Глава 2

Иокогама. – Пожар в гостинице. – Японская трапеза. – Японские танцовщицы. – Музыка. – Угощение из живой рыбы. – Харакири. – Микадо. – Празднование Нового года. – Токийские пожарные. – Японские циновки. – Дворец Хамаготэн

Весь день 30 декабря я посвятил встречам с официальными посетителями, согласованию интервью с нынешним директором Токийского музея мистером Матидой, обращениям к видным деятелям в Токио и закончил его совместным обедом с нашим послом сэром Гарри Паркесом. Я возвратился в свою гостиницу в Иокогаме; но даже ночью мне не дано было спокойно отдохнуть. Сморивший меня сон мгновенно улетучился от крика «Пожар!». Выглянув из двери своего номера, я увидел управляющего гостиницей, в одной ночной рубашке мечущегося в поисках пожарного насоса. В крайней спешке я оделся и обнаружил, что наша гостиница объята пламенем и огонь полыхает этажом выше как раз над моей комнатой. Сквозь огромное отверстие в плинтусе и стене было видно, что внутри помещения за перегородкой (которую настоящей стеной назвать было нельзя, так как она представляла собой каркасную конструкцию из планок с гипсовым заполнением) все пылало. Осознав опасность нашего положения, я прокричал, чтобы принесли воды, и, прежде чем японские слуги успели принести ведра, помчался в ближайшую спальню за кочергой, напугав своим появлением даму, которая только поднялась с постели. Этой кочергой я проломил стену на доступной для меня высоте и обнаружил, что все стропила пожирает пламя. К этому моменту слуги обильно поливали водой горящие деревянные конструкции, и по лестнице я вскарабкался до потолка коридора, по которому стремительно распространялся огонь, но, приложив огромные усилия, мы все-таки смогли остановить его распространение. Меня поразил тот факт, что пожарный насос привезли, когда пламя уже погасили, причем ни один постоялец гостиницы, будь то кто-то из англичан, американцев, немцев или французов, не вызвался помочь в тушении пожара. Тем временем пораженный происходящим тучный увалень – как впоследствии выяснилось, владелец гостиницы – взирал на суету своих слуг с завидным спокойствием. На следующий день я выслушал слова благодарности нескольких постояльцев гостиницы за мой вклад в тушение ночного пожара. И даже та дама, которую я очень тогда напугал своим вторжением в ее спальню, похвалила меня за разумную инициативу. Тем не менее мне сообщили, что владелец нашей гостиницы посчитал, что мне не следовало тушить пожар в его заведении, так как он застраховал его на приличную сумму.

Пожар мы успешно потушили, и я отправился осмотреть местный рыбный рынок, так как уже было семь часов утра. Здесь я увидел сложенных грудами осьминогов; часть товара отличалась красноватым оттенком, другая – отливала свинцом, причем шевеление щупалец этих странных существ придавало грудам видимость движения и жизни, вызывавшей как минимум удивление. На этот рынок к тому же свезли двустворчатых моллюсков длиной 25 см (которые в моем представлении выглядели переросшими мидиями), крупных существ акульего вида и длиной приблизительно 3 м, а также целые ванны живой рыбы, включая королевскую таи; тем временем на столах и штабелях расположились самые странные чудища, которые я когда-либо и где-либо видел в качестве съедобных даров моря.

У ворот на территорию базара, через которые я возвращался, сидел меняла, у которого я приобрел несколько забавных монет, вышедших уже из употребления. Старинная чеканка навсегда ушла в прошлое, уступив место серебряным и бумажным деньгам, изготовленным в американском стиле.

В девять часов утра я отправился в Токио, куда меня пригласили на национальное японское угощение, которое вызвались организовать секретари иноземных представительств в честь приезда двух австрийских принцев. Организаторами мероприятия, насколько я это понял, предлагалось пригласить по одному приятелю, а меня почетным гостем назначил достопочтенный Джеймс Сомарес. Званый пир устраивали в самом изысканном чайном павильоне Японии, в котором министры устраивают официальные обеды. Причем учли все мелочи в строгом соответствии с самыми высокими требованиями японского вкуса и этикета.

На территории ясики (японской усадьбы) превосходных лингвистов братьев Зибольд, владевших японским языком не хуже любого знакомого им европейского языка, я встретил принца Лихтенштейнского Анри и принца Монте-Нуово барона Розена, барона Гольдшмидта и доктора Рорица. Последнему я очень многим обязан за доброе его отношение, проявленное им ко мне во время нахождения вдали от европейской цивилизации. Когда все гости собрались, мы с хозяевами нашего мероприятия направились к чайному павильону, где на входе разулись, поднялись по лестнице (так как у дома имелся второй этаж, что считается большой редкостью в Японии) и вошли в банкетный зал.

Поскольку это угощение отличалось японским национальным колоритом, мне следует попытаться описать его для нашего любезного читателя. Комната, или скорее сразу несколько комнат, в которых мы пировали, по большому счету напоминали комнаты передней и тыльной части лондонской виллы, так как их объединили специально для нас, раздвинув перегородки, представляющие собой некое подобие сдвоенных дверей небольших английских домов. Мы вошли в устроенный таким образом зал и увидели по правой стене приподнятый над полом помост, несколько возвышающийся над остальной площадью помещения, со своего рода встроенным алтарем, на котором стояли рисовые колоски, означающие подношение богам. Обустройство этого алтаря выполнено со всей тщательностью; в дальнем конце строго вертикально установлен ствол вишни прямо в коре, размеры всех полок, подпорок и прочих деталей определяют соответствующими правилами. Так выглядит «священная ниша» (или выгородка), которую занял бы микадо как воплощение божества синтоистской церкви, если ему придется когда-либо посетить эту гостиницу. А яства ему будут подавать через отверстие в конце отгороженной части помоста те, кому не положено видеть его лицо. Поэтому отверстие для подачи угощения имеет малый размер и расположено соответственно своему предназначению.

Стена зала перед нами представляла собой огромное окно высотой около 1,5 м от самого пола до потолка. Причем высота потолка была вполне достаточна для проведения пиров, так как во время торжественных и прочих мероприятий японцы опускаются коленями прямо на пол. В японской комнате вы не найдете ни стула, ни стола, ни чего-то еще, что у европейцев считается какой-никакой мебелью. Левая сторона апартаментов полностью представляет собой непрерывную череду окон, за которыми находится балкон; и эти окна такой высоты, что, когда они открыты, можно в полный рост выходить на этот балкон. Остальные стены зала изготовлены из оштукатуренных панелей, радующих глаз фактурой и цветом поверхности.

Но невзирая на то, что эти помещения имеют определенное сходство с европейскими комнатами, ничего европейского в них нет; на самом деле они не только исконно японского вида, но и построены в соответствии с самыми строгими законами японского этикета. Окна изготовлены в виде легких рам с тонкой и изящной деревянной решеткой, заклеенной тонкой бумагой. Поэтому, чтобы выглянуть наружу, требуется сдвинуть створку окна; но поскольку все оконные створки в Японии так устроены, что их можно сдвигать относительно друг друга в горизонтальной плоскости, большого труда это не составляет. Пол покрыт циновками; потолок, как и оконные рамы, изготовлен из некрашеных деревянных деталей, и в целом эта комната вызывает ощущение самой приятной чистоты и красоты.

Когда мы вошли в зал, почти все окна в нем стояли открытыми, яркий солнечный свет заливал пространство помещения, но холодный воздух казался очень свежим. Каждому участнику мероприятия предназначался тюфячок толщиной 2,5 см и размером 35 на 35 см, на котором предстояло сидеть на коленях. Но настоящим предназначением этих тюфячков считается обозначение места за трапезой. Почетное место находится рядом с помостом для микадо, и от него рассаживаются гости в соответствии со своим весом в обществе по мере убывания. Сверху эти тюфячки покрыты тканью цвета индиго из хлопка, и они очень рельефно выделяются на фоне светло-желтых циновок, серо-желтого дерева, а также зелено-серых стен. На полу установлены четыре хибати (жаровни с тлеющими углями), и в этом случае они представляли собой квадратные емкости из темного дерева, обитого металлом. Эти хибати наполовину густо заполняла древесная зола, уже прогоревшая, разумеется, а по центру слоя из золы находились два или три маленьких куска тлеющего древесного угля. Хибати дает совсем мало тепла и конечно же не позволяет изменить температуру в японской комнате до какого-либо ощутимого уровня. В комнате английского дома подобное отопительное приспособление представляло бы большую опасность, так как углекислый газ, образующийся в результате сгорания древесного угля в кислородной среде атмосферного воздуха, отравил бы все вокруг. Но японская комната настолько хорошо проветривается из-за наличия многочисленных щелей в конструкции ее стен, что ни о какой подобной опасности говорить не приходится. Вполне справедливо будет сказать, что японцы вообще обитают на открытом воздухе, а дом служит им скорее помостом, приподнятым над землей с надежной крышей, чем анфиладой комнат, обособленных от внешнего мира мощными внешними стенами.

Когда мы расселись или, если точнее, разместились на наших тюфячках в коленопреклоненном положении, служанка поставила рядом с каждым из нас шкатулку курильщика, внутри которой находилась бамбуковая чашечка с водой на донышке и курительная трубка (бамбуковая чашечка предназначалась для сбора пепла, выбитого из трубки). По кругу пустили лаковую табакерку с тончайшей выделки узором, крышку и корпус которой по краю украшал металлический ободок. Все желающие набили из нее свои трубки табаком. В чашу японской курительной трубки вмещается совсем мало табака, от силы на пару затяжек. При этом, как правило, выглядит такая трубка на редкость изящной. Металлическая чашка и мундштук соединяются бамбуковым чубуком. Металлические детали японской курительной трубки весьма часто украшают золотой или серебряной насечкой самого роскошного вида. Табак нарезают тончайшими полосками, гораздо тоньше, чем мы привыкли видеть у себя в Европе. Курительные трубки заправляют, и после второй затяжки пепел вытряхивают, чтобы повторить процедуру. Процесс курения в Японии продолжается сколь угодно его участникам долго. Пока все участники мероприятия занимались своими трубками, подали первую смену чая. Для чая принесли чашки из белого фарфора, декорированного кобальтом, диаметром около 6 см; чай принесли в чайничке из банко-яки с бамбуковой ручкой. Наполненную чаем чашку прислуживающая нам девушка ставила на темно-бордовую лакированную подставочку, напоминающую блюдце на ножке. На этой подставке чашку подают гостю, но тот берет только чашку, а подставка остается у девушки. Никакого сахара или молока добавлять не полагается, сам напиток употребляют в натуральном его виде.

Появляются две девушки в роскошном одеянии, проходят в середину залы, а потом становятся на колени и склоняются до тех пор, пока их голова почти касается пола. На них самые совершенные с художественной точки зрения одежды, а волосы зачесаны неким замысловатым способом, причем считающимся здесь обычным делом. Волосы у девушек выглядят плоскими дугами, и такую форму удается придать с помощью щедрого использования странно пахнущих косметических средств. Волосы у них черные как вороново крыло, а парики украшают по две шпильки. Белила на лицо девушки нанесли, что называется, от души, причем они не предприняли ни малейшей попытки скрыть границу своего макияжа, и он заканчивался на щеках, а кожа шеи сохраняла свой естественный цвет. Губы девушки накрасили самой густой помадой, придававшей насыщенный ярко-красный цвет, а посередине губ нанесли блестящий пигмент золотой бронзы. Хорошо, что в Японии не принято целоваться! Одна из девочек подпоясалась зеленой лентой ярчайшего насыщенного оттенка; выглядел такой пояс очаровательным произведением искусства, и по нему яркой черной нитью были вышиты побеги тыквы. Изображение этих побегов вызывает полнейший восторг, так как оно передает живость и красоту настоящего растения, хотя представляет собой орнамент на поверхности предмета, который оно украшает.

