Книга: Кудряшка
Назад: Глава 11. Мучительное взросление
Дальше: Глава 13. Вечер испорчен

Глава 12

Мать… Мать?

Март выдался серый и хмурый.

Я маялась в пустой палате детской больницы. В палате было двадцать коек, и она предназначалась для молодых мам. Сейчас все разъехались. Только я осталась на ночь.

Перед сном ходила проведать маленького Лёшку в кувезе. Брала его на руки, переодевала, давала грудь. И, убедившись, что младенец уснул (а спал он много: гипоксия давала о себе знать), возвращалась в палату и валялась на своей кровати. Но спать не хотелось, поэтому я снова шла в бокс и сидела над колыбелькой сына. До утра.

Все мамаши, которые уезжали на ночь (кто к своим семейным обязанностям, к старшим детям, а кто – и на ночную дискотеку!), считали, что я – странная. Но как раз это меня не беспокоило.

Оправдались мои страхи: ребёнок практически задавил меня! И теперь непонятно, чего хочу я, а чего хочет он. В тот блаженный период, когда он ещё только должен был появиться на свет, со мной все носились, будто я хрустальная. Сейчас же меня звали: «Мама Лёши Громова». Вик больше не существовало, с нею было покончено.

«Где Лёшкина мать?» – раздавалось в палате. И звучало это как «кузькина мать».

– Мамочка Громова! О чём вы думаете? Малыш опять испачкался, а ему пора на физиотерапию!

– Да-а, таким только позволь рожать, – хмыкала стервозная медсестра.

Ну что на это скажешь? Я постоянно ходила с красными глазами.

Однажды днём прогуливалась вдоль бетонного забора. Маленький Лёшка спал. Я чувствовала себя пленницей. Хотелось поскорее выписаться, забрать малыша домой, к приготовленной уютной кроватке и детскому приданому… но именно в этот день нам продлили курс лечения. В голове, как всегда, крутились стихотворные строчки. На этот раз сочинялся стишок про то, что я решила не писать больше стишков, потому что время, отведённое мне для собственной жизни, закончилось:

 

Погребены стихи среди старья,

Лежат бумажной неопрятной грудой.

Я их забуду, ворошить не буду

Весна, и в жизнь вступают сыновья…

 

Почему «сыновья», почему во множественном числе – сама не знаю. Просто на рифму легло. А оказалось пророчеством!

Тут у моих ног упал пакет. Он лопнул, и по асфальту рассыпались яблоки, бананы, мандарины. А над забором выросла чья-то голова и снова исчезла. Пока я соображала, что это за странный грабитель, почему он лезет в детскую больницу (и зачем через забор!) и чем ему, собственно, тут поживиться – появились рука и нога. Человек забросил своё тело на забор, сел на него верхом – и оказался Гришкой!

– Гришка, – крикнула я, – калитка же рядом!

Гришка обернулся и осветился радостью.

– Привет, – сказал он, спрыгивая рядом со мной.

Мы крепко обнялись.

– Какими судьбами?

– Да, понимаешь, девчонка одна здесь каникулы себе устроила. Не подскажешь, где её найти?

– В психиатрическом отделении, – пошутила я (и опять пророчески)…

Мы ползали по земле, собирая фрукты. Потом Гришка торжественно вручил мне грязный пакет, завязав порванное днище узлом.

– Благодарю вас, – произнесла я.

Мы ушли в самый дальний больничный закуток, туда, где пахло кухней и громоздились хозяйственные тележки. Гришка закурил, я вытерла рукавом яблоко и принялась грызть.

– А тебе старшего лейтенанта дали, – сообщил новость Гришка. – Жаль, что не отметить…

– Отметим! После выписки.

– Вик, тебе Лёшка мои приветы передавал?

– А как же.

– А ты молодчина, – Гришка вдруг посерьёзнел. – Лёшка говорит, за шесть часов с родами управилась?

– За пять, – похвасталась я.

