Остготский рагнарёк

Тем не менее надо отдать Теодориху Остготскому должное. Он, вопреки всему, предпринял грандиозную попытку осуществить на практике то, о чем иные готские или вандальские владыки не могли даже мечтать. Создать большое и тем не менее достаточно прочное царство в самой привлекательной для завоевателей части «римской» Европы. На Апеннинском полуострове, который жадно манил взоры, но в то же время внушал робость и благоговейное почтение даже разбойничьей душе свирепых предводителей самых диких кочевников. Земли между Медиоланом и Неаполем с древним Римом, являвшиеся вожделенной целью всех «вооруженных мигрантов» на протяжении многих поколений. Возможно, что у многих – у вестготского царя Алариха, у повелителя вандалов и аланов Гейзериха, у гуннского «царя-батюшки» Аттилы, у отважного и умного властителя гепидов Ардариха – тоже хватило бы сил сделать то, что сделал Теодорих, сын Тиудимира. Но всем им не хватало спокойствия, выдержки и понимания необходимости предпочесть рост благосостояния на протяжении долгих лет нескольким неделям походов за добычей.

Итак, при нем максимально приблизилась к реальностью мечта, которой особенно охотно предавались немецкие историки эпохи как «Второго рейха» Гогенцоллернов, так и гитлеровского «Третьего рейха». Взиравшие на эпоху Великого переселения народов ретроспективно. Усматривая в ней время упущенных шансов на установление германского господства над Европой. Для его установления было, казалось, рукой подать. Даже в Константинополе германцы занимали сильные позиции, служа главной опорой власти восточноримских императоров. И, по крайней мере, в разгар одного из тяжелейших кризисов Нового Рима его судьба, судьба всей «Ромейской василии», оказалась в руках Мунда (Мундона) – внука гунна Аттилы и сестры германца Ардариха, спасшего жизнь и престол императору Юстиниану I в грозные дни царьградского восстания объединившихся против благочестивейшего василевса двух крупнейших цирковых партий – «зеленых» и «голубых» – (вошедшего в историю под названием «Ника», по боевому кличу восставших, означающему по-гречески: «Побеждай!» или «Победа!»), позволивших лукавому, безжалостному императору Юстиниану заманить себя на цареградский ипподром и перебитых там наемниками автократора (число жертв составило тридцать пять тысяч человек, в три раза превысив число жертв фессалоникийской бойни, учиненной по приказу Феодосия Великого в отмщение за гота Бутериха «со товарищи»). Во всей «римской» (официально, вопреки реальности) Европе – от «Ромейской василии» на Балканах до Британии и от Скандинавии до Африки – господствовали германцы, правили «военные цари», постепенно создавшие себе в римских пределах собственные царства. Гейзерих – в Северной Африке, вестготы – в Южной Галлии и Испании, франки – в регионе между центральной Галлией и царством бургундов, остготы при Теодорихе – в пространстве от Италии до Южной Галлии и Альп.

Константинополь и Рим были некими «островами античности» в этом германском «море». И, хотя в остготском царстве Теодориха носить оружие было дозволено лишь готам и их германским вспомогательным отрядам, но оставался римский император в Константинополе, сенат – в Риме, множество высокообразованных древнеримских семейств – хранителей славы и учености былых веков, внуки и правнуки знаменитых ораторов и писателей, которые с представляющимися сегодня нам непостижимыми самоуверенностью и патрицианской гордостью (а если быть точнее – спесью и одновременно – слепотой) упорно противопоставляли единственный казавшийся им важным и существенным мир увядающей античности новому царству, которое «выскочка-полуварвар» из Паннонии, дерзающий равнять себя с «истинными римлянами», создал себе копьями и мечами своих дикарей.

Представителями этих «староримских» сил, не желавших смириться с ходом истории, были – наряду с сенатором Кассиодором, правой рукой Теодориха – многие иерархи православной церкви в Медиолане, Равенне и Риме. А также римская знать, которая, лишенная прямого доступа к политической власти, тем усерднее занимались поддержанием культурных и литературных традиций «Вечного (так сказать, пер дефиниционем) Города на Тибре» : поэт, писатель и географ Постумий Руф Фавст Авиен, (сын консула Фавста), историк, консул и префект Рима Квинт Аврелий Меммий Симмах, философ и богослов Аниций Манлий Торкват Северин Боэций, или Боэтий (сын консула, префекта Рима и префекта претория Флавия Манлия Боэция) и другие. Стоя между этими двумя непримиримыми мирами, Теодорих смог добиться выдающихся успехов в области внешней политики, в то время как в отношениях с сенатом и римлянами вообще на него, возможно, влияло, давнее предубеждение против литераторов, ученых и ораторов, вовлеченных в эксцессы деградирующей императорской власти. Подчеркиваемое всеми, как древними, так и современными, авторами, враждебное отношение Теодориха, прежде всего, к миру не латинской, а греческой образованности, видимо, возникло в годы, проведенные им заложником на Босфоре (где все латинское последовательно и неуклонно маргинализировалось под напором прогрессирующего «ромейского неоэллинизма»). Во всяком случае, неприятие Теодорихом Отсготским всего греческого не может быть объяснено иначе, с учетом последующих, продиктованных здравым политическим расчетом, решений чрезвычайно умного остготского монарха.

В то же время греконенавистник Теодорих, вполне в духе германских традиций, пытался установить прочные семейные связи с правителями других германских народов. При этом отсылаемым им в соседние государства остготским царевнам надлежало, выходя за рамки чисто брачного союза, добиваться у своих мужей и их подданных понимания, одобрения и поддержки государственной деятельности Теодориха на италийской земле. Именно из соображений государственной пользы, как нам уже известно, высокообразованная дочь остготского царя римской (лишь по названию) Италии – Амалаберга – была отдана в жены царю турингов Германфриду, а сестра Теодориха – Амалафрида (Амальфрида)– стала супругой царя вандалов Тразимунда. Который, оставаясь на протяжении всей своей жизни добрым другом Теодориха, имел немало заслуг перед Остготской державой.

Насколько верны оставались остготские царевны Теодориху, явствует из судьбы Амалафриды. После смерти своего супруга она так ревностно стремилась сохранить вандало-остготский союз, что Хильдерику, подкупленному Константинополем преемнику ее мужа на вандальском престоле (в чьи руки она попала, несмотря на свое бегство к сопредельным маврам), пришлось уморить сестру Теодориха в темнице. Несколько меньшее значение имели два других дипломатических брака, которые мы здесь упомянем, так сказать, для порядка. От первого брака (или от связи с сожительницей) у Теодориха было две красивые дочери. Одной из них была Теодикода (Феодикода), имевшая и второе (возможно, крестильное) имя Аравагния. Ее супругом стал Аларих II, царь вестготов. Другую дочь Теодориха звали то ли Острогота, то ли Теодогота (Феодогота). Она была отдана в жены царю бургундов Сигмунду. Его опасных соперников – франков – Теодорих пытался примирить со своим бургундским зятем (да и с остготами) тем, что сам женился на Авдофледе (Аудефледе), сестре православного царя франков Хлодвига I из рода Меровингов (пожалованного императором «ромеев» знаками консульского достоинства).

Это была, если угодно, первая попытка добиться общеевропейского мира путем семейной, или брачной, дипломатии, уже тогда оказавшаяся на поверку безуспешной. Впоследствии на британской земле герцог Монмутский сражался за корону со своим единокровным братом королем Иаковом II Стюартом. История итальянского Возрождения прямо-таки переполнена кровавыми схватками между ближайшими родственниками. А распределившиеся по всем европейским престолам отпрыски широко разветвленного дома Габсбургов то и дело воевали друг с другом.

Уже в самом начале своего правления Теодорих находился под сильным давлением упоминавшегося выше племени бургундов, переселившихся на европейский материк почти одновременно с готами (считается, что с острова Борнгольм) и совершившие долгое, кровавое странствие по просторам нашего континента, пострадав по пути и от вандалов, и от римлян, и от гуннов. Воинственные, хотя, казалось бы, совсем недавно чуть не истребленные патрицием Аэцием и гуннами, бургунды основательно опустошили подвластную Теодориху Остготскому северную Италию и ушли, только получив огромный выкуп за освобождение взятой ими «двуногой добычи». Следующими на очереди были франки. Особенно агрессивно расширявшие свои пределы и, благодаря своим победам над бургундами и аллеманами, все ближе подступавшие к готским царствам с центрами в Толосе и Равенне. Представляя для вестготов и остготов все большую угрозу (тем более, что были православными, а не арианами). И при всем при этом за спиной у Теодориха маячил враждебно затаившийся и выжидающий «ромейский» император. Который втайне, с чисто «византийским» коварством, плел паутину связей с кафолической церковью Италии и со старыми сенаторскими семействами – двумя главными опорами власти царьградских автократоров в Остготском царстве.

Трудности, испытанные италийскими остготами в схватках с неожиданно воспрянувшими духом и собравшимися с силами бургундами, были первым тревожным симптомом. В отличие от готов, служивших константинопольским императорам и постоянно участвовавших в боевых действиях (Римская империя постоянно с кем-нибудь да воевала, шла ли речь о врагах внешних или врагах внутренних), целое поколение италийских остготов выросло фактически в отсутствие войны. Увы – остготы разленились без войны. Они все больше утрачивали свои боевые навыки. Как, впрочем, и навыки трудовые. Ибо фактически не обрабатывали выделенную им в Италии землю, отнятую у римских землевладельцев, предпочитая жить на ренту с этой земли, обрабатываемой руками рабов и крепостных крестьян-колонов. Даже охотились готы не так, как некогда в своих родных лесах и степях, предпочитая загонную охоту, при которой загонщиками выступали те же колоны и рабы, самим же готам оставалось лишь приканчивать загнанных теми зверей стрелами или рогатинами.