Еще две девушки (одетые точно таким же образом и вставшие на колени позади первых двух) демонстрировали свое почтение гостям, а затем в залу входит третья пара и простирается перед нами. Вошедшие последними девушки одеты попроще, так как им предстоит подавать яства. Они раздают гостям по квадратному черному лакированному подносу с размером стороны около 35 см. Наконец в зал вплывает очередная девушка с большим подносом в руках. На ее подносе стоят блюдца с угощениями. Девушка опускает свой поднос на пол комнаты. Четыре девушки, одетые более ярко, покидают комнату и скоро возвращаются, прихватив с собой тайко (или барабан для игры двумя палочками), два цудзуми (маленькие барабаны для игры пальцами), ёкобуэ (флейту), самасин (банджо) и кото (длинную цитру).

Теперь начинает звучать музыка, стоящие попарно на коленях слева и справа от двери девушки играют на всех инструментах, кроме кото. Одновременно по кругу передают угощения, и блюдца с ними ставятся на подносы гостей. В этих блюдцах находилась порция мягкого, подобного тесту вещества, покрытого ярко-зеленой тонкого помола мукой, кружок полупрозрачной пластичной субстанции, напоминающей причудливую карамельку, красную снаружи и с белым цветком внутри, а также кусочек белого студенистого нечто продолговатой формы. Как только закончилась раздача этих чудес кулинарии, входит новая девушка с еще одним продолговатым подносом, уставленным блюдцами с кондитерскими изделиями и прочими угощениями: апельсином в сиропе, маленькой свежей рыбой (наподобие шпрот), потрошеной и насаженной на рисовый колобок в виде седла, продолговатым предметом черного цвета длиной 7,5 см, наполненным белыми подобиями семян (которые никак не угрызешь), и полукруглым ломтиком белого студенистого вещества с красным зубчатым краем. Сначала у меня не получалось управляться с палочками для еды, которые мне выдали. Но, присмотревшись, как ими орудуют гости, я в скором времени научился захватывать зернышки риса, а также куски еды покрупнее. К тому же японским этикетом позволяется подносить миску или блюдце ко рту, чтобы едоку было проще вкусить трапезы.

Я собрался съесть напоминающий замазку продукт зеленого цвета, но моя попытка откусить от общей массы угощения вызвала трудности, так как, когда я начал отдалять блюдце ото рта, за ним потянулась никак не желавшая обрываться нить податливого деликатеса. В результате у меня во рту осталась часть блюда, все еще связанная своеобразной пуповиной с остальной массой, теперь оказавшейся на полу. Чем упорнее я старался оборвать соединительную нить, тем больше у меня возникало трудностей. И я уже искренне поверил в то, что доставшееся мне блюдо можно растянуть в нить, способную охватить весь Тихий океан. Наконец-то в огромных муках мне удалось проглотить непослушную массу, но даже после этого время, на протяжении которого я рву связь с блюдом на полу, кажется мне вечностью. Удовлетворенный одной порцией этого деликатеса, попавшей мне в рот, я пробую студенистый рисовый пирог, порцию которого с усилием удается отправить в рот. Мне передают лакомство красного цвета, и выглядит оно так, что мне не хочется рисковать. Зато я пробую более соблазнительные кондитерские изделия, среди которых заманчивее всех выглядит апельсин.

Странно причудливая, но весьма трогательная музыка затихла, женщина, исполнявшая ее на миниатюрных бубнах (один из которых она держала на левом колене и другой на правом плече), отложила в сторону эти инструменты, чтобы взять кото. В зал вошли еще четыре девушки, которые должны были исполнять песни под собственный аккомпанемент на самасине. Снова полилась музыка, теперь сопровождаемая пением; и это пение звучало еще более странно, чем сама музыка.

Принесли две плошки чистой теплой воды на низких лакированных подставках и поместили их на пол между гостями. С ними доставили два графина теплого саке. Графины с саке, как и плошки, были из белого фарфора, декорированного кобальтом, и помещены в небольшие лакированные оправы. Затем принесли фарфоровые чашечки для саке, и по одной такой чашечке поставили на подносы, предназначавшиеся наиболее уважаемым гостям. Гости погружали эти чашечки в теплую воду, а потом подставляли, чтобы слуги наполняли их веселящим напитком. В соответствии с местной традицией гости, которых таким образом обслужили первыми, быстро выпивают содержимое своих чашек, ополаскивают их в плошках с теплой водой и перебрасывают через комнату друзьям, чтобы те разделили с ними вино. Как раз в силу такого обычая чашечки для саке, особенно изготовленные из хрупкого фарфора, часто помещают в плетенки, которые предохраняют их от неловких собутыльников.

Снова звучит музыка, а гости все чаще перекидываются чашечками для саке. И тут подают суп. Этот суп приносят в небольших черных лакированных мисках, снабженных крышками. Миску ставят каждому из нас на поднос. Суп подали совершенно прозрачный, но с таким же осадком, как супы из дичи, и в нем обильно плавали пластинки светло-коричневого цвета, внешне напоминающие грибы, но совсем другие на вкус. Миску следует поднести ко рту и с помощью палочек для еды вылавливать грибки. Я заметил, что японцы потягивают свой суп из миски медленно примерно так же, как мы смакуем редкое марочное вино. После каждого глотка супа они возвращают миску на поднос и накрывают ее крышкой, чтобы суп не остыл раньше времени.

Исполнение музыки закончилось, и четыре девушки, изначально принесшие инструменты, поднялись и приготовились к танцу: они перешли в комнату поменьше, которую я в тот момент назвал тыльной гостиной, а мы стали пересаживаться, чтобы удобнее было наблюдать представление. Четыре музыканта на самосинах заиграли грустную мелодию. Танцовщицы двигались в ритме музыки, сопровождая движения выразительными жестами, а глаза вели свой невероятный танец, который приковывал взоры зрителей.

И вот наступает время венца угощения – главного лакомства, представляющего собой фетиш японского эпикурейца. Нам подали блюдо в виде живой рыбы. На дне огромного блюда в стиле кутанэ поместили живую рыбу с шевелящимися жабрами и открывающимся ртом. Вдоль спины поданной рыбы выложили валик из белой крупы, по виду напоминающей влажный желатин, на самом деле оказавшейся бесцветной морской водорослью, тогда как сама рыба лежала на зеленых водорослях. Спереди высилась горка мелко порезанной свежей рыбы, украшенная гарниром из радиально расходящихся пучков пестрых листьев бамбука. Порции сырой рыбы из груды ее кусочков, расположенной перед живой еще жертвой нашего пиршества, распределяют по блюдцам и передают гостям до тех пор, пока эта груда не исчезает. Затем происходит то, что вызывает у меня вполне естественное для европейца отвращение: подавальщица, когда горка порезанной заранее рыбы исчезла, подняла шкуру рыбы, которая оказалась уже отделенной от плоти, и вполне буднично принялась пластать мясо еще живого существа, которое повара уже порезали для нас. Кстати, горку плоти, уже распределенной между гостями, повара нарезали из половины тела рыбы, находившейся внизу. Обратите внимание на изощренность варварской жестокости, странно контрастирующей с сердечностью японцев, поскольку они с совершенным мастерством эту рыбу разделали, не задев жизненно важных ее органов. Сердце, жабры, печень и желудок рыбы остались неповрежденными, а влажные морские водоросли, на которых она лежала, обеспечивали функционирование ее жабр. Несчастная жертва глядит на нас живым блестящим глазом, а мы бессовестно поглощаем ее тело. Все-таки редкому живому существу предоставляется возможность собственными глазами наблюдать свое же помещение в могилу. Подобная жестокость доступна только самым богатым людям. На столе бедняка живой рыбы никогда не увидишь; но причинение подобных страданий существу, находящемуся на одной из примитивнейших ступеней эволюции, похоже, не вызывает угрызений совести у тех людей, кто не боится ни боли, ни самой смерти. В качестве иллюстрации японской отваги я должен рассказать любезному читателю о том, что всего лишь за полтора месяца до описываемых мною событий семьдесят с лишним человек, в их числе две женщины, свели счеты с жизнью через обряд харакири из-за того, что потерпели поражение в мелком повстанческом движении.

Вместе с живой рыбой принесли еще одну похожую на блюдце миску, тоже выполненную в стиле кутанэ. На ней подали два вида рыбы: поджаристую и белую, но в обоих случаях хорошо пропеченную. Порции каждого вида подавали на большом блюдце одновременно с живой шевелящейся плотью; причем живая рыба считалась роскошью, и каждый ее кусочек следовало окунать в соевый соус и глотать как устрицу. С ощущением того, что, вкушая живую рыбу, я не усугубляю мучений жертвы нашей трапезы, заканчиваю с данным блюдом. Разумеется, по вкусу и изысканности оно превосходит все предыдущие угощения. Медленный и торжественный танец, а также таинственное звучание вибрирующей музыки служили вполне уместным сопровождением блюд, представлявшихся такими же ужасными, как все происходящее в банкетном зале.

Интересно было бы послушать мнение японцев о нас, когда они узнают, что мы заглатываем устриц живыми. Мы можем возразить, мол, устрица представляет собой существо низшей нервной организации, и поэтому она не может испытывать большую боль. Какие страдания испытывает такое существо, мы не знаем. Следовательно, так получается, что японцы народ не более жестокий, чем европейцы, в конце-то концов.

Музыка, зазвучавшая теперь, показалась мне оживленнее прежней, но такой же чудесной. Девушки задвигались с большим темпераментом, а изображали они по ходу танца совокупляющихся любовников. В это время в качестве овощного блюда принесли ломтики вареных молодых побегов бамбука. В эти ломтики повара воткнули тонкие палочки, с помощью которых было удобно отправлять их в рот. То есть эти палочки служили нам чем-то вроде вилок. Затем наступила очередь следующего супа с мякотью оленя в нем, а также грибами, поданного в накрытых глиняных мисках с орнаментом сине-белого цвета.

Грибы, добавленные в качестве приправы в японские супы, явно придавали аромат, характерный для всех японских блюд. В Англии не осталось ни одного человека, незнакомого с запахом японских подносов, шкатулок, вееров и тканей. Пока я угощался предложенными нам супами, мне трудно было избавиться от ощущения, будто предложили нам некий миниатюрный тушеный шифоньер с подносом, изготовленным в городе Хаконэ, и отрез ткани из Киото, к которой добавили немного упаковочного материала. Причем всему этому вареву придали необходимую блюду текучесть. Но ведь когда дело касается пропитания, пристрастия существуют у всех без исключения народов, и Джон Булль (прозвище типичного англичанина) принадлежит к категории самых отпетых патриотов своей национальной кухни.

Теперь музыкальное сопровождение нашей трапезы вели две мастерицы игры на самасине, но впервые они прибегли к помощи смычка. Этот смычок напоминает кнут с тяжелым хлыстом, конец которого исполнитель прижимает к смычку. Ради расширения нашего понимания японской музыки ансамбль пополнился флейтисткой с барабанщицей, и с ними танец несколько оживился. Подали утку с соломкой, напоминающей йоркширский пудинг. Мы наполняем табаком и выкуриваем крошечные трубки, а тем временем одна из официанток то и дело наполняет табаком трубку, в чашку которой не поместилась бы обычная горошина, и вручает ее между мелодиями той или иной из поющих девочек. После одной лишь затяжки трубку возвращают, чтобы ее подготовили для следующего исполнителя.

