Москва

Приезд домой

Несмотря на одиннадцать дней пути в теплушке, не раздеваясь, где можно было спать только сидя и все время надо было быть начеку, прибыв ночью домой, я почувствовал такую радость и возбуждение, что спать не хотел.

Мы вскипятили чаю и поджарили привезенные мною хлеб и сало.

Особенно меня интересовало ранение старшего брата.

Расскажи, как это было? Очень просто. Митя Тучков, который тоже был в отпуску в октябре 1917 года, пришел к нам: Пойдем? Пойдем.

Мы стали звонить к нашим родственникам и знакомым офицерам. Но все пустились в отговорки. Оказались трусливой дрянью. Нужно было их припугнуть, а не уговаривать. Так мы и пошли вдвоем в Александровское военное училище на Арбатской площади. Там были юнкера, вольноопределяющиеся и студенты. Около трехсот офицеров. Всего тысяча с небольшим бойцов. Может быть, были другие группы в других частях Москвы, но общее число офицеров не превышало семисот. А в Москве их были тысячи. Они не исполнили своего долга и за это жестоко поплатились. Со стороны красных были солдаты запасных полков и рабочие. Жители и крестьяне не участвовали.

Настоящих боев не было, были перестрелки и столкновения. Мы заняли Кремль. Пошли обедать к Николай Федоровичу, жившему против Кремля, а ночевали в Александровском училище.

Вечером следующего дня искали добровольцев, чтобы проехать на телефонную станцию, занятую нашими, но окруженную красными. Командовал Тучков. Поздно вечером мы отправились на машине, пять офицеров. С потушенными огнями нам удалось проехать несколько красных застав. Но на одном перекрестке мы попали под сильный ружейный огонь. Мотор заглох, морской офицер, управлявший машиной, был убит, у меня была прострелена коленка. Остальные выскочили и могли скрыться.

Я выбрался из машины и ковылял, ища, где бы спрятаться. Но все двери и ворота были заперты. Подходила группа красных. Я встал в нишу, но они меня заметили.

– Руки вверх!

Я сунул руки в карманы, забрал в горсти все патроны и, поднимая руки, положил патроны на подоконник, моля Бога, чтобы они не упали. Они не упали. Красные меня обыскали.

Ага, револьвер! Ну конечно, – сказал я возможно спокойнее. – Я же офицер, прибыл в отпуск с фронта. Револьвер есть часть формы.

Это их как будто убедило, но они взяли револьвер. Подошла другая группа.

– Офицер? Да чего вы с ним разговариваете!

Один солдат бросился на меня со штыком. Каким-то образом мне удалось отбить рукой штык и он сломался о гранит дома. Это их озадачило.

Что ты тут делаешь? Я возвращался домой, когда поднялась стрельба, и я был ранен шальной пулей. – Я откинул полу шинели. Кто-то чиркнул спичкой. Было много крови. Отведите меня в лазарет.

Они заколебались, но все же один помог мне идти. К счастью, поблизости был лазарет. Меня положили на носилки, и солдаты ушли. Но другая толпа появилась на их место.

– Где тут офицер?

Доктор решительно воспротивился.

– Товарищи, уйдите. Вы мне мешаете работать. Несмотря на их возбуждение, ему удалось их выпроводить. Доктор подошел ко мне.

– Они вернутся, и я не смогу вас защитить. Идите в эту дверь, спуститесь во двор и дайте эту записку шоферу. Поспешите, уходите.

Нога опухла, и я почти уже не мог ходить, в голове мутилось. Я собрал все силы и побрел. Самое трудное была лестница. Я чуть не потерял сознания. Во дворе стоял грузовик Красного Креста. Я протянул шоферу записку. Он не стал меня расспрашивать и помог влезть.

– Куда вас отвезти?

Я дал адрес хирургической лечебницы моей бабушки, на Никитской, и потерял сознание. По временам я приходил в себя. Мы пересекли несколько фронтов. То это были белые, то красные. Все нас останавливали. Шофер говорил:

– Везу тяжело раненного.