В результате последние годы жизни и правления равеннского царя-мудреца прошли под знаком требовавшей от него все больших усилий войны на два фронта: против полуварварских «братьев-германцев» на Севере и Северо-Западе и против тонко интригующего кафолического духовенства и «староримских» интеллектуалов в собственной стране. Самые знаменитые среди этих «староримлян», осужденных в Ветхом Риме за измену Теодориху Остготскому в 524 г., Аврелий Меммий Симмах и его зять – философ Боэций – конечно, не были совсем уж невиновными. Сегодня их назвали бы «агентами влияния» Царьграда. Боэций, в своей речи (ставшей для него роковой), с древнеримской честностью и прямотой, признал коллективную вину всего сената в сближением с Константинополем. К тому же он не раз конфликтовал со знатными и могущественными готами, заступаясь за своих римских собратьев. «Сколько раз препятствовал я Конигасту, когда тот намеревался посягнуть на имущество какого-нибудь беззащитного; сколько раз предостерегал Тригвиллу, управляющего царским дворцом от замышлявшегося им или готового свершиться беззакония; сколько раз несчастных, которые постоянно подвергались козням из-за непомерного и безнаказанного корыстолюбия ВАРВАРОВ (выделено нами – В.А.) защищал я от опасностей, пользуясь своей властью! < … > В то время, когда благосостояние провинциалов было погублено как грабежами частных лиц, так и государственными податями, я сокрушался не менее тех, кто пострадал. Когда во время жестокого голода принудительные тяжкие и невыполнимые закупки хлеба могли обречь на крайнюю нужду Кампанскую провинцию, я выступил против префекта претория ради общего блага и добился того, чтобы дело было отдано на пересмотр царю (Теодориху – В.А.), вследствие чего закупки не состоялись» («Об утешении философией»). И потому Теодорих, царь, обеспечивший Италии три более-менее мирных, характеризовавшихся определенным ростом благосостояния десятилетия (несмотря на эксцессы, упомянутые Боэцием) – уникум для своего времени – тем не менее, вошел в историю с каиновым клеймом тирана. Конечно, разъяренный воин мог в те времена уничтожать ценности, убивать священников, ученых, женщин и детей, не вызывая особого осуждения современников (на войне как на войне!). Но такому человеку, как великий Теодорих, особенно на склоне лет и в условиях давно упрочившейся власти остготов над Италией, не следовало казнить, по доносу своих фаворитов – «сиятельных мужей» Конигаста (гота), Тригвиллы (гота), Киприана (римлянина) и других – римского мудреца Боэция, мужа праведной жизни и автора уникальных переводов и толкований, стоявшего у истоков средневекового образования.

Правда, безжалостные потомки, ценящие лишь литературное наследие, обязаны этому несчастью позднеримского мыслителя его имеющим непреходящую ценность трудом «Об утешении философией» («Утешение философией»). Который не был бы написан, если бы его автор не был заключен в узилище. Как и удивительная «Книга о разнообразии мира» венецианца Марко Поло, заключенного в генуэзскую тюрьму. Не говоря уже о «Записках из мертвого дома» Фёдора Михайловича Достоевского. Но Теодорих не только бросил в темницу Боэция, Симмаха и других, но и предал их казни. И, возможно, именно эта во многом неадекватная реакция столь великого человека свидетельствует о том, чему, вроде бы, не было явных признаков. О возраставшей год от года слабости остготского народа, продолжающего, несмотря на свою разбросанность по Италии, вести вполне благополучную жизнь, однако давно уже утратившего первозданную силу и мощь жадно стремящегося к вожделенной цели голодного разбойничьего племени…

В 522 г. два сына Боэция были удостоены консульского звания. Это была неслыханная почесть, оказанная императором (Нового) Рима не только им и их отцу-философу, но и Ветхому Риму. И в то же время – наверняка встревожившая Теодориха демонстрация слишком тесных связей императора Восточного Рима с Западным Римом на Тибре. 523 г. принес с собой обвинение доносчиком Киприаном сенатора и консуляра Альбина в преступной и изменнической переписке с Константинополем, направленной против власти Теодориха. Римский сенат, в защиту которого мужественно выступил Боэций (тоже, кстати, консуляр), малодушно отступился от философа, проявившего в защите сената чрезмерное рвение, как только «запахло жареным». С почти «полагающейся им по должности» трусостью, помноженной на обычную зависть одних интеллектуалов к другим, более обласканным Фортуной, сенаторы, к стыду римского имени, фактически приняли участие в осуждении Боэция на основании древнего, принятого еще во времена республики (правда, в правление жестокого диктатора Луция Корнелия Суллы) закона об оскорблении величества (римского народа). Поэтому не удивительно, что в своей лебединой песне «Об утешении философией» мудрец вовсе не осуждает тирана Теодориха, обрекшего его на смерть, и не упражняется в христианском смирении (поскольку выставление напоказ этой добродетели в христианском Риме его времени слишком часто было продиктовано ханжеством и лицемерием). Философ ведь отлично понимал, что раболепствующий перед тираном римский сенат не меньше (если не больше) самого тирана повинен в его, Боэция, гибели: «Меня обвинили в том, что я хотел спасти сенат < … > . Мне поставили в вину то, что я препятствовал клеветнику в представлении документов, которые свидетельствовали бы об оскорблении величества сенатом. < … > Но я желал и никогда не откажусь желать здоровья сенату. Повинюсь ли? Но это будет означать отказ от борьбы с клеветником. Могу ли я назвать преступлением желание спасти сенат? А ВЕДЬ ОН (римский сенат – В.А.) СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТОБЫ СВОИМИ ПОСТАНОВЛЕНИЯМИ, КАСАЮЩИМИСЯ МЕНЯ,ПРЕДСТАВИТЬ ЭТО В КАЧЕСТВЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ (выделено нами – В.А.) < … >».

Любопытно, что восточный римлянин Прокопий Кесарийский в своей «Войне с готами», написанной с позиций «римского великодержавия», оплакивая трагическую судьбу мучеников Симмаха и Боэция, возлагает вину за их казнь исключительно на «варвара» Теодориха и анонимных доносчиков, ни единым словом не упоминая вины римского сената в осуждении на смерть его же, этого сената, «первых лиц» :

«Симмах и его зять Боэций были оба из старинного патрицианского рода; они были первыми лицами в римском сенате и консулярами. Оба они занимались философией и не меньше всякого другого они отличались справедливостью; многим из своих сограждан и иноземцев они облегчили нужду благодаря своему богатству; этим они достигли высокого уважения, но зато и вызвали зависть у негодных людей. Послушавшись их доносов, Теодорих казнил обоих этих мужей, будто бы пытавшихся совершить государственный переворот, а их состояние конфисковал в пользу государства».

Кстати говоря, из «Утешения философией» явствует, что Боэций не питал ни малейших иллюзий относительно возможности восстановления римской свободы, химерой которой соблазнялись так многие не только до, но и после него: «Нужно ли еще говорить о подложных письмах, на основании которых я был обвинен в том, что надеялся на восстановление римской свободы < … > . НО НА КАКИЕ ОСТАТКИ СВОБОДЫ МОЖНО БЫЛО ЕЩЕ НАДЕЯТЬСЯ (выделено нами – В.А.)? О, если бы хоть какая-нибудь (свобода – В.А.) была возможна!» («Об утешении философией»).

На страницах своего предсмертного труда узник Боэций предстает перед читателем фактически не христианином, а язычником. Мудрым, образованным, сдержанным в чувствах проповедником стоических и неоплатонических идей – «взращенным на учениях элеатов и академиков». Чей последний трактат можно с полным основанием рассматривать как погребальную песнь последним отблескам Античного мира:

«Что же, о человек, повергло тебя в такую печаль и исторгло скорбные стенания? Думаю, что ты испытал нечто исключительное и небывалое. Ты полагаешь, что Фортуна переменчива лишь по отношению к тебе? Ошибаешься. Таков ее нрав, являющийся следствием присущей ей природы. Она еще сохранила по отношению к тебе постоянства больше, чем свойственно ее изменчивому характеру. Она была такой же, когда расточала тебе свои ласки и когда, резвясь, соблазняла тебя приманкой счастья. Ты разгадал, что у слепого божества два лица, ведь еще прежде, когда суть его была скрыта от других, оно стало полностью ясным для тебя. Если ты одобряешь его обычаи, не жалуйся. Если же его вероломство ужасает [тебя], презри и оттолкни то, которое ведет губительную игру: ведь именно теперь то, что является для тебя причиной такой печали, должно и успокоить» («Об утешении философией»).

Примечательно в этом утешении Боэцием (от имени Философии) самого себя то, что и остготский царь все еще римской, по названию, Италии, приговоривший римского сановного философа к смерти, мог бы воспользоваться этим утешением для самого себя. И, вероятно, в последние месяцы правления и жизни мог бы не в меньшей мере, чем Боэций, счесть играющее человеческими судьбами божество слепым. Один за другим умерли верные и мудрые советники Теодориха, причем именно тогда, когда он в них особенно нуждался. Умер Тразамунд, обладавший сильным характером и тесно, связанный с Теодорихом родственными узами вандальский царь. Умер умный и образованный царь, чей господствовавший в Средиземном море флот избавлял остготского царя от необходимости строить собственный флот (обстоятельство, в скором времени оказавшееся для остготов роковым). Ибо в случае угрозы Корсике, Сардинии или Сицилии можно было призвать на помощь флот вандалов. И, наконец, умер Евтарих, зять и заранее признанный Восточным Римом в качестве законного преемника Теодориха отпрыск рода Амалов (и таким образом – прямой потомок Германариха). Который, правда, прельстился блеском римской культуры, но оставался готом до мозга костей. Любитель роскоши, но храбрый воин, обещавший стать могущественным владыкой. А вот его сын Аталарих, внук Теодориха, был слишком мягок. Он был воспитан так, как если бы готовился к роли нового Боэция. И это в пору, когда остготский народ особенно нуждался, для упрочения своей власти над покоренными землями, не просто в новом Теодорихе, но в сверх-Теодорихе (если можно так выразиться).