Тут нам сообщают, что мы можем предлагать девушкам порции еды с помощью палочек, то есть буквально кормить их, и перекидывать им чашечки с саке. Такое поведение считается вежливым жестом. Этим мы теперь и занялись. Перед нами еще раз сменили подносы, и мы получили по две черных инкрустированных золотом миски: одну с супом, другую с рисом.

Здесь следует заметить, что чрезмерное употребление риса во время японского пиршества считается делом, достойным разве что плебеев: представители зажиточных сословий употребляют его в качестве основного блюда, а вот для бедноты рис представляется роскошью практически недоступной. Вместо него народ довольствуется гречневой и просяной крупой. Вслед за рисом приносят блюдце с рыбьей икрой, посыпанной мелко нарезанными, аппетитно выглядящими стеблями, напоминающими миниатюрный сельдерей, но без характерного запаха. Блюдца со свежей рыбой и прочими питательными угощениями все еще остаются на месте. А вот и очередная миска супа, и в нем плавает большая легкая клецка и немного зелени. Музыка звучит несколько веселее, танец приобретает дополнительную живость, в движениях исполнительниц появляются вольности, недопустимые в английском обществе, но все-таки обходится без непристойностей. А тем временем танцы и трапеза (длящаяся четыре часа) приближались к завершению, и нас заверили в том, что девушки-исполнительницы сохранили высочайшее достоинство. Наши рикши в скором времени домчали нас до резиденции мистера Маунси, расположенной в посольском квартале.

Встретив Новый год с мистером Маунси, я отправился домой к почтенному Джеймсу Сумаресу, тоже проживающему на территории посольского квартала, и посвятил первый день наступившего года осмотру достопримечательностей Токио. Продвинувшись дальше в направлении магазинов, я встретил британский кортеж, направляющийся во дворец (старинный дворец позже сгорел дотла, когда пожар поглотил почти пятнадцать тысяч домов). Сэр Гарри Паркес, господин Маунси и господин Сумарес как раз собирались засвидетельствовать свое почтение микадо. Вельможи Японии в первый день наступившего года обязаны выразить почтение своему императору. Причем министры и представители высшего сословия страны получают доступ к его величеству, в то время как народ попроще всего лишь оставляет у дворца поздравительные открытки. Такие протокольные визиты полагалось наносить в обычном английском вечернем одеянии; и конечно же нелепым выглядело забавное появление на публике кое-кого из дворян в их европейских костюмах странного покроя. Я встретил одного низкорослого дворянина, направлявшегося к дворцу пешком в очень нелепом на вид костюме. Он напялил рукавицы, притом что рукава его пальто следовало бы укоротить сантиметров на пятнадцать, поэтому ему пришлось их завернуть несколько раз, да еще растопырить локти таким образом, чтобы его рукавицы, которые низкорослый японец явно считал важным элементом своего костюма, оставались снаружи на всеобщее обозрение. Штанины его брюк точно так же, как и рукава пальто, требовали того, чтобы их значительно укоротить. Тем временем шляпу он тоже подобрал слишком большого для его головы размера, и, дабы она не сползала ему на глаза, между головой и тульей он аккуратно поместил свернутый носовой платок. Вероятно, эта молодежь, как и многие остальные японские дворяне, оказалась в весьма стесненных обстоятельствах в силу изменений, явившихся результатом отказа от феодальной системы. Таким образом, он заказал себе придворный костюм с расчетом навырост. Жалкое зрелище представляли утонченные мужчины в нашем убогом европейском одеянии. Но самое печальное заключается в том, что национальное платье этого народа выглядит гораздо изящнее, а также придает настоящую сановность его владельцу. Всякий обладающий художественным вкусом человек испытал бы великое сожаление по поводу происходивших в Стране восходящего солнца перемен, ведь императорский двор тем самым опустился до такого уровня, которым мы можем с полным на то основанием назвать вырождением национального платья.

В эти праздничные дни я наблюдал на улицах за несколькими сказителями, один из которых явно пользовался особой популярностью. Остановившись на какое-то время, чтобы понаблюдать за ним и его слушателями, я предпринял попытку вникнуть в суть его повествования; но тут все зеваки обратили взоры на меня, и раздался громкий смех. Было совершенно ясно, что сказитель адресовал мне свои язвительные замечания, и я послужил поводом для большого веселья толпы. «Там, где невежество признается благом, там глупцы воспринимаются мудрецами». Дальше на пути мне попались акробаты, которые бесспорно выглядели людьми очень ловкими, а жонглеры демонстрировали высочайшее мастерство, они выделывали на веревках головокружительные фокусы, детям предназначалось развлечение в виде ящика, называвшегося раёк.

Утро в тот день было холодное, зато ясное; впрочем, позже солнце нагрело воздух, и окружающий мир стал казаться все более радостным. На всех домах вывесили по два или три белых флага с красным кругом в центре, и народ в праздничном одеянии высыпал на улицы. Многие местные жители отправились в великолепный храм Асакуса с его широкими красными воротами, многочисленными алтарями, огромным ящиком для сбора пожертвований, чанами для очищений, странного вида башней и величественной пагодой. Я присоединился к людскому потоку и с вершины пагоды насладился прекрасным видом Токио. Под нами раскинулось безжизненное пространство, возникшее после пожара, уничтожившего пять тысяч домов всего лишь две ночи тому назад. Сохранились одни только огнестойкие хранилища; а на горизонте вырисовывался безупречный конус горделивой Фудзиямы. Жрецы, как казалось, бормотали свои заклинания, мальчишки били в огромные барабаны, в центре здания сверкали огни, курился ладан, а мелкие монеты горстями летели в священную нишу, тогда как всю территорию храма заставили лотками с безделушками, печатными изданиями, конфетами и игрушками самого разного вида для продажи. Я решил посетить один из алтарей величественного храма Асакуса, где один за другим прихожане берутся за веревку, привязанную к гонгу, и с ее помощью извлекают из гонга протяжный звон, который, как предполагается, привлекает внимание бога к молитве, обращаемой к нему. Основная масса народа остается за пределами алтаря и там возносит свою молитву, но один босой мужчина простирается внутри храма и остается там в неподвижности на протяжении нескольких минут, прижав колени, ладони и лоб к полу. На улицах затевают массовую игру с перекидыванием волана ракетками, и всей семьей отцы, матери, сестры и братья перекидывают эти воланы друг другу, пока кто-то из них не промахнется ракеткой и не уронит снаряд на землю. Тогда все устремляются к проигравшему родственнику, чтобы хлопнуть его ракеткой в знак наказания. Любимой забавой у детей считается игра в мяч, а вот воздушного змея запускают все: и мал и стар. Этих змеев часто изготавливают в форме птиц; но самыми забавными считаются те змеи, что в полете издают шипящий звук. Эти гудящие бумажные змеи всегда внутри полые, и весьма часто им придают цилиндрическую форму.

Во рву, опоясывающем храм снаружи, плавали сотни диких уток. В дело пошла артиллерия, и, когда прозвучал выстрел из пушек, в небо поднялась буквально туча этих уток. Во рву я увидел листья и гнутые семенные коробочки прекрасного орехоносного лотоса или буддистской кувшинки (Будду всегда изображают сидящим на цветке этого растения). Летом храмовый ров должны покрывать яркие цветы и широкие листья этого прекрасного растения.

По пути к железнодорожной станции я приметил у дороги мальчика возрастом, совершенно определенно, не больше двух лет от роду, курящего свою трубку. Я прибыл в Иоко гаму в шесть часов вечера. На следующий день светившее с утра ярко солнце к десяти часам заволокло тучами и повалил густой снег. К двум часам пополудни продолжался еще весьма сильный снегопад, но теперь небо прояснилось и выглядело ясным, как прежде.

Принцы должны были сегодня вечером уезжать в Сиам, после посещения которого им предстояло возвращаться в Китай, где мне следовало встречать их спустя три месяца. Итак, они ужинают и проводят этот их последний вечер в Японии со мной. На протяжении нашего непродолжительного совместного времяпрепровождения, а ведь мне выпала честь познакомиться с ними только в ходе путешествия от Сан-Франциско до Иокогамы, они относились ко мне с предельной дружественной любезностью. Оба принца обладали безупречным художественным вкусом. Оба казались мне прекрасно осведомленными людьми даже в самых загадочных вопросах, связанных с особенностями восточного орнамента, а принц Лихтенштейна во время своих путешествий делал самые тонкие и тщательные заметки о том, что пришлось ему наблюдать. Знакомство с такими интересными людьми на территории иноземного государства доставляет истинное удовольствие. К десяти часам небольшая гостиничная лодка, украшенная фонарями в честь наших почтенных гостей, стояла в готовности унести их к ожидающему лайнеру. Весла тронули воду, в воздухе заискрился фейерверк, и в скором времени лодка скрылась из вида.

На следующий день я остался в Иокогаме, так как мне предстоял прием гостей в лице Сано, Матиды Хисинари (первое слово должно по-нашему означать фамилию), преемника мистера Сано в качестве директора Императорского музея в Токио куратора Танаки Ёсио и Сэкисавы. Мистер Матида предложил мне посмотреть замечательную коллекцию антиквариата, числящуюся личной собственностью микадо, размещенную в Наре в здании, в котором эта коллекция хранится на протяжении больше тысячи лет. Мы договорились с ним о встрече в Наре 26-го числа текущего месяца. Он к тому же сообщил мне о том, что микадо предоставит мне аудиторию до того, как я покину эту область Японии.

С приходом новогодних праздников все коренное население города предалось чревоугодию и веселью. Все дома, магазины и хибары хозяева украшали по-своему; но обязательно для этой цели использовали бамбук и хвойные деревья. Два бамбуковых ростка с роскошной листвой на верхушке и высотой приблизительно около 6 м сажают в землю на расстоянии 3,5 м, а сразу перед ними устанавливают ветку ели. На высоте 2,5–3 м от земли между этими бамбуковыми стеблями натягивают густую бахрому сплетенной рисовой соломы. По центру этой бахромы подвешивают забавную группу предметов, состоящую из речного рака, апельсина, ветвей папоротника, сплетенного из соломы каравая, нескольких плодов сушеной хурмы на палке, а также куска древесного угля и каштана, обернутых бумагой. Составленную самым живописным способом композицию из перечисленных предметов подвешивают к верхнему краю соломенной бахромы, с которой к тому же свешиваются ленты нарезанной белой бумаги. И это считается символом религии синтоистов. Кое-кто из горожан побогаче устанавливают по обе стороны двери своего дома три толстых бамбуковых стебля со срезанной наискосок вершиной, а перед ними размещают еловые пеньки. В этих случаях высота центрального бамбукового стебля составляет около метра с небольшим, а боковых – около 90 см. Еловые ветки достигают высоты 70 см. Размер этих новогодних украшений зависит от доходов населения, но даже самые бедные его представители стараются запастись бамбуком и ветками деревьев хвойных пород, пусть даже самыми маленькими, точно так же, как европейские бедняки на Рождество добывают для себя побеги остролистого падуба и веточку омелы.

На следующий день в Токио до меня дошли слухи, что пожарные проводят тренировку и это мероприятие заслуживает внимания, поэтому я направляюсь к месту такого зрелищного события. Эти упражнения заключаются главным образом в том, чтобы поставить лестницу в вертикальное положение при помощи крюков, накидываемых на «кругляки», опустить ее на землю, а также в исполнении странных акробатических трюков. Один человек поднимается на лестницу и устраивается на ней с одной стороны вниз головой; за ним поднимается еще один человек и, ухватившись обеими руками за одну из боковых опор, располагается в горизонтальной плоскости; третий пожарный цепляется за перекладины лестницы ногами, наклоняет тело в сторону, а в руках держит рубящий инструмент, который используют для разрушения стен для прекращения распространения пламени. Перед строем каждой пожарной бригады несут специальное устройство: полое внутри, использующееся в качестве фонаря. Оно представляет собой своего рода отличительный знак бригады, а также религиозный символ, так как с него свешива ются ленты нарезанной бумаги, символизирующей синтоистскую религию. В их конструкции воплотилась большая изобретательность, и их декоративное оформление показалось мне таким же интересным, как сами упражнения пожарных команд.