Люди влезали в грузовик, зажигали спички, и, так как было много крови, нас пропускали.

Наконец в лечебнице. Меня отнесли в операционную. Бабушка сказала доктору Алексинскому:

– Делайте что хотите, но сохраните ему ногу.

И вот, видишь, я едва хромаю.

* * *

Положение бывших офицеров было неопределенно. Как бы вне закона. Но мы были молоды и беззаботны. В театрах все офицеры были в погонах, несмотря на угрозу расстрела. Ухаживали и веселились. Я вернулся в Путейский институт и сдал экзамены первого курса, кроме интегрального исчисления. Легко давалась мне начертательная геометрия и трудно химия.

Вино

Жизнь в Москве в 1918 году была странная. С одной стороны, ели воблу, а с другой – легко тратили большие деньги, так как чувствовали, что все пропало. Большевистская власть еще не вполне установилась. Никто не был уверен в завтрашнем дне.

Характерный пример. Вышел декрет: за хранение спиртных напитков – расстрел. Тут многие москвичи вспомнили о своих погребах. В начале войны, в 1914 году алкоголь был запрещен, и они из патриотизма замуровали входы в винные подвалы. И даже не помнили, что там у них есть.

Отец и еще трое составили компанию, которая покупала такие подвалы «втемную». Заранее тянули на узелки – одному попадали редчайшие вина, другому испорченная сельтерская вода.

Каменщик проламывал дверь, возчики быстро грузили вино на подводы и покрывали бутылки соломой, и все моментально увозилось. И каменщик и возчики получали за работу вино и очень это ценили. Работали быстро и молча.

Отец привозил свою часть на квартиру Федора Николаевича Мамонтова, бутылок двести. Внимательно осматривал и отбирал бутылок двадцать. Потом звал повара и заказывал шикарный ужин по вину.

Я как-то присутствовал при этом и ушам своим не верил.

– К этому вину нужен рокфор, а к этому – оленье седло с шампиньонами… Патэ де фруа гра непременно с трюфелями. Конечно, кофе… – и в этом роде.

Это когда кругом голодали и достать ничего нельзя было. Но за вино все доставалось. Повар без удивления записывал и забирал все остальное вино как валюту.

Отец служил в коннозаводстве и хорошо зарабатывал. Он приглашал четыре-пять человек знатоков и потом, чтобы вино исчезло (мог ведь быть донос), человека четыре молодых. Мы с братом всегда фигурировали. Нас называли «помойкой», и наша обязанность была после ужина вылакать все вино. Не выливать же его в помойку. Стол был прекрасно накрыт, со многими стаканами у каждого прибора. Отец предупреждал нас вначале не пить, а пригубливать, чтобы не потерять вкус.

– Обратите внимание, – говорил отец, – это настоящий бенедектин, сделанный еще в монастыре, а не на фабрике. Уника… А это столетний коньяк, такого вам уже в жизни пить не придется… А вот бургундское, Шамбертен. Про него Дюма писал, что д’Артаньян пил его с ветчиной. Ничего Дюма в вине не смыслил. Вот для него и создали патэ де фруа гра с трюфелями – попробуйте.

Сам отец ничего не пил, у него были больные почки… Но вино знал, значит, раньше много пил, иначе как бы он узнал? По окончании ужина отец командовал:

– Ну помойка, вали!

И мы дули вино стаканами.

– Эх, – сказал кто-то из старших. – Этот Шамбертен нужно бы пить на коленях, а они его лакают стаканами. Дикие времена.

Оставались одни пустые бутылки, и их уносили. Действительно времена были дикие. Пир во время чумы.

Регистрация

Нас, конечно, тянуло на Дон, но нужно было преодолеть инерцию. Этому помогли сами большевики, объявив регистрацию офицеров.

Те, кто не явится на регистрацию, будут считаться врагами народа, а те, кто явится, будут арестованы. Трудный выбор, как у богатыря на распутье.

Регистрация происходила в бывшем Алексеевском военном училище в Лефортове. Мы отправились посмотреть, что будет.

