спасли Витю длинные ноги! Валю мы больше не видели, но на этом всё еще не закончилось! Через пару дней, вечером, ко мне домой прибежала взволнованная Маша и сказала: «Витю дома убивают, какая-то шпана!» — и попросила его спасти. Услышав такие страшные слова, я схватил топор и побежал к Вите. Во дворе стояла скорая помощь, вызвали к матери Вити! По двору, с видом победителей, бегали две здоровые кобылы — сёстры Вити, обе по 180 см ростом, одной 22 года, другой 25. Увидев меня, они сказали, чтобы я не беспокоился: «атака отбита и враг бежал»! Я поднялся к Вите на второй этаж. Дома они с отцом взволнованно обсуждали происшествие. Отец Вити мне показал, как он с лестницы, подняв по одному, сбросил двоих нападавших! Двое других сами убежали, и их на улице добивали сёстры. Я понял: самое меньшее участие в битве принял Витя. Пришли за ним, те же самые, которые, с помощью Вали, ударили его по голове. Потерь в семье не было, не считая мамы Вити, которой стало плохо с сердцем от волнения.

А в техникуме всё больше становилось неинтересно и бесперспективно. Я видел пример брата, который, окончив техникум и отслужив в армии, с трудом, по блату устроился на завод учеником токаря и постепенно поднялся до уровня контролёра в цехе. Было ясно, что виной тому антисемитизм. Его товарищи, не евреи, работали в конструкторских и технологических отделах. Он пытался даже уже на незначительную работу каким-то делопроизводителем в местную тюрьму устроиться, куда евреев в годы войны точно брали! Она служила концлагерем для евреев-специалистов, временно нужных немцам, и куда заточили нашего родственника — Эпельфельда! «Преемственность поколений! — сказал я Марику. — Евреи вновь устремились в тюрьму!». Он мечтал стать юристом и решил иметь стаж работы, хотя бы в тюрьме, для поступления на юрфак. Оказалось: времена изменились — евреев перестали брать в тюрьму! Место делопроизводителя в тюрьме было давно свободным, охотников добровольно идти в тюрьму не было. Но, увидев его паспортные данные, не взяли! Во время войны именно из-за этого брали, местные жители этому способствовали, а сейчас тоже именно из-за этого, но не брали! Мама и папа говорили брату об антисемитизме, но он злился, отвечал: «Нет его в нашей стране!». И в армии его не чувствовал! Его направили на Новую Землю, секретный объект, где проводились атомные испытания, куда болгар, немцев, прибалтов не брали. На это папа ему ответил: на фронте ему тоже всегда оказывали честь и направляли на самые рискованные участки, понимая, что еврей не будет стремиться в плен к немцам. Папа рассказал, как ему чудом удалось бежать, уговорив еще двух солдат, из окружения, когда вся часть, включая высших офицеров, сдалась в плен! Мама добавила, что и её братьям тоже не отказали в чести быть ранеными и погибнуть на фронте. После того, как брата не взяли в тюрьму, он стал задумываться о советском интернационализме, как о равном праве всех национальностей на гибель, а евреев пропускали без очереди! Глядя на поредевшие волосы брата и кровоточившие десна, я думал: «Лучше бы ты был болгарином!».

Я не старался утруждать себя занятиями в техникуме. Решил стать врачом, медицина меня привлекала, там, я считал, «еврей может найти себе место. Ведь даже антисемит, умирая, обратится за помощью к еврею, если тот врач!». Пока же я использовал медицину с целью получения справок, освобождающих от занятий. Вначале я обращался к двоюродному брату бабушки, Савинскому, который работал в поликлинике терапевтом, вернее, чаще к бабушке. А, она мне приносила справки, когда вместо занятий я утром приходил к ней и ложился продолжить утренний сон. Она была от этого не в восторге, всегда нехотя, но шла за справкой. Затем, после «учёбы» у бабушки, я возвращался домой. Неудобство было в том, что на следующее утро снова приходилось изображать уход в техникум. Бабушка редко, но выдавала меня маме, потому что «получала» и от неё за укрывательство, а от меня за предательство! Одному пропускать занятия было неинтересно, пришлось обучить основам медицины, симптомам болезней своих друзей, чтобы и они были со справками. Самым способным оказался простой деревенский парень Ваня Стельмах. У него были хитрые чёрные глаза, смешная физиономия и развитое чувство юмора. Когда он, после моей учёбы, переступал порог поликлиники, а я и Стасик его сопровождали, у меня обычно уже была справка в кармане, Ваня преображался! У него становилось такое страдальческое лицо, что хотелось его сразу похоронить! И ни какой врач в мире не посмел бы отказать ему в справке! Так оно обычно и бывало, и Ваня через несколько минут с довольным видом выходил из кабинета врача. Но мой родственник, Савинский, был не совсем обычным врачом. И однажды, когда Ваня, по недоразумению, к нему попал, бабушкин брат его внимательно осмотрел, послушал лёгкие, сердце, выдал справку, затем повёл к аптечному киоску и велел отпустить Ване необходимые ему лекарства! Ване не оставалось ничего делать, как на полстипендии накупить «необходимые» ему лекарства! После чего Ваня поклялся: никогда больше не попадать к этому врачу! Я тоже раз чуть было не попался, но по другому поводу. Не всегда было удобно брать справки у Савинского, решил дать ему отдохнуть, кроме того, разнообразить своё «меню».