30 августа 526 г. почил в Бозе остготский царь и римский консул, «вир иллюстрис» («сиятельный муж») Теодорих Великий, победитель царя сарматов Бабая, узурпатора Василиска, непокорного Страбона, гунноскира Одоакра, «столп империи» и прочая и прочая и прочая. Сын племенного вождя беспокойного нрава и его красавицы-возлюбленной, отличавшейся притом большим умом, хотя и темного происхождения. Умер правитель двух народов, уживавшихся до поры-до времени в границах одного царства-химеры, чья внутренняя сила истощилась в ходе проведения им своеобразной «политики апартеида». Не следовало ему, на протяжении почти сорока лет, с одной стороны – превращать всех подвластных ему италийских готов в воинов, не допущенных к занятию гражданских управленческих должностей, а, с другой стороны – не допускать подвластных ему италийских римлян до военной службы. Это разделение неизбежно создало смертельно глубокую пропасть между его готскими и римскими подданными.

Когда Константинополю удалось, усилиями энергичного, коварного и беззастенчивого в средствах, но одновременно, в случае необходимости, готового к уступкам или компромиссам, императора Юстиниана I, уладить церковные разногласия между Новым и Ветхим Римом, Равенна оказалась в изоляции. Господство исповедуемой остготами арианской веры в условиях численного превосходства православных италийцев, созрело для падения не в меньшей степени, чем военно-политическое господство остготов над этими италийцами. Задуманного Теодорихом симбиоза двух народов, вер, культур не получилось. И только чудом можно объяснить тот факт, что лишь через примерно тридцать лет после смерти Теодориха Великого целому ряду храбрых остготских царей довелось героически пасть на боевом посту, не в силах противопоставить натиску объединенных войск «Василии Ромеон» и восставших в тылу у остготов (хоть и не повсеместно) италийцев (не подозревавших, в своем умело подготовленном имперской пропагандой «антиварварском порыве», что за судьбу готовит им на деле им брошенная на Италию Юстинианом I «армия-освободительница») ничего, кроме покорности судьбе и мужества отчаяния.

Имена и судьбы Амаласунты, Витигиса, Ильдебада, Эрариха, Тотилы, Тейи и других, их подвиги и злодеяния в годы этой подробно описанной Прокопием и другими хронистами Готской войны достаточно хорошо известны. Об этой войне можно было бы написать отдельную книгу (хотя это еще в VI в. с блеском сделал Прокопий Кесарийский).

Поэтому мы обрисуем ее здесь лишь в самых общих чертах.

Считается, что Теодорих правил тридцать три года. По другим данным, его правление длилось даже дольше – тридцать семь лет. Историки не едины в точке отсчета времени царствования сына Тиудимира. За менее чем тридцать лет, прошедших со дня его смерти в 526 г. до гибели на поле брани царя Тейи и последних остготов в 533 г., у италийских готов сменилось не менее пяти царей. Начиная с молодого Атанариха, которому на смену пришел Теодахад. Оба они не смогли отвратить приговор, вынесенный остготскому царству в Царьграде. Затем пришел черед трёх отважных остготских царей-ратоборцев – Витигиса (Витигеса), Тотилы (Бадвилы) и Тейаса (Тейи). В них как бы воплотился ещё один всплеск остготской мощи, храбрости и силы, что просто удивительно, после более-менее сытного и зажиточного существования остготов, успевших, как уже говорилось выше, обрасти жирком на протяжении жизни целого поколения и, вроде бы, утративших волю к сопротивлению, особенно на первом этапе вероломного, без объявления войны, вторжения «ромеев». Хотя готам и не суждено было одержать окончательную победу, но из-за переменчивости военного счастья в ходе «ромейско»-готской войны даже умные и расчётливые стратеги императора Юстининана – Велизарий, Мунд, Нарзес, Юстин и прочие – не смогли бы добиться успеха перед лицом ярости и мужества остготов… если бы в войну на стороне «ромеев» не вмешались другие германские племена. В первую очередь – герулы-эрулы (давно уже искавшие случая свести старые счёты с остготами), а также отборные части гепидов. Именно гепидским копьём был сражён остготский царь Тотила. Победу же «ромеев» в битве при Тагине обеспечили тысячи остервенело дравшихся в римских рядах против остготов, прибывших в Италию герульских «федератов».

После смерти Теодориха Остготского кафолическое духовенство Второго и Первого Рима тотчас же начало сочинять об усопшем легенды с двусмысленным (а чаще – недвусмысленным) политическим подтекстом, весьма популярным как в близившуюся к своему завершению эпоху Античности, так и в начинающуюся эпоху Средневековья. Одна из них дошла до нас в изложении Прокопия Кесарийского. Когда Теодорих обедал несколько дней спустя после казни Симмаха и Боэция, слуги подали ему на блюде голову какой-то крупной рыбы. Теодориху почудилось, что это – голова недавно казнённого им Симмаха. Так как нижняя губа у неё была прокушена зубами, а глаза её смотрели грозно и сурово, то она показалась ему очень похожей на угрожающую. Испуганный таким зловещим чудом, Теодорих весь похолодел и стремительно ушёл в свои покои к себе на ложе; велев покрыть себя многими одеждами, он старался успокоиться. Затем, рассказав всё, что с ним случилось своему врачу Эльпидию, он стал оплакивать свой ошибочный и несправедливый поступок по отношению к Симмаху и Боэцию. Раскаявшись в таком своём поступке и глубоко подавленный горем, он умер немного времени спустя, совершив этот первый и последний проступок по отношению к своим подданным, так как он вынес решение против обоих этих мужей, не расследовав дела со всей тщательностью, как он обычно это делал. Столь же ясен и подтекст другой истории. Некий отшельник, спасавшийся на одном из Липарских островов в Тирренском море, после смерти царя остготов, якобы узрел его (дух? душу?) несущимся по небу. С одной стороны (дух? душу?) Теодориха поддерживал дух Симмаха, с другой – дух Боэция (надо думать, отшельник знал всех троих в лицо). Духи двух праведников доставили (дух? душу?) царя (которого многие считали их убийцей, несмотря на казнь святых мужей по указу РИМСКОГО СЕНАТА) прямиком в преисподнюю (вход в которую – адская пасть – находился, по античным представлениям, в жерле сицилийского вулкана Этна; пустынник, видевший все это с Липарских островов, надо думать, обладал особо острым зрением)…

Но готы (включая, как это ни удивительно, оставшихся на их скандинавской прародине и потому не просвещённых светом Христианской веры) сохранили о Теодорихе Великом благоговейную память, как о богоравном герое, в духе своих исконных дохристианских представлений. Часть датируемой примерно 825 г. п. Р.Х. рунической надписи на т.н. Рёккском рунном камне, найденном в шведской провинции Эстергётланд («Земля восточных готов»), касающаяся вошедшего в германский эпос величайшего остготского царя, гласит:

 

Теодорих храбрый, царь морских воинов,

Во время оно правил на сих берегах,

Ныне он восседает, во всеоружии, на своем готском (коне – В.А.),

Первый среди героев (Валгаллы – В.А.), со щитом на ремне.

 

Приведём, для сравнения, вариант перевода той же самой рунической надписи, опубликованный В.Б. Егоровым в его уже цитировавшемся нами выше исследовании «Русь и снова Русь», со ссылкой на книгу известного отечественного археолога Глеба Сергеевича Лебедева «Русь и чудь, варяги и готы (итоги и перспективы изучения славяно-скандинавских отношений)» :

 

Правил Тьодрик дерзновенный

Вождь морских воев берега Рейд-моря (Hraid-mara – В.А.)

Сидит снаряженный на скакуне своем

Щит раскрашенный защитник Мерингов.

 

В первые годы после смерти Теодориха Великого в царстве остготов царил внешний и внутренний мир. Остготское войско, несмотря на прогрессирующее разложение германских покорителей Италии, было еще вполне боеспособным, особенно если его вел в бой опытный и решительный полководец. В 530 г. была сорвана попытка гепидов завладеть готской Сирмийской Паннонией. Отбросив и преследуя гепидов, готский военачальник Витигис (будущий царь Италии) слишком глубоко проник на восточно-римскую территорию, захватив «ромейский» город Грациану в Верхней Мезии. Пять лет спустя, в 535 г., это нарушение границы послужило императору Флавию Юстиниану I, зорко следившему за всем происходящим с берегов Босфора, одним из предлогов для начала полномасштабной агрессии против царства остготов.