Я заметил, что многие нарядились в новую одежду, а когда я обратил на это внимание японского приятеля, он сказал мне, что все японцы, кто может себе это позволить, к Новому году покупают себе одежду. Бедняки, однако, одетые предельно скромно, выглядят выносливыми и стойкими. Штаны, сшитые из своеобразного набивного ситца цвета индиго, служат им единственной одеждой для нижней части тела. А свободная синяя блуза, с нанесенным на нее строго определенным рисунком или символом диаметром фут (30 см), завершает платье бедноты. Эта категория населения либо ходит босиком, либо в соломенных сандалиях, которые носятся совсем не долго; лично мне известен один случай, когда кули за один день протяженного пути износил три пары соломенных сандалий. Кое-кто из сельских мужчин носит пальто из шкуры буйвола золотистого цвета. На эти пальто наносится рисунок более светлого оттенка. Они представ ляют собой одновременно колоритный и ноский предмет одежды.

Притом что мы в Европе постоянно превозносим удобство нашей одежды, приходится признать, что японское платье имеет одно важное преимущество перед моим. Причем по крайней мере одной своей особенностью. Полы в японских магазинах застилают циновками, а не рогожами, так как под рогожные половики подкладывается расправленная солома слоем 1,5 см или больше. Если европеец ступает на пол с таким покрытием, высокие каблуки его ботинок приводят циновки в негодность. Поэтому европейцу приходится садиться на край приподнятого над общим уровнем пола и снимать свои туфли. Зато японцу совсем не составляет труда скинуть свои деревянные башмаки в любой момент, причем без помощи рук, так как они удерживаются на ноге с помощью своего рода ремешка, который проходит между большим пальцем ноги и его четырьмя меньшими соседями, и штрипкой.

Во время моих вылазок за покупками меня иногда удивляло поведение мужчин, которых местные жители называли английскими купцами. Эти «купцы» входили в помещение магазинов в своих тяжелых ботинках и топали по полу так, будто нарочно хотели порвать застилавшие его циновки. Беспокойство несчастных владельцев магазинов при появлении таких посетителей вызывало сострадание, и я наблюдал, как спешно они приносили половики или другие подстилки, чтобы бросить их поверх циновок, тем самым пытаясь предотвратить их разорение бесцеремонными англичанами. Все туристы, как мне кажется, кто побывал в Японии, обратили внимание на бездушие многих так называемых иноземных купцов, причем наихудшим образом ведут себя как раз мои соотечественники. Кое-кто из них откровенно находит особое удовольствие в том, чтобы досаждать японцам. Иностранцы зачастую разговаривают с японцами как с однозначно неполноценными существами; если же им приходится общаться с представителями низшего сословия, относятся они к ним как к собакам, а не к людям. Такие гости Японии наносят вред стране своего происхождения, так как именно они вызывают у местного населения ненависть ко всем иноземцам.

6 января я отправился из Иокогамы, чтобы несколько дней погостить у сэра Гарри Паркеса в Токио. Господа Сано, Сэкисава и Асами встретили меня на станции с двумя экипажами, в ходе поездки на которых они собирались показать мне достопримечательности их города. К этому моменту я уже знал, что мистер Сэкисава занимается основанием для правительства стройной системы рыбного хозяйства. В Америке он договорился о доставке в Японию оплодотворенной икры лосося и прочей рыбы ценных пород, которую как раз получил, и теперь собирался вывести из нее мальков, чтобы выпустить их в японские реки. Первым делом мы посетили дворец Хамаготэн, расположенный в живописной местности, граничащей с бухтой Эдо. Служивший изначально резиденцией даймё (барона), позже он превратился в летний дворец императрицы, а теперь используется для забавы сиятельных иноземных гостей. Дворец представляет собой старинное здание исконно японской архитектуры, но стены комнат и коридоров завешаны европейскими коврами с рисунками, несущими мало смысла. На европейский взгляд его комнаты выглядят обставленными скудно, так как в них находятся одни только стулья и столы. Стулья покрашены черным лаком, снабжены старинной спинкой круглой формы, считавшейся у нас модной лет двадцать назад, когда их использовали в столовой и спальной комнате.

В саду, окружающем дворец, расположено озеро с чистейшей водой, быстрой речкой и небольшим водопадом. Реку пересекает весьма замысловатый мост, причем в середине он поворачивается под прямым углом налево, а потом снова продолжается в прежнем направлении. Перила между тем до поворота находятся с одной только правой стороны, а после поворота продолжаются с противоположной стороны.

Вокруг озера высится череда курганов, на которых стоят низкорослые, но при этом старые деревья, а с вершины этих курганов открывается вид на всю бухту Эдо. Одна старая и искривившаяся сосна, ветви которой спускаются и извиваются среди камней, формой напоминает ползущую змею. Такие деревья вызывают у японцев особое восхищение, поскольку они ассоциируются у них с изображением дракона, извивающегося среди скал и валунов, с которыми они знакомятся в самом младенчестве.

Над водной гладью озера, поддерживаемые с помощью легкой бамбуковой решетки, нависают побеги глицинии, которые в цвету должны выглядеть совершенно очаровательно. Причем тут следует привести забавный для Японии факт: на всей этой территории воспроизводится китайский пейзаж в миниатюре.

Следующим мы посетили живописный храм в парке Уэно, где, как в парке Сиба, главное здание было уничтожено пожаром. То, что осталось, на самом деле представляется великолепным; но сохранившиеся здания в некотором смысле выглядят не такими прекрасными, как в Сиба, ряды больших фонарей (подаренных кое-кем из принцев или даймё) смотрятся более утонченно.

Описав одну из великих буддистских святынь Токио, я воздержусь от попытки предоставления подробностей, касающихся красот парка Уэно, поскольку мне еще предстоит их отметить во время разговора об архитектуре Японии. Однако о некоторых его архитектурных особенностях можно составить представление по декору двух потолков, приведенных на рис. 17 и 18.

Вечером в нашем посольстве проходила вечеринка, посвященная Рождеству. Своим присутствием прием почтил премьер-министр Японии господин Сандзё Санэтоми с супругой, своим заместителем мистером Ивакурой и прочими видными японскими сановниками, дамами и детьми. Все дети пришли исключительно в японских одеяниях.

Подарки для дам и детей развесили на большой рождественской елке, занимавшей центр зала; господ японцев развлекали с помощью проекционного фонаря через демонстрацию им видов европейских городов и отдельных сооружений. Европейские гости пошли танцевать. Знатные японцы сами никогда не танцуют, потому что предпочитают нанимать других людей, чтобы те перед ними танцевали. Придворные дамы, прибывшие на мероприятие в своих национальных костюмах, выглядели очень яркими и привлекательными: особенно красивым мне показалось платье на одной из дам. Оно выглядело скорее балахоном, чем тем, что мы называем платьем; его основа была белой, но по всей ее поверхности были рассыпаны мелкие летние цветы нежнейших красных оттенков с вкраплениями умеренного зеленого цвета, а в целом она сияла золотом. У всех японских дам были черные как антрацит волосы, и в этот вечер подавляющее большинство из них уложили их по придворной моде в крупную бабочку в виде дуги.

Рис. 17. Потолок в алтаре сёгуна Токугавы Иэмицу, построенном в 1681 году для буддистского храма в парке Уэно: а – вариант пересечения балок; б – орнамент на пересечении балок

Рис. 18. Фрагмент потолка в храме парка Уэно в Токио

Следующие несколько дней я потратил на прогулки по Токио, посещение магазинов, приобретение предметов прикладного искусства и наблюдение за развлечениями народа; 11-го числа мы ощутили слабый подземный толчок землетрясения.

В час пополудни этого же дня сэр Гарри Паркес должен был сопроводить меня к министру внутренних дел Японии господину Окубо; но, обнаружив, что опоздал отправить почту, перенес встречу на следующий день. Во второй половине дня мы осмотрели небольшой синтоистский храм, возведенный в память о солдатах микадо, павших за родину во время революции 1868 года. Он представляет собой здание, построенное из простой некрашеной древесины, в центре которого находится немного приподнятый помост с установленным большим европейским зеркалом и маленькой вазой, изготовленной из колена бамбука и наполненной цветами. Пол самого храма застелен обычным брюссельским ковром, служащим белым фоном для просторной панели. На возвышении постелен европейский белый войлочный ковер качеством пониже. Помимо зеркала в этом храме находится около восемнадцати европейских кресел из лозы.

Этот храм располагается на возвышении рядом с ипподромом, и от подножия его нам открывается чудесный вид на Токио с заливом до горизонта. Заслуживает особого внимания то, как сориентирован этот город относительно рельефа местности, так как в самом его центре возвышается замок, видимый со всех сторон. Через Токио пролегают широкие улицы, застроенные только одноэтажными домами, поэтому город занимает очень большую территорию. Все японские дома, когда смотришь на их густую застройку сверху, выглядят скорее лачугами или избами под соломенной крышей ирландской деревни, чем кварталами английских городов. Только при пристальном взгляде на них можно распознать их красоту, и во многих случаях восхищение вызывает внутреннее убранство, а не внешнее устройство. Завершая круг, мы возвращаемся в нашу усадьбу и видим горделивую Фудзияму, вздымающуюся ярким фиолетовым конусом на фоне светящегося неба, хотя до нее не меньше 100 или 130 км.

На следующий день мы с сэром Гарри Паркесом отправились с заранее оговоренным визитом к министру внутренних дел. Окубо-сан отличался редким даже для выходца из Южной Японии высоким ростом, он на целую голову превосходил среднего жителя Токио. Он обращал на себя внимание как человек в высшей степени достойного поведения, манерами несколько проще, чем у кое-кого из министров, и разговор он вел в душевном и приветливом ключе. Он выбрал себе дом в европейском стиле наподобие того, что теперь в моде у высокопоставленных государственных чиновников. Комната, в которую нас проводили, находилась наверху, полы в ней устилали ковры, а обстановка соответствовала европейской моде.

Здесь слуги не валятся ниц перед министром, как это обычно заведено в японских домах, а ведут себя как европейцы. Окубо-сан вышел к нам в европейском костюме, и мистер Сано с Асами тоже.

Наша беседа вертелась в основном вокруг местных изготовителей художественных произведений; и министр просил меня подготовить доклад, посвященный японской торговле с Европой, а также способам увеличения ее объема. Во время пребывания в гостях у министра я обратил внимание нашего хозяина на меры по предотвращению катастрофических пожаров, удручающе часто терзавших Токио. Во-первых, владельцев домов следовало заставить осуществлять специальную пропитку пиломатериалов, используемых в строительстве жилья, и бумаги для заклеивания окон вольфраматом натрия или каким-то еще сходным по свойствам химическим веществом. Пожары в Токио приносят ужасные беды, каких не встретишь более нигде. Утверждают, что каждые десять лет в пламени пожаров превращается в пепел количество домов, сопоставимое с общим числом домов в Токио.

Окубо-сан, хотя и служит министром внутренних дел, на самом деле считается духовным предводителем народа Японии. Он принял активное участие в революции 1868 года, в ходе которой микадо освободили из его заключения и привлекли к управлению своим народом. Окубо-сан пробивался к власти, а когда микадо взял бразды правления государством в свои руки, его назначили на высокий пост, который он занимает теперь и который достался ему заслуженно за его способности, проявленные в порученной ему сфере деятельности.

