Удалой полковник

Это произошло в то время, когда настоятелем Глинской общежительной пустыни был игумен Филарет. Он, проводя строгую подвижническую жизнь, духовно обновил пустынь и насадил в ней дух высокого благочестия. В то время в пустыни проживал отставной гвардейский полковник Милонов. Он был простым послушником, иночества не принимал, хотя про него говорили, что он имеет тайный постриг, явно же пребывает в прежнем звании. Милонов отличался строго подвижнической жизнью, был большим постником и молитвенником.

Милонов рассказывал о себе, что раньше он был неверующим человеком. Когда он служил в гвардейском корпусе в Петербурге, выделялся среди товарищей разнузданностью нравов: он кощунствовал над святынями, смеялся над всяким проявлением христианского благочестия, отрицал саму веру в Бога и вечную жизнь. По обычаю молодежи того времени он любил кутежи и разврат. Напрасно старалась его вразумить старушка-мать, напрасно она просила его остепениться и стать христианином не только по названию. Он не слушал матери, а та усердно молилась за него, ибо она была женщиной глубоко верующей и благочестивой.

И вот ее молитва, видно, дошла до Господа: дивный Промысл Божий коснулся каменного сердца удалого полковника Милонова, коснулся тогда, когда он этого совсем не ждал! Однажды после очередной попойки в кругу товарищей Милонов с тяжелой головой вернулся к себе на квартиру и прилег отдохнуть. Но не успел он закрыть глаза, как услышал в своей комнате голос из-за печки:

– Милонов! Возьми пистолет и застрелись!

Это его несказанно изумило. Он подумал, что кто-либо над ним подшутил, осмотрел комнату, но никого не нашел. Поэтому он решил, что это лишь игра воображения из-за винных паров вчерашней попойки. Но в тишине опять ясно прозвучал тот же голос. На этот раз он настоятельно требовал от него, чтобы Милонов взял пистолет и застрелился. Встревоженный полковник позвал денщика и рассказал ему, что он слышит какой-то странный голос из-за печки, который приказывает ему взять пистолет и застрелиться. Денщик был верующим человеком. Он сказал ему:

– Барин, помолитесь Богу, это явно бесовское наваждение!

Милонов, давно не молившийся, отругал денщика за такое предложение и лишь посмеялся над ним.

– Ни Бога, ни беса нет! – отрезал он и не хотел больше его слушать.

Но денщик умолял послушаться его совета и, когда ему опять послышится тот голос с советом застрелиться, осенить себя крестным знамением.

– Тогда увидите, барин, что и Бог и бес существуют: голос сразу умолкнет, ибо он явно бесовского происхождения и хочет привлечь вас к самоубийству, чтобы навеки погубить вашу душу!

Отпустив денщика и немного успокоившись, Милонов опять услышал прежний голос из-за печки и перекрестился. Голос мгновенно замолк. Это произвело на полковника сильное впечатление. Невольный ужас напал на него, и он решил изменить свою жизнь, навсегда покинуть мир и провести оставшиеся дни в покаянии и молитве…

Он тут же подал в отставку, снял блестящий гвардейский мундир, надел простой овчинный тулуп и в нем пешком пошел в Киев с намерением поступить для покаяния в Киево-Печерскую лавру. Лаврское начальство, увидев полковника в простом тулупе, не захотело принять его в число своей братии и попросило Милонова лично явиться к Киевскому митрополиту с просьбой о его зачислении в монастырь. Митрополит очень удивился, увидев перед собой полковника в нищенской одежде. Но когда Милонов откровенно рассказал ему о том, что с ним случилось, и о своей прежней жизни, митрополит посоветовал ему не оставаться в Киево-Печерской лавре, обители шумной и городской, а лучше отправиться в пустынную Глинскую обитель к старцу игумену Филарету и под его опытным руководством подвизаться там в спасении своей души.

Милонов так и сделал. Он пришел в Глинскую пустынь, рассказал игумену Филарету о себе и был принят им в число братии. Но так как его старушка-мать еще была жива и он отдал ей свою военную пенсию, то, чтобы не потерять ее и не оставить свою мать в нужде, он не стал официально принимать монашество, но жизнь проводил строго подвижническую. Милонов пережил игумена Филарета и уже при его преемнике, игумене Евстратии, блаженно почил о Господе в той же Глинской пустыни, оставив после себя добрую память истинного подвижника и верного раба Христова.

