«Я очень рассердился и отнес документы в Гнесинку»

Градский на интервью настроен не был, а со своими поклонниками, напротив, общался охотно. Делать было нечего – так я оказалась в «Библио-Глобусе» на презентации книги Евгения Додолева «The Голос». Книга – о нем, о Маэстро, певце, поэте, композиторе, одном из основоположников русского рока. При всем многообразии стилей и жанров, в которых работает Александр Градский, между ними несложно найти общее. Вся эта музыка написана свободолюбивым человеком.

– Александр Борисович, вы начали с исполнения рок-музыки. А когда пришло решение получить классическое образование?

– Действительно, я успешно играл в своей группе, но в девятнадцать лет подумал, что у меня есть кое-какие способности и мне необходимо учиться петь классику. И я пошел поступать в музыкальное училище при Московской консерватории. Это произошло в 1969 году. Но на первом же туре меня срезали. Это училище находится в пятистах метрах от Училища имени Гнесиных. А между ними – троллейбусная остановка. Я иду и вижу, что на ней стоит и ждет своего троллейбуса Гуго Тиц, заведующий кафедрой вокала и в училище, и в консерватории одновременно. И вот я, длинноволосый, одетый как положено рокеру – в джинсы и майку, довольно нагло к нему обратился: «Вы меня сейчас выперли с первого тура, как, по-вашему, стоит мне петь?» Он посмотрел на меня и сказал: «Вы лучше играйте, молодой человек, на скрипке или на гитаре, или эстрадой занимайтесь, потому что вокалом вам заниматься не стоит, таких голосов, как у вас, десятки тысяч…» Сел в троллейбус и уехал. А я очень сильно рассердился и прямо с остановки понес свои документы в Гнесинку.

Поступил. Причем сразу на первый курс – и не училища, а института. Но там была своя история. Когда я подал заявление… Если быть совсем откровенным, знакомый жены моего отца был каким-то образом связан с одним из педагогов этого института. И, как водилось в советские времена, им был сделан звонок. Нет, он просил не принять меня, а только «обратить внимание на этого человека».

И на меня обратили внимание. Обычно на экзаменах, где пятьдесят-шестьдесят человек на место, внимание комиссии редко на ком задерживается. Мне же дали возможность допеть номер до конца. И дождались момента, когда у меня была верхняя нота. И когда я эту ноту хватанул, причем легко, а это был си-бемоль, что для тенора очень прилично, меня и пригласили к ректору. Ректором был Юрий Владимирович Муромцев – совершенно потрясающий и музыкант, и человек.

И он сказал мне: «Вы талантливый, но очень "сырой" исполнитель. Поучитесь-ка на подготовительном отделении пару лет».

Такой вариант меня не устраивал – я жил самостоятельно и мне нужно было зарабатывать деньги. Так я ему и сказал. И предложил… договориться. Сейчас я понимаю, как это выглядело, когда девятнадцатилетний юнец «диктует» свои условия народному артисту страны и заслуженному деятелю искусств, но тогда меня ничего не сдерживало. «Давайте, – сказал я, – вы примете меня на вечернее отделение, через год вы придете на наш показ, и, если я не буду соответствовать по уровню первому курсу, вы меня отчислите». Так мы и договорились. Я пообещал за год всех нагнать.

– И, судя по всему, не только нагнали, но и перегнали?

– Да, благодаря своим замечательным педагогам Любови Владимировне Котельниковой, у которой учился Иосиф Кобзон, и Нине Александровне Вербовой. На третьем курсе я уже пел во всех оперных отрывках, которые ставились в институте. Теноров в институте училось немного, а на каждом курсе ставились оперы, где тенор был обязательным. Так я и оказался нарасхват. Я пел и Юродивого, и Мисаила, и Фауста, и Шуйского… А с Володей Маториным на третьем курсе мы спели оперу Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери». Полностью. После этого Нина Александровна представила меня своему близкому другу… Гуго Натановичу Тицу. И он начал говорить мне, что ему очень понравилось мое исполнение, тембр, на его взгляд, удивительный. Я не удержался и сказал, что три года назад он говорил совсем другие слова. Посмотрев на меня, Натанович спросил: «Я правда так сказал? Но вы меня не послушали. И правильно сделали».