Главной своей задачей Окубо-сан видел то, что мы можем назвать взращиванием достижений европейской цивилизации на японской почве. И ни один еще человек не достигал такого живого осознания ценности конкретных европейских изобретений, как этот опытный японский министр. На текущий момент Япония располагала системой телеграфной связи, не уступающей по своему совершенству ни одной европейской стране; безопасность плавания у побережья ее островов обеспечивалась многочисленными маяками; стремительно шло развитие почтовой службы; улицы ряда наиболее крупных городов уже освещались газом; паровые пожарные машины пришли на смену бесполезных небольших насосов; сформировалась постоянная система полицейского надзора за населением; проложили две железнодорожные ветки; идет строительство надежных шоссейных дорог с уже появившимися превосходными мостами; и все эти заслуги следует зачесть в актив мистера Окубо. Здесь следовало бы упомянуть конкретные факты, касающиеся Окубо-сан, но они появятся в настоящем труде только после возвращения автора в Англию. У меня еще возникнет несколько подходящих случаев упомянуть этого достойного человека, но в этой книге его имя прозвучит редко.

После моего возвращения в Англию я получил от господина Окубо письмо, вслед за которым вскоре пришло еще одно послание от моего друга господина Маунси. Привожу копию письма мистера Окубо, а из послания господина Маунси – отрывок, посвященный печальной кончине Окубосан, и отчет, который он просил меня ему написать:

26-й день 3-го месяца 11-го года Мэйдзи.

Доктору Дрессеру.

Сэр! В январе прошлого, то есть 10-го года Мэйдзи, Вы принесли статьи, посланные мистером Оуэном в наш музей, и я очень обязан Вам за то, что Вы взяли на себя труд по их приведению в порядок. После Вашего возвращения домой в апреле прошлого года эти статьи стали достоянием публики, и я уведомил всех заинтересованных лиц в нашей стране о поступлении Вашей ценной информации, касающейся важных аспектов отрасли, предоставленной Вами чиновнику, сопровождавшему Вас во время Вашего посещения нескольких отраслевых учреждений. Вашими заботами мне удалось разъяснить всем отраслевым деятелям суть аспектов, остававшихся для них до тех пор непонятными, и теперь позвольте мне уверить Вас в том, что в скором будущем они добьются прогресса и проявят интерес к коммерческой деятельности.

Во время Вашего пребывания у нас Вы просили сотрудников нашего музея изготовить модели декоративного потолка нескольких храмов Токио, и к настоящему моменту изготовление этих моделей закончено.

Невзирая на их малую ценность и явное несоответствие Вашим прошлым заслугам, я дарю их Вам через господина Ч.Дж. Строума и прошу Вас принять их в качестве свидетельства моего высочайшего почтения к Вам.

С наилучшими пожеланиями,

Министр внутренних дел Японии

Тосимити Окубо.

Эдо, 9 июля 1878 г.».

«Уважаемый доктор Дрессер. Считаю своим долгом сердечно поблагодарить Вас за Ваше доброе письмо от 17 мая, а также за исключительно интересное приложение к нему в виде отчета, адресованного Вами мистеру Окубо. Вам еще предстоит узнать из газет о том, что этот благородный муж пал жертвой жестокого наемного убийцы 14-го числа того же самого месяца, когда он направлялся на заседание совета министров во дворец микадо. Его экипаж остановили шесть устроивших на него покушение заговорщиков, вооруженных острыми мечами, прекрасно известными Вам как смертоносное оружие. Они сначала остановили лошадей и убили кучера. Несчастный Окубо попытался выйти из своей кареты; у дверцы его ждали два заговорщика с обнаженными мечами, он попробовал открыть дверку с противоположной стороны, там его тоже ждали убийцы. Увидев смерть со всех сторон, этот человек должен был пережить ужасный момент своей жизни. Убийцы вытащили его на дорогу и изрубили на куски, а затем пошли сдаваться во дворец, где заявили, будто совершили преступление, движимые исключительно патриотическими побуждениями. С тех пор всех министров сопровождают эскорты верховых солдат, скачущих с мечами на изготовку. Должность Окубо унаследовал Ито-сан, и позапрошлым вечером он сообщил мне о том, что получил Ваш доклад, но еще не нашел времени, чтобы как следует изучить его содержание.

…Теперь мне следует поздравить Вас с большим успехом, так как японское правительство оценило указанный Вами путь наращивания объема своего экспорта. Касательно номенклатуры японских товаров, предложенных Вами для сбыта на наших рынках, им остается только лишь выразить Вам великую признательность за взятый Вами на себя труд по их описанию… Я думаю, что японцы смогут по достоинству оценить предоставленную Вами информацию, и надеюсь в ближайшее время узнать, что они обратились к Вам за помощью. Сэр Гарри Паркес просит меня передать Вам его благодарность за то, что Вы послали такой же документ в нашу дипломатическую миссию, и он считает его чрезвычайно полезным и ценным по своему содержанию. Сумарес прочитал его с огромным интересом, и он разделяет мое восхищение Вашим восприятием вещей, а также тем, как Вы это свое восприятие выражаете в словах. Осмелюсь добавить, что миссис Маунси досконально изучила его с превеликим удовольствием… Миссис Маунси надеется на то, что сохранилась в Вашей памяти в самом добром свете. За сим остаюсь искренне Ваш

Август Х. Маунси».

Таким прискорбным образом закончилась жизнь великого человека.

Получение моего доклада подтвердил преемник мистера Окубо, который тепло благодарил меня за беспокойство, которое я добровольно взял на себя при его подготовке.

Последующие несколько дней я посвятил главным образом посещению полезных людей и изучению производственных предприятий. Один из визитов я нанес жене российского посла мадам К. де Струве (с великим сожалением приходится признать, ныне покойной). Эта дама занималась кропотливым коллекционированием заварных чайников, которых у нее набралось семьсот с лишним экспонатов, причем ни разу не повторявшихся.

Утром 16 января генерал Сайго и мистер Асами заехали за мной, чтобы забрать меня с собой в арсенал, монетный двор и некоторые другие интересные учреждения. Асами-сан любезно взял на себя роль нашего переводчика. Арсенал занимает часть сада, обустроенного двести или триста лет назад усилиями рода, подарившего Японии последнего сёгуна. Из зданий арсенала до меня доносился гул работающего машинного оборудования, который я впервые услышал в Японии. В тот момент мне невольно пришла мысль о том, что такой гул может служить поощрением искусства войны, однако эстетика мира и творческого созидания из-за него только теряют свое очарование, принадлежащее им в отсутствие зловещего промышленного шума. На этой фабрике изготавливались пушки и совершенствовалось стрелковое оружие, но такой товар меня не очень-то интересовал. Во-первых, в ее готовой продукции не просматривалось никакого художественного достоинства; и, во-вторых, на ней применялись исключительно европейские технологические процессы.

Окружающий фабрики арсенала сад тем не менее выглядел очень красивым, и, как многие знаменитейшие сады в Японии, представлял собой миниатюрное изображение китайского пейзажа. На территории этого сада раскинулось несколько чудесных летних павильонов, выделяющихся очаровательной конструкцией небольших решетчатых окон. Однако без должного ухода вся эта красота приходит в упадок, а решетки постепенно осыпаются сгнившими фрагментами на землю. Откровенно грустно наблюдать, как разрушаются такие изящные сооружения, причем у меня появилось устойчивое опасение того, что внедрение достижений европейской цивилизации окажется губительным для многих прекраснейших памятников истории этой страны. Но причин такой их судьбы я назвать не решаюсь. Ни один народ не может себе позволить такую роскошь, как окончательная утрата памятников собственной старины. Если они обладают великим совершенством конструкции, тогда в них хранится особенность национального созидательного порыва; и с привлечением иностранных путешественников в свою страну можно не только вернуть средства, затрачиваемые на такие памятники, но и пополнить государственную казну. Я абсолютно уверен в том, что ради ознакомления с великолепием ряда величественных храмов и алтарей Японских островов многие из них решатся на путешествие даже из самой Европы, чтобы посмотреть на них. Но при всей неописуемой красоте таких храмов слишком уж бросаются в глаза признаки их постепенного естественного всеобщего обветшания.

Из арсенала мы направляемся в прославленный конфуцианский храм, который до самой революции 1868 года служил пристанищем для японского университета, где обучалось четыре тысячи студентов – сыновей дворян и даймё.

Конфуцианство, должен вам заметить, к религии никоим образом не относится; в этом учении ничего не говорится о грядущей жизни, относительно которой Конфуций, как сам признался, ничего не знал. Этим учением о нравственности предусматриваются только лишь нормы взаимоотношений между людьми. Классика Японии в том виде, как она преподается в местных университетах, изложена исключительно в трудах конфуцианцев. Японцы не разработали никаких своих естественных наук, хотя по натуре этот народ богат на наблюдателей природы, а их знание математики ограничено самыми необходимыми пределами. Этот величественный конфуцианский храм у японцев считается таким же престижным учебным заведением, как у англичан Оксфордский университет, и великолепие его здания сформировалось на основании того факта, что он предназначен для просвещения, получившего воплощение в том виде, в каком его представляли сами японцы.

Теперь все обстоятельства изменились. Студенты разбрелись кто куда, и университета здесь больше не существует. На смену конфуцианству пришло изучение естественных наук, математики и иностранных языков, а ученых мужей Японии сменили европейские преподаватели. Но колесо фортуны вращается по-прежнему. Оно еще раз провернулось, и японские учителя преподают естественные науки, которые познали с помощью тех же европейцев.

Здание величественного конфуцианского храма выполнено в весьма мрачном стиле, а внутри у него один только пол из черного лакированного дерева, черные колонны, черные стены с потолком; и единственное разнообразие в эту монотонность фона вносят бронзовые элементы, вмещающие основания колонн; но даже они выполнены в мрачном тоне. Одной особенностью, однако, это здание отличается от всех остальных, что я до сих пор видел в Японии, – его крыша представляет собой открытую конструкцию (совсем без потолка), тогда как в резьбе по дереву (при всей ее здешней лаконичности) изображения животных встречаются намного чаще изображений растений.

В этом здании теперь располагается великолепная Национальная библиотека Японии, и здесь уже собрано несколько тысяч томов, каталог которых мне любезно предоставил достопочтенный ее библиотекарь.

По выходе из университетского здания мы посетили огромный храм, который, как кажется, посещают совсем немногочисленные прихожане. Здесь меня приятно поразили практически бесконечные коридоры, многочисленные комнаты и чудесные садики, прилегающие к основному строению. На жертвеннике стоит глиняный сосуд из селадона (фарфора светло-зеленого цвета эпохи Сун) с отверстиями, украшенный медными деталями и содержащий пепел истлевшего ладана; и здесь же находится изогнутая ветка орехоносного лотоса (буддийского цветка), внешне поразительно напоминающая египетскую вазочку в виде лотоса (рис. 19). Мне еще очень часто придется обращать внимание любезного читателя на сходство, существующее между произведениями искусства древних египтян и мастеров Японии.

Мы затем зашли на ту территорию монетного двора, где печатаются японские банкноты; но здесь применяются все тонкости электрического травления изображения и европейские методы полиграфии. В арсенале, на монетном дворе и на одной ткацкой фабрике в Киото, куда меня пригласили несколько недель спустя, также использовался европейский механический парк; причем ни в одном другом месте я не обнаружил ни малейшего намека на вытеснение местных производственных приемов европейскими приспособлениями.

