Книга: Походы и кони
Назад: Москва
Дальше: Против Махно на Украине

Гражданская война

Война ужасная вещь.

А война гражданская и того хуже.

Все божеские и человеческие законы перестают действовать

Царит свобода произвола и ненависть.

Я хотел изобразить все, как оно было на самом деле, хорошее и плохое, стараясь не преувеличивать, не врать и оставаться беспристрастным. Это очень трудно. Невольно кажется: все, что делали мы, – хорошо; все, что делали они, – плохо.

Вероятно и у меня будут ошибки и неточности, но это невольно.

Северный Кавказ

Батарея

В Екатеринодаре мы наконец почувствовали себя в безопасности. Не надо было больше скрываться. Правда, мы шли на войну, но это было другое дело.

Я пошел к тому самому капитану, который дал нам удостоверения.

– Мы хотим ехать в батарею. Скажите, где мы можем получить оружие, обмундирование и деньги?

Он посмотрел на меня с удивлением и усмехнулся. – Не забывайте, что мы Добровольческая Армия. У нас ни средств, ни складов нет… Оружие и обмундирование вы должны достать сами. В батарее вас этому научат. Денег у нас нет, да они вам не нужны. Армия живет за счет населения… пока что. Впоследствии видно будет.

Меня это поразило, но он оказался прав.

Но ведь нужно взять билет на поезд? Никакого билета. Влезайте в поезд и никто билета у вас не спросит. В крайнем случае вы покажите удостоверение. Где мы найдем батарею? Она находится в станице Петропавловской. Доедете поездом до Тифлисской, а там встретите офицера батареи, занятого перевозкой снарядов. Если его нет, обратитесь в станичное правление, и вас доставят. Счастливого пути.

Нашли батарею в Петропавловской. Явились к командиру полковнику Колзакову, были зачислены 27 августа 1918 года и назначены для перевозки снарядов. Я с радостью встретил капитана Коленковского, моего прежнего командира. Было еще несколько офицеров 64-й бригады, но их я не знал, кроме Абрамова. В батарее были с сотню офицеров на солдатских должностях и 12 солдат ездовых. Орудия были горные, трехдюймовые, с укороченными снарядами. Все номера были верхом. В батарее были четыре орудия и два пулемета для охраны.

Батарея действовала с только что сформированной 1-й конной Кубанской дивизией. Полки 1-й Екатеринодарский и 1-й Кубанский (Корниловский) составляли 1-ю бригаду. Командир бригады полковник Топорков. Уманский и Запорожский полки составляли 2-ю бригаду под начальством полковника Бабиева.

Вскоре после нашего прибытия дивизию принял генерал Врангель, впоследствии Главнокомандующий. Иногда с нами работал 1-й Линейный полк. Уже формировалась 2-я конная дивизия под начальством полковника Улагая.

Чины в нашей батарее не играли большой роли. Важна была давность поступления в батарею. Батарея пришла из Ясс, из Румынии, с отрядом Дроздовского и называлась 1-я конно-горная генерала Дроздовского батарея.

Наша новая служба состояла в быстрой доставке патронов и снарядов в дивизию. Мы жили в Тифлисской, когда приходил поезд, мы грузили патроны и снаряды на повозки, и один из нас вез их в Петропавловскую. Обыкновенно мы привозили 10 000 патронов и 10 шрапнелей. Это составляло примерно пять патронов на человека. С этим не развоюешься. К счастью, у красных был тоже недостаток патронов. Однажды я привез 100 000 патронов и 100 снарядов – меня встретили ликованием.

Я любил эти поездки. Сперва переезжали мутные воды Кубани и проезжали немецкую колонию. Потом безбрежная степь на 60 верст. Глазу не на чем было остановиться. Посреди дороги хутор с деревьями и ручейком. Тут поили лошадей. Над самой станицей Петропавловской был громадный курган.

Мы фактически проводили время в дороге. Возвращаясь с пустыми подводами, я на полпути встречал брата, везущего патроны, и передавал ему винтовку для охранения. Фронта-то ведь не было. Были отдельные отряды.

В Тифлисской дочь хозяйки взяла мою руку, посмотрела и сказала:

– Вы спокойно можете ехать на войну – вы умрете в старости.

Тогда брат протянул ей свою руку. Она взглянула и ее оттолкнула.

Меня убьют?

– Нет, вас не убьют на войне.

Больше пояснить она не захотела.

Действительно, брат умер в Константинополе, сейчас же после эвакуации. Предсказание исполнилось.

Я поверил ей и за себя не очень боялся, но боялся за брата.

Вскоре Коленковский умер от тифа. Тиф причинял нам больше потерь, чем бои. У нас не было ни календарей, ни часов. Поэтому я могу только приблизительно определять события месяцами. Задним числом иногда узнавал дату какого-нибудь события.

Армия

Добровольческая армия сформировалась на Дону в конце 1917 года под начальством генералов Алексеева и Корнилова. Когда красные захватили Дон, Армия в числе около 3000 бойцов ушла на Кубань. Это был «Ледяной поход». Добровольцы не смогли взять Екатеринодар. Корнилов был убит. Командование перешло к генералу Деникину. Армия пошла опять на Дон и тут узнала, что донцы восстали. Ростов был взят Добровольцами, донцами и подошедшим из Румынии отрядом полковника Дроздовского. Добровольцы и дроздовцы соединились, пошли во второй Кубанский поход и взяли Екатеринодар, куда мы и приехали. Кубанские казаки поднялись поголовно. Был большой приток добровольцев. Вместе с казаками Армия представляла грозную силу.

Против нас были красные части с Кавказского фронта. Мы перегородили единственную железную дорогу, ведущую с Кавказа в Россию, чем обеспечили донцам тыл. Донцы же обеспечивали наш тыл и снабжали нас патронами и снарядами. Снаряды они получали от немцев из украинских складов. Мы же с немцами не имели ничего общего, ориентируясь на «союзников» большой войны.

Красные были всегда многочисленней нас, но у них не было дисциплины и офицеров, и нам всегда удавалось их бить. Патроны они получали со складов Кавказского фронта, но плохо сумели организовать доставку, и часто патронов у них было мало, как и у нас. Но красные, менее дисциплинированные, расходовали патроны в начале боя, наши же сохраняли их под конец. Ожесточение было большое: пленных ни те ни другие не брали.

Иногда к нам переходили красные части целиком. Так, к нам перешли Самурский полк и красные казачьи части.

Со взятием нами Новороссийска, порта на Черном море, положение со снарядами улучшилось, но ненамного. «Союзники» первой мировой войны вели по отношению к Добровольческой армии политику колебаний. Шаг вперед, два шага назад. Причиной были глупость, недальновидность, эгоизм и плохая осведомленность. А ведь мы были первыми, оказавшими большевикам сопротивление, и, помоги нам тогда Запад, большевизма бы не было. К сожалению, все забывается.

Немцы были гораздо лучше осведомлены, но они проиграли войну. Они бы нам, конечно, помогли против большевиков.

У казаков была ахиллесова пята – иногородние. Их было примерно столько же, сколько и казаков. Казаки в большинстве были белыми, а иногородние красными. Сейчас, при общем подъеме, они молчали, но как только казаки колебались, иногородние вели красную пропаганду.

Добровольческая армия была политически за Учредительное собрание и ничего не предрешала. Были в ней и монархисты, и социалисты, и представители всех партий. Но громадное большинство, к которому мы принадлежали, не имело никакого представления о политике, а просто шло спасать гибнущую Россию, как шли в смутное время новгородцы.

Армия жила за счет населения. На Кубани казаки охотно кормили солдат. При маневренной войне редко оставались в той же станице два-три дня, и это не представляло большой обузы. Потом старались, где возможно, кормить солдат из походной кухни.

Много тягостней для населения была подводная повинность. Почему-то интендантство не сумело организовать транспорт – он падал на крестьян тяжелым бременем. Это нам очень портило отношения с крестьянами.

Главным недостатком Белой армии была, с моей точки зрения, плохая пропаганда.

У красных против нас было больше сотни дивизий, а у нас два-три десятка. Красные могли всегда заменять разбитые части, а у нас замены не было. Мы должны были всегда побеждать. А тылы в то же время кишели уклонявшимися от фронта. Учреждения в тылах разрастались до неимоверности, а полки редели. Интендантство почти ничего нам не давало. Лошадей, фураж и еду мы доставали сами у населения. Иногда, но редко, брали у красных.

Лошади

Я должен сказать кое-что о лошадях, игравших такую важную роль в гражданской войне, очевидно, последней войне, где лошади участвовали. В следующих войнах их заменили машины, и вряд ли современники имеют ясное представление о лошадях. Мне же посчастливилось в течение трех лет почти не слезать с седла. Не только ездить на лошадях, но жить с ними: кормить, ухаживать и достичь их дружбы, когда читаешь взаимно мысли друг друга.

После прекрасного обучения верховой езде в Училище я думал, что умею ездить и знаю лошадь. Но во время бесконечных походов в Добровольческой армии я понял, что ровно ничего не знаю.

Тут казаки ездили совсем иначе. Разница главным образом наблюдается на рыси. Мы откидывались слегка назад и ездили облегченной рысью, то есть подпрыгивая, а казаки, наоборот, наклонялись вперед и ехали ровно, не подпрыгивая. У нас нога в укороченном стремени полусогнута, у казаков вытянута. Мы пользуемся удилами и мундштуком, казаки не знают мундштук. А кому же не знать, как ездить верхом, как не степнякам?

Так вот, я думаю, что облегченная рысь совершенно абсурдна, мучительна для лошади, неудобна для всадника, крайне некрасива и способствует набивке лошади (ранению холки). Казаки же, наклоняясь вперед, помогают лошади перенести тяжесть на передние ноги.

Ездить весь день с полусогнутой ногой просто невозможно – она затекает. Мундштук неудобен для всадника (вторая пара поводьев), мучителен для лошади и ни к чему не служит. Простыми удилами и шпорами вы должны справиться с любой лошадью. Говорят, что есть лошади, для которых мундштук необходим. Таковых не видел и сомневаюсь в их существовании. Даже если такая лошадь есть, нельзя же из-за одной применять зря мундштук ко всем лошадям. Настоящий всадник никогда мундштуком пользоваться не будет. Казаки и не пользуются. Может быть, что лошадь из-за мундштука и бесится.

Казаки не носят шпор. Шпоры очень хорошее изобретение европейцев. Они освобождают правую руку для работы шашкой или пикой, и в то же время вы можете шпорами послать лошадь вперед. Плетью (у казаков) это сделать трудней. Английское седло и облегченную рысь выдумали англичане, а укороченные стремена придумали итальянцы. Но ни у англичан, ни у итальянцев никогда не было большой кавалерии.

Шпоры нужно носить умеючи. Плохо надетые шпоры вызовут насмешливую улыбку специалиста. Нужно носить их горизонтально или слегка наклонно, но не задранными петухом. Носят их низко. Надетыми у самой щиколотки вы не сможете пришпорить лошадь. Шпорами нужно пользоваться возможно реже, не злоупотреблять, покупать шпоры с колесиком, а не со звездой, шпоры небольшие, чтобы ни за что не задевать. От величины шпор не зависит быстрота езды. Носить шпоры и стик* (* Стик или Стек [англ, stik] – эластичный хлыст, употребляемый при верховой езде, (ред.)) просто глупо, как если бы вы носили два галстука. Раньше шпоры давались тому, кто их заслужил, теперь же просто покупаются и надеваются, вполне незаслуженно. И это сразу видно.

Несмотря на громадную кавалерию, в России хорошие шпоры продавались лишь в магазине Савельева в Петербурге. Из нержавеющей стали, с тихим «малиновым» звоном, каждая шпора звенела по-разному. В Европе хороших шпор я не видел, не звенят, а брякают. Серебряные шпоры вообще не звенят. Их избегали.

От лошади можно добиться чудес. Управлять ей мыслью. Но для этого нужно жить с лошадью, проводить с ней много времени, самому за ней ухаживать. У большинства всадников нет ни охоты к тому, ни времени, я бы сказал – нет умения.

Думают, что лошадь глупа. Это вполне зависит от всадника. Если он с ней хорошо обращается, то лошадь равняется по уму собаке, если же он с ней груб, то и она становится грубой и злой.

Даже испорченную лошадь можно исправить. У лошади натура нежная, и она не может противостоять симпатии. Нервная система лошади очень развита. Троньте лошадь былинкой – вся эта часть кожи задрожит. У других животных такой реакции нет.