– А потом вы продолжили учебу в Консерватории по классу композиции у Тихона Хренникова…

– Попал я к нему случайно. В то время я был очень дружен с Натальей Петровной Кончаловской. Мне было двадцать пять лет, а ей – восемьдесят. Я приезжал к ней два-три раза в неделю, мы делали либретто для моего детского балета по Киплингу. Наталья Петровна была совершенно уникальной женщиной, у нее было потрясающее человеколюбие! Окончив работу над либретто, она, позвонив, сказала, что хочет, чтобы автором этого либретто значился ее супруг Сергей Владимирович Михалков. «Ведь если это произойдет, твой балет обязательно поставят все театры нашей страны». Я ответил: «Никогда я на это не соглашусь». Она ответила: «Ну и дурачок», – и повесила трубку. Кем надо быть, чтобы четыре месяца своей работы просто подарить своему мужу вместе с результатом своего труда?! Вот такой фантастический поступок. Позже я сам переписал либретто, так как музыка сделала балет «взрослым», но опус Натальи Петровны в моем архиве сохранен…

Так вот, она позвонила Хренникову и сказала ему: «Тихон, у меня есть идея. Мой товарищ(!) заканчивает Гнесинский институт как певец, и я тебя хочу пригласить в кино, на "Романс о влюбленных". Хочу, чтобы ты послушал, как парень поет и сочиняет». Побывав на показе этого фильма, Тихон Николаевич проникся и позвонил мне. Так я и поступил в Консерваторию.

– Так музыка к этому фильму зачлась вам на вступительных экзаменах?

– Да, ему стало интересно.

– В вашей жизни было еще одно славное имя – Евгений Федорович Светланов…

– В аппаратной Пятой студии Дома звукозаписи мы заканчивали сведение моего балета «Человек». И вдруг наш звукорежиссер случайно нажал не ту кнопку и стер четыре последних аккорда. Чтобы эти четыре аккорда записать, мне нужно было снова вызывать весь оркестр. А это деньги, которых и так за восемь смен было заплачено немало. А еще и дирижер нужен был. Целая история из-за четырех аккордов! И тут… Я вижу оркестр.

В студии перерыв в репетиции. Так бывало – в студии репетиция, а в аппаратной другая работа. Вижу – Евгений Федорович Светланов что-то подчеркивает в партитуре. Подхожу к нему и говорю: «Моя фамилия Градский. Я сейчас свожу свой балет. Мой звукорежиссер стер последние четыре аккорда балета. Можно ли с вашим оркестром сейчас записать эти аккорды, пока музыканты отдыхают?» Евгений Федорович поинтересовался: «А ноты-то у вас есть?» Я ответил ему, что нот у меня с собой нет, но смогу сказать, что кому играть. «Хорошо. Только вы сами дирижируйте». Встал я к дирижерскому пульту в первый и последний раз в своей жизни. Аккорд за аккордом, и мы все записали. Прошло года три, и мне как-то позвонила жена Светланова – Нина Александровна. Она сказала, что Евгений Федорович хочет со мной пообщаться, и пригласила на репетицию. Я пришел в Большой театр, в Малый зал, и он мне сказал: «У вас хорошие верхние ноты, а мне нужно, чтобы кто-то спел Звездочета. Но эта партия очень сложная». Я сказал, что примерно знаю эту партию, слышал ее. «А можете сейчас что-нибудь напеть?» Ноты я видел впервые, но сразу спел. Светланову понравилось, и он сказал: «Вот вы и будете петь».

Мы подружились. Это другая история…

– В вашей биографии даже было общение с КГБ…

– Основной вывод, который я для себя сделал, побывав там, – на вопрос, который тебе задают, надо уметь отвечать. Когда меня спросили: «Что за слова вы поете?», я ответил: «Это стихи Саши Черного». Последовал вопрос: «Кто это утвердил?», я сказал: «Главлит». Вопросы на этом закончились. Начальнику с Лубянки сказать было нечего. Но все бывает, даже если ты везде застраховался и приготовил ответы. У меня даже песня есть: «Поскольку закона нету, / Чтоб выжить, его соблюдая, / Его нарушают все тут / От края страны до края. / И надобно жить осторожно / И не рисковать острожно. / Поскольку любого можно… / Законно любого можно / Лишить и свободы и рая».

– Когда-то Виктор Цой написал: «Мы ждем перемен». Вы же словно ему в ответ: «Мы не ждали перемен». Что это за диалог?

– Цой, когда писал эти строчки, был еще очень молод и не успел почувствовать того, что перемен не будет, поэтому остался в романтическом настроении и в скором времени, к несчастью, погиб. Я думаю, поживи он подольше – сейчас ему было бы больше пятидесяти лет, – он разобрался бы в ситуации. Я же в те годы был старше его, и то, что ему предстояло узнать, я уже проверил на себе…

Лариса Алексеенко, «Версия», 24 июня 2013