– Везёт же! Нинку двое суток черти в белых халатах мучили, – вздохнул Гришка. И вдруг засуетился: – Ну, держись тут. Забирай мальца домой. И готовьтесь к моему юбилею! Через пять месяцев всех вас соберу. Сорок лет – это веха…

– Конечно, мы с Лёшкой придём, – заверила я. – Тебе пора?

– Да, а то отряд заметит потерю бойца. Этот Палыч злее нашего Петровича будет. Пока что мне только в морге прогулы ставят… а на работе – ни-ни.

После Тришкиного ухода стало совсем тоскливо.



Наконец, после месяца в больнице, нас выписали. И потом почти год я возила Алёшку в реабилитационный центр. История о том, как мой несчастный сын, получивший все виды осложнений при родах, выправился и вырос в крепкого, ладного парнишку, заслуживает отдельного описания. Тогда же – не верилось, что это время наступит. Я мысленно торопила его первое слово, его первые шаги, в мечтах воображая своего крикуна солидным господином с портфелем и в галстуке, а себя – воскресшей вольной птицей…

Большую часть времени я проводила дома. Занималась хозяйственными делами, ухаживала за сыном. От скуки постоянно записывала в тетрадку (своего компьютера у меня ещё не было) унылые стишки.



Как уютно под домашней крышей:

Муж, сынуля, чистота, обед…

Гришка, друг, ты где – усатый, рыжий?

Ты меня узнаешь или нет?



Гришка давно не звонил и не заходил. Я даже не обижалась. Другие коллеги-приятели тоже забыли про меня, а студенческие подруги к тому времени сами родили детей и стали «взрослыми». Последнее проявлялось в том, что, когда я звонила им, чтобы поделиться своими переживаниями, рассказать, как однообразно текут дни, какая тоскливая картина за моим окном, где лишь серые строительные вагончики и уныло торчащий подъёмный кран, подруги отвечали одинаково: «Извини, но на эту ерунду у меня нет времени». Одиночество грызло меня изнутри, или я его грызла, как черствый пряник, мечтая о чём-то более вкусном.

В поисках способа найти себя я не придумала ничего умнее, чем… родить второго ребёнка. Я объясняла свой шаг следующим мотивом: чтобы мелкому Лёшке не было одиноко. Хотя тосковал не Лёшка, тосковала моя душа, не находя своего предназначения, пока что мне неведомого. Вероятно, выход следовало искать в социальной активности, в деле, совершив которое я добилась бы признания других и, соответственно, полюбила бы себя сама… Я же выбрала самый простой и малоэффективный способ решения проблемы.

Мы всё ещё жили с моей мамой, в тесноте, мечтая разъехаться. Вопрос размена обострился, когда я вторично забеременела. И я, и Алексей были единственными детьми, поэтому наши родители вывернулись наизнанку, выложили все свои сбережения, чтобы решить жилищную проблему любимых чад. Этот родительский подвиг, впрочем, был принят нами как должное.

Моя мама придумала комбинацию: молодая семья едет в квартиру свёкров, её же квартиру, самую большую, мы продаём и покупаем две маленькие квартирки для родителей. К нам ежедневно стали ходить покупатели. Вскоре оказалось, что, несмотря на приличный метраж и сталинскую планировку, никто не жаждет приобрести «двушку» в промышленном районе с видом на Кировский завод. К тому же помещению требовался ремонт, и не только косметический. Каждый день я вычерпывала лужу под протекающей фановой трубой, а когда приходили люди, загораживала собой эту трубу, выставляя вперёд живот, словно убеждая потенциальных покупателей поторопиться с принятием решения.

Вечерами все переругивались: устало и вяло, если Алексей приходил с работы трезвый, или бурно и драматично, если он приходил подшофе. Потом я делала упражнения для беременных, кормила маленького Лёшку, и – какое блаженство! – отходила ко сну. Мне снилась жизнь, которая когда-нибудь наступит, в которой мы с мужем будем жить под собственной крышей, с умными и воспитанными детьми. К нам будут приходить гости, тоже с детьми, а муж перестанет грубить и окружит меня такой заботой, что подруги начнут завидовать…

Размечталась!