Рис. 19. Предмет в виде побега лотоса. Будда, как утверждают, держал его в руке во время вознесения молитвы во здравие своей матери

Следующее утро пришлось посвятить наблюдению за распаковкой вещей, которые я привез с собой из Англии для Национального музея Японии. Почти все они на радость хорошо преодолели долгий путь.

Небо этим утром выдалось пасмурным, и к одиннадцати часам повалил снег; но к пяти часам пополудни небо снова очистилось от облаков, а позже мы наблюдали чудесный закат. Ночь наступила ясная, морозная и звездная.

Утром 18 января в четверть девятого мы с господином Маунси на поезде отправились в Иокогаму, где наняли рикш, чтобы доехать до города Камакура, расположенного в 28 км на противоположной оконечности выступа суши, образующего южную границу бухты Эдо. Дорога нам досталась с очень несовершенным покрытием, и пролегала она через протяженную долину рисовых полей, а в одном месте даже миновала высокий отвесный берег. Рисовые поля в Японии в некоторых случаях простираются на многие километры, и их даже устраивают в виде террас на склонах холмов. Такое устройство террас из почти пустых илистых прудов, а ведь именно так рисовые чеки глядят на это время года потому, что все поля находятся ниже огораживающих их валов, а когда вода уходит из почвы, пейзаж здесь приобретает какой-то непривычный вид.

Поднимаясь из долины, мы приближаемся к выходу из нее, а потом выходим на высокий берег или к песчаной отмели, которая зрительно отделяет сушу в северной стороне мыса от его юга. Этот откос внешне напоминает песчаную отмель. Стоит отметить, что в Японии не растет настоящая трава для выпаса овец. Подавляющую часть территории этой страны покрывают заросли осоки; но поскольку зимой эти заросли ложатся на землю, многие холмы на протяжении холодных месяцев года выглядят голыми, а ландшафт – совсем неинтересным. Из-за отсутствия травы баранина в Японии ценится очень дорого (в открытых портах, где только и можно приобрести мясо любого животного, баранина стоит около двух шиллингов и шести пенсов за фунт, исключение распространяется на один или два самых крупных города, население которых успело привыкнуть к европейским порядкам). Причина заключается в том, что овец приходится выкармливать в Китае и везти в Японию. Говядина, однако, стоит всего лишь пять пенсов за фунт, так как волы питаются более грубым кормом.

Чтобы облегчить судьбу нашим рикшам, во время подъема на утес мы спешились, и извозчики последовали за нами со своими тележками налегке; но по ту сторону вершины водораздела наша дорога все больше сужается, пока не исчезает совсем. Обходная дорога, пролегающая по насыпи, отделяющей две группы рисовых полей, представляет собой настоящее шоссе, и по нему наши рикши мчат нас к месту назначения. При этом, поскольку дорогу пересекают многочисленные канальцы, проезд через которые осуществляется по двум подложенным камням, поездка приобретает увлекательный момент: мы начинаем гадать, попадут ли наши рикши колесами своих тележек на эти камни или свергнут нас в канаву.

Преодолев все описанные выше сложности нашего пути, мы прибываем в некогда знаменитый город Камакура, опустившийся теперь до статуса городишки. Он сократился до размеров деревни, хотя когда-то его территория по площади превышала размеры тогдашнего Эдо. Камакура располагается на островах чудесной бухты, песок которой щедро усеян раковинами. Здесь находится храм, недавно восстановленный и несколько примитивно украшенный, где хранятся дары, полученные первым сёгуном от монарха в далеком 1180 году; но мы целью нашего паломничества назначили гигантское изваяние Будды, или Дайбуцу.

В скором времени мы приблизились к густому лесу и через прогал в кроне деревьев рассмотрели колоссальное изваяние. Местная фигура Дайбуцу, притом что отлита она из бронзы в сидячем положении, вознеслась в высоту на 11,4 м. Сложили ее из деталей площадью без малого по 2 м², потом их спаяли вместе, и теперь фигура в целом представляет собой единое громадное сооружение из металла. Статуи Дайбуцу обычно водружают на фундамент в форме цветка лилии (цветок орехоносного лотоса); но в этом случае основа изготовлена в виде только двух лепестков такого цветка, которые прислоняются к стене справа и слева от Будды, так как закончить оформление образа строители до сих пор не удосужились. Будда изображен в позе величественного отдохновения с выражением абсолютного умиротворения на лице. В его лоб вставлен алмаз, из которого должен проливаться свет и который служит воплощением мысли, подобной той, что выражена в нашем Священном Писании словами: «Я представляю свет мира». Руки изваяния расположены ладонями вверх, большие пальцы смыкаются кончиками, а все остальные пальцы направлены вверх. Одежды изящно струятся по фигуре Будды, открытой оставлена только его грудь. Перед ним стоит столик, напоминающий по виду алтарь, на котором находится две бронзовых вазы, бронзовая курильница и два сосуда для цветов. Бронзовые вазы содержат по композиции из листьев и цветов орехоносного лотоса, красиво составленные и очаровательно отлитые из металла. Высота алтаря составляет 1,8 м, а над ним возвышаются бронзовые лилии в вазах; но все-таки алтарь с его цветами выглядит маленьким на фоне грандиозной фигуры Будды. Справа и слева от изваяния находится по бронзовому фонарю на тумбах высотой 3 м. После тщательного осмотра этого колосса снаружи мы заходим внутрь его, так как он полый. Внутри изваяния оборудован алтарь или молельня. Приблизившись к алтарю, мы увидели проявления европейского снобизма, кажущегося демонстрацией высшей степени презрения к местному народу в таком священном для него месте. На лбу одной из статуй, стоящих на алтаре, некий пакостник из англичан или американцев написал синим карандашом свое имя! Такому позорному поступку еще не придумали достойного осуждения! Возмущению моему нет предела: сноб только самого низкого пошиба мог додуматься написать свое имя на произведении искусства. Но когда таким манером оскверняют священный алтарь, совершившего его осквернение преступника следует привязывать к позорной телеге и тащить за ней через весь город, нахлестывая кнутом по всем мягким местам.

Вскарабкавшись по лестнице, мы поднимаемся на платформу внутри изваяния, с которой через отверстие в голове открывается вид на окрестную сельскую местность и бухту. Затем мы спускаемся к завтраку под открытым небом.

С порцией жареного тетерева в одной руке, куском хлеба в другой я обхожу статую по кругу и замечаю над ее лопатками две больших металлических петли, происхождение и предназначение которых понять не могу. Господин Маунси, озадаченный таким открытием не меньше меня, обращается за разъяснением к своему местному переводчику. На его вопрос незамедлительно поступает ответ: «Для сияния». Но поскольку для нас никакого понимания не наступает, мы просим произнести по буквам, и опять получается «для сияния». Задав тот же самый вопрос всеми мыслимыми способами, мы получаем один и тот же ответ «для сияния». На том нам пришлось угомониться.

Справа от статуи Будды находится небольшой торговый лоток, какие мы часто видим в культовых местах Японии. Этим лотком заведует жрец, который торгует рисунками священного изваяния, картами района, амулетами для отпугивания злых духов, изображениями любимого в Японии бога удачи Дайкоку и другой духовной печатной продукцией. Цена на такие вещицы назначается практически символическая, тогда как продаваемые фигурки в некоторых случаях представляют большой интерес, так как дают представление о происхождении определенных символов, общих для буддизма и христианства. Злые духи, защиту от которых можно купить в виде амулетов, представлены практически во всем своем многообразии. Но амулеты выглядят для меня всего лишь клочками бумаги длиной приблизительно 10 см и шириной 2,5 см, свернутыми так, чтобы их невозможно было расправить. На них указывается имя злого духа, от которого амулет должен уберечь, и стоит красная печать храма. Один из оберегов, купленных мной, предназначался против оспы, другой – защищает от опасностей путешествия, третий – от зла в целом и так далее; но все недуги, от которых защитят скромные затраты в этом святом месте, перечислить просто невозможно.

На обратном пути мы посетили храм, которому придается огромное значение, украшенный изображениями пятисот учеников Будды (и выглядят они по-настоящему странно), а также тремя великолепными произведениями резьбы по дереву, изготовленными одним из величайших известных когда-либо в Японии резчиков, и красивыми образцами решетчатых конструкций.

Мы уже собрались было покинуть это здание, когда наш переводчик с умиротворенным и взволнованным лицом привлек наше внимание к изображению прямо перед нами и воскликнул: «Сияние! Сияние!» Теперь до нас дошло, что он пытался объяснить нам, когда мы разглядывали великого Дайбуцу, так как голову его фигуры окружал нимб, а то, что мы увидели на плечах колосса, было крепежом для этого приложения к главной достопримечательности городка Камакура.

Мы едва расселись по нашим рикшам, когда наш переводчик настоял на том, чтобы мы заглянули в чайный павильон, полностью проигнорировав все наши протесты и заявления, что мы как раз недавно плотно подзакусили. Притом что он разделил с нами трапезу, показавшуюся нам вполне достаточной, предложенного в чайном павильоне пирога и чая ему показалось мало, и он заказал дополнительно три сырых яйца, которые ему тут же принесли на блюдце с соевым соусом. Вынув яйца из блюдца, он положил их на пол, потом взял одно, разбил скорлупу, вылил его содержимое на блюдце, слегка сдобрил соевым соусом, поднес блюдце ко рту и проглотил приготовленную жижу, как мы глотаем устрицу. Покончив с оставшимися яйцами таким же манером, наш переводчик выпил несколько чашек чая, после чего спокойно сообщил нам, что готов к продолжению путешествия. Эта маленькая причуда нашего тол кового переводчика заслуживает упоминания потому, что японцы действительно едят часто и понемногу. Японию совершенно справедливо называют страной разумных мелочей. Самыми красивыми изделиями японцы считают те, что, как правило, малы размером: оголовок трости или нэцке – брелок кисета часто представляют собой настоящее произведение искусства самого причудливого творческого полета, а изысканные японские блюда подают очень маленькими порциями. Быть может, как раз деревенский воздух вызвал у нашего проводника необычайно здоровый аппетит. На наш вопрос, сколько нам следует заплатить за угощение, переводчик объяснил очередную особенность японского этикета: выставление счета посетителю считается величайшим оскорб лением для управляющего постоялым двором. В Японии за услуги не платят, а просто что-то дают; и подарком за легкую закуску с чаем и пирогом следует считать два или два с половиной пенса в переводе на наши деньги.

Мы возвращаемся в Иокогаму на рикшах, а до Токио доезжаем последним поездом.

Уведомление по поводу моего представления микадо доставил на следующий день мой старинный приятель Саката-сан, с которым я имел удовольствие общаться в своем собственном доме в Лондоне. Нынешняя встреча принесла нам обоим одновременно большую радость и стала огромным сюрпризом, так как, отправляясь ко мне с официальным поручением, он совсем не ожидал встретить доброго лондонского друга, а подумал о каком-то однофамильце. Да и я никак не рассчитывал его увидеть по такому случаю. Итак, Саката-сан прибыл уведомить меня о том, что микадо назначает мне аудиенцию на завтра на два часа дня. Он сказал, что мне предстоит встреча в форме личной беседы, и передал копию выступления, подготовленного для микадо по такому случаю. А от меня требовалось подготовить лаконичный ответ на приветствие монарха. Я обратился к сэру Гарри Паркесу за помощью в подготовке перевода необходимых речей.

Прекрасное, как обычно, утро выдалось 20 января. На небе практически ни облачка, ярко светит солнышко и тепло.

Ниже приводится перевод обращения, который микадо собирался произнести во второй половине этого дня:

Обращение его величества Тэнно («Тэн» – небеса, «но» – император; также применяется титул Тэнси: «Тэн» и «си» – сын), адресованное доктору Дрессеру 20 января 1877 года.