На необъятном поле была громадная толпа. Очередь в восемь рядов тянулась на версту. Люди теснились к воротам Училища, как бараны на заклание. Спорили из-за мест. Говорили, что здесь 56 000 офицеров, и, судя по тому, что я видел, это возможно. И надо сказать, что из этой громадной армии только 700 человек приняли участие в боях в октябре 1917 года. Если бы все явились, то все бы разнесли и никакой революции не было. Досадно было смотреть на сборище этих трусов. Они-то и попали в Гулаги и на Лубянку. Пусть не жалуются.

У нас здесь было много знакомых. Собрали совет. Что делать?

Во-первых, решили узнать, что творится на дворе Училища, обнесенного стеной. Поговорить с кем-нибудь побывавшим на допросе. Эта миссия выпала мне и Коле Гракову, который кончил это самое Училище. Мы обошли здание кругом и убедились, что из него никто не выходит. В стене двора были пробоины от снарядов. Через одну из пробоин мы могли поговорить с офицером, находящимся внутри двора.

– Только не входите сюда, нас задерживают как пленных…

Красный юнкер, часовой, подошел.

Запрещено разговаривать с арестованными.

У него была симпатичная морда. Скажите, что делают с офицерами?

Он заколебался, оглянулся во все стороны и сказал:

– Чего вы, собственно, дожидаетесь? Оцепления? – И он быстро отошел.

Он сказал достаточно. Мы вернулись к брату и рассказали виденное и слышанное. Решили уйти, не являться. Но раньше посеять панику среди толпы, чтобы все разбежались. Это было нетрудно сделать, потому что все пришли неохотно. Мы пошли вдоль рядов. Когда видели знакомого, а это случалось часто, то громко, чтобы все слышали, говорили:

– Уходите скорей. Мы обошли здание – никто не выходит. А сейчас будет оцепление.

Люди заволновались и стали выходить из рядов. Какой-то тип схватил меня за руку.

– Что вы рассказываете? Следуйте за мной.

Но я его очень неласково оттолкнул.

– Ах, гадина, красный шпион.

Окружающие надвинулись угрожающе и стали пинать его ногами в задницу. Тип предпочел скрыться.

Мы достигли своей цели, ряды расстроились, толпа заволновалась.

– Теперь давайте утекать сами.

Когда мы перешли мост, появились вооруженные матросы. При их виде толпа офицеров бросилась врассыпную. Мы пошли малыми улицами.

Офицеров объявили вне закона. Многие уехали на юг. Знакомые стали нас бояться.

На Украину

Мы убедились в полной неспособности разных организаций помочь нам уехать на юг. Даже сомневаюсь, были ли таковые организации, а если были, то не провокаторские ли? С ними еще чего доброго вляпаешься. Лучше просто рассчитывать на свои собственные силы. Однажды в коридоре брат мне сказал:

Поедем? Поедем. Когда? Сейчас. Чего тянуть? Хорошо, поедем.

Это было все.

Мать молча уложила наш общий очень маленький чемодан. Отец проводил на Брянский вокзал, дал денег, благословил. Мы расстались навсегда. Он умер от тифа в 1920 году.

Железнодорожник провел нас и посадил в товарный вагон. Поезд тронулся на юг в неизвестность.

На следующий день мы приехали на последнюю большевистскую станцию Зерново. Дальше была Украина, занятая немцами.

Нам повезло – в Зернове контроля не было. Я остался на станции, а брат пошел на рынок. Нашел крестьянина из Украины, который взялся нас довести за 100 рублей. Пока что он посоветовал выйти из местечка, лечь в пшеницу и дожидаться вечера и его прохода по дороге. Что мы и сделали.

Когда вечером крестьянин проехал, за ним следовала целая группа. На возу сидела его жена, сварливая баба, были мешочники, идущие за мукой, была семья буржуев и три немца военнопленных. Ирония судьбы – мы, русские офицеры, доверяли больше всего немцам, недавним врагам, потому что они явно бежали от большевиков. Мы немного говорили по-немецки. Мы долго шли за телегой крестьянина. Наступила лунная ночь.