Прозрение

(Рассказ графа М. Толстого)

«Я возвращался в Москву из Нижнего Новгорода. На железнодорожном вокзале какой-то маленькой станции я увидел монаха, внимательно читавшего книгу – по-видимому, молитвослов. Когда старец окончил чтение и закрыл книгу, я подсел к нему, познакомился и узнал, что он иеромонах Григорий, строитель одной общежительной пустыни, едет в Петербург по делам своей обители. Монашествует он уже более тридати лет, а в прежней мирской жизни был офицером лейб-гвардии полка.

– Как это случилось, – спросил я его, – что вы решили принять монашество? Наверное, в вашей жизни произошло что-нибудь необыкновенное?

– Я охотно рассказал бы вам историю моей жизни, – ответил отец Григорий, – но этот рассказ о милости Божией, посетившей меня, грешного, будет длинным. Скоро прозвонит звонок, и нам придется расстаться – мы ведь едем в разных вагонах.

Когда я пересел к нему в купе (по счастью, там не было никого, кроме нас), отец Григорий рассказал мне следующее.

– Мне грустно и стыдно вспомнить прошлое, – начал он, – я родился в знатном и богатом семействе. Мой отец был генералом, а мать – княжной. Когда отец умер от раны, полученной в Лейпцигском сражении, мне было всего семь лет. Мать умерла еще раньше. Круглым сиротой я поступил на воспитание к моей бабушке, княгине. Там для меня нашли наставника-француза, бежавшего в Россию от смертной казни. Этот самозваный учитель не имел ни малейшего понятия о Боге, о бессмертии души, о нравственных обязанностях человека. Чему я мог научиться у такого наставника? Говорить по-французски с парижским произношением, мастерски танцевать, хорошо держать себя в обществе? А обо всем остальном страшно теперь и подумать!..

Бабушка, дама высшего света, и другие родные любовались ловким мальчиком, и никто из них не подозревал, сколько гнусного разврата и всякой мерзости скрывалось под моей красивой внешностью! Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я был уже юнкером в гвардейском полку и имел две тысячи душ под попечительством дяди, который был мастер проматывать деньги и меня обучил этому нетрудному искусству.

Скоро я стал корнетом в том же полку. Года через два я был помолвлен с княжной, одной из первых красавиц высшего света. Приближался день нашей свадьбы. Но Промысл Божий готовил мне другую участь – видно, что над моей бедной душой сжалился Господь!

За несколько дней до предполагаемого брака, 15 сентября, я возвращался домой из дворцового караула. День был прекрасный. Я отпустил своего рысака и пошел пешком по Невскому проспекту. Мне было не по себе, какая-то необъяснимая тоска теснила грудь, мрачное предчувствие тяготило душу… Проходя мимо Казанского собора, я зашел в него. Впервые мне захотелось помолиться в церкви!

Сам не знаю, как это случилось, но я усердно молился перед чудотворной иконой Божией Матери, просил избавить меня от какой-то неведомой опасности…

Когда я вышел из собора, меня остановила какая-то женщина в рубище, с грудным ребенком на руках, и попросила подаяния. Раньше я был равнодушен к нищим, но на этот раз мне стало жаль бедную женщину, я дал ей денег и произнес:

– Помолись обо мне!

Идя дальше, я вдруг почувствовал себя плохо: меня бросало то в жар, то в холод, мысли путались. Едва дойдя до квартиры, я упал без памяти, к ужасу моего верного Степана, который находился при мне с детства и часто, но, увы, безуспешно предостерегал меня от многих дурных поступков. Что было потом, не знаю, только вспоминаю, как будто во сне, что около меня толпились врачи и еще какие-то люди, что у меня очень болела голова и все вокруг меня кружилось. Наконец я впал в полное беспамятство. Через двенадцать суток я неожиданно пришел в себя. Я не имел сил открыть глаза, не мог произнести ни слова, даже пошевелиться мне было невозможно. Вдруг надо мной раздался тихий голос: Мужайся, и да укрепляется сердце твое, и надейся на Господа! (Пс. 26, 14).

А в соседней комнате разговаривали двое моих сослуживцев, я узнал их по голосам.

– Жаль бедного Андрея, – сказал один из них, – еще рано бы ему… Какое состояние, связи, невеста-красавица!