Первые стремена найдены в степных могилах Азии в IV веке. Они имели форму восьмерки, и было одно стремя, чтобы садиться в седло. В VI веке стремена и удила приняли уже современную форму. В VIII веке венгры принесли их в Европу. До этого применяли путлища без стремян.

У азиатских же тюрков найдены первые сабли в могилах VII века. Массивные и слегка изогнутые. Европейцы, персы, арабы и египтяне переняли сабли только в XIV столетии. Они пользовались мечами.

Лучшие шашки, «пулад», или дамасские клинки, делались в Индии. Хорошие клинки были редки и очень ценились. Их ковка сохранялась в величайшей тайне. В IX веке киргизы стали ковать лошадей. Арабы ввели подковы в Европе в XI–XII веке. В армии ковали только на передние ноги. Это достаточно и менее опасно при ударе.

Ванька

Моей первой лошадью в батарее был вороной жеребец Ванька. Я получил его в обозе, в станице Черномлыцкой. Вахмистр обоза меня предупредил:

– Будьте осторожны. Он кусается и лягается.

Я повел взнузданного и поседланного Ваньку на коротком поводу на двор хаты, где я помещался. Он был небольшого роста, но крепкий. Он косился на меня, видимо, изучая. Чтобы открыть ворота, я отпустил ему повод подлинней. Он этим тотчас же воспользовался, быстро повернулся ко мне задом, лягнул и поскакал во двор. Я бежал рядом, держа в левой руке повод, а правую, вытянутую уперев ему в круп, чтобы отдалить себя от ударов. Он лягнул меня еще и еще, свалил, протащил на оголовье и ускакал в сад. Я встал, потирая бока, закрыл ворота и пошел с оголовьем его ловить.

Он делал вид, что щиплет травку, но искоса наблюдал за мной. Подпускал на три шага, закладывал уши, лягал и пердел в моем направлении, выражая презрение, и отбегал дальше. Это длилось долго, наконец ему надоело, и он дал себя поймать. Я взнуздал его, надел оголовье, привязал к яблоне, схватил грабли, случайно здесь лежавшие, и стал его бить, пока не сломал грабли. Так произошло наше первое знакомство.

Злую лошадь надо наказать, чтобы она знала, кто хозяин. Но надо бить плетью или прутом по крупу, а никак не палкой. Против этого правила я часто грешил, потому что Ванька очень больно кусался и лягался, когда я его кормил или седлал.

В конюшне нужно было ставить Ваньку отдельно от других лошадей, иначе он затевал драку. Что вынес от него бедный серый Рыцарь, мерин моего брата, с которым он был всегда вместе и у которого был смирный характер! Но в конце концов Ванька привык к Рыцарю и больше его не мытарил. Он привык и ко мне и кусал, только когда был мною недоволен. Но это много позже. Пока кормежка не обходилась без драки. Сперва ад: он старался меня лягнуть, потом опрокидывал ведро с водой и, пользуясь моментом, когда я наклонялся, чтобы его поднять, пытался меня укусить. Но я уже знал его повадки и, ударив его кулаком по морде, иногда избегал укуса. У меня всегда были синяки.

* * *

Около Черномлыцкой я единственный раз увидал весь Кавказский хребет во всей его красоте. Обыкновенно он скрыт маревом или виден как силуэт.

Я ехал в батарею с обозом ячменя повозок в десять. Лежа на первой повозке, я смотрел назад, чтобы другие повозки не отставали. Нужно было спешить, чтобы не попасться красному разъезду и застать батарею, которая все время двигалась. Свой обоз я вел из станицы Курганной в Черномлыцкую.

Я повернулся, и у меня вырвалось восклицание. Передо мной сиял весь Кавказский хребет, уходя в бесконечность и переливаясь всеми цветами радуги. Красота. Солнце вставало. Ближайшие горы были от меня в сотне верст и уходили вдаль. Никогда больше мне так видеть Кавказ не пришлось.

При моем восклицании сопровождавший меня казак встрепенулся, схватился за винтовку и с беспокойством осмотрелся.

Я ничего не вижу. Как ничего? А горы. Какая красота! Ах, а я думал, что вы заметили красный разъезд… Да, красиво.

И повернувшись спиной к горам, он стал крутить папироску.

Уход за лошадью

Я знал, что неправильным кормлением можно погубить лошадь, но как это делается правильно, не знал. А спросить совета у старшего не решался из-за боязни насмешки. Я же был очень молод.

Горячую лошадь после похода нужно поводить медленно, чтобы она остыла, поставить в конюшню и дать сена. Два часа после похода сперва ее поят, а потом кормят овсом или ячменем. Нельзя сперва накормить, а потом поить. Ячмень разбухнет и разорвет желудок, потому что лошадь так устроена, что не может вытошнить излишек.

Сено должно быть у нее всю ночь. Сено можно заменить ячменной соломой. Отличить сорт соломы я никогда не умел, но подведенная к стогу лошадь не ошибается. Во время похода можно поить лошадь, если поход продолжается. Лошадь спит стоя, ложится на несколько минут. Вполне достаточно кормить лошадь два раза в день.

Из-за постоянных походов мы никогда лошадей не водили, кормили когда придется, иногда совсем не кормили, часто не расседлывали. Чистили раза два в год. И несмотря на это, потерь лошадей из-за плохого ухода было сравнительно мало. Очевидно, лошадь применяется к плохим условиям.

Я даже думаю, что не нужно очень нежить лошадь – это ослабляет ее выносливость. Попоны и отапливаемые конюшни, по-моему, вредны.

Некормленная лошадь слабеет к концу дня, а непоенная через несколько часов. Перековывали мы лошадей редко, раза два-три в году.

* * *

Под Ставрополем, после изнурительного похода, мы остановились в степи. Все легли на землю и тотчас же заснули, люди и лошади. Я проснулся из-за удивительной тишины. Поднял голову и не узнал ничего кругом меня. Во время сна прошел снег и покрыл всех белым саваном. Батарея как бы исчезла. Потом я узнал Ваньку, покрытого снегом, других лошадей, орудия и небольшие пригорки, под которыми были люди. Я стряхнул снег и всех разбудил. Батарея снова появилась. Стряхивали снег и ругали меня за то, что я прервал хороший сон. Ни у кого не было даже насморка.

Попробуйте-ка заснуть под снегом, одна мысль о том вызовет простуду.

Появился казак:

– Черт вас подери, где же вы были? Вот полчаса, как я ищу батарею… Приказ начальника дивизии…

А все потому, что снег нас хорошо закамуфлировал.

Несчастные случаи

Настроение лошади видно по ушам. Если уши прижаты, остерегайтесь – она хочет ударить. Бок у паха лошади указывает на состояние ее здоровья. Если он впал, то лошадь вскоре откажется работать. Напрасно ее бить, она обессилела и больше не может. Надо ей дать отдохнуть, покормить. Усталую лошадь я часто в походе расседлывал и протирал ей спину соломой, давал ей поваляться. Это очень освежает лошадь.

В знаменитой кубанской грязи, где оставляешь сапоги и вытаскиваешь разутую ногу, лошади, особенно упряжные, часто падали. Сами они не пытаются подняться. Нужно поднять их силой. Распрягаете, потому что лошадь должна, вставая, сделать шаг вперед. Схватываете за гриву и валите лошадь на бок. Высвобождаете вперед подогнутые ноги, опять за гриву и выпрямляете ее. Потом тянете за хвост кверху и лошадь неизменно встает. Ее запрягают, и она продолжает работать. Но если вы ее оставите в грязи, она не двинется, и вы ее найдете вскоре мертвой. Я сам поднял десятки лошадей. Бывает, что нога лошади провалится на мосту. Главное, не дать лошади биться, потому что она ломает ногу, не когда проваливается, а когда бьется. Так же высвободить ноги вперед и дать упор голове лошади, или оперев на плечо, или соединив руки двух людей и пропустив под голову лошади. Она поднимется. Поломки ног у лошади дело сравнительно редкое. Ведь кости их очень солидны.

В большом бою, под Моспиным, нам поездом подвезли резервы – Терскую казачью конную дивизию. Состав товарных вагонов подошел к самому фронту, остановился на высокой насыпи, двери вагонов открылись и оседланных лошадей просто выпихивали из вагонов. Они падали на откос и катились вниз, вскакивали и отряхались как собаки. Казаки за ними следовали, поправляли седла, и сотни тут же строились и шли в бой. Наша батарея вела огонь поблизости, и я мог с интересом наблюдать эту выгрузку. Было несколько поломанных седел, но ни одна лошадь не была покалечена – все пошли в бой. На место первого эшелона пришел второй и также выгрузился. Выгрузка двух эшелонов длилась минут двадцать. Выгрузились сотни лошадей – и ни одной поломки ног. Думаю, что откос был выбран с намерением. Лошади по нему катились, он ослаблял удар.

Толстой в «Анне Карениной» говорит, что Вронский, неудачно опустившись в седле, сломал хребет своей лошади. Сомневаюсь. Седло так устроено, что хребта не касается.

Конечно, холеные лошади более подвержены несчастным случаям, чем степные кони.

Казаки

Приходится слышать, что казаки плохо ездят верхом и посадка их ненормальна. Но тот, кто видел их в деле или присутствовал на джигитовке, этого утверждать не будет. Мнение это вызвано неудачей казаков на конкурах, где главным образом прыжки, забава. Может, тут они слабей других. Но в серьезном деле, в войне они имеют большие преимущества.

Джигитовка – высокая акробатика на седле, причем вольтижировка бледнеет перед джигитовкой. Казаки для джигитовки связывают стремена под животом лошади и пользуются высокой лукой. Остальное – умение. Причем джигитуют на скачущей прямо лошади, что трудней, а вольтижируют на кругу, что значительно легче.

Помню полк, 1-й Запорожский, возвращающийся из боя. Песенники поют залихватский мотив, а впереди один, стоя в седле, танцует. Плясун был подъесаул Павличенко, впоследствии генерал, командир корпуса.

Однажды в тумане мы наткнулись на красную кавалерию. Один казак остался без лошади. Но другой казак проскакал рядом с ним, схватил его за пояс, положил его поперек седла и, не уменьшая аллюра, увез его буквально из-под носа красных.

Донцы носят пики. Кубанцы и терцы пик не носят. Донцы одеты в фуражку, гимнастерку, синие шаровары с широким красным лампасом. Кубанцы и терцы носят папахи и черкески. Шашки у казаков без дужки (гарды), у донцов – казенного образца, у кубанцев и терцев – черные, часто в серебре.

Шпор казаки не носят, а нагайку. Она надевается на кисть правой руки или накидывается на высокую переднюю луку седла.

Недостатки Ваньки

Ванька не был резв. У него были два хороших аллюра: шагом и стой. Я, конечно, преувеличиваю, потому что стоянки почти всегда были сопряжены с драками. Но Ванька был вынослив и нетребователен. Вскоре мы привыкли друг к другу и даже подружились. Он больше меня не бил задом и кусал редко, только тогда, когда он был мной недоволен. Но перед тем как укусить, он закладывал уши и издавал змеиное шипение, что меня предупреждало, и, ударив его кулаком по морде, мне часто удавалось избегнуть укуса.

Походы совершались шагом, рысью ходили редко, в бою. А галопом крайне редко. Поэтому у Ваньки было мало возможности показать свои плохие рысь и галоп. Когда колонна останавливалась, мы оставляли лошадей там, где они стояли, и собирались кучками, чтобы поболтать или закусить. Первое время я не мог оставить Ваньку одного, чтобы избежать драки. Потом, когда мы привыкли друг к другу, я забывал его плохой характер и делал как другие. Но вскоре я слышал шум и крики – это Ванька затеял драку. Я бежал на шум. Как только Ванька меня видел, он делал невинный вид, как будто ничего и не было. Думается даже, что из-за Ваньки меня назначили коноводом и из-за него оставили долго на этой низкой должности. Так как ни один коновод не соглашался держать Ваньку.

Однажды мальчишки деревни попросили дать им напоить лошадей на речке. Я совершенно не подумал о Ванькином скверном характере, и мы посадили мальчишек на неоседланных лошадей, и они отправились. Ванька вернулся без всадника и с виноватым видом. Он слегка изувечил своего мальчишку. Я его выдрал и больше никому не поручал.

У него была отвратная привычка рвать висящую на седле торбу с ячменем на вечер. Если он не мог до нее дотянуться, он шел рвать чужую торбу. Он мне не облегчал жизни, и все же я к нему привык и полюбил.

Коновод

Первая должность, которую я занимал в батарее, была должность коновода – не особенно почетная, но весьма трудная.

Когда батарея становится на позицию, коноводы берут лошадей у номеров и отводят их в место, закрытое от наблюдения противника. Но недалеко от батареи, чтобы в случае атаки подать лошадей вовремя.