Пошёл к терапевту, старой женщине-еврейке. Старые врачи обычно легче дают справки! Как опытный и сильный боец, не рассчитал силы удара, и рикошетом чуть было не поразило меня самого! А дело было так: старушка поставила мне градусник, и пока она доставала из ящика бланки, я натёр градусник о рубашку и сам увидел — перебрал! Шкала показывала больше 40 градусов! Стал лихорадочно сбрасывать, стряхивать градусник! Потерял бдительность, хотел привести шкалу в умеренное состояние! Увидев, старуха завопила: «Нет, нет! Не сбивай! Что есть, то пусть и остаётся!». Приготовился к разоблачению, но специалист рассудила по-своему и нашла у меня опасное заболевание — пневмонию! Стала настаивать на срочной госпитализации! С большим трудом удалось уговорить её повременить ещё один день. Доверчивая старушка нехотя меня отпускала, с условием, если будет плохо, вызвать скорую помощь. Она была удивлена, когда я попросил справку, и посмотрела на меня, как на глупого смертника, которому жить-то осталось несколько часов, а он заботится о билете в кино на завтра! Выписывая справку, старушка произнесла: «Разве дело в справке?! Я её тебе всегда, в любое время выпишу!». «Вот, за это спасибо! Вот это да!» — подумал я. Мне стало даже жалко добрую, доверчивую старушку. Однако уже через несколько минут спустя понял: «Она не столько добрая, сколько доверчивая. А, главное, я высококлассный специалист! Пантомим, лицедей!». После меня к ней завалил Стасик. И тут же выскочил без всякой справки, как в еврейском анекдоте, рассказанном родственникам Эпельфельдом: «Старый еврей пошел в кино. И вскоре там вздремнул. Очнулся он уже на улице. Его из кинотеатра выбросили. Дома он рассказывает о содержании неинтересного и короткого фильма: „Ман гейт а ран! Ман шлафт зих ойс! Ман махт а форц, унд флигт а ройс!“ (заходят, засыпают, портят воздух и вылетают)». И Стасик сделал то же самое!