Однако не этот пограничный инцидент и не упомянутые выше фантастические россказни (своего рода «черный пиар» в тогдашнем стиле) послужили официальным поводом к «ромейско»-остготской войне за Италию. А печальная история Амаласунты. Дочери Теодориха и упомянутой выше Авдофледы – сестры франкского царя Хлодвига I. Единственного из тогдашних германских царей, придерживавшихся не арианского, а православного варианта христианства. Что роднило франков с православными (к тому времени) «ромеями». Видимо, Авдофледа тоже была воспитана в кафолической вере и воспитала в ней дочь. В своем непреодолимом увлечении всем римским, «ромейским», царьградским, античным, классическим, Амаласунта (Амалазунта, Амаласвинта), опираясь на римский сенат, при удобном случае устранила своих готских соперников. Свободно владевшая латынью и греческим, православная царица италийских готов, культурная и просвещенная монархиня, романофилка и филэллинка, во всех вопросах своего правления руководствовалась советами Кассиодора. Покровительствовала римлянам. Вернула конфискованные имения сыновьям Симмаха и Боэция. И даже снабдила всем необходимым (вплоть до лошадей и фуража) «ромейскую» морскую экспедицию Флавия Велизария, смирителя надменных персов и усмирителя восставших жителей Царьграда, посланного императором Юстинианом I «вернуть в лоно империи римлян» захваченную вандалами (и примкнувшими к ним аланами) римскую Африку (в то время как вестготский царь Испании Теудис, несмотря на франкскую военную угрозу, нашел возможность поддержать вандалов в отражении «римской» агрессии).

Вообще судьба вандалов, обосновавшихся при Гейзерихе в римской Африке (вот откуда взялись темнокожие воины Гензериха в белых бурнусах на живописном полотне Брюллова, столь поразившем в свое время детское воображение автора этих строк!) оказалась крайне незавидной. «Ромеи» отомстили им, так сказать, по полной. Месть их вандалам за опустошение «Вечного Города» на Тибре в 455 г., в ходе которого погиб жалкой смертью труса западно-римский императоринтриган Петроний Максим, и за прочие «грехи» перед Римской кафолической империей и церковью носила двоякий характер. С одной стороны, вандалы были подвергнуты «благочестивыми ромеями» почти поголовному физическому истреблению. С другой стороны, безжалостные победители постарались навсегда очернить память о фактически стертых ими с лица земли вандалах, наложив на тех в сознании потомства (вплоть до наших с вами современников) неизгладимое клеймо сознательных врагов культуры и цивилизации. «Настойчивая имперско-христианская (кафолическая – В.А.) пропаганда – вандалы были схизматиками (еретиками – В.А.)-арианами – сообщает невероятные подробности ограбления Рима (вандалами при Гейзерихе – В.А.). Например, вандалы были настолько дики, что сняли с римских крыш позолоченную черепицу, сочтя ее чистым золотом и т.п. Все это, доверчиво воспринятое буржуазной историографией, сделало нарицательным, наряду с гуннами (а заодно – и с «безбожными готами» – В.А.), варварами, племенное название храброго народа. но те же самые источники изображают высокий уровень экономики и богатство вандальского государства. А через несколько лет после возвращения «в лоно империи» Северо-Западная Африка являет страшную картину разрухи: оросительные каналы разрушены, поля засохли, сады погибли или вырублены, население исчезло. Таков был результат освобождения от вандализма» (В.Д. Иванов. «Русь Изначальная»). Впрочем, довольно об этом…

После смерти своего воспитанного скорее для ученых трудов, чем для царского правления, единственного сына Аталариха, Амаласунта предназначила остготам в цари своего племянника Теодахада (Феодагада, Теодата, Феодата). Этот столь же высокообразованный малодушный «слабак», впадавший в дрожь и чуть ли не падавший ниц перед любым посланцем «земного бога» из Константинополя, не был намерен делить власть над Италией со своей тетушкой-романофилкой. Но ему и не хватало мужества убрать ее с дороги. Поэтому он сослал ее на остров Мартану посреди озера Больсена. На этом уединенном острове Амаласунта, лишенная всякой помощи и поддержки, стала легкой добычей для своих готских «кровников». Сородичи готских сановников и полководцев, лишенных по ее приказу жизни или власти, покончили с Амаласунтой 30 апреля 535 г., удушив ее горячим паром в бане (как подручные императора Константина I – его жену императрицу Фавсту, дочь свирепого гонителя Христовой веры августа Геркулия Максимиана). Или же в оной бане утопив.

Поскольку же убитая с полным на то основанием считалась сторонницей и «агенткой влияния» восточноримского двора, опорою политики императора Юстиниана I в Италии, её убийство дало благоверному василевсу официальный повод двинуть на Италию (официально считавшуюся подвластной ему, «императору римлян», и лишь находящейся под управлением его, «императора римлян», остготских союзников) карательную экспедицию «с целью восстановления попранной справедливости». Направившему в Новый Рим дипломатическую ноту царю персов, требовавшему от самодержца «новых римлян» разъяснений, благочестивый император повелел, «со всею римской прямотой», ответить «варвару» : ВИНОВНИКОМ ВОЙНЫ ЯВЛЯЕТСЯ НЕ ТОТ, КТО ЕЁ НАЧАЛ, А ТОТ, КТО ВЫНУДИЛ ЕГО ЕЁ НАЧАТЬ. Так началась последняя, роковая глава остготской истории. Битвы, осады, вылазки, прорывы, долгое и кажущееся порой бесцельным маневрирование даже таких опытных полководцев, как Флавий Велизарий (лишь однажды потерпевший в своей жизни поражение), кажущееся порой непонятным милосердие даже таких суровых воинов, как царь Тотила…

Официально война Юстиниана с италийскими остготами началась летом 535 г. Но ей предшествовала своеобразная «разведка боем». В 530 г. п. Р.Х. науськиваемые ромеями гепиды и герулы при участии внука Аттила Мундона (Мунда, дослужившегося впоследствии до восточноримского магистра конницы) напали на остготский Сирмий. С ходу захватить его не удалось, боевые действия затянулись, но в 535 г. Сирмий был все-таки взят (хотя уже регулярными войсками Юстиниана). Плененные «ромеями» остготы были, вместе с семьями, депортированы в «римскую» Тавриду. По мнению отечественного археолога Михаила Михайловича Казанского, их депортация могла стать причиной появления в Северном Причерноморье, в Крыму, в особенности на Боспоре Киммерийском, элементов остготской материальной культуры (поясных пряжек, застежек фибул и предметов женского убора, характерных для итало-остготского костюма).

О заметно усилившейся в результате военных реформ, начатых еще энергичным василевсом Маркианом (не побоявшимся бросить вызов самому «Бичу Божьему» Аттиле) восточноримской армии, с которой остготам пришлось столкнуться в Италии, британский военный историк сэр Бэзил Генри Лиддел Гарт писал:

«Ко времени Юстиниана и Велизария основной род (восточноримских – В.А.) войск составляла тяжелая конница, воины которой были вооружены луком и пикой и закованы в латы. Толчком к этому, очевидно, было стремление сочетать в одном вымуштрованном воине подвижную стрелковую и ударную мощь. Эти качества соответственно были присущи в отдельности конным лучникам в войсках гуннов и персов и готским кавалеристам, вооруженным пикой. Эта тяжелая конница (по-гречески: «катафрактарии», или «катафракты», т.е. «защищенные» – В.А.) дополнялась легкой, укомплектованной лучниками < … > Пехота также делилась на два типа: легкую и тяжелую, но последняя с ее тяжелыми копьями и плотными боевыми порядками использовалась только в качестве надежной опоры, вокруг которой конница могла маневрировать в бою» («Стратегия непрямых действий»).

В центре боевых действий снова оказались Рим на Тибре и Равенна. При этом Рим было тяжело оборонять, но легко морить голодом и брать приступом. В то время как за стенами Равенны неизменно находил убежище тот, кто был слабее на поле брани. «Ромеи» отсиживались в Равенне в моменты, когда остготы добивались военного превосходства в Италии. А остготы – в моменты, когда восточным римлянам удавалось захватить остальные италийские города и земли. Как будто бы противники на время уступали друг другу эту мощную крепость «для передышки». Происходили, впрочем, и еще более странные вещи. Храбрейший гот, далеко уже не молодой, но несломленный духом боец Витигис (Витигес, Витигез), после бесчисленных сражений «дал слабину» под стенами Рима. И даже не сумел сомкнуть вокруг Города кольцо осады, не перерезав Тибрскую дорогу, ведшую к морю, откуда римляне могли получать подкрепления, провизию и все, что помогало им выдерживать осаду. А Тотила – рожденный царствовать военный гений, молниеносно восстанавливавший боеспособность остготского войска даже после тяжелейших поражений – попав в огромный «Вечный Град» на Тибре, передвигался по нему, словно сомнамбула или лунатик, не используя неожиданно доставшийся ему подарок судьбы. Мало того! Казалось, память о вреде, причиненным римским сенатом Теодориху, вселила в него суеверный, непреодолимый страх перед Городом и римлянами. Поэтому Тотила повелел, перед своим вступленьем в Первый Рим декабрьским утром 456 г., «всю ночь трубить в тубы (военные трубы – В.А.), чтобы дать римлянам время убежать из Города». Правда, первыми из «царственного града» убежали не собственно римляне, а воины греческого гарнизона, присланного защищать Ветхий Рим из Рима Нового. Во время осады эти измельчавшие «потомки Ахилла, Агамемнона и Леонида» наживались на царившем в отданном под их защиту Риме голоде, продавая римлянам часть своего солдатского пайка втридорога, за золото и драгоценности (как же много римляне успели награбить по всей Экумене, если после стольких «варварских» набегов в Риме еще оставались запасы «презренного металла» !)… Лишь после того, как все убежали или укрылись в церквях, поздно наступившим утром 17 декабря, остготы вступили в опустевший Город.