По уставу коновод должен держать три-четыре лошади. На практике держали пять-шесть, а иногда и восемь лошадей. Когда не хватало номера при орудии, то брали одного из коноводов, а остальным увеличивали количество лошадей.

Держать много лошадей непросто. Особенно когда кругом свистят пули и лопаются снаряды. Лошади прекрасно разбираются в свисте пуль и снарядов и легко впадают в панику. Вести рвущихся лошадей на батарею просто мучение. К гордости своей, я ни разу не упустил лошадей и у меня даже не было раненых. Вероятно, я умел лучше выбирать закрытое место, чем мои товарищи, у которых бывали раненые лошади.

Мучительно держать лошадей зимой голыми руками, так как повод отпустить нельзя. Когда мы взяли Ставрополь, я пошел в громадный лазарет, полный ранеными и больными красными. Они трепетали при моем виде. Но я собрал только несколько пар рукавиц, которые раздал коноводам и ездовым.

Ваньку я ставил крайне правым, чтобы можно было на него сесть, если понадобится. Затем Рыцаря, как тампон между Ванькой и другими лошадьми. В моем присутствии Ванька вел себя довольно скромно.

Мне кажется, что я проделал в батарее почти все должности и даже впоследствии ею командовал.

Коноводом меня оставили долго из-за Ваньки и потому, что я не распускал лошадей и вовремя их подавал. С течением времени у меня образовался опыт и лошади ко мне привыкли, так что я стал держать больше лошадей.

Наступление

Как я уже сказал, 1-ю Кубанскую конную дивизию принял генерал Врангель. В сентябре 1918 года он предпринял наступление. Внезапно он занял станицу Михайловскую и на спинах бегущих взял станицы Курганную, Чамлыцкую, Черномлыцкую и Урупскую. Брату и мне было приказано присоединиться к батарее, и мы участвовали в наступлении. До этого у меня появилась экзема на плече. Я пошел к батарейному доктору.

Вам нужно эвакуироваться, здесь вы от экземы не избавитесь. Доктор, я приехал воевать, а не валяться в лазаретах. Как знаете.

Действительно, экзема разрасталась, несмотря на все, что я ни делал. Но тут началось наступление, необычайный подъем. Об экземе я забыл и думать. Неделю мы не раздевались, шли все вперед. Наконец попали в баню.

– А где же твоя экзема? – спросил брат.

Тут я о ней вспомнил и провел рукой по плечу. Кожа была гладкая, экзема исчезла. Организм сделал необходимое, пока я о ней не думал и этим не мешал ему. В общем все произошло по Куэ, хоть тогда я о нем не имел никакого представления.

Урупская

С боем наша дивизия заняла большую станицу Урупскую. Генерал Врангель приехал на автомобиле и был торжественно встречен. Врангель выделялся большим ростом. Он носил русскую форму. Станичный атаман преподнес ему кинжал. Для ответного подарка Врангель отцепил свой револьвер и дал его атаману. На следующий день 2-я бригада с нашим 1-м взводом (1 и 2-е орудия) пошли куда-то вправо. Мы же, 3-е и 4-е орудия, с каким-то полком вышли из станицы, прошли версты три и встали на позицию около кургана. Наша лава пошла вперед. Была хорошая погода, выстрелов не было слышно. Все казалось спокойно. Мы расположились около орудий, ели арбузы, некоторые заснули. В этот день брата послали куда-то, кажется, квартирьером, а меня взяли из коноводов к орудию, чтобы заменить его. Оба мы были зачислены в 4-е орудие.

Тут я должен отметить один недостаток горной пушки. В походе пушка идет на низкой коленчатой оси, а когда ставится на позицию, то рычагом перевертывается на высокую ось для стрельбы. Для похода ее нужно снова опустить. На высокой оси орудие легко переворачивается на повороте.

Наш боевой обоз (вещевые повозки) стоял саженях в ста сзади. На кургане собралось начальство. Приехал Врангель на автомобиле, оставил машину у наших вещевых повозок и пешком, большими шагами дошел до кургана. Я из любопытства подошел к кургану, чтобы посмотреть на Врангеля и послушать, что говорят старшие.

Один из офицеров сказал с удивлением:

Странно… Почему наша лава возвращается?

Все схватились за бинокли. Да, странно… Переходят на рысь… Шашки поблескивают на солнце… Да это вовсе не наши…

– Красные! Атака!

– К бою!

Красная конница была уже недалеко, она перешла на галоп. У нас началась паника. Я бросился к орудию. Мы выпустили два выстрела картечью и рассеяли конницу перед нами, но оба фланга нас захлестнули. Мы прицепили орудие на передок, но не имели времени поставить на низкую ось. Ездовые (Ларионов и Ранжиев) тотчас же тронули крупной рысью. В нашем орудии почему-то было только два выноса (4 лошади) вместо трех. Коноводы подали лошадей. Я еще не вполне отдавал себе отчета в опасности и был удивлен истерическим криком коновода:

– Берите лошадей… Да берите же лошадей, а то я их распущу!

Я схватил повод Ваньки, но он стал крутиться как черт, мешая мне сесть в седло. Он подпал под общую панику. Наконец мне удалось сесть. Я огляделся. Пыль от наших выстрелов еще не улеглась. Выстрелы, крики, кругом силуэты скачущих с шашками всадников. Наши исчезли.

Тогда я так испугался, что почти потерял сознание от страха.

Сознание вернулось как-то сразу. Я скакал между двумя красными всадниками, касаясь обоих коленями. Лица их были налиты кровью, они орали и махали шашками, но, очевидно, находились в состоянии одурения, как я допрежь, потому что они меня не замечали. Я попробовал протиснуться между ними, но мне это не удалось. Тогда я попридержал Ваньку, пропустил их и взял направление под углом. Сердце билось, как на наковальне. Всеми силами я старался сохранить разум. Становишься слишком легкой добычей, если балдеешь. Все же перевел я Ваньку на рысь, чтобы сохранить ему силы, если понадобятся. Снял из-за спины карабин и отвел предохранитель. Я знал, что в нем пять патронов. Патроны в то время были редкостью. Присутствие карабина меня несколько успокоило. Я искал глазами среди скакавших наших. Наконец я узнал одного офицера. Мы обрадовались друг другу, как родные. Вскоре нашли и других офицеров. Мы перешли на шаг. Красная атака остановилась.

Мы рассыпались в цепь и открыли огонь по красным. Мой карабин слабо щелкнул. Я открыл затвор – патронов не было, их у меня украли.

Вдали, сзади, нам на выручку шел черкесский полк. Впереди красные увозили наши две пушки.

В нашем 4-м орудии потерь не было. В 3-м же потери были. Пушка на высокой оси перевернулась. Все трое ездовых спрыгнули с лошадей и пустились бежать. Все трое были зарублены. Зарублены были еще трое офицеров, у которых почему-то не оказалось лошадей. Вырвались ли лошади? Не дали сесть? Или коновод их не подал? Это осталось невыясненным.

Вспоминаю как во сне: полковник Топорков, в пыли, поворачивает лошадь и взмахивает шашкой над толпой красных, очевидно, грабящих одного из наших убитых. Мало кто думал о сопротивлении. Все, как и я, бежали без оглядки. На наше счастье, красная конница состояла из матросов. Хоть и храбрые, они оказались плохими кавалеристами, неуверенно сидели в седле и плохо рубили. Этим объясняются наши малые потери. Будь на их месте настоящие кавалеристы, нам бы пришлось худо.

Наше 4-е орудие тоже опрокинулось. Ларионов, ездовой корня, спрыгнул, отстегнул вагу (железная скоба, к которой припрягаются передние выносы) и сел на круп к Ранжиеву…

Шофер Врангеля включил автомобиль, машина сделала прыжок и заглохла. Шофер выскочил из машины и пустился бежать. Врангель остался без автомобиля, без лошади и без револьвера, который он отдал вчера атаману станицы. Он побежал и, на свое счастье, наткнулся на наших ездовых.

– Солдатики, дайте лошадь! – крикнул он.

Ранжиев отстегнул подручную лошадь, и Врангель быстро на нее взгромоздился. Большой рост, золотые генеральские погоны и синие штаны с красным генеральским лампасом не ускользнули от внимания красных, и несколько конных пустились его преследовать. Но за лошадью Врангеля болталась вага, подпрыгивала на кочках и отпугивала лошадей преследователей. Так и Врангелю, и нашим ездовым удалось спастись.

Со следующего дня Врангель стал носить черкеску и ездить верхом. На боку его висел маузер, который он уже никому не дарил. В черкеске Врангель был хорош. Он напоминал немного Великого князя Николая Николаевича и был популярен среди казаков.

Командир нашего взвода капитан Шапиловский на кургане остался тоже без лошади. Он вскочил в нашу пулеметную тачанку (тарантас). Но в это самое время в запряжку нашего пулемета въехал красный кавалерист, который явно не справлялся со своей лошадью. Стоя в тарантасе, Шапиловский стрелял в него в упор шесть раз, пока в револьвере не осталось патронов, но промазал. Тогда он страшно обругал красного кавалериста:

– Да провались ты ко всем чертям, так-то и так-то.

Сконфуженный кавалерист уехал, и тачанка могла спастись.

И это не все. В Урупской явился казачонок шестнадцати лет на крестьянской лошади. Ему дали винтовку, пять патронов и определили в обоз. Когда началась атака, казачонок струсил и хотел удрать, но необъезженная лошадь не пошла, а уткнулась за нашей вещевой повозкой, удиравшей по степи. На вещевой повозке сидел денщик командира батареи. Он и рассказал:

– Казачонка догнал красный кавалерист и полоснул по голове шашкой. На казачонке была баранья папаха, он мотнул головой и выстрелил, не прикладываясь, из винтовки. Красный упал. Та же участь постигла и второго, и третьего красного кавалериста. Баранья папаха спасла казачонка: красные матросы плохо рубили с седла. Голова казачонка была исполосована, и он так струсил, что ничего не помнил. Но когда денщик рассказал ему об его подвиге, то он приосанился и пошел просить у Врангеля Георгиевский крест. Уж не знаю, получил ли он его. Сомневаюсь.

Наша лава, заметив противника, вильнула влево и уклонилась от боя, не предупредив нас.

Это был единственный случай, когда мы в бою потеряли две пушки. Больше терять в бою не пришлось. Случалось, что мы сами уничтожали орудия, но в бою больше не теряли.

Бой под Урупской оставил у меня самое неприятное впечатление. Я стал бояться и понял, как важно приучить лошадь не балдеть и давать сесть в седло, потому что остаться без лошади – это смерть.

Бесскорбная

Наш прорыв на Урупскую облегчил нашей пехоте взятие Армавира. Красные создали новый фронт у станицы Бесскорбной, чтобы защитить большую станицу Невинномысскую.

Батарея очень быстро получила две пушки взамен потерянных. Под Бесскорбной мы были уже снова 4-й орудийной батареей. Но снарядов было катастрофически мало. Одно время на всю батарею осталось две шрапнели. Батарея все же выезжала и следовала за полками, чтобы подбодрить наших и чтобы красные не догадались, что мы почти безоружны. К нашему счастью, у красных был тоже недостаток патронов. Станица разделена рекой Урупом надвое. Мы занимали южную, красные – северную часть. Дошло до того, что стрельба вовсе прекратилась. Обе стороны смотрели друг на друга через реку. Так длилось два дня, потом мы получили немного патронов и снарядов, очевидно, красные тоже, потому что стрельба возобновилась, но редкая.

Тут мы узнали, что Германия проиграла войну. Это дало нам надежду, что теперь «союзники» нам помогут деятельно, и мы кричали «ура». Как мы были наивны!

Наш взвод стоял на позиции, не стреляя. Послали одного офицера за едой. Он привез большущий котел с кусками гусятины. Офицеры бросились и как дикари стали хватать руками куски. Брат и я были новичками и, не желая подражать этой толкотне, стояли поодаль.

Капитан Мей, командир нашего 4-го орудия, обратился к нам:

– Что же вы не берете?

Мы подошли, но в котле остались одни кости. Мей это заметил.

Вот вы и остались без еды. А я видел, как некоторые хватали по два и даже по три куска. Спасибо, мы не голодны. Вы так же голодны, как и все остальные. Только у вас заметно еще воспитание, которое исчезло у других.

Это было все.

Вечером Мей пригласил брата и меня поместиться на его квартире. Это было исключительное внимание к новоприбывшим. Дело в том, что Мей пользовался большим авторитетом в батарее. Опытный офицер 64-й бригады, он был старый Дроздовец, носил золотое оружие с георгиевским темляком. Он был латыш, большого роста, хмур с другими и мил с нами. Это возбуждало зависть.