Он с обидой смотрел на меня, как будто это я сделал, а не он! Просто, в отличие от Вани, он оказался плохим учеником, а главное, непослушным! Я ему советовал жаловаться на боль в животе после еды, имея в виду какой-нибудь гастрит. Стасик же понёс отсебятину и поведал старушке, как его вчера во время драки ударили в солнечное сплетение! И вот, болит живот! Хотел, дурак, героем выглядеть — «лыцарем»! «Вон отсюда, хулиган!» — возмутилась еврейская старушка. Конечно, глядя на его цветущее, красное, зверское лицо, можно было только себе представить, как он кого-то бил! Если аж у самого от этого живот заболел! Всё равно, что крокодил пожаловался бы на боль в животе, проглотив у хозяйки корову! Чаще, все же, мы все трое получали справки, и шли обычно к Ване на квартиру. У него всегда имелась холодная курица, привезенная из деревни, и самогонка «бурячиха»! У Вани, я понял, что евреям украинцы продают все же худших кур! А лучших кур едят сами украинцы! Менее вкусной была самогонка, но что не сделаешь за компанию! Как говорят украинцы: «За компанию дажэ жыд удавывся!». Тем более, вечером предстояло отправиться на танцы. Танцплощадка в Бердичеве — особое место в культуре бердичевлян! Их было две: летняя — в парке имени Т. Г. Шевченко, и зимняя — в Доме культуры, бывшем костеле, где, к гордости бердичевлян, Бальзак с полькой венчался! Они имели общую схему: около музыкантов всегда танцевали хулиганы, по бокам и ближе к выходу — женщины постарше с серьёзными намерениями, в центральной части и ближе к бокам — молодёжь из числа студентов. Каждый сверчок знал свой шесток! Хочешь получить по морде — иди вперёд по направлению к музыкантам! Хочешь найти кого-нибудь на вечер — иди в бок и к выходу! Уходили всегда не без добычи! Правда, товар не первосортный, бывший в употреблении, но после стакана самогонки — нормально. Однажды Ваня увидел свою девушку, танцующую с каким-то парнем лет 25-ти. Пришлось удовлетворить просьбу Вани, пойти по пятам за его любимой с парнем. Парень оказался дипломатом и предложил, чтобы красавица сама решила, с кем она останется! Уже у калитки её дома, за городом, — никогда не пошёл бы, зная, что так далеко придётся идти, — состоялся разговор Вани с его любимой. «Нэ люблю!» — сказала любимая. Ваня настаивал: «То ж, любыла!». Любимая отвечала: «Любыла, а зараз нэ люблю!». Ваня опять: «То ж казала, що любыш!». Ваня готов был ещё продолжать о любви, но и так было ясно, что дело проиграно, и, взяв его за руку, при ней, я пообещал ему мешок таких красавиц! Ваня обрадовался, что может хоть с видимостью достоинства уйти. Хуже было идти на танцы с Геной, а он меня всегда уговаривал — одному ему скучно идти! А танцы ему обязательно нужны для впечатлений, для будущих картин! Идти с ним было всё равно, что с красивой девушкой! С той разницей, что во втором случае все косятся на большой зад, а в первом — косились на его большой нос!

Я это замечал, возможно, больше, чем он. Вернее, он привык и делал вид, что не видит. Идти с ним означало — идти подраться! И Гена, возможно, меня с удовольствием подставлял. Однажды мы с ним даже не пошли на танцы, а просто сидели днем на скамейке, невдалеке от танцплощадки, и мирно беседовали. Вокруг, как всегда днем, на танцплощадке и в парке пусто. Мимо проходили трое — один нашего возраста, остальные лет 15-ти, 16-ти. Я сразу заметил, что они насмешливо косились на Гену и переговаривались, смеялись, совсем нагло глядя на него. Сражаться за его честь и достоинство не хотелось! Решил: если Гена не заметит, то и я сделаю вид — ничего не вижу. Но они настолько нагло смотрели и смеялись, что Гена аж покраснел как рак, надулся как индюк! И от этого стал ещё смешнее для них. Они уже смеялись, держась за животы, нарочно это демонстрируя! Моё терпение лопнуло, я встал и поманил пальцем старшего. Все трое, обрадовано, ко мне подошли! Они только этого, оказалось, и ждали, и были довольны такому подарку судьбы, как будто я предложил им выпить рюмку водки за дружбу! Меня трясло от злости, от их рож, и когда один из них спросил: «Чего надо?!» — вместо ответа я ударил старшего прямым ударом в верхнюю челюсть. Удар получился несильным, от волнения и нетерпения. Он схватился за глаз, а двое других от неожиданности «обделались»! Взяв Гену за руку, как ребёнка, я потащил его к выходу парка. Через пару метров увидел краем глаза, что они идут за нами и угрожающе сплёвывают. Удар действительно оказался мало эффективным, только смешливость отбил. Понял: «Просто так, без добавки, они не уйдут!» — а на улице не хотелось иметь с ними дело, заступников и сочувствующих у них найдётся больше, чем у меня. Не доходя метров пять до выхода из парка — решил: «Сейчас!» — резко повернулся и уже без волнения, только одна злость, пошёл навстречу желающим полноты ощущений! Уже подойдя, я спросил: «Ещё хотите?!». Старший менее охотно, чем при первом знакомстве, но почему-то ответил: «Всегда, пожалуйста!». Я охотнее, а главное, намного сильнее, чем в первый раз, ударил, как бы чистовой обработкой исправил первый брак! В удар вложил больше души, но не разнообразия, использовал первую метку как мишень! Ударил в то же самое место. Такой удар по нижней челюсти был бы эффективнее. Но «хохотун» и так уже больше ни о чём не просил, и мне стало намного легче! Мы спокойно ушли к Гене домой, его дом был напротив, в метрах пятидесяти от парка. Весь день и вечер были приятные впечатления, и мне было интересно узнать о себе много хорошего, Гена на хвалу не скупился.