«Готы, проникнув наконец в город, вокруг которого их народ лежал еще в свежих могилах, имели основания отдаться беспощадной мести; но совершенно опустелый Рим уже не мог дать пищи для их ненависти, а бедствия его были так велики, что он должен был вызвать сострадание к себе даже в бесчеловечных варварах. И желание мести у готов было удовлетворено тем, что они изрубили 26 греческих солдат и 60 римлян из народа, а Тотила, скорее подавленный тяжелым зрелищем, чем счастливый, поспешил принести свою первую благодарственную молитву у гроба апостола (Петра – В.А.). На ступенях базилики победителя встретил дьякон (православный – В.А.) Пелагий, с Евангелием в руках, и сказал: «Государь, пощади нас, твоих людей!» Тотила заметил пастырю: «Так ты обращаешься ко мне с мольбою, Пелагий?» Пелагий ответил: «Бог сделал меня твоим слугой, и ты, государь, пощади твоих слуг». Юный герой утешил павшего духом Пелагия, поручившись ему, что готы не будут убивать римлян; но несчастный город был отдан в добычу воинам, которые этого требовали. Разграбление Рима было произведено без кровопролития: дома были покинуты, и никто не мешал грабить их. Город уже не был теперь так богат, как во времена Алариха, Гензериха или даже Рицимера; старинные дворцы древних родов большей частью стояли уже давно пустые, и только в немногих из них сохранялись еще произведения искусств и ценные библиотеки. В домах патрициев, однако, можно было найти кое-какую добычу, а во дворце цезарей в руки царя готов попали все те кучи золота, которые копил там Вессас (Бесс – «ромейский» комендант Рима на Тибре, вовремя спасшийся бегством – В.А.). Те патриции, которые были найдены во дворцах, были все пощажены; они возбуждали к себе глубокое сострадание: одетые в изодранные платья рабов, они бродили от дома к дому и молили своего врага именем Бога дать им кусок хлеба. В таком же жалком виде готы нашли женщину, которая принадлежала к высокому роду и более, чем кто-нибудь, заслуживала сожаления; то была Рустициана, дочь Симмаха и вдова Боэтия (Боэция – В.А.). Во время осады она раздала свое имущество, чтобы сколько-нибудь смягчить общую нужду, и теперь, на склоне своей жизни, полной лишений, благородной матроне не приходилось краснеть, когда она, как нищая, должна была просить о куске хлеба и вызывала слезы участия к себе. Готы указывали друг другу на эту женщину, с горечью вспоминая, что она из мести за смерть отца и мужа приказала свергнуть статуи Теодориха, и требовали, чтоб она была предана смерти (примечательно, что мысль о том, чтобы самим, на месте, взять да и расправиться со своей давней ненавистницей, похоже, и не приходила в голову «бесчеловечным готским варварам» ! – В.А.). Но Тотила отнесся с глубоким почтением к дочери и жене граждан, прославивших себя доблестью, и охранил от оскорблений и ее, и всех других римлянок. Его милосердие ко всем без различия было так велико, что он возбудил к себе изумление и любовь даже у врагов, и о нем говорили, что он поступал с римлянами, как отец со своими детьми». (Грегоровиус. «История города Рима в Средние века).

Восторг, с которым большинство историков (в первую очередь, по вполне понятным причинам – скандинавских и немецких) прославляет доблесть «опоздавшего родиться» благородного Тотилы, основан, прежде всего, на хвалебных гимнах, сложенных в честь готского царя-воителя на страницах «Войны с готами» восточным римлянином Прокопием – историкам враждебной готам стороны. И в самом деле – есть нечто достойное восхищения в том, как готский народ, после бездеятельного и трусливого Теодата, злосчастного Витигиса и двух узурпаторов – Ильдибада (Ильдивада) и Эрариха – снова воспрянул духом. Причем почти внезапно, после периода мрачной подавленности, овладевшей остготами в связи с гибелью их последнего великого царя (а убивший бесталанного Теодата храбрый Витигис, несомненно, был великим царем, несмотря на свое поражение). Когда оставшиеся без предводителя остготы то тут, то там искали себе нового вождя, они нашли в Ильдибаде (родиче вестготского царя Испании Теудиса, на чью помощь надеялись остготы) только предприимчивость, бешенство, энергию, жестокость и злонравие (как оказалось – самоубийственное). Ибо остгот, во время пира отрубивший Ильдибаду голову, покатившуюся по столу, был царским телохранителем. Обиженным на Ильдибада, отказавшего ему в руке приглянувшейся ему девушки и выдавшего ее замуж за другого, по своему собственному усмотрению. Тотила, предводительствовавший остготскими войсками в Тарвисии (Тарвизионе), на северо-восточном участке италийской границы, прилегавшей к Норику, не побоялся принять на себя ответственность, связанную с царской властью, предложенной ему в столь грозный для остготов час. Однако согласился принять ее лишь на заранее оговоренных условиях, как то и подобало доблестному мужу, знающему себе цену. Тотила потребовал от готов предварительно устранить Эрариха – не только не Амала, но и вообще не остгота, а иноплеменника-руга, нагло затесавшегося в ряды готской знати и дерзновенно посягнувшего на наследие Ильдибада. Требование молодого царевича было выполнено. Остготы убили Эрариха. В 541 году Тотила, всего через несколько месяцев после смерти своего дяди Ильдибада, стал царем остготов. За два года он отвоевал у «ромеев» захваченные консуляром Велизарием италийские земли. Вся Италия, кроме Равенны, снова стала остготской. Мало того! Тотила завоевал даже острова, принадлежавшие вандалам и отнятые у тех восточными римлянами – Корсику, Сардинию и Сицилию. Как будто забыв о былом бессилии остготов на море.

Впрочем, Прокопий особенно восхваляет даже не военную доблесть, а человечность Тотилы. Гуманность этого молодого «варвара» – несомненно, глубоко верующего христианина -, взявшего на себя всю тяжесть борьбы с «Ромейской василией» в столь безнадежной для остготов ситуации, что, вообще-то, никто не стал бы требовать от него особого великодушия. Когда в захваченном остготами Неаполе готский воин изнасиловал девушку-римлянку, несмотря на ее сопротивление, его боевые соратники тщетно умоляли Тотилу о милосердии. Насильник, забывшийся лишь один-единственный раз в жизни, был казнен. При этом Тотила пояснил, что готы сами виноваты в обрушившихся на них несчастьях, забыв, в правление безнравственного Теодата, о добродетели ради золота и наслаждений, чем и навлекли на себя гнев Бога. Господа-Фрауйи, даровавшего им в свое время победу над римлянами, повинными в тех же грехах. Когда умирающие от голода неаполитанцы были вынуждены открыть остготам городские ворота, Тотила нашел время позаботиться о том, чтобы их осторожно, не вредя здоровью изголодавшихся, приучали к вновь появившейся у них еде. И позволил им беспрепятственно уйти из Неаполя в Рим. Интересно, оценили ли неаполитанцы поступок царя «готских варваров», накормивших и отпустивших с миром врагов, даже не взяв с них обещания впредь не поднимать на него оружия. А впрочем, много ли стоили подобные обещания в то жестокое время (вспомним хотя бы историю Одоакра и Теодориха)…

Поэтому – возвращаясь к вопросу о Тотиле в Ветхом Риме – ни в коем случае не стоит причислять Тотилу к разрушителям и разорителям «Вечного Города» на Тибре и считать Первый Рим его жертвой. Тотила приказал снести треть городских укреплений, это верно. Но он сделал это, опасаясь новых морских десантов «ромеев». И потому сравнял с землей, к примеру, также город Беневент. Однако же сам город Рим остготский царь не тронул. А лишь приказал, в силу известных лишь ему причин, выселить всех, кто еще оставался в стенах «царственного города». Уцелевших римских сенаторов Тотила взял с собой, а прочих римских граждан с женами и детьми расселил по кампанским селениям. Никому не было позволено остаться в Риме. Остготский царь ушел из Ветхого Рима, не оставив в нем ни единого человека. Правда, через сорок дней римляне стали понемногу возвращаться в опустелый и опустошённый град на Тибре, встречая там кое-кого из отсидевшихся от готов в укромных уголках сограждан. Но черты прежней метрополии Первый Рим стал вновь обретать лишь при папе Мартине V из рода Колонна (1368–1431). А до того меланхоличные крестьяне пасли своих коров на Форуме, среди полуразрушенных остатков римского величия. Которое было и быльем поросло… И посещавший «Вечный Город» иностранец изумленно спрашивал себя: «…где же огромный древний Рим? < … > мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где целым портиком перед старинной церковью, и, наконец, далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками необозримых цезарских дворцов, императорскими банями, храмами, гробницами, разнесенными по полям; и уже не видит иноземец нынешних тесных его улиц и переулков, весь объятый древним миром: в памяти его восстают колоссальные образы цезарей; криками и плесками древней толпы поражается ухо < … > Ему нравились < … > эти признаки людной столицы и пустыни вместе: дворец, колонны, трава, дикие кусты, бегущие по стенам, трепещущий рынок среди темных, молчаливых, заслоненных снизу громад, живой крик рыбного продавца у портика < … > идиллия среди города: отдыхавшее стадо козлов на уличной мостовой < … > и какое-то невидимое присутствие на всем ясной, торжественной тишины, обнимавшей человека… И там, на дряхлеющей стене, еще дивит готовый исчезнуть фреск. И там, на вознесенных мраморах и столпах, набранных из древних языческих храмов, блещет неувядаемой кистью плафон < … > Прекрасны были эти немые пустынные римские поля, усеянные останками древних храмов, < … > по ним еще виднелись там и там разбросанные гробницы и арки, потом они сквозили уже светлой желтизною в радужных оттенках света, едва выказывая древние остатки < … > . Нo < … > чуял он другим, высшим чутьем, что не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над нею ее великий гений, уже в самом начале завязавший в груди ее судьбу Европы, внесший крест в европейские темные леса, захвативший гражданским багром на дальнем краю их дикообразного человека, закипевший здесь впервые всемирной торговлей, хитрой политикой и сложностью гражданских пружин, вознесшийся потом всем блеском ума, венчавший чело свое святым венцом поэзии и, когда уже политическое влияние Италии стало исчезать, развернувшийся над миром торжественными дивами – искусствами, подарившими человеку неведомые наслажденья и божественные чувства, которые дотоле не подымались из лона души его < … > . Притом здесь, в Риме, не слышалось что-то умершее; в самых развалинах и великолепной бедности Рима не было того томительного, проникающего чувства, которым объемлется невольно человек, созерцающий памятники заживо умирающей нации. Тут противоположное чувство; тут ясное, торжественное спокойство. И < … > он < … > стал подозревать какое-то таинственное значение в слове «вечный Рим» (Н.В. Гоголь. «Рим»).