Мей что-то хотел показать брату. Из его бумажника выпала картонка, разрисованная как погон.

Что это такое? – спросил я. Это членский знак монархической организации. Лычки-поперечины обозначают чин. Чем больше лычек, тем выше чин, и члены обязаны ему повиноваться. Существует еще эта организация?

Не знаю. Это было в Румынии. С тех пор ничего не слыхал о ней.

Как я узнал впоследствии, Мей не преминул рассказать командиру батареи полковнику Колзакову об истории с кусками гуся. Колзаков в присутствии старших офицеров жаловался на одичание нравов и выразил желание, чтобы среди разведчиков, которые ездили за ним, находились лучшие офицеры, и назвал нас таковыми. Это стало известно всем офицерам, кроме нас, понятно. Как! Только приехали и уже оказались лучшими, а мы, старые, оказались худшими?! Нас стали бойкотировать. Но, повторяю, мы этого не знали, что позволило нам остаться естественными.

Как-то под Спицевкой все полковники находились на кургане. Я подошел к кургану. Вдруг полковник Колзаков спустился с кургана и пожал мне руку, чем меня, простого коновода, смутил. Подобное повторялось не раз с братом и со мной.

У разведчиков был излишек офицеров. Они ездили за командиром батареи и несли службу связи, командовал ими полковник Андриевский. Их посылали с донесениями. Это были аристократы батареи, без определенных занятий. Мы попали в разведчики после взятия Ставрополя.

Армавир

Наступил октябрь. Нашу дивизию оттянули в Армавир на отдых. Я забыл разнуздать Ваньку. Поручик Абрамов, который был дневальным при лошадях, объявил об этом во всеуслышание. Я был очень сконфужен этой оплошностью. Но каково было мое недоумение, когда, придя на коновязь, я нашел Ваньку все еще взнузданным. Абрамов это заметил и не разнуздал. Это было недоброжелательство. Сколько раз потом мне приходилось разнуздывать чужую лошадь и наедине сообщать о том забывчивому всаднику. Бедный Ванька простоял всю ночь взнузданным.

В Армавире много армян. Нас поместили в доме армянина-торговца. Хозяин, молодой человек, выразил нам свое восхищение, что мы сражаемся против большевиков.

А почему вы не сражаетесь против большевиков?

– Я?! Да, вы. Вы же солдаты – это ваше дело. Вы думаете, что мы родились с ружьем в руках? Мы были частными людьми и пошли добровольцами. Но у меня магазин, торговля. Что станется с магазином, если я пойду воевать? Нет, я не могу. Если магазин мешает вам исполнить ваш долг, то подарите его кому-нибудь. Вы шутите? Тогда, если мы все разойдемся по нашим делам, то не останется никого, чтобы помешать коммунистам разграбить ваш магазин и повесить вас вдобавок.

После этого хозяин больше не показывался.

Было много эгоистичных трусов, которые нас восхваляли, но не считали себя обязанными следовать нашему примеру. Война ведь вредна для здоровья.

В Армавире я познакомился с прапорщиком Ушаковым. Он хорошо пел Вертинского и ездил на чудной вороной кобыле Дуре, которую мне часто приходилось держать как коноводу. Свое имя она получила, потому что очень близорукий Ушаков совал ей удила не в рот, а в нос. Лошадь пятилась и задирала голову, а Ушаков в ярости кричал: «Дура!». Так Дурой она и осталась.

В это время наша пехота отбросила красных за Невинномысскую и подошла к Ставрополю, главному городу Северного Кавказа, за который уже давно велись бои. Из Армавира поездом нас привезли в Невинномысскую. Там мы видели Кавказские горы в виде силуэта и видели оскверненную церковь. Губы святого были прострелены и в дырку вставлен окурок. Мы поили лошадей в реке Кубани. В Тифлисской и Екатеринодаре это широкая, мутная и глубокая река, а в Невинномысской – каменистый прозрачный поток, который мы перешли вброд.

На Ставрополь

Из Невинномысской дивизия двинулась на север. У дороги увидели труп, очевидно, офицера. Глаза были или выколоты, или съедены воронами. Все побежали смотреть. Я боялся трупов – еще, не дай Бог, приснится – и всегда от них отворачивался. Меня поражало это болезненное любопытство у других. Ведь ничего красивого нет, а часто ужасный смрад. Дальше часто стали попадаться трупы, уже с месяц тут шли бои. Никто больше не бегал смотреть, трупов было слишком много. Все они были раздеты, очевидно, ограблены крестьянами. Узнать было нельзя – наши или красные.

Если во время похода видели в степи гусей или лошадь, они становились нашей добычей. Это не считалось предосудительным. Мы жили за счет страны, особенно потому, что мы больше не были на Кубани, нам сочувственной, а в Ставропольской губернии, нам враждебной. Часто видели в степи дроф. Как-то заметили в степи свиней и послали двух человек захватить для нас поросенка. Но конные подъехали, постояли и вернулись.

Почему вы не взяли свиней? Они жрали людские трупы.

В селе Темнолесском мы нашли много нашей пехоты. Над мелколесьем, что осталось от темного леса, были видны купола Ставрополя и особенно одной очень высокой колокольни. Наша дивизия пошла влево, в обход. После большого похода верст в шестьдесят, под мелким дождем, мы ночевали в селе Сенгелевском. Хозяйка приготовила нам чай, который мы пить не стали: из чайника когда-то разливали керосин, а она его не вымыла.

На другой день мы пошли дальше и вошли в область лесов и оврагов. Стало уже холодно, особенно по ночам.

После трудного и долгого похода под дождем и ветром, в темноте, мы пришли в деревню Марьевскую. Ведя Ваньку в поводу, я пошел на квартиру, отведенную для 4-го орудия. Но поручик Клиневский мне объявил, что дом тесный и места больше нет, и захлопнул дверь перед моим носом. Неприятно пораженный такой враждебностью, я постоял и пошел искать квартиру в соседних домах. Все двери были заперты, и на мой стук и просьбу впустить мне решительно отказывали. У меня еще была вежливая система. Вскоре я усвоил требовательную систему, которая давала лучшие результаты. Брат был еще чем-то занят при орудии. Впоследствии я подружился с Клиневским, и он со смехом рассказал мне, что отказ впустить меня был следствием бойкота. Наконец я наткнулся на женский монастырь. На мой стук монашка, не открывая ворот, отказалась меня впустить.

– Разве это по-христиански – отказывать в гостеприимстве и оставлять усталого человека ночью в холод на улице?

Это подействовало. Шепот, потом:

Мы боимся одиночного человека. Мой брат сейчас придет. Не бойтесь. Я до смерти устал и голоден.

Снова шепот, потом ворота приоткрываются. Я поставил Ваньку в конюшню, вошел в дом, снял фуражку, перекрестился на иконы и затем поздоровался. Это, видимо, успокоило монашек, боязливо за мной наблюдавших. Мало-помалу отношения наладились. Дали воды умыться, полотенце. Накрыли стол, появился самовар. Постелили на полу две постели.

Когда пришел брат, он с удивлением огляделся. – Ты хорошо устроился.

Разговорились, и я, накормив лошадей, заснул под чтение Апокалипсиса.

Кормежка

Я регулярно поил и кормил Ваньку. Вечером это было трудно. После похода и боя мы падали от усталости. Ставили лошадей на конюшню, давали сена и сами тотчас же засыпали. Когда хозяйка, готовившая нам еду, объявляла, что готово, никто не хотел есть, а продолжали спать, попросив хозяина напоить и накормить лошадей. Ели утром.

Для сна мы не раздевались, иногда снимали сапоги. Спали и слушали. Если раздавались выстрелы, то вставали как автоматы и просыпались в конюшне, седлая лошадей. Промедление могло стоить жизни.

Вечером я всегда боролся со сном и в конце концов вставал и шел в конюшню. Во-первых, я полюбил Ваньку. Во-вторых, я не доверял крестьянину, может быть, красному. В-третьих, от хорошего состояния Ваньки зависела моя безопасность. Ведь завтра возможно бегство («драп», по-нашему), и я не хотел, чтобы Ванька сдал. Не могу вспомнить ни одного случая, когда бы я не накормил Ваньку, конечно, если была возможность кормить. Иногда простаивали ночь в поле, не евши и не кормя лошадей. Всякое бывало. Тогда разнуздывали и отпускали подпруги. Я расседлывал и протирал спину лошади, другие этого не делали. Ложился на землю спать, держа в руках повод, и каждые полчаса менял место. Летом – чтобы конь мог пастись, зимой – чтобы не замерзнуть.

Итак, победив сон, я шел в конюшню. С помощью каганца (черепок с деревянным маслом и тряпкой, скрученной в фитиль и зажженной, дающей очень мало света) достаешь воду из колодца, много воды. Если колодец глубокий, то это нешуточная работа. Ни спичек, ни свечей, ни керосина во время революции не было. Никто не работал, все только воевали.

Я давал Ваньке воды вволю, конечно, поил Рыцаря, коня брата. А другие лошади? Они смотрели на меня с доверием и вздыхали. Я их всех знал и держал как коновод. Я ругался, но поил всех. Офицеры это заметили и решили, что могут спать спокойно – Мамонтов напоит лошадей. Мало-помалу это вошло в обычай. Мне это не было неприятно. Установилось доверие между лошадьми и мной, и, как коновод, я мог держать больше лошадей, чем другие. Лошади больше не старались вырваться. Мне даже сдается, что мне никогда не приходилось держать трех лошадей, предписанных по уставу, а всегда больше. А раз я смог увести от красных двенадцать лошадей, да еще при стрельбе и панике.

Так как я никогда не распускал лошадей и подавал их вовремя, то каждый офицер хотел, чтобы я держал его лошадь. Но бойкот вмешался даже в дело коновода.

Как-то я напоил всех лошадей, не подумав, что капитан Барский приехал позднее. Лошади это не повредило бы, она уже с час стояла в конюшне. Но Барский воспользовался случаем, чтобы разыграть неприятную сцену.

– Если вы не знаете, что горячую лошадь поить нельзя, то лучше бы вам служить в пехоте. Я вас не просил поить мою лошадь, – демонстративно он поседлал свою лошадь и проскакал на ней.

Формально он был прав, но перебарщивал. Я объявил во всеуслышание, что больше до чужих лошадей не дотронусь, – поите, мол, сами. На самом же деле я их поил по-прежнему, кроме коня Барского, которого я отказывался держать как коновод.

– Не могу взять вашего коня, у меня уже большее число, чем предписано по уставу.

И тут же брал коня другого офицера.

Думаю, что Барский жалел о своей выходке, потому что наш бойкот вскоре кончился и настала моя очередь бойкотировать Барского.

Бедный был убит во время десанта на Кубань в августе 1920 года.

Ставрополь

Мы выступили очень рано из Марьевской и шли лесом часа полтора. Батарею вызвали вперед. Мы вынырнули из оврага. Лес обрывался и перед нами было большое поле, а за ним начинался город Ставрополь. Все поле было покрыто кавалерией, совсем близко от нас. Развевалось несколько красных знамен. Это были красные.

Батарея тут же, на краю оврага, снялась с передков и ахнула по кавалерии картечью. Неожиданность была полная. Красные знамена исчезли, кавалерия смешалась и побежала. Наши полки выскочили из леса и атаковали бегущих. Стрелять больше было нельзя, чтоб не задеть наших. Батарея взялась впередки и рысью пошла за полками. На спинах бегущих мы вошли в город.

Удар во фланг удался блестяще. У красных началась паника, и этим мы облегчили задачу нашей пехоте, наступавшей с другой стороны.

Первым зданием города был женский монастырь. Когда мы проходили мимо него, из ворот выскочила монашка, бегом догнала нашу санитарную двуколку, впрыгнула в нее на ходу. Это был переодетый офицер. В предыдущем бою он был ранен и скрылся в монастыре. Монашки его не выдали. Теперь он плакал и смеялся, что опять попал к своим.

С налета казаки прошли до центра города, но в городе конница плохо применима. Красные пришли в себя, оправились и нас из города вытеснили. У красных в Ставрополе были очень крупные силы.

Наша батарея поднималась по узкой крутой улице, когда мы встретили отходящих казаков. Чтобы повернуть батарею, пришлось отцеплять орудия, поворачивать запряжки и снова прицеплять орудия. Чтобы избежать паники, мы шли пешком, а коноводы вели лошадей.