«Мы надолго сохраним в нашей душе память о коллекции предметов, изготовленных в Англии и других странах, составленной сотрудниками музея Южного Кенсингтона Вашей страны и предоставленной соответственно японскому музею; и также о Ваших собственных трудах, состоявших в том, что Вы прибыли в Японию ради ознакомления нашего народа с естеством и внешним видом произведенных в Европе предметов материальной культуры. Вы постарались наставить наш народ на путь, ведущий к прогрессу и совершенствованию различных направлений изобразительного искусства. Хотелось бы верить в то, что Ваше пребывание в Японии пройдет без каких-нибудь недоразумений и доставит Вам большое удовлетворение».

На такое приветствие, названное знатоками протокола более пространным, чем обычные речи микадо, я подготовил следующий ответ:

«Позвольте мне выразить горячую благодарность за ту честь, которую Ваше Императорское Величество оказало мне своим личным приемом.

Тот ничтожный подарок, который мне поручили доставить в Национальный музей Вашего Величества, подготовлен по предложению директора Музея естествознания в районе Южного Кенсингтона Лондона господина Ричарда Оуэна. Экспонаты для него предоставили сотрудники фирмы «Лондос», передавшие львиную долю предметов, фирмы «Грин и племянники», господ Дултон, Элькингтон и семьи Льюис (все они из Лондона); фирмы «Бринтон и К^о» из Киддерминстера, а также «Уорд и Коуп» из Ноттингема.

На протяжении всех прожитых мною лет я восхищался японским искусством и собирал его произведения, а теперь воплотилась в реальность величайшая моя мечта – и я нахожусь на территории прекраснейшей страны мира, страны Вашего Величества.

Я покорно надеюсь на милость Вашего Величества, способного по достоинству оценить наши усилия по предохранению для Вашего же народа его национального искусства от пагубного европейского влияния. Декораторы наших стран Запада видят большой смысл в том, чтобы следовать примеру великих художников, занимающихся своим творчеством под властью Вашего Величества.

Если Ваше Величество окажет мне честь и одобрит мою деятельность, тогда я буду время от времени поставлять Национальному музею Вашего Величества образцы произведений наших самых модных творцов. И если я смогу принести пользу отраслям промышленности Вашего Величества или послужить развитию внешней торговли страны Вашего Величества, будь то во время моего пребывания здесь в Японии или по возвращении в Англию, я прошу у Вашего Величества чести служить Вам и отдаюсь в полное распоряжение Вашего Величества.

Благодарю Ваше Величество преданно и искренне за великую честь, оказываемую Вами мне в настоящий момент».

Около 11 часов утра Саката-сан заглянул ко мне за этим ответным словом, чтобы успеть перевести его для микадо.

Наряженного в парадный костюм в строгом соответствии с указаниями вице-президента музея Танака-сан с Сакатой, этим вечером тоже обрядившихся в европейские костюмы, сопроводили меня во дворец, находившийся в десяти минутах езды от посольства. У внешних ворот нас приветствовали стражники на европейский манер. Затем мы проехали вторые ворота и подкатили к портику. Мощные низкие двери здесь уже стояли распахнутыми, и четверо слуг повели нас по коридорам дома, с одной стороны которого высилась разделительная стена, а с противоположной находилось окно раздвижной конструкции.

Этот временный дворец микадо (так как постоянный дворец императора недавно сгорел дотла) представлял собой просторную японскую усадьбу (ясики) обычной незатейливой конструкции в один этаж. Полы в проходах и тех комнатах, что я видел, покрывали европейские ковры (где-то гобеленовые, где-то брюссельские), но выглядели они практически всегда с точки зрения художественного вкуса совсем не к месту. В приемной, куда нас привели, находилась черная каминная полка, украшенная цветным орнаментом и открытой европейской решеткой. Межкомнатные сдвижные перегородки, надо отметить, японского стиля, кто-то оклеил дешевыми французскими обоями, и на потолке были такие же обои с орнаментом в геометрическом варианте. В центре комнаты возвышался стол со свисающей крупными складками скатертью нежных зелено-желтых тонов, расшитой прекрасными фигурами драконов, замкнутых в круглых розетках. Эти круги диаметром примерно 15 см располагались на ткани неравномерно: местами густо, мес тами на расстоянии до 10 см. В самом центре стола стояла коробка с сигарами. Ковер на полу следовало отнести к изделиям низкого качества. Вокруг стола стояло шесть европейских стуль ев с гнутыми резными ножками и резными же спинками. Обивка их сидений выполнена из шелка благородного имперского красного цвета, украшенного изображениями из бархата или плюша, а если на эти бархатные фигуры бросить взгляд сверху, на его фоне просматривался золотой орнамент. Рядом со столом располагался незатейливый на вид хибати (или жаровня), опора которого, сработанная из простого соснового дерева, состояла из обруча шириной около 8 см (внешне напоминавшего обруч сита) сверху, треноги, прикрепленной к нему, и круглого диска, прикрепленного, как и обруч, к треноге, но примерно на 5 см пониже. На этом диске располагался латунный хибати, а от падения его удерживал обод, внутри которого он находился. Высоту подставки хибати выбрали с таким расчетом, чтобы пламя с него поднималось приблизительно на уровень самого стола. Следовательно, при таких ножках, направленных вниз, опасность возникновения пожара полностью исключалась. Какой-либо другой мебели в приемной не наблюдалось.

В нашу комнату вошли два вельможи в роскошных придворных платьях, один из которых отличается от второго придворного чина немного большим количеством золотого кружева на своем одеянии. Состоялось представление меня сначала второму придворному, оказавшемуся министром двора монарха, затем первому – главному церемониймейстеру. И теперь они повели меня в тронный зал, где состоится прием у микадо. Он представляет собой длинное, узкое помещение, стены его представлены бумажными сдвижными ширмами, конец, в который мы входим, открытый, а противоположный конец закрыт капитальной перегородкой. В соответствии с полученными мною указаниями я должен подойти к определенному месту в центре открытого конца зала и поклониться; затем сделать шаг вперед и поклониться снова; пройти еще шага четыре, то есть продвинуться на 4 м и отвесить очередной поклон. Единственным предметом мебели в этой комнате оказалось европейское кресло, совершенно определенно принадлежащее к тому же мебельному гарнитуру, что и стулья, виденные нами в приемной, судя по одинаковой обивке. Этот трон стоял в центре дальнего конца комнаты перед капитальной перегородкой.

Мы возвращаемся в приемную, когда минуты через две министр двора императора, задержавшийся в тронном зале, выходит из него и сообщает, что микадо готов нас принять. Первым на прием направляется господин Танака, я за ним, Саката замыкает нашу процессию. Танака-сан, однако, к монарху не заходит. Исполнив все указания по поводу поклонов и продвижения вперед, я оказываюсь в 2,5 м от микадо.

Справа от меня ближе к стене (или сдвижной перегородке) и чуть ближе к императору, чем нахожусь я, стоит церемониймейстер, а слева напротив церемониймейстера – министр двора монарха: оба три раза поклонились вместе с нами, и оба, заняв свои места, застыли со склоненной головой.

Микадо показался мне мужчиной лет двадцати семи от роду, роста среднего для японца (для нас весьма небольшого), с отвечающим моменту серьезным выражением на лице и положением тела, как мне показалось, несколько наклоненным вперед. Он красовался в европейской военной униформе, расшитой золотым галуном.

Когда мы вошли в тронный зал, он стоял перед своим троном лицом к нам. Он чуть кивнул нам и сразу начал читать свое приветственное слово (рис. 20) внятно, отчетливо и с большим чувством. Прекрасно осведомленный о том, что я не понимаю язык, на котором он говорит, микадо, что называется, просто тратил впустую свою императорскую учтивость, однако манерой поведения он не выдавал ни малейшего нетерпения. Наступила моя очередь для провозглашения по-английски ответа на приветствие его величества, перевод которого на язык императора я передал переводчику. Толмач зачитал его микадо учтивым и почтительным голосом, запинаясь слегка только на некоторых европейских именах. Завершив намеченное дело, мы поклонились и, пятясь, покинули августейшее присутствие.

Когда мы вернулись в наш экипаж и тронулись в обратный путь после прощального приветствия со стороны императорской стражи, Саката-сан сообщил мне по просьбе Танаки, что для них считается величайшей честью сам факт приближения к воротам дворца, так как никому из японцев, кроме государственного министра или личного приятеля императора, такая роскошь не позволяется; и даже им запрещается вход через эту дверь, предназначенную исключительно для заслуженных иноземцев.

Так получается, что мне повезло увидеть человека, который в глазах его подданных все еще остается сыном богов и императором Небес. Наша жизнь меняется самым странным образом, ведь считаные годы тому назад подданный японского престола, не говоря уже об иностранце, заплатил бы за счастье увидеть микадо своей жизнью.

Мой следующий выход случился в японский театр, но, к несчастью для меня, три главных театра Токио сгорели во время пожаров, которые в последнее время принесли этому городу огромные разрушения. И так как знаменитые японские актеры никогда не выступают во второразрядных театрах столицы, мне пришлось судить о японской драме по постановкам второсортной труппы именно такого театра. Японский театр располагается в забавном здании, внешний вид которого описать мне сложно, поскольку он весьма отдаленно напоминает какое-либо европейское строение, причем над его входом наподобие своеобразного балдахина нависают рисунки и флаги. Внутреннее пространство японского театра являет собой параллелограмм с первым этажом и галереей, во многом напоминающее методистскую часовню в небольшом английском городе. Я поднимаюсь по лестнице и вхожу в ложу. Но ложа японского театра даже близко не похожа на помещение того же предназначения в европейском оперном театре. Зрительный зал и галерея японского театра, можно так сказать, состоят из лож, напоминающих оркестровые ямы. Их особенность и расположение легче себе представить в виде череды упорядоченных «стойл» на базаре крупного рогатого скота.

Рис. 20. Уменьшенная в размере копия текста приветствия, оглашенного микадо, которую на следующий день после приема прислали автору книги в качестве знака особого расположения

В театр можно попасть через два входа, расположенные справа и слева со стороны улицы, полы в театре земляные, расположены они на уровне мостовой. Здесь зрители оставляют свои башмаки и покупают билеты на представление. Сцена, простирающаяся по всей ширине театра, пролегает вниз на всю длину театрального пространства в виде двух проходов, в свою очередь упирающихся в поперечную платформу, расположенную у дальней стены здания, которую можно считать продлением сцены. Справа или слева от прохода у стены оборудованы ряды зрительских лож, углублений или камер (назовите их на свой вкус) квадратной формы. Эти ложи отделяются одна от другой узкими второстепенными проходами. Их пол находится на уровне мостовой. Следовательно, можно сказать, что места для зрителей располагаются в квадратных углублениях где-то на 40 см ниже уровня проходов, и в них приходится спрыгивать, когда занимаешь свое место. В этом заключается их отличие от лож в европейских театрах. У противоположной стены театра располагается подобный ряд лож, и между двумя главными продольными проходами устроен ряд значительного числа таких квадратных выгородок. Галерея поделена таким же самым способом (рис. 21–23).

Забавно наблюдать, как зрители шествуют по широким проходам, а потом начинают балансировать на узких досках – единственных плоских поверхностях, предусмотренных между перегородками лож. Но еще удивительнее видеть народ, рассевшийся на коленях семейными стайками прямо на циновках, покрывающих пол в ложах, занятый чаепитием, поглощением сладостей или даже кипячением воды в чайнике.