Граница между фронтами невиданно разорительной и губительной для многострадальной Италии вот уже восемнадцатилетней войны за ее «освобождение от власти варваров римскими братьями с Востока» постепенно становилась все более призрачной. «Готы приходят – грабят, римляне приходят – грабят» … Прокопий, хорошо знавший своих соотечественников, писал, что, если готы отняли у римлян недвижимость, землю, то римское имперское правительство и его войска – движимость. Торгашеский дух греков оказался куда сильнее чувства ответственности за ввергнутых охваченным римскими великодержавными амбициями императором Юстинианом в страдания и беды коренных жителей Италии, которую Восточная империя, «Ромейская василия», включила (или пыталась включить) в свой состав (не забывая взыскивать с «освобожденных, наконец-то воссоединённых снова и навеки с Римским Отечеством» италийцев недоимки, накопившиеся за десятилетия их пребывания де-факто вне пределов досягаемости щупалец константинопольской налоговой системы). Стоило готам подступить к воротам италийского города, его «ромейский» комендант первым делам повышал в вверенном его защите городе цены на хлеб (бывало, что раз в десять). Только имперский полководец Флавий Велизарий, ведший почти аскетический образ жизни, несмотря на свое огромное богатство (а может быть – именно благодаря этому богатству), не был замечен в попытках нажиться таким образом на беде своих новых «сограждан, вызволенных доблестными императорскими войсками из-под варварского ига». Прокопий, похоже, даже несколько обескураженный подобным бескорыстием славного консуляра, сообщает, как о величайшей добродетели, что Велизарий не посягал даже на пленённых жен и дочерей готов и ругов, среди которых были «красивейшие женщины из виданных когда-либо в Европе». Думается, Прокопию можно верить. С учетом того обстоятельства, что Велизарий отказался даже от царской порфиры и власти над Италией, предложенной ему остготами в случае перехода избалованного военной славой консуляра на их сторону. Возможно, подлинно «последним римлянином» был вовсе не Флавий Аэций, а другой Флавий – Велизарий?

С этим хладнокровным и неподкупным «ромейским» стратегом и сошелся в смертельной схватке Тотила, желавший любой ценой удержать за остготами уже почти отвоеванную ими у «римлян» Италию. Ему удалось вплотную приблизиться к этой цели, повторно взяв Ветхий Рим в 549 г. К тому же Велизарий – «мастер стратегии непрямых действий» (так его аттестовал сэр Бэзил Генри Лиддел Гарт) – был отозван недовольным его все возраставшей популярностью в войсках благочестивым императором в Константинополь. А оттуда – переброшен на «восточный фронт», против извечных врагов римлян – персов, дабы отучить их совать свои длинные арийские носы в «ромейские» дела. Причем лучшими воинами Велизария в сражениях с персами, согласно труду Лиддел Гарта «Стратегия», были мавры, вандалы и… готы (часть которых, видимо, предпочла гибели и изгнанию неведомо куда службу под «ромейскими» знаменами). А новым главнокомандующим армией «ромеев» в активно «освобождаемой» ими Италии василевс Юстиниан назначил евнуха Нарзеса. Этот будущий победитель Амала Тотилы был армянином по происхождению (как и будущий победитель «нашего Амала» Святослава Киевского – василевс Иоанн I Цимисхий). Нарзес (Нерсес), прекрасно понимавший сложность обстановки, согласился принять эту должность лишь при условии предоставления ему многочисленного и хорошо вооружённого войска (в отличие от Велизария, который вынужден был обходиться в Италии весьма малыми силами – Юстиниан завидовал его военным лаврам и, возможно, опасался чрезмерного усиления своего слишком одарённого военачальника).

Нарзесу приписывают изречение, что в сапог влезают сверху. Поэтому царьградский полководец, наконец, возглавив предоставленное ему отборное войско, прошел вдоль побережья Адриатики и, вступив в Италию с севера, сверху, ударил по остготам, оттесняя их на юг Апеннинского полуострова, вниз по голенищу сапога, к его носку, подошве, каблуку. Впрочем, согласно «Византийским штудиям» Гфёрера, Нарзес, произнося свое крылатое изречение (если только он его действительно произносил), так сказать, сделал из нужды добродетель: Восточная Римская империя настолько запустила свой военный флот, что доблестным «ромеям» просто не хватило кораблей для переправы двенадцати тысяч отборных воинов Нарзеса с лошадьми, вооружением, провизией и фуражом, осадной техникой и прочим в южную Италию. Поэтому Нарзесу и пришлось идти в Италию по гиблым малярийным болотам через Аквилею. Видимо, уже восстановленную после разорения гуннами Аттилы. Иначе ее не пришлось бы разрушать, в очередной раз, следующим, после остготов и «ромеев», завоевателям – лангобардам (или, по-гречески, лонгивардам), вторгшимися в Италию, только что очищенную восточными римлянами от остготов, в 568 г., и давшим Северной Италии название «Ломбардия». Но до этого было еще далеко. Пока что лангобардские «федераты», щедро оплачиваемые «ромейским» золотом, выжатым имперскими налоговиками из благодарных и покорных подданных благочестивого Юстиниана, сражались в армии Нарзеса за возвращение Италии в лоно Римской империи.

Воины Нарзеса, включая вспомогательные контингенты, присоединившиеся к «ромеям» по пути в Италию, были привычны к южной лихорадке и болотным испарениям – дурному воздуху (лат. «мал ария», т.е. малярия). Все искатели приключений, способные носить оружие, считавшие «свою головушку – полушкой, да и чужую шейку – копейкой» (как сказали бы наши древнерусские предки), желавшие разгуляться и поживиться в (видимо, таившей в себе неисчерпаемые богатства, хотя и разоряемой так долго и систематически «своими» и «чужими») солнечной Италии, спешили под лабарумы, драконы и орлы Нарзеса, чтобы принять участие в его «освободительном походе» – последние недобитые гунны, упомянутые выше лангобарды, герулы-эрулы, гепидские наемники, и даже персы (не говоря уже о греках). Так сказать, «ограниченный контингент ромейских воинов-интернационалистов»… Все они рвались в бой с «бесчеловечным варваром-еретиком» Тотилой и на грабеж «счастливой Авзонии».

Готское войско сошлось с «ромейской» армией вторжения в равнинной Умбрии. В четырнадцати километрах от города Нуцерии (ныне – Ночера Инферьоре), под Тагиной (сегодняшним Гуальдо Тадино). Тем каждое местечко – подлинная окаменевшая легенда, хранящая в себе живую память тысячелетий. Неподалеку от тех мест, на озере Больсена, кстати говоря, как говорилось выше, удушили паром в бане злополучную Амаласунту (что и явилось поводом к войне). Однако же неустрашимого Тотилу не пугали призраки и духи жертв свершившихся здесь многочисленных убийств, как и воинов, павших здесь в былых сражениях. В описании Прокопия мы, словно наяву, видим Тотилу между двумя рядами войск, стоявших в боевом порядке друг против друга, и нам кажется, что перед нами явился образ средневекового рыцаря, достойный «Хроник» Жана Фруассара. В сверкающих золотом доспехах и шлеме, с развевающимся на копье пурпурными лентами, в царской порфире, Тотила лихо вольтижировал на горячем боевом коне, демонстрируя войскам свое, так сказать, искусство джигитовки (просим прощения у уважаемых читателей за анахронизм, но так будет понятнее). Он скакал на коне по полю, описывая круги, и с юношеской ловкостью то проделывал всевозможные движения, то бросал в воздух копьё и ловил его на всем скаку, гордый, молодой, уверенный в победе, Пока ему не сообщили о присоединении к готскому войску подкрепления – две тысячи отборных воинов, которых он нетерпеливо дожидался, чтобы начать, наконец, сражение.

Между тем Нарзес, незаметно для Тотилы, перегруппировал свой боевой порядок, усилив фланги «ромейского» войска дополнительными отрядами стрелков из лука. Столь большое число лучников (по четыре тысячи на каждом крыле) указывает на внушительный размер гуннского контингента в составе восточноримской «освободительной» армии. Центр «ромейского» войска, которому предстояло принять на себя главный удар остготов, состоял из лангобардских и герульских «федератов». Вот тебе и «римляне против варваров» !

Когда конница остготов вклинилась в центр войска «новых римлян», его крылья, состоявшие из гуннских конных лучников, двинулись вперед, охватывая атаковавших готов с флангов. «Ромейский строй» стал напоминать раскрытые ножницы или латинскую литеру «V» – начальную букву слова «VICTORIA» – «Виктория», «Победа» (факт многозначительный, как замечал в подобных случаях Николай Михайлович Карамзин). Охваченные наступательным порывом, готские вершники (как называли всадников русские летописцы) дали завлечь себя в пространство между «лезвиями» этих «новоримских» смертоносных «ножниц».