Один красный стрелок взобрался на высокую колокольню и оттуда пускал нам пулю за пулей. Но он волновался и мазал. Вдруг я услыхал, как пуля во что-то ударила. Шедший впереди меня поручик Виноградов обернулся.

– Я ранен, посмотрите, куда, где-то на спине.

Я осмотрел спину, но крови нигде не заметил. На срезе карабина, который был за спиной у Виноградова, я увидел след пули.

– Меня как палкой по спине ударило.

Несколько дней спина Виноградова болела, но все же карабин спас его.

Мы вернулись к монастырю и провели ночь на площади перед ним. Орудия по очереди стреляли всю ночь по городу, каждые четверть часа. Это действует на нервы. Причем лучше разбрасывать снаряды без всякой системы. Так никто не знает, куда упадет следующая граната.

Я пошел в монастырь и постучался. Монашенки отказались открыть. Но я уже знал, что говорить.

– Вы отказываете просящему погреться, разве это по-христиански?

Я подождал, но ответа не было. Я ушел и устроился в башне над воротами. Лег на пол. Пошел первый снег в этом году, но я был закрыт крышей над башней. Вдруг появилась монахиня.

Это вы стучались к нам?

– Да. Так пожалуйте. Приведите ваших друзей. Мы вас ждем.

Я был удивлен. Особенно тем, что она меня нашла среди стольких. Я пригласил брата, Мея, Виноградова, Мукалова и еще кого-то пить чай. Они вытаращили глаза и думали, что я шучу, но пошли за мной. Стол был накрыт, шипел самовар, сидел священник, монашки прислуживали.

Ах, как приятно было напиться чаю в теплом и сухом помещении. Мы сердечно поблагодарили и разошлись. Я лег в своей башне, подложив под голову котелок. Даже выстрелы нашей батареи мне не мешали. Я крепко заснул, и мне чудилось, что сплю я в своей кровати в Москве. Утром был даже удивлен – где я?

В обход

На следующий день решили охватить город еще больше. Послали наше орудие (4-е) с двумя сотнями казаков влево. Плоскогорье было перерезано тремя глубокими балками-оврагами. Наша лава пошла ходко, не встречая сопротивления. Сотни переходили овраги поперек, а орудие должно было следовать по дороге, которая шла зигзагами. Поэтому мы отстали. Когда мы выбрались на гребень третьего оврага, то встретили нашу отходящую лаву под сильным огнем красных. Мы повернулись и пошли крупной рысью, а иногда галопом. Казаки были уже на другом краю балки, а мы еще внизу, когда на гребне появилась красная пехота и стала палить по нам. Так было в каждой балке. Пехота бежала, надеясь отрезать нам путь отступления, а мы скакали что есть мочи. Наконец мы выбрались на ровное место и крупной рысью смогли оторваться от преследования.

Мы шли мимо крайних домов города и заметили слишком поздно казака, который делал нам знаки нагайкой. В этом месте улица выходила в поле. Как только орудие стало пересекать продолжение улицы, там где-то заработал пулемет. Орудие перешло на галоп и благополучно достигло закрытого пространства, за домами на той стороне.

Все же пулеметная лента прошла как раз через орудие. В переднем выносе легко ранен ездовой в плечо и прострелено ухо его лошади. В корне тоже легко ранена лошадь. Но больше всего повезло брату. У Рыцаря было три царапины, одна на гриве и две на крупе, и полушубок брата был прострелен. У меня сердце екнуло: дрогни немного рука наводчика, и… У нас с Ванькой ничего не было.

* * *

Наша дивизия была вынуждена выйти из города. Красные думали, что мы отступаем и погнались за нами. Но просто Врангель вывел конницу из узких улиц в поле. Тут мы должным образом встретили красных и загнали их опять в город. Результат нашего флангового удара сказался. Наша пехота нажала с другой стороны, и красные уходили из Ставрополя.

Последняя граната заклинилась в нашем орудии, и, несмотря на все наши усилия, извлечь нам ее не удалось. В это время раздался радостный крик:

– Квартирьеров в Ставрополь!

Радостная дивизия пошла в город, а наше орудие получило приказание под начальством поручика Виноградова и с несколькими номерами (в том числе и я) идти в наш обоз за 25 верст. Там техник инструментами вытащит гранату. Мы были неприятно поражены этим приказанием. Тем более что наступил вечер, дороги в этот хутор мы не знали и проводника взять было негде. Решили идти по карте.

Все радостные пошли в город, а мы, угрюмые, пошли в другом направлении.

Странная ночь

Наступила ночь, было ветрено и холодно. Мы пошли рысью по громадному полю. Иногда ветер рвал облака, и луна освещала белые раздетые трупы. Они были всюду. Лошади их пугались и шарахались. Сознаюсь, и мне это зрелище было неприятно. Наконец мы спустились в лес. Ветер стих, но пошел дождь. Я закутал голову мешком. Тьма в лесу была кромешная. Вдруг мы увидали направо огонь. Орудие остановилось, и Виноградов послал меня посмотреть и расспросить о дороге. Я углубился в лес. Может, это разбежавшиеся красные развели костер? Я достал карабин из-за плеча и взвел предохранитель. Небольшая полянка, и за орешником на холмике пылал костер. Я послал Ваньку и выехал наверх. Я был в недоумении – горел ярким пламенем пень. Никого кругом. Они заслышали мое приближение и спрятались.

Я внимательно осмотрел траву вокруг пня. Трава была не измята, даже капли висели на ней.

В это время Ванька фыркнул и грива его встала дыбом. Я почувствовал, как первобытный страх охватил его и от него передался мне. Ванька повернулся на задних ногах и поскакал к орудию. Я же его не удерживал, а пригнулся, чтобы избежать веток. Когда я услыхал голоса наших, то сразу пришел в себя и перевел Ваньку на рысь.

Что там? Пень горит и никого нет. Вы так скакали, что мы подумали, что вас преследуют.

– Хм…

До сих пор не могу понять, как это пень один, без людей горел под дождем? Это не был фосфорический свет гнилого дерева, а яркий огонь.

Еще непонятно, как я мог скакать по лесу и не зацепиться. Лес там крючковатый. Там и днем-то не проскачешь.

Холера

Поздно ночью мы все же нашли хутор и наш обоз. Пол дома был сплошь покрыт спящими солдатами: портные, сапожники, шорники и кучера, не было свободного места. Но под окном широкая лавка была почему-то свободна. Какое везение! Шагая через спящих, я положил седло в головы, накрылся шинелью и тотчас же заснул. Как раз подо мной лежал больной, который стонал и мешал спать. Помню сквозь сон, что хозяин давал ему пить. А я, к стыду своему, посылал его мысленно к черту.

Когда я проснулся, было утро, солдат уже не было, кроме больного, который спал. Наши офицеры собирались пить чай за столом в другом углу хаты. Я полез в сумы за сахаром и неловко зацепил спящего. Он не шелохнулся. Я посмотрел на него внимательно – он был мертв. Конечно, чаепитие расстроилось. Позвали доктора. Он указал на седло и мою шинель.

Кто здесь спал?

– Я. Как вы себя чувствуете? Спасибо, хорошо. Покажите язык… Не приближайтесь ко мне. Нет у вас слабости и кровавого поноса? Доктор, объяснитесь, в чем дело?

– Он умер от холеры, а вы провели ночь рядом с ним.

Наступило неловкое молчание. А через четверть часа у меня появилась слабость и кровавый понос. Слабость увеличивалась. Доктор потребовал, чтобы я остался в обозе.

– Ни за что на свете. Если я действительно болен, то нужно лечиться в городе. Там мой брат.

Все стали меня уговаривать остаться, и я понял, что они боятся заразы и могут силой запереть меня в амбар, чтобы от меня отделаться. Я решил не спорить.

– Хорошо, я останусь. Отведу Ваньку в обоз.

Это решение всех успокоило, и меня оставили в покое. Я так ослаб, что не мог поднять седло, чтобы поседлать Ваньку. Пришлось вцепиться в Ванькину шерсть и, перебирая ее, поднимать седло. Я был близок к обмороку, холодный пот струился по всему телу. Я повел Ваньку не направо в обоз, а налево к Ставрополю. Сесть в седло я уже не мог, мне пришлось, как в детстве, влезть раньше на забор и оттуда в седло. Ванька понимал, что что-то не так, он стоял смирно. Я шагом пошел к городу.

Вскоре наше починенное орудие меня догнало.

Как ты? Почему ты не остался в обозе? Пошли к черту с вашим обозом. Это самый верный способ сдохнуть. Не бойтесь. Я поеду сзади и вас не заражу.

Пока ехали шагом, было сносно. Но вот орудие пошло рысью, и я с отчаянием почувствовал, что сейчас свалюсь. Сил не было. Я вцепился в Ванькину гриву и не свалился.

Выглянуло солнце, птички защебетали, ездовые запели хором, мы увидели золотые купола Ставрополя, и я как-то отвлекся от своей болезни.

В городе нас встретили овацией, барышни нам улыбались и бросали цветы, толпа нас приветствовала. Одна дама бросилась и поцеловала мой грязный сапог. Виноградов повернулся ко мне.

– Мамонтов, подравняйтесь.

Я занял место в ряду. Мы приосанились.

Только прибыв на квартиру и расседлывая Ваньку, я вдруг вспомнил холеру. Сразу же я почувствовал слабость, но уже не так, как прежде.

Я открыл дверь дома. Посреди комнаты был накрыт стол белой скатертью, стояли всякие яства и бутылки. Наши офицеры окружали интересную брюнетку в цыганской шали, с ногами сидящую на диване. Она перебирала струны гитары и грудным голосом пела:

 

Для тебя одной я живу еще,

Для тебя одной льется песнь моя.

Моя деточка, моя милая,

Моя ласточка перелетная…

 

По всей видимости, здесь не скучали.

Держась за косяк двери, я слабым голосом сказал:

– Федя, я очень болен.

Дружный взрыв хохота приветствовал мои слова. Капитан Мукалов вскочил и налил мне полный стакан водки.

Вот лучшее лекарство. Что же, – подумал я, – водка должна продезинфицировать кишки.

Я залпом выпил и приятная теплота разлилась по всему телу. А когда певунья сказала: «Идите сюда, я вас вылечу», – я забыл все и свою холеру.

Много поздней я познакомился с теорией Куэ. Я понял, что сделался жертвой самовнушения от глупых слов доктора. Конечно, доктор сам не знал, от чего солдат умер. Хата была полна народу, все спали с ним рядом, и хозяин поил его, а доктор придрался только ко мне. Но я глубоко уверен, если бы я тогда остался в обозе, я бы умер от самой настоящей холеры.

В Ставрополе брат попал на квартиру к москвичу. В семье было две дочери, и обе были в него, по-моему, влюблены. Должен отметить шарм брата. Его как-то очень быстро принимали в семью и на квартирах, и в батарее. Высшие офицеры с ним дружили. Несмотря на то что он был пехотным офицером, его не только не отправили в пулеметную команду, куда направляли всех пехотных офицеров, но не назначили коноводом, как меня, артиллериста. Вскоре перевели в разведчики – аристократию батареи – и потом назначили начальником орудия, хотя было много артиллеристов, добивавшихся этого места. Я следовал за ним в его успехах. Причем брат никогда ничего не делал, чтобы достичь чего-то. Не просил, не интриговал, не завидовал. Вероятно, это-то всем и нравилось.

Совет ставропольского москвича

– Мамонтовы… Мамонтовы? Москвичи… Не родственники ли вы Константину Васильевичу Рукавишникову? А, это ваш дед со стороны матери. Вот странная встреча москвичей где-то в Ставрополе, на Северном Кавказе. Я хорошо знал вашего деда, очаровательный человек.

Вот я вас послушал, молодые люди. Вы верите в победу и успех, как и полагается в вашем возрасте… Да, да, знаю. Все идет прекрасно и вы наступаете. Но не забудьте, когда играют в карты или ведут войну, то никогда не известно, как это кончится. Обыкновенно все идет хорошо, а потом случается непредвиденное… Не забудьте, что коммунизм еще очень в моде и повсюду. Конечно, это сплошная утопия и он основан на невежестве и глупости масс. Но именно из-за этого он должен иметь успех, потому что базируется на людской глупости, которая является самой большой силой в мире.

Помощь союзников?.. Хм… Не особенно на нее рассчитывайте. Союзники хотят слабую Россию, чтобы попользоваться. Конечно, потом они будут жалеть, что не помогли вовремя. Потому что они ошибаются, если думают, что большевики будут слабым и покорным им правительством. Это самая жуткая диктатура. Советы? Ха-ха. Декорация для дураков. Один диктатор сосредоточил всю власть в своих руках и делает, что хочет, и никто пискнуть не смеет.