В этой деревне находится первый пост большевиков.

Обошли деревню большой дугой. Шли еще час. Вот тут второй пост.

Обошли и его.

– В этой деревне, которую мы обходим, находится третий и последний пост. Это самый плохой, потому что он посылает патрули.

Уже в течение некоторого времени жена крестьянина была сердита. Она должна была уступить место на телеге отцу семейства и ребенку, которые не могли больше идти пешком. Муж не купил ей обновы. Она стала придираться к мужу высоким злым голосом. В тиши ночи голос ее разносился далеко, большевики могли услышать.

Да замолчи ты, ведьма! – зыкнул на нее отец семейства. – Накликаешь нам беды. Сам ты черт, – завопила баба.

– Если ты не замолчишь, я тебя зарежу.

Он вытащил перочинный нож.

Ах так? Ну ты увидишь, что будет. Караул! Караул! Режут! Что я могу сделать с сумасшедшей? – сказал испуганный крестьянин. – Бегите скорей, красные непременно явятся. По этой дороге направо, около оврага налево, потом возьмите вторую дорогу направо, и там граница недалече.

Немцы и мы двое побежали. Повернули направо, вот и овраг, но дорога сворачивает направо, а не налево.

– Главное не потеряться, лучше подождать.

Мы отошли шагов на сто от дороги и залегли в траве. Вскоре проехал наш крестьянин. Мы подождали, чтобы убедиться, что за ним не следуют, и пошли за ним на некотором расстоянии.

Я сделал ошибку – остановился для нужды. Немцы и брат ушли вперед. Я догонял их бегом, когда с обеих сторон дороги из пшеницы встали солдаты и приставили штыки к моей груди.

– Стой!

Молнией мелькнула мысль: бежать? А брат?.. Я остался. Эх были бы вместе, мы бы убежали. Немцы, те убежали. А брат остался из-за меня.

Солдаты отвели меня на место, где вся наша группа была собрана, кроме немцев. Я встал поодаль от брата.

Были комиссар-большевик и человек сорок солдат. Было пять конных.

– Куда и зачем идете?

Все, и мы в том числе, сказали, что идем на Украину за мукой, так как в Москве голод. Комиссар объявил:

– Вы все можете идти, кроме вас и вас, – он указал на брата и меня.

– Почему, товарищ комиссар, вы хотите нас задержать. Мы все одной артели.

– Это верно? – спросил он у остальных. К нашему облегчению, они ответили: – Да.

И все же вы оставайтесь.

Остальные радостно ушли. Но почему вы нас задерживаете?

– Вы хотите это знать? Ну что же, я вам скажу: морды у вас белые.

Дело портилось, он нас отгадал. Мы, конечно, отрицали.

– Я отведу вас в штаб, там решат, что с вами делать.

У нас не было желания идти в штаб – там нас, конечно, расстреляют. Нас не обыскали. Мы шли группой, разговаривая.

Улучив минуту, брат шепнул:

– Письма. Смотри, как я сделаю.

Нас снабдили рекомендательными письмами ко всем возможным белым генералам. Какая неосторожность и глупость. Каждое из этих писем было нам смертным приговором. Письма мы разделили. Часть была у брата, часть у меня.

Брат стал чесаться, что по тому времени было нормально. В вагонах были вши. Он засунул руку во внутренний карман, и я услыхал звук мятой бумаги. Я принялся говорить без умолку, чтобы отвлечь внимание. Брат сжал письма в кулаке, положил их в рот и стал жевать, отрывая маленькие кусочки, которые можно было незаметно кинуть. Кинуть большой кусок было нельзя из-за луны – его бы заметили. А так у него был вид, как будто он в задумчивости жует травинку. Я же говорил без умолку. Наконец заговорил и брат – он освободился от писем. Настал мой черед. Я вспомнил, что письма в бумажнике. Пришлось раскрыть бумажник в кармане и достать письма. Бумага была добротная, и когда я сжимал письма в кулаке, то мне казалось, что треск бумаги слышен на весь мир. Улучив мгновение, когда брат отвлек внимание, я засунул письма в рот. Письма не разжевывались, слюны не хватало, слезы бежали из глаз, тошнило. Усилием воли я заставил себя жевать медленно. Все обошлось благополучно. Освободившись от страшных улик, мы сами предложили комиссару нас обыскать. Он не захотел.