Наконец нашёлся покупатель на мамину квартиру. Им оказалась знатная грузинка, которая приобретала жильё для вдовы и малюток покойного брата.

В непривычно холодный майский день, накануне переезда, в наше неказистое семейство явилось пополнение в виде маленького Гришки. Что интересно: назвать младшего сына этим именем решил Алексей. Правда, он уверял, что к Гришке Стороженко это отношения не имеет и что назвал он сына в честь шолоховского Гришки Мелехова.



Переезд освежил всех нас (включая маму, получившую кусочек личного пространства). Но только на время. Через полгода, когда мы с Лёшкой обжились на новом месте, а Гришка начал садиться и вставать, все проблемы обострились. Я опять закурила. И было с чего!

Алексей растолстел до ста тридцати килограммов. При двухметровом росте он выглядел тушей: не то хряк, не то медведь. «Тумба-Юханссон», как сам Лёшка прежде дразнил растолстевших знакомых, подразумевая шведского спортсмена (до которого моему мужу было ох как далеко).

Кроме того, Алексей превратился в мизантропа. Казалось, его интерес к жизни иссяк, как только юношеские кудри покинули шишковатую голову. После работы он валялся на диване у телевизора, а когда я обращалась к нему с каким-то вопросом, демонстративно прибавлял звук.

Мы теперь обитали в родительской квартире – той самой, где Гришка выломал дверь. Под нами жили Юрка и Линка Лазаревы. Они были первыми, с кем мы познакомились после переезда.

Однажды Лазаревы подвели меня к окну своей кухни и показали деревце, наряженное, как новогодняя ёлочка, использованными памперсами, выставившими напоказ своё содержимое. Так вскрылась отвратительная привычка Алексея выбрасывать в окно детские памперсы. Прижатый к стене, он поклялся не портить Лазаревым эстетическую картину мира, однако в тот же день нарушил обещание. Некстати войдя на кухню, я успела заметить памперс, летящий в фейерверке брызг и плюхающийся на вагончик за строительным забором, метрах в двадцати от дома. И тут же позвонила Линка Лазарева, которая буквально визжала от смеха. Линка курила у окна и всё видела – и тайное стало явным.

– Ты – чемпион мира по метанию памперсов! – Я попыталась взбодрить пристыженного мужа хоть так…

Наши свёкры купили квартиру поблизости от нас. Теперь всё большую роль в жизни нашей семьи играла свекровь. Она брала на прогулку детей, давая возможность заняться домашним хозяйством, могла сходить в магазин, приготовить обед. Мои свёкры урезонивали Алексея, когда тот срывался с цепи. И отца и мать Алексей, как ни странно, слушался. Они же в свою очередь не лезли в наши внутрисемейные отношения, не дудели сыну в оба уха, стравливая с невесткой, а, наоборот, мирили нас, сглаживали острые углы. Свёкор к тому же помогал деткам финансово, возил на своей машине в поликлинику и на дачу.

Хорошие свёкры могут выручить, но не спасти.

Чего, интересно, я ожидала? Продолжения беззаботного существования, как на Пушкинской? Трудно сказать. Мой муж превращался в малоподвижный предмет домашнего обихода, да ещё и меня хотел превратить в такой предмет! Правда, сам Алексей не осознавал чудовищной перемены. И когда я ему выговаривала, он огрызался: «Не веди себя как жена!»

Кстати, эти слова – муж, жена – прежде в равной степени вызывали аллергию у обоих. Мы снисходительно смотрели на семьи наших родителей и друзей, обещая друг другу, что «мы такими не будем»…

Установка оправдала себя. Такими мы не стали.

Назад: Глава 11. Мучительное взросление
Дальше: Глава 13. Вечер испорчен