Лучше бы вы постарались привлечь на вашу сторону крестьянина. Реформами и пропагандой это возможно сделать. Дайте ему землю. Крестьянин консервативен, и кооперация ему не подойдет. Он хочет свою землю!

Нет, я вовсе не собираюсь критиковать ваше дело, оно ведь и мое дело. И я не намерен охлаждать вашего энтузиазма, это было бы жаль. Нет, я хочу дать вам практический совет в память вашего деда. Другим бы я ничего не сказал, вам я обязан.

Вы все думаете, что вы будете делать после победы. Не ломайте себе голов. Все пойдет само собой, без вашего участия. Москва, Триумфальная арка, фанфары, все преимущества старой гвардии, которая, между нами, станет вскоре невыносимой… Но вот… У всякой вещи две стороны. Думали ли вы, что вы будете делать, если войну проиграете? Конечно, нет. Но лучше предвидеть оба случая.

Вот мой совет: эмигрируйте. Не верьте никаким амнистиям. Это хитрость, чтобы вас поймать. И эмигрируйте возможно дальше – в Австралию, в Новую Зеландию. Там народу мало, а земли много. Там революции не будет. В Европе же и Америке вы никогда не будете уверены, что коммунизм за вами не последует. Они слишком перенаселены.

Вот, это все, что я хотел вам сказать. Если, чего не дай Бог, вы войну проиграете, вспомните мои слова… А главное, постарайтесь, чтобы вас не убили. Известная осторожность лучше, чем безумная храбрость.

Дубровка

Из Ставрополя красные отступили к северу и укрепились в селе Михайловка. После нескольких дней отдыха в городе наша дивизия пошла на север. Было несколько боев, но мы не смогли взять Михайловки. Тогда переменили тактику. Дивизия выступила ночью и пошла влево, не встречая противника. Рассвело, и вдруг сзади прилетели несколько шрапнелей и лопнули над нашей колонной.

Наши артиллеристы спятили – стреляют по своим. Нет, это не наши, а красные стреляют. Как красные? Сзади? Мы находимся в их тылу. Ночью мы миновали фронт. В тылу? Хм… а если… неудача, что мы тогда будем делать?

Мы впервые шли в тыл красных и робели. Но вскоре убедились, что страх красных гораздо больше нашего.

Мы стояли на бугре, внизу деревня Дубровка, очевидно, база красных. При первом же выстреле там произошла невероятная паника. Неожиданность нашего появления была полная. Сотни подвод неслись в разные стороны из деревни, по дорогам и без дорог, сталкивались, опрокидывались. На мосту случился затор. Впоследствии мы часто ходили по красным тылам, и у нас создался опыт использовать первую неожиданность и панику. А в Дубровке мы потеряли много времени в нерешительности. Все же это была легкая победа. Несколько снарядов, пущенных в деревню, довершили панику. Мы захватили большую добычу, пленных, а главное, посеяли панику во всей округе. Появилась с севера красная пехота, но после нескольких шрапнелей пустилась бежать.

Возвращаясь, мы зашли в тыл Михайловке и на этот раз с легкостью ее заняли. Все же мы были рады наладить контакт со своей пехотой, которая нас встретила, как героев (довольно робких героев!).

Думаю, что у нас потерь не было или очень мало.

Генерал Врангель получил командование над нашим конным корпусом. В него вошли наша дивизия и дивизия полковника Улагая.

Не знаю, из-за какой протекции Врангель затребовал брата и меня для службы в штабе корпуса. Но мы уже сжились с батареей, с людьми и лошадьми и не хотели с ней расставаться. Мы отказались. Это понравилось командиру батареи и нашим товарищам, и бойкот прекратился. Нас окончательно приняли в батарейную семью. Нас перевели в разведчики батареи.

Степь оживает

Я выбрал самый высокий курган. Ваньке пришлось карабкаться, чтобы взобраться на него. Сверху открывался широкий вид на безграничную степь, усеянную курганами, свидетелями былой буйной жизни.

Длинные колонны конницы пересекали степь.

– Как прежде, во времена печенегов, монголов, – подумал я.

Я насчитал пять колонн. В ближайшей, нашей, были видны всадники в бурках и папахах, слышались шум повозок, изредка ржание коня. Дальше колонны казались темными лентами, едва двигавшимися. Пять бригадных колонн не шутка. Мне казалось, что я превратился в монгольского хана и перенесся в XIII век. Я почувствовал те же гордость и радость, что чувствовал, должно быть, монгол.

Колонны двигались на северо-восток. Неглубокий снег не всюду покрывал сухую траву, было холодно.

Кугульта

Наша колонна пришла первой. Полковник Топорков оставил полки в низине, скрыв их от глаз противника. Он взял полусотню казаков и нашу батарею и направился в сторону красных. Перед нами были цепи красной пехоты. Мы посылали им редкие шрапнели не столько для поражения, но чтобы дать знать другой колонне, которая должна была взять их с тыла, о нашем присутствии. Красные, воодушевленные нашим незначительным числом и редким огнем, шли в нашу сторону. Их пули стали чаще цыкать мимо наших ушей. Мы уже подумывали об отходе, но Топорков, казалось, ничего не замечал. Он смотрел вдаль.

– Наконец-то! – воскликнул он. – Вот они. – Далеко в тылу красных лопнули шрапнели. Красная цепь остановилась. – Это психологический момент. Нужно их атаковать немедленно. Наши полки слишком далеко… Ну артиллеристы, шашки вон и пошли с Богом.

Полусотня и мы, артиллеристы, развернулись в лаву. Наш трубач протрубил атаку, и мы пошли, сперва рысью, потом перешли в галоп. Огонь красных усилился. Я пригнулся к шее Ваньки и, как в Урупской, потерял голову.

– Что ты кричишь? – сказал мне товарищ. – Все уже кончено.

Очень сконфуженный, я пришел в себя. Наша атака удалась. Человек 60 красных сдались, несколько были зарублены, остальные бежали вдали. У нас было двое легко раненных.

Наши полки проходили мимо на рысях для новой атаки.

– Молодцы, артиллеристы, хорошо сработали! – крикнули казаки.

Мои товарищи ответили шутками, я же молчал.

Год спустя, в Таврии, мы были атакованы красной кавалерией. Наша картечь ее остановила. Один-единственный всадник доскакал до батареи. Он разъезжал между орудий, кричал и махал шашкой. Он находился в этом состоянии одурения и стал легкой добычей. Если бы он не потерял головы, легко мог бы удрать.

Кирилл и Мефодий

Мы ночевали в Кугульте. Был сильный мороз. Хозяйка наша была не в духе. Наконец она не выдержала.

– Не стыдно вам? Сами сидите в тепле, а солдат своих держите в сарае, при таком морозе. Они же там замерзнут. Мы выпучили глаза от удивления. Наши солдаты были прекрасно расквартированы за три дома от нас.

Какие такие солдаты? Нешто я знаю? Их с десяток в сарае.

Мы взяли карабины и пошли в сарай. Нашли семерых красных, разбежавшихся накануне. Они зарылись в солому. А мы и не подозревали их присутствия. Если бы они были посмелей, то могли ночью нас перерезать или увести лошадей.

Мы не знали, что делать с нашими пленными. Надо отдать их казакам.

– Они же их расстреляют, – сказал брат. – Давайте оставим нам двух. Они будут готовить еду и убирать лошадей.

Выбрали двух. Одного пожилого Кирилла, другого помоложе назвали Мефодий. Мефодий был разбитной и сразу сумел войти в нашу солдатскую среду. Я всегда видел его сидящим на нашей вещевой повозке, рядом с кучером и всегда с гусем под мышкой. Кирилл же был застенчив. На следующий день я встретил его на улице.

– Почему ты не сидишь в хате при таком холоде?

– Ничего, я люблю холод. Прогуливаюсь.

Заподозрив что-то, я пошел к солдатам и спросил причину.

– Мы не желаем этой красной свиньи у нас в доме. Вот те на! А Мефодий сидел тут же и сами ездовые забыли, что его тоже выбрали из пленных. Я взял Кирилла к нам в хату. Он оказался услужливым и довольно развитым. Вскоре их обоих демобилизовали и отослали по домам.

Разное

Был дикий мороз, и выбрали как раз этот день, чтобы чистить орудие. Чистили орудие два раза в год, при случае. А чистить при морозе – просто зверство. Нельзя прикоснуться к стволу, кожа прилипает и отрывается.

Из Кугульты мы пошли на восток и заняли Константиновку, из которой красные нас дважды выбивали. Дело в том, что к селу со стороны красных примыкает плоскогорье, с которого село хорошо обстреливается. Так что Константиновку мы брали три раза.

Кроме Константиновки, были бои и походы. Но названия деревень не записал, а бои забыл. Обыкновенно запоминается победа или скверная ситуация, а каждодневный нудный бой под моросящим дождем, без решительной атаки легко забывается и уступает место в памяти какому-нибудь красочному событию. Так, однажды под вечер, под дождем, при затихающем бое, на нашу батарею прискакал великолепный комиссар весь в звездах и красных бантах. Он стал распекать батарею за то, что она не следует его приказаниям. Глядя на него, мы глазам не верили и немного опешили. Он принял нашу батарею за свою и заметил свою ошибку слишком поздно. В его седельных сумах было много денег.

У нас в дивизии появилась казачья конная батарея. Неважная, по отзыву самих казаков. Работала она в другой бригаде и мы редко встречались.

Петровское

Вдоль реки Кальмиуса находится высокое плоскогорье. Оно возвышается над степью метров на пятьсот. Наверху совершенно ровная плоскость, переходящая в Манычские степи. Внизу когда-то было море. Края обрывов покрыты окаменелыми ракушками. Обрывы очень круты и представляют натуральную крепость. Это плоскогорье находится к востоку от реки Кальмиуса. Маленький городок Петровское лежит у подножия обрыва и служит углом плоскогорью, которое тут уходит на восток. Сама река вырыла глубокое, метров в пятьдесят, ущелье. Для всадника оно непереходимо. В Петровское попадаешь по железному мосту через реку. Из Ставрополя через Петровское идет железная дорога на север в Дивное и из Петровского ветка на восток на Благодарное.

Дивизия осталась в Константиновке, а батарею под начальством полковника Шафрова послали к Петровскому произвести демонстрацию. С нами было двадцать девять казаков Корниловского полка как прикрытие. Дивизия Улагая наступала на плоскогорье, и наша батарея должна была отвлечь внимание красных.

Мы выступили поздно и подошли к Петровскому часов в пять вечера. Противника мы нигде не встретили. На плоскогорье, к северу от Петровского, шел бой, лопались шрапнели, и казалось, что бой двигается вправо, то есть Улагай наступает. Посланный в Петровское разъезд не обнаружил красных. Мы стояли в степи перед мостом.

– Что нам делать? – сказал полковник Шафров. – Начинает смеркаться, и пошел снег. Мне вовсе не улыбается идти двадцать четыре версты опять в Константиновку. Есть вероятность, что Улагай займет Петровское. Пойдемте туда его дожидаться и там проведем ночь.

Удивительно, что никто из наших опытных капитанов не протестовал против такого легкомыслия.

Мы перешли мост и по узкой кривой улице вышли на площадь. Мы поставили орудия на площади, распрягли лошадей, увели их в конюшни и заняли дома вокруг площади. Конюшни же не выходили на площадь, а на улицу за площадью. В общем, расположились, как у себя дома, без всякого охранения, конечно. Правда, лошадей не расседлывали.

Мне эта авантюра вовсе не нравится, – сказал мне брат. Почему?

– У нас только один выход – узкая кривая улица и мост. Достаточно красным занять мост десятком стрелков – и мы попались, как в мышеловке. Река непроходима даже для пешего. Наши двадцать девять казаков не смогут ничего сделать.

Но вся дивизия Улагая, которая придет? Откуда ты это знаешь, что она придет? Это только предположение Шафрова.

Наши разведчики расположились в просторном доме и, благо в доме было тепло, сняли рубашки и при свете каганца стали уничтожать вшей, которые на войне всегда есть.

Дверь отворилась и появилась заснеженная фигура в бурке и папахе. Очевидно, квартирьер Улагая. Мы были оголены по пояс.

Вы какой части? – спросил он. Батарея. Этот дом назначен для штаба дивизии. Вы должны очистить дом. Мы его заняли, мы в нем и останемся. Это мы еще увидим, – сказал он выходя. – Приказано встать по прежним квартирам.

И он исчез.

Мы смотрели друг на друга с раскрытыми ртами.

– Это вовсе не Улагай, а красные, раз они занимают прежние квартиры.