Тотила был молод, исполнен сил, беззаботен и, конечно же, недооценивал противника, если действительно отдал остготам приписываемый ему приказ не применять против «римской» фаланги лук и стрелы (впрочем, готские лучники никогда, еще со времен Винитария и Баламбера, не могли тягаться с гуннскими в частоте, дальности и меткости стрельбы). Нарзесу же в год битвы при Тагине исполнилось семьдесят два. Он был опытным в интригах царедворцем, пользовавшимся особым покровительством благочестивой василиссы Феодоры – жены блаженнейшего василевса Флавия Петра Савватия Юстиниана I Великого. Бесстрастным, хладнокровным и расчетливым. Приказавшим своим гуннским «федератам», составлявшим фланги имперского войска, осыпать доблестных остготов, бросившихся в рукопашный бой с благочестивым кличем: «Фрауйя армай!» – «Господи помилуй!» -, тучами острых стрел, пока число усеявших поле сражения остготских трупов не достигло шести тысяч. В былые времена Нарзес бы удостоился за это славы триумфатора. Теперь же все победные лавры получал вечный триумфатор – «император романорум» (или же, «по-новоримски» – «василевс ромеон»). Как бы далеко он не находился от поля битвы, выигранной его верноподданными…

Раненый стрелой гунна на восточноримской службе, готский царь Тотила пытался искать спасения в бегстве. Но был настигнут гепидским копьем, вонзившимся ему в спину. Соратники отвезли его в местечко Капра, в нескольких милях от места проигранной готами битвы. Спасения не было. Царь пережил поражение всего на пару часов. У остготов даже не осталось времени похоронить его по-царски, с подобающими почестями. Готовясь к дальнейшему бегству, «на ходу» (как пишет Грегоровиус), они наспех зарыли труп Тотилы в неприметном месте. Это случилось летом 552 г.

«Если величие героя измеряется множеством препятствий, которые герою приходится преодолеть, или неблагоприятностью судьбы, с которой он должен бороться, то Тотила еще более заслуживает бессмертия, чем Теодорих. Тотила, будучи еще юношей, своей энергией и гением не только восстановил разрушенное государство, но и отстаивал это государство в течение одиннадцати лет, ведя борьбу с Велизарием и войсками Юстиниана. Наконец, если достоинство человека определяется доблестями облагораживающими душу, то между героями и древности, и последующих времен найдется немного таких, которые были бы равны этому готу великодушием, справедливостью и самообладанием» (Грегоровиус).

Главной потерей остготов в битве при Тагине была, несомненно, гибель их гениального царя-полководца. Возможно, готы вспомнили зловещее предсказание, сделанное в присутствии Тотилы неким таинственным старцем, когда внезапно взбесившийся вол опрокинул статую медного быка, украшавшую римский Форум (насколько же глубок был упадок Рима на Тибре, если по Форуму бродил рогатый скот, как в незапамятные времена!): «Придет время, и вол одолеет быка». Так и вышло – «вол» (бессильный, вроде бы, кастрат Нарзес) одолел «быка» Тотилу (из которого прямо-таки ключом била мужская сила, или, как сказал бы римлянин – «вирильность»)…

Но не меньшей и столь же невосполнимой потерей была и смерть от стрел «ромейских» гуннов в один день шести тысяч лучших готских воинов, усеявших своими телами поле проигранной битвы. Об ослабленности сил обеих противоборствующих сторон, предельно истощенных кровопролитной войной за Италию, свидетельствует не только сравнительная небольшая численность их войск. Но и, скажем, явная неспособность остготов занять своими воинами все стены осажденного Нарзесом Рима. Как, впрочем, и очевидная нехватка у Нарзеса войск для того, чтобы полностью взять Рим в кольцо осады. Противники дрались друг с другом из последних сил. Но именно на исходе сил приходится усиленно работать головой. А с этим у старого царьградского скопца дело обстояло явно лучше, чем у готских полководцев.

Остготы отошли на север, где между Тицином и Вероной еще сохранились в неприкосновенности остатки их народа. Там они избрали себе нового царя – отважного воина, молодого отпрыска знатного рода по имени Тейя (Тейяс, Тейас). Но то, что сделал Тейя и что он мог сделать, было не попыткой восстановления царства остготов в Италии, а его (само)ликвидцией – героической и кровавой, в истинно германском стиле, духе и вкусе, вроде описанного в «Эдде» Рагнарёка – «Сумерек (Гибели) богов», а с ними – всего древнегерманского мира. Впрочем, разве можно было ожидать чего-либо иного от обречённого на неминуемую гибель храброго народа?

Разъяренный гибелью шести тысяч своих лучших соплеменников в битве при Тагине, одержимый бешеным желанием во что бы то ни стало омрачить дошедшее до неприличия, наглое, безудержное ликование «ромеев» при виде окровавленного шлема и одежды павшего Тотилы, Тейя отдал жестокий приказ перерезать всех римских заложников, взятых Тотилой после захвата им «Вечного города» – прежде всего, мужчин и юношей из сенаторских семейств. По его приказу остготы перебили от трехсот до трехсот пятидесяти человек. Т.е. фактически всех мужских представителей высшей староримской знати. Хотя поименно хронисты перечисляют среди жертв Тотилы лишь представителей рода Анициев – самых упорных врагов остготов еще при Теодорихе. Судьба попавшей в руки готов римской знати города Медиолана была ничуть не менее печальной. Но все это остготов не спасло…

После взятия войсками Нарзеса мазволея императора Адриана, превращённого остготами в крепость (современного папского Замка Святого Ангела), и очередного захвата «ромеями» Рима на Тибре, служившие под знамёнами императора Юстиниана «варвары», выйдя из-под контроля и войдя в раж, переняли от готов «эстафету» в деле истребления природных римлян. Уничтожив тех из граждан «Вечного города», до которых у остготов в спешке руки не дошли. Видимо, по этой причине (наряду с другими) дальновидный Нарзес постарался поскорей избавиться от лангобардов – наименее надежных и дисциплинированных «федератов» из служивших под его драконами, орлами и лабарумами. Впрочем, лангобарды ушли из завоеванной, с их помощью, восточными римлянами Италии только для того, чтобы всего через шестнадцать лет в нее опять вернуться. Дабы скрестить оружие на этот раз уже с засевшими в Италии «ромеями»…

Остатки награбленных в годы остготского «великодержавия» сокровищ, не доставшиеся воинам Юстиниана в мавзолее Адриана и в захваченных «ромеями» прибрежных городах, были спрятаны бойцами Тейи в Кумских пещерах на Мизенском полуострове. Этот небольшой (площадью всего в несколько квадратных километров) мыс под Неаполем по сей день остаётся одним из самых таинственных уголков Италии, где каждая пядь земли скрывает в себе память об исторических событиях. Там располагались ушедшие ныне под воду самые посещаемые термальные источники римской эпохи – фешенебельный курорт Байи с его богатыми виллами и увеселительными заведениями, погрузившийся со временем на дно морское. Там некогда пророчествовала в своей священной пещере Кумская сивилла, сделавшая Кумы знаменитыми на все Средиземноморье. Там Секст Помпей, невенчанный «царь морских разбойников», к радости истерзанной гражданскими войнами Италии, примирился с принцепсом Октавианом Августом (что вскоре стоило слишком доверчивому Сексту головы). И теперь остготы пытались укрыть от торжествующих «ромеев» свои сокровища в извилистых, наполненных удушливыми горячими испарениями мизенских шахтах. Алигерн (Алагерн), брат Тейи, охранял их во главе отборных войск. В то время как остаткам остготского флота было поручено, в крайнем случае, прикрыть и обеспечить их эвакуацию с этого последнего прибрежного рубежа.

По мере отхода на север, под «ромейским» натиском, царя Тейи, не дождавшегося помощи от франков, на чью поддержку он так надеялся (франки предпочли преследовать в Италии свои собственные цели), готский флот приобретал все большее значение. Ибо снабжал отрезанные со стороны суши готские войска Алигерна и Тейи на обоих мысах – Мизенском и Суррентском – всем необходимым. Река, разделявшая остготов и «ромеев», называлась Сарн или Дракон. Судя по ее небольшой ширине – даже не река, а так, узкая речушка, образующаяся из источников питьевой воды у подножия Везувия. Но глубоко уходящая своим ложем в местные вулканические породы, с быстрым, бурным течением и отвесными скалистыми берегами, не проходимая ни для всадников, ни для пехоты вплавь. Единственный мост был в руках готов, оборонявших его с помощью метательных машин-«баллистр» (как пишет Прокопий). «Ромеи» и остготы простояли два месяца друг против друга на противоположных берегах реки, обмениваясь тучами стрел и других метательных снарядов. Так продолжалось до тех пор, пока остготы господствовали здесь на море и могли держаться, ввозя продовольствие на кораблях в свой стан, расположенный недалеко от моря.