Мы шли по дороге в штаб. Брат посмотрел на одного из солдат.

А тебя я знаю, только не могу вспомнить, где мы встречались. Откуда ты родом? Я владимирский. Из какой деревни? Из Никитовки. Никитовки?! Я хорошо знаю Никитовку, там я провел отпуск два года назад.

Я насторожился. Брат что-то затевал, потому что он не знал ни Владимира, ни Никитовки.

Ты знаешь Никитовку? – удивился солдат. И как еще. Конечно, я тебя там видел… Ты, конечно, знаешь старую, как ее?.. Тетку Анну, согнутую, почти горбатую? Анну?.. Нет… Ах ты хочешь сказать тетку Марью? Ну конечно, тетку Марью. Как это я спутал. Тетка Анна совсем в другом месте… Как поживает старая, дорогая тетка Марья, ох и ворчунья. Ты-то ее знаешь? Как же мне ее не знать, когда она моя тетка. Вот те на! Значит, мы с тобой сродни. Странно в жизни – встретились, где и не думали.

Брат подробно расспросил о новостях из Никитовки, о семье Петра, нашего нового родственника, о тетке Марье. Петр был рад найти земляка и охотно рассказывал. Затем брат рассказал ему то же самое, немного варьируя. Так мы приобрели приятеля и даже «родственника» среди нашей охраны.

Другой солдат Павел таким же образом оказался в том же полку и участвовал в тех же боях. Верней, брат был там, где и он.

Они вспоминали бои (все бои ведь похожи), в которых участвовали, и растроганный солдат дал брату папиросу. Брат, хоть и не курил, но тут выкурил ее с явным удовольствием. Другие солдаты слушали с сочувствием. Брату удалось создать благожелательную атмосферу среди нашей стражи.

Тогда брат предложил устроить голосование о нас, что было тогда в моде, и, не дожидаясь согласия толпы, он взял организацию голосования в свои руки.

– Ты, Петр, – обратился он к нашему «родственнику», – что ты скажешь? Отпустить нас или нет?

Петр был в замешательстве. Наконец он вымолвил:

Я не знаю… Я присоединяюсь к мнению большинства.

Формула была найдена. Один за отпуск, – считал брат. – А ты, Павел?

Павел повторил формулу. Два за отпуск. А ты?.. Ты?.. Ты, товарищ?.. Ты?

Все повторили формулу, кроме комиссара, спрошенного последним. Он заявил: «А мое решение – отвести вас в штаб».

– Что же это, товарищи? – воскликнул брат. – Сорок два голоса сказали отпустить, а один только против и хочет сделать по-своему, не обращая внимания на ваше голосование. Это превышение власти. Где же равноправие и справедливость, я вас спрашиваю, товарищи? Он думает, что он золотопогонный офицер и может делать, что хочет. Нет, товарищ, эти времена кончились. Теперь все равны перед законом. Нужно уважать народную волю, мнение большинства. Товарищи, неужели вы потерпите такое к вам отношение? Он поступает, как буржуй, презирая мнение народа. Прав я, товарищи?

Этот неожиданный оборот имел успех. Задние ряды заволновались. Раздались возгласы:

– Понятно, он прав.

– Ты что думаешь, комиссар, что ты лучше нас?

– За такие дела тебя и по морде смазать можно.

Видимо, комиссар не пользовался особой любовью. Он растерялся. Но вскоре он овладел собой.

– Товарищи, это хитрые контрреволюционеры, они вас обманывают.

Толпа смолкла. Дело снова портилось. Но комиссар сам не был уверен в своих людях. Он решил от нас отделаться.