– Ну насчет невесты жалеть нечего! – ответил другой. – Я уверен, что она шла за него по расчету. А Андрея очень жаль, теперь и занять не у кого, а у него всегда можно было перехватить сколько нужно и надолго…

– Надолго! Другие совсем не давали! А кстати, вероятно, его лошадей дешево продадут. Хорошо бы купить Вихря! Это его лучший верховой конь…

„Что же это такое? – подумал я. – Неужели я умер? Неужели моя душа слышит, что происходит около меня, возле моего мертвого тела? Значит, есть во мне бессмертная душа, отдельная от тела?! Нет, не может быть, чтобы я умер! Я чувствую, что мне жестко лежать, чувствую, что мундир жмет мне грудь! Значит, я жив! Полежу отдохну, соберусь с силами, открою глаза. Как все тогда перепугаются и удивятся!“

Прошло несколько часов. Я мог считать время по бою настенных часов, висевших в соседней комнате. Чтение Псалтири продолжалось. На вечернюю панихиду собралось множество родных и знакомых. Раньше всех приехала моя невеста со своим отцом, старым князем.

– Тебе нужно иметь печальный вид, постарайся заплакать, если можешь! – сказал ей отец.

– Не беспокойтесь, – ответила она, – кажется, я умею держать себя, но, извините, заставить себя плакать не могу! Вы знаете, я не любила Андрея и согласилась выйти за него только по вашему желанию. Я жертвовала собой ради семьи…

– Знаю, знаю, мой друг, – продолжал старик, – но что скажут, если увидят тебя такой равнодушной? Эта потеря для нас большое горе! Твое замужество поправило бы наши дела. А теперь где найдешь такую выгодную партию?

Разумеется, этот разговор происходил на французском языке, чтобы псаломщик и слуги не могли понять. Я один все слышал и понимал…

После панихиды моя бывшая невеста подошла проститься со мной. Она крепко прильнула губами к моей похолодевшей руке и долго не могла оторваться. Ее отвели насильно, уговаривая не убивать себя горем.

В этот момент послышались слова:

– Как это трогательно, как она любила его!

О мирские связи, как вы непрочны и обманчивы! Вот дружба товарищей, вот любовь невесты! А я, жалкий безумец, страстно любил ее и в ней одной искал свое счастье!..

Когда все разъехались после панихиды, я услышал над собой плач доброго старика Степана.

– На кого ты нас покинул, голубчик мой! – причитал старик. – Что теперь с нами будет! Умолял я тебя – побереги себя, барин! А ты не хотел меня слушать. Погубили тебя приятели вином и всяким развратом! Теперь им до тебя и дела нет, только мы, твои слуги, над тобой рыдаем!

Вместе со Степаном плакали и мои крестьяне, жившие в Петербурге по паспортам.

Они любили меня искренно, потому что я их не притеснял и не увеличивал оброк. По совести признаюсь, что я поступал так единственно из-за своей беспечности: денег у меня было с избытком, хватало на все, в том числе на всякие безобразия, какие приходили мне в голову. Так вот где я нашел искреннюю любовь – в сердцах простых людей, своих слуг!

Наступила длинная, бесконечная ночь. Я стал вслушиваться в чтение Псалтири, для меня незнакомой. Никогда прежде я не раскрывал этой Божественной, сладостной книги. Глубоко врезались мне в сердце эти слова, я повторял их мысленно и горячо-горячо молился. Вся прошлая жизнь предстала передо мной, как будто холст, покрытый разными нечистотами. Что-то неведомое, святое, чистое влекло меня к себе. Я дал обет исправления и покаяния, обет посвятить свою жизнь на служение милосердному Богу, если только Он помилует меня. А что, если мне не суждено вернуться к жизни? Что, если меня – живого мертвеца – заживо зароют в землю? Не могу теперь высказать всего, что я испытал той ужасной ночью! На следующий день Степан увидел у меня на голове прядь седых волос. Даже спустя годы при воспоминании об этой ночи в гробу я вздрагивал…

Наступило утро, и мои душевные страдания еще больше усилились. Мне было суждено выслушать слова о моей смерти! Около меня кто-то произнес:

– Сегодня вечером вынос, завтра похороны в Невской лавре!

Во время утренней панихиды кто-то заметил капли пота на моем лице и указал на это доктору.