Мы стали поспешно одеваться и послали предупредить Шафрова.

Командир батареи приказал: собраться к орудиям, ведя лошадей в поводу. Не курить, не разговаривать, не отвечать на вопросы.

– Мышеловка, – подумал я.

Собрав вещи, бросился в конюшню. Она выходила на другую улицу. Чтобы попасть на площадь, нужно было пройти две улицы. Я привязал повод Ваньки узлом, и он, дергая за повод, затянул мокрые ремни узла, – я никак не мог развязать узел. Товарищи мои взяли лошадей и ушли, а я все бился с узлом. Никогда больше не завязывал поводья, а накидывал петлей на что-нибудь. Наконец, испуганный наступившей тишиной, я вспомнил о перочинном ноже в кармане и перерезал поводья. Я повел Ваньку на сборный пункт.

– Проклятая мышеловка, – подумал я. – Слава Богу, что темно и идет снег, – можно пройти незаметно.

Вдруг сердце мое скакнуло. На углу вырисовывались три силуэта конных. Мне нужно пройти мимо них.

Наши? Красные?.. Это красные. Они курят и громко разговаривают. Что делать? Только не останавливаться и не вызывать у них подозрения.

Сердце билось во всеуслышание. Но я продолжал идти не спеша, прижимаясь к угловому дому. Карабин был за спиной. Заряжен ли он? Конные не обратили на меня внимания, и я уже думал, что мне удастся пройти незамеченным, но Ванька, проходя, не мог не укусить одну из лошадей. Раздались ругательства.

– Надо убить такого коня да владельца вместе с ним. Ты не можешь смотреть за своей лошадью! Сволочь…

В ужасе я втянул голову и прибавил шагу. Когда отошли, я сказал тихо Ваньке:

– Ты хоть герой, но дурак. Из-за тебя чуть не влип.

Наконец площадь. Молчаливая группа – наши. Орудия уже запряжены.

– Проверьте, все ли тут, – говорит Шафров вполголоса.

Все в сборе. В поводу. Шагом марш. Казаки идут сзади.

Идущая в поводу батарея меньше привлекает внимания, Мы пошли к мосту. Вошли в изгибы улицы. Несколько выстрелов сзади, потом тишина. Мы прибавили шагу. Мы узнали потом, что казаки решили использовать ситуацию. Они подходили к отдельным всадникам и просили прикурить. Когда всадник наклонялся, его стягивали с седла и пыряли кинжалом. Одному удалось вырваться, что вызвало выстрелы. Красные, не подозревая нашей малочисленности, не решились нас преследовать в темноте. У моста стоял уже красный часовой.

– Какой части? – спросил он.

Молчание.

– Я вас спрашиваю, какой вы части? Никто не ответил.

– Язык у вас отнялся, или вы оглохли?

Вдруг он догадался. Он пытался отступить, но за ним был обрыв. Он весь съежился и замолк. Мы перешли мост.

– Стой. Садись. Рысью марш!

Какая радость оказаться вновь в степи, на просторе. Вышли из мышеловки!

Мы пошли в Константиновку.

Тревога за брата

Поздно ночью подошли к Константиновке. Тут снега не было, а была гололедица. Светила луна. Мы увидали гусей в поле и решили захватить одного для еды. Несколько человек отделились от колонны, окружили гусей и зарубили двух. Колонна уже исчезла в селе. Мы крупной рысью пошли догонять батарею. Я догнал батарею и встал на свое место. Вдруг я услыхал крик:

– Лошадь поручика Мамонтова (брат был поручиком, а я еще прапорщиком).

Я выехал туда, где кричали, и вижу тяжело дышащего Рыцаря, со съехавшим седлом и оборванным поводом. Я поправил седло, взял Рыцаря и поехал назад искать брата.

Очевидно, он упал. Почему?

Доехав до того места, где мы ловили гусей, никого не встретил. Вернулся на квартиру – брата нет. Очень обеспокоенный, я поставил Рыцаря и Ваньку в конюшню и пошел пешком опять по дороге, стуча во все дома и спрашивая, не видали ли офицера. Никто ничего не знал. Я волновался все больше.

В это время из-за туч вышла луна и осветила разорванный сапог на дороге – сапог брата. Я стал внимательно осматривать дорогу и нашел гуся и несколько предметов из карманов брата.

Тут он свалился и, вероятно, сильно расшибся, раз он оставил даже сапог.

Не произошло ли на него нападение? Что делать? Пойду на квартиру и попрошу кого-нибудь идти со мной обыскивать ближайшие дома.

Тревога сжала сердце. Я стал горячо молиться. Единственно гусь меня несколько успокаивал. Если бы брата застрелили и унесли, то унесли бы, конечно, и гуся.

Я пришел на квартиру и, о радость, нашел брата. Вот что произошло.

Он шел крупной рысью, и на повороте, на гололедице, Рыцарь поскользнулся и упал, сейчас же вскочил, но нога брата осталась в стремени. Рыцарь испугался, поскакал и проволок брата саженей десять. К счастью, сапог был плохой, разорвался и освободил ногу брата. Брат был так избит о мерзлую землю, что едва пришел в себя, влез в проезжавшую повозку и доехал до квартиры. Три дня он едва мог двигаться.

Нападение

Мы стояли два дня в Константиновке. Наши офицеры играли в карты и редко выходили наружу. Брат вследствие падения плохо двигался, и я кормил Ваньку и Рыцаря да за компанию и других лошадей и часто проводил время в конюшне. На третий день я поил в конюшне лошадей, когда услыхал выстрел, еще и еще. Я вышел на двор, и около меня цыкнула пуля. На краю плоскогорья стояла цепь, очевидно, красные. Стрельба усилилась. Мешкать было нельзя. Я оседлал всех лошадей, проклиная наших в хате, ничего не слышащих. Потом вихрем ворвался в хату.

– Красные!

Все вскочили, стали спешно одеваться и собирать вещи. Очень обрадовались, увидя оседланных уже лошадей. Стреляли уже по всему селу. Мы бросились в парк. Ездовые запрягали. Дивизия скорей выкатилась, чем вышла из Константиновки. Штаб Врангеля выскочил полуодетым. Несколько казаков попались в плен. Когда назавтра мы снова заняли Константиновку, то нашли их изуродованные трупы. Это очень озлобило людей и пленных расстреляли.

Испуг

Меня как разведчика послали однажды ночью из Петровского в Донскую Балку, где стоял наш взвод, с донесением. Очень неприятно. Ночь темная, дороги не знаю, и она идет под обрывом, занятым наверху красными. Фронта никакого нет и могут быть разъезды. Я мобилизовал местного жителя с повозкой, прицепил Ваньку сзади и сам лег на сено в повозке с карабином в руках, напряженно приглядываясь и прислушиваясь к темноте. Как я заснул, сам не знаю. Проснулся я оттого, что повозка остановилась и чиркнувшая спичка осветила трех склонившихся надо мной всадников. Кровь ударила мне в голову, схватив карабин, я вихрем скатился с повозки и юркнул в кусты. Только там я совсем проснулся и с запозданием осознал, что спичка осветила погоны на их плечах.

Черт вас дери, как вы меня напугали, – крикнул я робко из кустов, – я уж думал, что вы красные. Ха-ха. Мы и сами напужались, когда ты с карабином сиганул в кусты.

Слава Богу, это был наш разъезд. Больше я не засыпал и был рад-радешенек приехать в наш взвод.

Плоскогорье

Петровское плоскогорье нас задержало на некоторое время. Обрывы были очень круты – от 400 до 600 метров высоты. Красная пехота могла легко их защищать, а нашей коннице было трудно туда взобраться. Кроме того, места, где можно было подняться, то есть где были тропинки, были редки и хорошо охранялись красными.

Все наши полки полезли наверх. Батарея лезла вслед за полками. Тропа была крута и извилиста. Упряжные лошади дымились от пота. Номера должны были все время напирать на колеса, чтобы продвинуть орудие в особенно крутых местах. Даже мне, коноводу, было трудно вести лошадей по тропе. Наконец мы достигли плоского верха и сели на коней. Но полки отступали и пули летели роями.

– Что вы тут делаете? – крикнул нам полковник Топорков. – Проваливайте, и живо.

Если это говорил Топорков, ему можно было верить. Он не был паникером. Очевидно, положение было пиковое. Мы затормозили наглухо колеса орудий и спустились на рысях, чуть не опрокинув пушки. Когда достигли низа, прискакал казак на взмыленной лошади.

– Приказ полковника Топоркова. Батарея, поднимайтесь поскорей. Положение восстановлено. Полковник требует вас немедленно.

Поворчали и снова полезли наверх. Но только мы вылезли на плоское, нас окатил красный пулемет. Полковник Топорков как раз начал спускаться.

– Поздно… Нужно было подняться раньше. Теперь уходите, если не хотите потерять орудий.

Мы опять скатились вниз. Несколько красных стрелков добежали до края обрыва и посылали нам пули, когда зигзаг тропы был им виден. У нас ранило двух лошадей. Вероятно, подъем длился около часа, а спуск 20 минут или меньше. Под вечер прискакал казак.

– Батарея… Приказ полковника…

Опять!

Но командир батареи наотрез отказался лезть наверх. Мы встали на холм внизу и посылали наши гранаты через гребень обрыва наверх вслепую. Казаки потом говорили, что наши снаряды иногда ложились там, где надо.

Плоскогорье нам занять на этот раз не удалось. На обрыве оставались красные.

Позиции

Батарея стреляла почти всегда с открытой позиции. В Северо-Кавказских степях, совершенно плоских, очень трудно найти закрытую от глаз противника позицию. Практика показала, что при маневренной войне некогда искать закрытых позиций, а нужно действовать быстрей, чем противник.

Выкатывались на позицию на виду у противника, снимались с передков под свист пуль, подравнивали орудия на глаз и скорей открывали огонь. Тогда стрельба противника как по волшебству смолкала, и красные бежали, потому что очень трудно вынести огонь батареи, которая в тебя стреляет в упор. Это холодит кровь и связывает все движения. Не до стрельбы, а как бы поскорей убраться. Красные батареи стреляли плохо, очевидно, без офицеров. Это давало нам возможность рисковать.

Стреляли и с закрытых позиций и даже проводили телефон, но это было редко, когда не спешили. Нормально же командир находился рядом с батареей и давал команды голосом. Стреляли ведь с малых дистанций (хорошая видимость), никогда не превышавших трех верст, а чаще много меньше. Мы установили, что стрельба картечью дает самые лучшие результаты и в смысле поражаемости, и в смысле психологическом. Параллельного веера никогда не строили.

Спицевка

С тех пор как генерал Врангель принял командование Кубанским конным корпусом, его успехи превратились в триумфальный марш. Но справа от нас у нашей пехоты была неудача. Красные собрали значительные силы и нанесли удар с востока в направлении на Ставрополь. Они отбросили нашу пехоту у сел Спицевка и Сергеевка, угрожали Ставрополю и вышли в тыл нашего корпуса. Положение было очень серьезное.

Врангель реагировал быстро и решительно, как всегда. Он просто снял свой корпус с петровского направления, шел всю ночь, наутро ударил неожиданно во фланг прорвавшимся красным, уничтожил их и на следующий день вернулся на свои старые позиции, раньше чем красные собрались что-нибудь предпринять.

Петровское. В пять часов пополудни нам объявили:

– Завтра дневка – ни боев, ни походов. Отдыхайте.

Это нас обрадовало, потому что каждый день были и бои и походы. Поручик Коренев и я пошли в поле, поймали барана и отдали его хозяйке жарить. Я отдал белье стирать. Но в девять часов вечера новый приказ:

– Седлать, заамуничивать. Выступаем через 15 минут.

Вот тебе и отдых! Забрали недожаренного барана. Я засунул в сумы седла мокрое белье. Бог знает, когда и где оно теперь высохнет. Наступила ночь. Впоследствии мы узнали, что это сделали нарочно, чтобы обмануть красных. Хитрость удалась. Предупрежденные своими агентами о нашей дневке, красные решили тоже отдохнуть. Когда же на следующий день они узнали о нашем исчезновении, опасаясь засады, они ничего не предприняли. А послезавтра мы были снова на местах с вестью об одержанной большой победе.

Мы шли впотьмах всю ночь, часто рысью, не зная, куда мы идем. Перед рассветом мы остановились в неглубокой балке. За ночь мы проделали шестьдесят верст.

«Не курить и не разговаривать!» – это значило, что красные под боком.

Стало светать и мы с изумлением увидели шагах в трехстах от нас разгуливающих по гребню красных пехотинцев. В ложбине, где мы находились, было еще темно, и они нас не видели. Но посветлело и раздались отдельные выстрелы.