Сцена японского театра просматривается из зрительного зала практически свободно, однако ее задник оформлен простым занавесом, а декорации представлены фактическими макетами необходимых по ходу представления предметов. Декорации домов строят в натуральную величину, деревья и прочие объекты на сцене расставляют в соответствии с их пропорциями. Когда наступает время смены декорации, оказывается, что сцена представляет собой огромный круг, поворачивающийся вокруг центральной оси, и что позади занавеса находится такое же пространство, как впереди. Таким устройством сцены предполагается преимущество, заключающееся в том, что, пока пьеса идет в одних декорациях, на второй половине круга сцены можно готовить декорации для следующего действия. Таким образом, для смены декорации остается только лишь поднять занавес и повернуть сцену на пол-оборота. Еще одна особенность японского театра состоит в том, что актеры выходят на сцену из-за спины зрителей через черные занавески с белыми фигурами, висящие около дверей для входа зрителей. Следует также помнить о том, что женщинам не положено появляться на японской сцене и женских персонажей, как и мужских, играют мужчины.

Рис. 21. Схематический план театра в Токио. На нем показана круглая поворотная сцена. Буквой A обозначены кассы для продажи билетов

Рис. 22. Вид ложи или партера японского театра в разрезе. Вершины перегородок (А – А) обозначают проходы

Рис. 23. Схема галереи театра в Эдо. Позади бамбуковой ширмы (А – А) стоят «боги»

Рис. 24. Бамбуковая ширма (А – А на рис. 23 указывает ее расположение), сквозь которую смотрят «боги»

Войдя в зрительный зал, актеры тут же начинают исполнять свои роли по мере продвижения к сцене, пока не приблизятся к внутреннему краю поворотной платформы или прилегающей к ней сцене. Я видел лошадь, которую провели по проходу. Ее нарядили точно так же, как у нас наряжают почтовых лошадей. Позади лож зрительного зала в галерее, выходящей фасадом на сцену, находится ширма из вертикальных и горизонтальных полос бамбука, по другую сторону которой стоит народ победнее и через эту ширму наблюдает представление. Декорациями для нашего представления служат полосы расписанного фигурами хлопчатобумажного полотна, свисающие с галерей и потолка настолько густо, что с моего места в углу галереи никак не рассмотреть конструкцию покрывающего наш зрительный зал потолка.

Театр открывается в шесть часов утра, а закрывается вечером в промежуток времени с шести до девяти часов. Любой желающий японец может прийти в театр с женой и детьми, прихватив с собой провизию. Ее он может приобрести прямо в театре и провести тут целый день.

По поводу игры актеров мне сказать практически нечего, так как, во-первых, пребывание мое в театре было очень непродолжительным, а во-вторых, для полного понимания происходящего на сцене требовалось гораздо более глубокое знакомство с японской театральной традицией, чем я располагал тогда. Тем не менее представление произвело на меня гораздо более яркое впечатление, чем я мог предполагать, и оно мне понравилось больше, чем все то, что я видел на наших подмостках. Утром 22-го числа я покинул сэра Гарри Паркеса и вернулся в Иокогаму, где обнаружил господина Арнольда Кроссли из Галифакса.

Услышав, что мистер Сано приготовил для меня великий подарок, пригласив к себе домой пять величайших художников Японии для рисования этюдов, сэр Гарри и леди Паркес, мистер и миссис Маунси и мистер Кроссли изъявили желание составить мне компанию. Мистер Сано великодушно пригласил их тоже.

Комната, в которой мы все собрались полюбоваться работой приглашенных художников, оказалась внушительного размера помещением, причем обставлять его по европейской моде мистер Сано не стал. Художники расположились на коленях прямо на полу, устланном, как во всех японских домах, циновками. В центре комнаты также на полу постелили красный войлок. На этом войлоке с помощью грузиков раскатали рулон слегка шероховатой бумаги. Художники вооружились кусочками древесного угля, закрепленными в очень тонких бамбуковых держателях 40 см длиной; плоскими кистями из оленьей шерсти шириной от 3 до 7 см и длиной около 2 см, круглыми щетками из бамбука и белых волокон овощных культур диаметром около 1,5 см, а также большим количеством воды в большом тазу, тушью нескольких цветов.

Особый интерес вызвал у меня один пожилой живописец, специализирующийся на изображении цветов, которого отличал особый целомудренный юмор, а его художественный дар нисколько не уступал способности к невинной шутке. В своем творчестве он использует тушь, индиго, гуммигут (млечный сок некоторых тропических растений), кармазин и краснозем. Еще один из художников добавляет в свои краски пигмент под названием кровь дракона.

Художник, которому выпало рисовать первым, выступает вперед, кланяется в японской манере и занимает свое место перед расстеленной бумагой. Этот пожилой творец минуту или две задумчиво взирает на бумагу и приступает к делу, ради которого его сюда пригласили. Прицелившись бамбуковым держателем уголька, он касается поверхности бумаги в четырех или пяти местах, где остаются едва заметные точки. После этого плоской кистью шириной примерно 8 см, смоченной в туши, он, практически не отрывая ее от бумаги, наносит неразборчивое изображение серо-черного цвета. Кистью меньшего размера художник намечает рядом с этой серой массой нечто напоминающее несколько перьев, затем, чуть дальше, появляется конец свисающей ветви. Вернувшись к верхнему обрезу листа бумаги, он рисует ветвь вниз до соединения с веткою, нарисованной сначала. Теперь рисуется глаз, за ним клюв, а дальше художник наносит несколько мазков краски, и нашему взору открывается изображение, появившееся меньше чем за четверть часа, петуха и курицы, клюющих зерна на фоне ветки дерева. Причем обратите внимание, большая часть туловища курицы скорее обозначена, чем нарисована, так как туловище петуха нарисовано серой краской (которую мастер нанес с самого начала в виде бесформенной массы), и, поскольку белая курица просматривается на фоне черного петуха, границы черного цвета обозначают в основном туловище курицы. Мистер Сано любезно подарил мне на память этот забавный набросок.

Тот же самый художник затем изобразил нам пейзажик; но едва ли стоит упоминать о том, что японские пейзажи уступают своим очарованием изображениям птиц, рыб, насекомых и цветов.

Теперь свое место перед бумагой занял старый живописец цветов, о котором я говорил выше. Он какое-то время смотрел на лист, как будто мысленно изображал на нем композицию цветов, уже сложившуюся у него в уме, и, как предыдущий художник, поставил на бумаге две или три точки углем. Потом взял на кисть немного зеленой краски и приступил к раскладке там и тут листьев пиона. Листья появлялись от одного только его прикосновения кистью к бумаге. Но притом что он время от времени несколько изменял тон краски на кисти, все части листа получались одного и того же оттенка. Новой кистью он изображал красные цветы пиона, оттеняя каждый лепесток с помощью небольшого количества воды на бумаге до того, как вода успевала полностью впитаться.

Сворачивая бумагу от нижнего ее края (так делают все художники для продолжения работы в верхней части листа), пожилой художник рисует лепестки распустившегося бутона. Теперь жидкой тушью он изображает одновременно цветы и бутоны магнолии, затем располагает композицию из розовых лепестков, напоминающих цветы миндаля, а в конце формирует композиции красной массы таким манером, чтобы она выглядела как торчащие лепестки бутонов алых цветов.

Пятна краски, нанесенные таким способом, тщательно распределяются в строгом соответствии с законами составления композиции. Стебли растений протягиваются с таким расчетом, чтобы соединить воедино все разрозненные элементы картины. Японские художники овладели такой техникой безукоризненно. Дальше добавляются чашечки цветов, потом наступает очередь тонкой доработки изображения, заключающейся в нанесении жилок на несколько листьев, тут и там добавляются штрихи краской неразбавленного цвета, а также темные точки. Исходя из моего знакомства с творчеством европейских художников, я сомневаюсь, что кто-то из них мог бы создать набросок такого уровня совершенства за промежуток времени, достаточный нашему японскому художнику для сотворения своего шедевра. И невзирая на то что меня учили профессии чертежника и в молодые годы мне как раз пришлось изучать растения и рисовать цветы, приходится признать свою неспособность к сотворению настолько стремительно рисунка, сравнимого с чудом, явившимся сегодня нам.

Молодая дама, которая, насколько я понял, числится художником-флористом при императрице, как раз изобразила небольшой желтый цветок. Но он выглядит так, будто его только что купили на цветочном базаре, так как корни этого цветка остаются завернутыми в бумагу. На составление этого наброска у дамы ушло минут десять. Она уступила место молодому человеку, нарисовавшему утку в полете. При этом он использовал технику живописи, показанную нам автором первого произведения. При этом мастерство, с каким прорисовывалось тело птицы с игрой света, тени и контура, просто поражало воображение. Кисть весьма внушительной ширины наш мастер погрузил в воду и отжал ее пальцами до практически сухого состояния. Затем он погрузил эту кисть в жидкий раствор туши, причем волосяной пучок отогнул наружу таким образом, что он принял форму полумесяца. Выпуклость или центральную часть кисти он теперь на мгновение погрузил в густую тушь, и волосяной пучок самопроизвольно выпрямился. Отделив в сторону два или три волоска, молодой творец погрузил их в темную краску. При этом волоски так и остались торчать в сторону от волосяного пучка. Натренированным движением художник единственным мазком изобразил туловище утки со всеми тенями и обвел его контур. Контур получился за счет торчавших в сторону волосков. А оттенки вышли за счет того, что темная краска не успела пропитать кисть полностью. Теперь появился клюв, за ним лапы, а затем оперение хвоста. Мастер добавил глаз, шею, ноги и несколько завершающих мазков. Так перед нами возник восхитительный набросок утки в полете.

После появления еще парочки или тройки рисунков перед сукном снова становится на колени мужчина среднего возраста, рисовавший одомашненных птиц, и начинает тушью изображать нечто, что все мы принимаем за морской пейзаж. Как предыдущий художник, этот джентльмен наносит одновременно некий фон и прорисовывает контур уже известным нам приемом. После завершения рисунка того, что мы воспринимаем как волны, и когда мы ждем, что художник нарисует в воде рыб или джонки на ее поверхности, он просто добавляет несколько точек и темных мазков. И подписывает свое имя. Затем он поднимает рисунок, чтобы мы его как следует рассмотрели. К нашему изумлению, мы видим вереницу крыс, одна или парочка из которых выделяются из общей массы. То, что мы приняли за морские волны, оказывается только лишь фоном, на котором проступают округлые спины белых крыс; животные возникли из самой белой бумаги.

Теперь художникам раздали несколько вееров, и им предстояло нанести на эти веера узоры. Дело осложнялось неровностью поверхности изделий, но мастера скоро справились со своей задачей без видимого затруднения.

Испив чаю в соседней комнате, мы вернулись к мастерам, чтобы полюбоваться забавой, которой японские художники часто себя развлекают. Лист бумаги развернут на сукне, одна компании из нескольких художников выходит вперед, и они, обмакнув кисти в тушь, делают несколько незатейливых мазков. В результате посередине листа бумаги появился крест высотой 60 и шириной 40 см. Одного вызванного к листу бумаги художника попросили нарисовать даму таким манером, чтобы этот крест естественным образом вписался в сюжет изображения. С помощью нескольких мастерских мазков через три стремительно пролетевшие минуты он закончил свою работу, вызвавшую у присутствующих непередаваемое восхищение. Но крест, оставаясь все еще заметным, несколько портил превосходный рисунок. Такое развлечение, как мне сказали, могло продолжаться весь вечер напролет. К сожалению, из-за приглашения на ужин к моим приятелям мне пришлось покинуть честную компанию в половине седьмого вечера. Редко я так сильно расстраивался по поводу упущенного удовольствия. Во время моего пребывания в Японии мистер Сано внес громадный вклад в то, чтобы всячески меня удивить, но ничто не доставило мне такого удовольствия, как забава японских художников в тот незабываемый день.