– Нет, – сказал доктор, – это холодное испарение от комнатного жара. – Он взял меня за руку и произнес: – Пульса нет, без сомнения, он умер!

Невыносимая пытка – считаться мертвецом, ждать той минуты, когда закроют крышку гроба, в котором я лежу, когда на нее посыплется земля, и не иметь силы подать признаки жизни ни взглядом, ни звуком, ни движением! А между тем я чувствовал, что мои силы были еще слабее, чем вчера… Нет надежды! Ужасное отчаяние овладело мной, мне казалось, что внутри у меня все сжимается и содрогается… Но, видимо, мой Ангел-Хранитель был рядом: кто-то подсказал мне слова молитвы, которые я слышал, лежа в гробу: „Боже мой, помилуй меня, пощади меня, я гибну. Так взывал я из глубины души, обуреваемый предсмертной тоской.

Прошло еще несколько мучительных, безотрадных часов, и я уже не молился о возвращении к жизни, я просил себе тихой смерти как избавления от предстоящих мне страшных мук. Мало-помалу моя душа успокоилась в крепкой молитве. Ужасы медленной смерти в могиле представлялись мне заслуженной карой. Я всецело предал себя на волю Божию и хотел только одного – отпущения моих грехов.

Панихида окончилась, и какие-то люди подняли меня вместе с гробом. При этом они как-то встряхнули меня, и вдруг из моей груди бессознательно вырвался вздох. Один из них сказал другому:

– Покойник как будто бы вздохнул!

– Нет, – ответил другой, – тебе показалось!

Но моя грудь освободилась от стеснявших ее спазмов, и я громко застонал. Все бросились ко мне, доктор быстро расстегнул мундир, положил руку мне на сердце и с удивлением сказал:

– Сердце бьется, он дышит, он жив! Удивительный, потрясающий случай!

Меня быстро перенесли в спальню, раздели, положили на постель, стали растирать спиртом. Скоро я открыл глаза и сразу посмотрел на икону Спасителя, на ту самую икону, которая (как я узнал потом) лежала на аналое у изголовья моего гроба. Потоки слез хлынули из моих глаз. Около кровати стоял Степан и плакал от радости. Рядом сидел доктор и уговаривал меня успокоиться. Он не понимал, что я испытывал. Помощь доктора была мне не нужна, молодые силы быстро восстановились. Впрочем, я благодарен ему за то, что он по моей просьбе запретил пускать ко мне посторонних, чтобы не беспокоить меня.

В полном одиночестве я провел несколько дней, не видя ни одного чужого лица. Моим утешением были Божественные псалмы Давида. Я учился познавать Бога, любить Его и служить Ему.

Многие знакомые пытались проникнуть ко мне из любопытства. Они хотели посмотреть на ожившего мертвеца. Каждый день приезжал мой нареченный тесть. Он, видимо, старался не упустить выгодной партии. Но я никого не принимал.

После того как я немного окреп, стал готовиться к Таинствам Исповеди и Причастия. Отец Михаил был моим духовником. Он укрепил меня в решимости отречься от мира и от всех его привязанностей. Но я не скоро смог избавиться от житейских дел. Прежде всего я поспешил отказаться от чести быть зятем знатного князя и мужем прекрасной княжны. Потом я вышел в отставку, отпустил моих крестьян, распродал все свое движимое имущество и отдал деньги нуждающимся. Прочие свои имения я передал законным наследникам. В этих хлопотах прошел целый год. Наконец, свободный от земных попечений, я мог искать тихого пристанища и избрал себе благую часть.

Я побывал в нескольких монастырях и поселился в той пустыни, где теперь доживаю свой век. Своего верного Степана я отпустил на волю и предлагал ему денежное вознаграждение, достаточное для обеспечения его старости, но он не принял денег и со слезами просил не отсылать его. Он хотел умереть при мне, провел остаток жизни в нашей обители и умер, не приняв пострижения.

– Куда мне, недостойному грешнику, быть монахом! – говорил он. – Довольно с меня и того, что сподобился жить с рабами Божиими.

Почтенный отец Григорий закончил свой рассказ следующими словами:

– Вот так Господь явил мне, недостойному, Свою великую милость! Чтобы пробудить мою душу от мрачного греховного сна, Благой Человеколюбец на гробовом ложе просветил мои очи, да не усну в смерть вечную!»