– По коням. Садись. Шагом марш!

И несколько колонн конницы стали молча, не отвечая на выстрелы, подниматься на бугры. Огонь усилился, потом смолк. Мы не отвечали, а молча двигались. Это неожиданное появление на их фланге масс конницы вызвало у красных панику. Красные побежали. Мы перешли на рысь.

В нашем корпусе было восемь, а может быть, и все десять полков. Считая по 500 шашек на полк, это составляло от 4000 до 5000 шашек, не считая батарей. Это очень внушительная сила. А главное, полная неожиданность.

Мы поднимались на холмы за первым Линейным полком, пятым в нашей дивизии. В этом полку казаки носят красные башлыки. А так как казаки справляются на службу сами, то не было ни одного одинакового красного цвета, от малинового до ярко-красного. На черных бурках и на фоне белого снега – это была картина незабываемая, освещенная восходящим солнцем. После стольких лет, стоит только закрыть глаза, и я ее снова вижу.

Мы все шли вперед, не останавливаясь и не обращая внимания ни на сдающихся, ни на обозы. Сдавались все кругом. Мы почти не встречали сопротивления. А где встречали, там с радостью разбивали сопротивление в несколько минут и шли дальше. Приходилось проходить полями, сплошь утыканными винтовками, штыками в землю. Никогда такого количества видеть больше не приходилось. На пленных не обращали внимания, гнались за бегущими. Сдавшихся было даже чересчур много – это становилось опасно. Но психологическая победа была так сильна, что она отняла у них всякую инициативу.

Пройдя восемнадцать верст, большей частью рысью, мы оказались перед невысокой, но крутой цепью холмов. Какая позиция для красных! Здесь под холмами скучились остатки красных дивизий. Они бежали эти восемнадцать верст и, чтобы уйти от нас, должны были перевалить через холмы. Но сил и дыхания у них больше не было. Тут-то разыгралась главная атака всего корпуса. Атака целого корпуса неописуема, надо ее пережить. Мурашки бегают по спине от восторга. Земля дрожит от топота копыт.

Батарея, охваченная общим энтузиазмом, скакала к красным, не отдавая себе отчета, что она там будет делать. Просто пришли в телячий восторг.

Вдруг мы увидали четырехорудийную красную конную батарею. Она шла рысью, стараясь обогнуть холмы слева и уйти от нас.

– Поймать мне эту батарею! – завопил полковник Шапиловский.

Всякая осторожность была забыта. Номера и разведчики кинулись вскачь за батареей. Несколько казаков поскакали ей наперерез. Красная батарея шла теперь карьером. Первому орудию и номерам второго удалось улизнуть, но казаки остановили три других орудия, и мы с торжеством привели их с номерами к нашей батарее. Дали им офицеров, и так они за нами и ездили.

Очень мало кому из красных удалось уйти. Разгром был полный. Несколько красных дивизий перестали существовать.

Наши полки рассыпались и сгоняли пленных, как баранов. Повозки собирали винтовки. Бой был кончен.

Мы пошли в село Сергеевку ночевать. Заперли наших пленных артиллеристов в сарай. Слишком усталые, чтобы их сторожить, мы им посоветовали не двигаться, не то… Они и не двинулись.

Страшно усталые, после похода и боя, мы заснули как убитые. Но я все же проснулся по привычке. Надо было накормить Ваньку. Бедняга не ел со вчерашнего дня, а работать пришлось на совесть. После недолгой борьбы со сном я встал и вышел на улицу. Невольно подался назад: вся широченная улица была полна красной пехотой.

– Ах да. Это же пленные.

У стены нашей хаты стоял прислонившись казак и дремал, держа винтовку.

Что это такое? Да пленные. Ты что же, их стережешь?

– Как их устережешь? Их ведь тысячи… Но их так пужнули, что они теперь тихие стали… Ничего.

Утром корпус пошел обратно в Петровское. Между полками шли громадные четырехугольные колонны пленных, думаю по тысяче человек. Шел полк, колонна пленных, опять полк, опять пленные и так далее. Когда полки переходили на рысь, то пленные бежали бегом. Нужно было торопиться вернуться в Петровское. Думаю, что пленных было пять-шесть тысяч человек, а то и больше. Впервые пленных не расстреливали, а послали в тыл и из них сформировали белые полки, которые сражались вполне прилично.

По дороге полки остановились и построились в широкое каре. Рядом с нашими четырьмя орудиями построились три красные пушки, которые мы все возили с собой. В каре галопом вошел генерал Врангель. Он осадил своего чудесного коня, снял папаху и зычным голосом крикнул:

– Спасибо, орлы!

Громовое «ура» было ему ответом.

Передний ездовой красного орудия тоже сорвал папаху и вопил «ура». Был ли он захвачен грандиозностью картины или хотел подлизаться? Кто его знает? Считаю, что под Спицевкой Врангель одержал одну из самых значительных побед на Северном Кавказе. После Спицевки красные больше не пробовали проявлять инициативы и очистили Терек. Мы же перешли в Манычские степи.

Спицевка была одним из редких боев, когда я вовсе не испытывал страха.

Кавалерийские начальники

В кавалерии все зависит от начальника. Хороший начальник достигнет успеха даже с посредственной частью, а плохой ничего не добьется с прекрасными полками. Берусь об этом судить, потому что пришлось служить и с хорошими, и с плохими. Хорошие начальники редки. К началу первой мировой войны в России была самая лучшая и самая многочисленная кавалерия, а среди высших начальников хороших не нашлось, и наша чудная кавалерия осталась неиспользованной. Конечно, были славные дела, но не выше дивизии. То есть среди младших начальников были и хорошие, но ходу им не давали. У хорошего начальника какое-то чутье, он разбирается в обстановке и в настроении войск, он способен принять быстро решение.

В нашей 1-й Кубанской дивизии были три прекрасных начальника: Врангель, Топорков и Бабиев. К этим трем могу прибавить генерала Барбовича, начальника регулярной кавалерии, и донца генерала Мамонтова (однофамилец), проведшего рейд на Тамбов по красным тылам. Из этих пяти я имел честь служить под командой первых четырех. Какая радость служить под начальством хорошего и тоска служить у плохого.

Каждый полк и штаб дивизии имел свои значок, и на плоских степях Северного Кавказа их было издали видно. Этим очень облегчалась служба связи. Надо было только оглядеться, чтобы знать, где находится часть, которую ты ищешь.

У Екатеринодарского был голубой флаг, у Корниловцев красно-черный. У нас были Владимирские цвета: черно-красно-черный. Другие запамятовал.

Манычские степи

Наконец мы поднялись на плоскогорье. Красные нам не мешали, видимо, их оттеснила дивизия Улагая. Батарея то находилась в Овощах, то переходила в Казалук. Боев вовсе не было. Было так тихо, что мы стали опасаться ночного внезапного нападения – не привыкли мы к тишине. Но нападений не было.

Тут много баранов, и в Казалуке умеют выделывать их шкуры в белый цвет. Почти вся батарея заказала себе белые полушубки. Это было красиво, немного как рынды. Я тоже заказал полушубок. Когда я пришел за ним и заплатил портному деньги, он схватил мою руку и потряс.

– Вы единственный мне заплатили. Другие берут и уходят.

Я был очень сконфужен за моих товарищей.

Здесь мы узнали, что немцы покидают Украину и нужно ее занять раньше красных. Но казаки, упоенные легкими успехами, думали, что они окончательно освободились от большевиков, и отказались идти на Украину. Это нас очень подвело и уменьшило нашу численность. Жаль было покидать дивизию, мы к ней привыкли. Они нас тоже жалели. Потом нам пришлось еще работать вместе.

Мы пошли на юг, на какую-то маленькую станцию. Утром увидели мельницу, но дошли до нее только вечером – так плоски там степи, как бильярд. Было холодно, но снегу не было. Был декабрь 1918 года. Грузились в поезд вместе со 2-м конным офицерским Дроздовским полком. Поехали через Ставрополь, Кавказскую, Тихорецкую, на Ростов и дальше на Украину. Первый этап войны на Северном Кавказе для нас окончился, наступил второй.

Карабин

Карабин свой я достал в Черномлыцкой, там же, где получил Ваньку. Карабин сопровождал меня во все время гражданской войны и даже доехал до Галлиполи. Я зашел в обоз за сапогами, которые отдал в починку. Получив починенные сапоги, я спросил солдата-сапожника, сколько я ему должен. Он засмеялся и сказал, что обоз делает починку для батареи даром. Я дал ему что-то на чай, и он остался, видимо, доволен. Уже уходя, я увидал в углу артиллерийский короткий карабин, которые очень ценились и не мешали в походе.

Чей это карабин? Мой, – ответил сапожник. Продайте мне его.

– Оружие не продается.

Мы были на Кавказе, где покупка оружия считается срамом. Его получают, воруют, достают у врага, но не покупают.

– Тогда одолжите мне его. Я еду в батарею, и у меня нет никакого оружия. Там, на фронте, я что-нибудь себе раздобуду и карабин вам отдам.

– Это можно, – и сапожник протянул его мне.

С тех пор карабин со мной не расставался. Впрочем, вру – дважды я его терял и он каким-то сверхъестественным образом ко мне возвращался. Через некоторое время я, скрепя сердце, решил отдать карабин владельцу. Но придя в обоз, узнал, что владелец-сапожник умер от тифа. Я стал законным владельцем карабина.

Под Харьковом мы ходили по тылам. Красные загнали нас в болото. Мне пришлось бросить орудийный ящик. Мы отпрягли лошадей, и я не подумал, что на ящике привязаны мои вещи, шинель и карабин. Шинель и вещи пропали, а вот карабин вернулся. Несколько дней спустя мимо нас шел полк. Вдруг я бросился к одному всаднику. Я узнал свой карабин. Странно ведь, что я узнал его между стольких одинаковых, и еще странней, что всадник отдал мне его без спора. Как тут не верить в чудо.

Когда в северной Таврии мы расставались с братом, то я настоял на том, чтобы он взял карабин. Я оставался на фронте, а брат уезжал в обоз. Карабин, пожалуй, был бы мне нужней. Но я знал его магическое свойство ко мне возвращаться и надеялся, что он мне приведет и брата с собой. Время было тревожное – перед эвакуацией из Крыма.

Поручик Абрамов передал мне карабин в Галлиполи.

Как он попал к вам? В Феодосии на пристани была толкотня. Ваш брат дал мне его подержать и стал пытаться влезть на пароход. Толпа нас разъединила. Но я видел, что он влез на пароход. Я рассердился на карабин за то, что он не привез ко мне брата, и решил его наказать – продать туркам. Турки охотно покупали оружие, Кемаль-паша был поблизости. Мы почти сторговались, вдруг турки разбежались, и карабин опять остался у меня в руках. К нам подходили греческие жандармы. Но нас было несколько и мы были вооружены, жандармы прошли мимо.

Я оставил карабин в батарее в Галлиполи.

* * *

На войне становишься суеверным. Суеверие, по-моему, та же вера, но древняя, языческая.

У меня с судьбой установился «договор». Меня не убьют и не ранят, если я не буду делать подлостей и убивать напрасно. Можно было убивать для защиты и при стрельбе из орудий. Это убийством не считалось. Но не расстреливать и не убивать бегущих. Я никогда никого не убил самолично, и верно – я не был ранен и даже лошадь подо мной никогда ранена не была. Страх, конечно, я испытывал, такова уж человеческая природа. Но когда я вспоминал о «договоре», то мне казалось, что пули перестают цыкать около меня. В общем за себя я не очень боялся, а за брата очень. Часто становился между красными и братом, чтобы прикрыть его моим «договором». Было какое-то предчувствие. После сильной передряги всегда искал светлый контур Рыцаря и на нем брата и вздыхал с облегчением: «Слава тебе Господи. Жив!» А заговаривал о какой-нибудь мелочи.

Когда карабин вернулся ко мне в Галлиполи, я понял, что брат умер. Всеми неправдами, с чужим удостоверением, попал в Константинополь и искал брата во всех громадных французских госпиталях. Безуспешно. В отчетностях и в палатах царил чисто французский кавардак.

В полном отчаянии шел по Пере. Навстречу французская сестра милосердия. Спрашиваю, не знает ли случайно?

– Ах, тысячи больных русских. Как можно их запомнить?

Я поник головой. Очевидно, она сжалилась и спросила, как фамилия. Я сказал.

– Мамонтов? Он умер у меня на руках.

Как же не верить в чудо? Французская сестра милосердия помогла мне найти могилу брата.

Назад: Москва
Дальше: Против Махно на Украине