– Идите вперед по этой дороге, – сказал он нам. – Мы сейчас вас догоним.

Но мы не хотели, потому что в таких случаях стреляют в затылок.

– Мы не знаем дороги, дайте нам двух провожатых.

Брат потянул за руки наших новых друзей. Мы отошли немного. Комиссар стал говорить тихим голосом, собрав людей в кружок.

Петя, друг мой, ты бы должен был это устроить. Я вовсе не хочу идти в штаб, – сказал брат. Ты совершенно прав. Там расстреливают без допроса.

– Вот видишь. Пойди поговори с комиссаром по-хорошему. Чего он хочет? Я согласен заплатить ему бутылку водки.

Ах, это дело. Подождите меня здесь, я с ним поговорю.

Он вернулся очень скоро. Комиссар согласен. В добрый час. Сколько стоит тут бутылка? Сто рублей.

– Сто рублей! Как дорого. В Москве можно за сорок достать. Ну уж ладно. Сто, так сто.

Он отсчитал мелочью. Не надо было иметь богатый вид. Что могло помешать нашим друзьям нас ограбить?

– Вот сто рублей и три для тебя на выпивку.

Договор был заключен, но договор шаткий. Захочет ли комиссар его выполнить? Вероятно, он заключил его не добровольно – не намерен ли он нас пристрелить в последний момент? Самое трудное было теперь уйти от наших новых друзей. Мы вернулись к остальным. Комиссар что-то тихо говорил и при нашем приближении он замолчал. Брат пожал ему руку с чувством.

– Мы погорячились и наговорили лишнего, не в обиду будь сказано. Мир всегда лучше ссоры.

Брат больше не отходил от комиссара, не давая ему возможности сговориться со своими приспешниками (чтобы нас прикончить). Мы уселись в кружок, нам предложили папирос. Мы не курили, но взяли, курили и рассказывали московские новости.

Брат взглянул на луну. Нервы были так напряжены, что я понял без слов. Довольно большая туча подходила к луне. Через несколько минут стемнеет. Надо воспользоваться темнотой, чтобы уйти. В темноте у нас больше шансов скрыться от пуль и преследований. Туча закрыла луну. Мы поднялись.

Очень приятно с вами разговаривать, но нужно поспешить найти наших компаньонов. Иначе они уйдут и увезут наши деньги на покупку муки (все придумано, чтобы облегчить уход).

Когда мы будем возвращаться назад, не задерживайте нас и, главное, не отберите муку… До свиданья, Петр. Поклонись от меня тетке Марье… До свиданья, Павел, я был рад с тобой, старина, встретиться. Мы с тобой пережили вещи, которые не забываются. До свиданья, друзья. В жизни еще увидимся. Спасибо вам за хорошее, человеческое отношение.

Мы пожали всем руки.

Подождите еще немного, – комиссар пытался нас задержать. Нет, нет, невозможно. Мы и так задержались сверх меры. Наши уйдут и мы их больше не найдем.

Было темно. Мы повернулись и пошли широким шагом. Комиссар стал шептаться со своими сателлитами. Мы были почти вне поля их зрения.

– Бегом, на носках (чтобы не слышно было топота), – прошептал брат.

Мы побежали изо всех сил, чтобы как можно больше отдалиться от них.

– Вправо, в пшеницу, зигзагами и ложись.

Мы вбежали в высокую пшеницу и побежали врозь зигзагами, чтобы не оставить видимого следа, и затем упали на землю, закрыв лицо рукавом (освещенное луной лицо видно), и больше не двигались.

Уже конные скакали по дороге. Нас искали. Конные проскакали, вернулись и вошли в пшеницу. Слышны были приглушенные голоса и шуршание лошадей в пшенице. Затем все стихло. Мы не двигались. Они могли сесть в засаду.

Прошло бесконечно долгое время. Разве в таких случаях можно измерить время? Я услыхал совсем легкое шуршание соломы. Это не был человек. Осторожно взглянул – заяц.

Раз заяц тут, то есть некоторые шансы, что людей нет.

Я снял фуражку и, не поднимаясь над уровнем пшеницы, одним глазом осмотрелся. Прислушался – ничего. Тогда я тихо свистнул, как мы свистели на охоте. Брат ответил. Мы сошлись.

– Только не на дорогу. Пересечем пшеницу.

После часа ходьбы мы увидели несколько изб. В одной был слабый свет.

Старуха пекла хлеб. Она дала нам молока и указала границу: малую речку.

Мы поймали двух лошадей из стада и переехали на них речку.

Мы были на Украине. Мы свалились в кусты и заснули. В эту ночь мы прошли больше шестидесяти верст и натерли ноги.

Вечером мы попали в Ямполь, где встретили наших трех немцев. Они достали нам пропуск от немецкого коменданта.

Бутылка водки за две жизни – недорого. С тех пор водка стала для меня чем-то вроде живой воды – я ей обязан жизнью.

Вспоминаю с восхищением о находчивости и хладнокровии брата. Он нас вывел из совершенно безвыходного положения.

К добровольцам

В Харькове я заболел «испанкой», что задержало наш отъезд на Дон. Невеста моего друга, барышня Руктешель, нас отыскала и привела доктора, который меня поставил опять на ноги.

Из Ростова мы поехали в только что занятый Добровольцами Екатеринодар. Господин, ехавший с нами, обратился к нам:

– Вы едете в Армию. Но имейте в виду, что ожесточение страшное. Советую вам уничтожить все документы, имеющие касательство к большевикам. Иначе, если у вас их найдут, вас посчитают советскими шпионами и расстреляют на месте. Я не шучу.

Сидя на вокзале в Екатеринодаре, мы не знали, что нам делать. Брат знал генерала Эрдели, но он оказался в Тифлисе. Для поступления в кавалерию нужно было иметь лошадь и седло.

А идти в пехоту нам очень не хотелось. Без знакомств, без связей и почти без денег положение наше показалось нам незавидным.

Вдруг какой-то загорелый офицер с карабином за плечами внимательно на меня посмотрел.

– Мамонтов? Я поручик Абрамов, 64-й бригады. Мой поезд сейчас отойдет. Слушайте меня внимательно. Идите к генералу Невадовскому, командиру нашей 64-й. Он сейчас инспектор конной артиллерии. Попроситесь у него в 1-ю конно-горную батарею. В ней несколько офицеров 64-й. До свиданья, а то поезд уйдет.

Он явился как ангел-избавитель. А я-то его и не узнал. Я тотчас же направился к генералу Невадовскому.

– Ваше Превосходительство, 64-й бригады прапорщик Мамонтов является по случаю прибытия в город Екатеринодар.

– Но, прапорщик, в каком виде вы являетесь?

Ваше Превосходительство, я только что из Москвы. А, тогда это другое дело.

И повернувшись к своим офицерам:

Вот мои 64-е – все собираются. Опять ко мне. Конечно, вы пойдете в нашу 1-ю конно-горную батарею. Благодарю, Ваше Превосходительство. У меня к вам просьба. В чем дело? (Нахмурился – не денег ли?)

– Я приехал с братом, хоть он и пехотный офицер, но умеет ездить верхом и мы хотели бы остаться вместе.

Он еще больше нахмурился и сердце мое екнуло. Затем:

– Не могу отказать офицеру 64-й. Хорошо… Капитан, выдайте им надлежащие документы… До свидания, прапорщик, и желаю вам счастья.

Я вернулся триумфатором на вокзал и протянул удостоверение брату.

Вот это здорово! Устроилось лучше, чем могли мечтать. Конная артиллерия, прекрасный род оружия. Теперь где бы поместиться на несколько дней, до отъезда в батарею?

Знакомый офицер, которого брат встретил на вокзале, сказал:

– Позвоните в любой дом, и вас поместят и накормят. Идемте, я вам покажу, как это делается.

Действительно, нас встретили с распростертыми объятиями.

– Добровольцы? Входите скорей, мы как раз садимся за стол.