В этой ситуации Нарзес воспользовался испытанным… в очередной раз так и подмывает сказать «византийским», но не буду! – «ромейским» приемом. Он подкупил начальника готского флота (утратившего к тому времени надежду на победу Тейи), передавшего восточным римлянам большую часть своих военных и невоенных кораблей. К тому же к «ромеям» подошло «бесчисленное множество» (Прокопий) собственных кораблей с Сицилии и из других частей империи. Так что пути отхода морем были для готов отрезаны. Одновременно Нарзес, стремившийся скорее завершить войну, усилил нажим на суше. Воздвигнув вдоль берега Дракона множество деревянных башен, он «смог страхом окончательно поработить прежнюю самоуверенность врагов» (Прокопий). Загнав последних, недорезанных остготов на возвышенность близ Стабий, которую было легко оборонять, но тяжело снабжать – т.н. Монс Лактариус (Молочную гору). То, что произошло потом, мир узнал от Прокопия, перешедшего, в качестве тайного секретаря, от Велизария к Нарзесу. Это тщательно документированное описание гибели остготов, ей-Богу, стоит процитировать дословно:

«Очень испуганные < … >, стесненные недостатком продовольствия, готы бежали на расположенную поблизости гору, которую римляне на латинском языке называют «Молочной горой». Римлянам никак нельзя было следовать за ними туда, ввиду трудности прохода и неудобной местности. Но и варварам, которые поднялись туда, вскоре уже пришлось раскаяться в этом, так как у них еще в большей степени стал ощущаться недостаток в продовольствии; добывать его для себя и для лошадей они никак не могли. Поэтому считая, что предпочтительнее окончить свои дни жизни в бою, чем погибнуть от голода, они сверх всякого ожидания, двинулись на неприятелей и нежданно-негаданно напали на них. Римляне, насколько позволяли им данные обстоятельства, твердо стояли против них, расположив свой боевой строй не по отдельным начальникам, не по отрядам или легионам, не отделенные друг от друга каким-либо иным способом, не с тем, чтобы слышать даваемые им в битве приказания, но с тем, чтобы биться с врагами со всей силой, где кому придется. Удалив коней, все готы первыми стали пешим строем по всему фронту, устроив глубокую фалангу; видя это, римляне тоже спешились, и все выстроились точно так же.

Я хочу рассказать здесь об этой знаменитой битве, и о той доблести, не уступающей, думаю, доблести ни одного из прославленных героев, которую в данном случае проявил Тейя. К смелости готов побуждало безвыходное их положение, римляне же, хотя и видели их в состоянии отчаяния, считали нужным противиться всеми силами, стыдясь уступить более слабым. И те и другие, полные воодушевления, устремлялись на близстоящих; одни, готовые погибнуть, другие, стремясь получить славу доблести. Битва началась рано утром. Тейя был на глазах у всех, держа перед собою щит; с грозно поднятым копьем он с небольшой кучкой своих близких стоял впереди фаланги. Видя его и считая, что если бы он пал, то битва быстро бы окончилась, римляне направили против него все свои усилия, нападая на него в большом числе, кто только стремился к славе. Одни издали бросали в него дротики, другие старались поразить его копьем. Тейя, закрывшись щитом, принимал на него все удары копий и, внезапно нападая на врагов, многих из них убил. Всякий раз как он видел, что его щит весь утыкан брошенными в него копьями, он, передав его кому-нибудь из своих щитоносцев, брал себе другой. Сражаясь так, он провел целую треть дня. К этому времени в его щит вонзилось двенадцать копий, и он уже не мог им двигать, как он хотел, и отражать нападающих. Тогда он стал звать настойчиво одного из своих щитоносцев, не покидая строя, ни на единый вершок не отступая назад и не позволяя неприятелям продвигаться вперед; он не поворачивался назад, прикрыв щитом спину, не сгибался набок; он как бы прирос к земле со своим щитом, убивая правой рукой, отбиваясь левой и громко выкрикивая имя своего щитоносца. Он явился к нему, неся щит, и Тейя быстро сменил на него свой отягченный копьями. И тут на один момент, очень короткий, у него открылась грудь, и судьба назначила, чтобы именно в этот момент он был поражен ударом дротика и в ту же минуту умер. Воткнув его голову на шест и высоко подняв ее, некоторые из римлян стали ходить вдоль того и другого войска, показывая его римлянам, чтобы придать им еще большую храбрость, готам – чтобы те, придя в отчаяние, прекратили войну. Но даже и теперь готы не приостановили сражения до самой ночи, хотя точно знали, что король (царь – В.А.) их умер. Когда мрак спустился на землю, обе стороны, разойдясь и не снимая оружия, заночевали тут же. На следующий день с рассветом они опять выстроились по-прежнему и сражались до самой ночи; они не уступали друг другу, не обращались в бегство и не наступали; хотя и с той и с другой стороны было много убитых, но озверев, с непреклонным духом они продолжали бой друг с другом: готы знали, что они сражаются в последний раз, римляне питали для себя недостойным оказаться слабее их. Но наконец, варвары, послав к Нарзесу некоторых из знатнейших лиц в своем войске, сказали, что они поняли, что они борются с богом: они чувствуют противоборствующую им силу. Из происходящего они уразумевают истину дел и хотят поэтому изменить свое решение и оставить это упорное сопротивление. Но они не хотят в будущем жить под властью императора, но проводить свою жизнь самостоятельно вместе с какими-либо другими варварами. Поэтому они просят римлян дать им возможность мирно уйти, не отказывать им в этом разумном предложении и подарить в качестве «денег на дорогу» те средства, которые каждый отложил для себя за время прежней службы своей в Италии. Этот вопрос Нарзес поставил на обсуждение на военном совете. И вот Иоанн, племянник Виталиана, предложил удовлетворить эту просьбу и не вести уже дальше боя с людьми, обрекшими себя смерти, и не пытаться на себе испытать смелость людей, уже отчаявшихся в жизни, которая тяжка и для тех, кто ее проявляет, и для тех, кто им противится. «Достаточно, – сказал он, – для разумного человека одержать победу, а желание чрезмерного может иной раз обратиться для кое-кого и в несчастье». Нарзес дал убедить себя этим предложением. Они договорились на том, чтобы варвары, оставшиеся в живых, взяли свои собственные деньги, тотчас же ушли из всей Италии и больше уже никогда не вели войны с римлянами».

Согласно Прокопию, еще до закрепления результата переговоров в форме договора, остатки войск доблестно павшего Тейи – не более тысячи готов -, выйдя из лагеря с оружием и «дорожными деньгами», пройдя через ряды «ромейских» войск победоносного Нарзеса, удалились в город Тицин (будущий стольный град винилов-лангобардов Папию, сегодняшнюю Павию) и в места по другую сторону реки Пада. Их взор был исполнен такой решительности и отваги, что никто не осмелился на них напасть (хотя договор еще не был подписан и утвержден взаимными клятвами). Больше никто никогда ничего о них не слышал. Так что, вероятнее всего, они действительно покинули Италию, чтобы, возможно, поселиться на одном из островов, завоеванных Тотилой. По другим сведениям, часть уцелевших остготов разбрелась по опустошенной почти двадцатилетней войной Италии. Алигерн долго защищал от войск восточных римлян Кумы, где хранилась царская казна.

Но не все были такими стойкими, как Алагерн. Прокопий Кесарийский неоднократно упоминает о наборе военнопленных италийских готов в «ромейскую» армию в ходе военных действий (к примеру, при взятии ромеями Неаполя в 536 г. или крепости Петра в 537–538 гг.). Случалось, на сторону восточных римлян переходили отдельные знатные остготы и даже целые остготские гарнизоны (как, например, в Прибрежных Альпах в 540 г.), с ходу зачислявшиеся в императорское войско. Возможно, Юстиниан расселял остготов, плененных в ходе Готской войны, в Мезии для несения военной службы среди тамошних «готи минорес», как и в других частях «Ромейской василии» – например, в Египте или на Боспоре Киммерийском, против «немирных» гуннов и других «разбойников». «Привлечение к охране границ Империи на дальних рубежах только что захваченных военнопленных вполне соответствует практике византийской военной политики. Об этом свидетельствует, например, депортация пленных вандалов из Африки на персидскую границу, организованная тем же Юстинианом» (М.М. Казанский. «Военная политика Юстиниана и готы на Боспоре Киммерийском»).

Самые непримиримые остготы надеялись при помощи франков и алеманнов, вторгшихся в Италию, вернуть ее себе, но были окончательно разгромлены Нарзесом на берегу реки Вольтурны, у Казилина в 554 г. Именно после этого сражения остготская государственность прекратила своё существование, а Италия стала частью «Ромейской василии». Казалось, римский «мировой змей» (как Ёрмунганд в германской «Эдде» или Уроборос) вот-вот укусит себя за хвост, вновь опоясав мир Средиземноморья сплошной адамантовой цепью возвращенных наконец в лоно империи «Вечного Рима» провинций, отвоеванных у «мятущихся вскую народов», «племён, замышляющих тщетное» (Пс. 2) остро отточенным римским мечом, скованных воедино железными скрепами римских законов, спаянных стальными догматами римской кафолической веры… И мало кто тогда мог усомниться в том, что Бог не даст исполниться амбициозным замыслам Юстиниана I (поторопившегося – надо думать, к радости императрицы Феодоры! – официально, в предвкушении восстановления империи, авансом, называть себя в указах «Цезарем Флавием Юстинианом Аламанским, Готским, Франкским, Германским, Антским, Аланским, Вандальским, Африканским»). Хотя, казалось бы, всякому христианину должно быть известно евангельское изречение Спасителя: «Не вливают новое вино в мехи ветхие.» (Мф. 9 : 17, Мк. 2:21–22, Лк. 5:37—39)…

Так завершился Рагнарёк остготов…

Какой великолепный, подлинно эпический финал! И какой печальный исторический урок! Каким потокам крови суждено было пролиться, сколько народных сил не только германцев, но и аланов, сарматов и гуннов должна была поглотить «мать сыра земля» европейских полей сражений! И все лишь потому, что части человечества все еще приходилось странствовать в поисках лучшей доли, не в силах выдержать голод, терзающий «мигрантов» ! В то время как другая часть человечества давно уже сидела сиднем под защитой стен и башен городов, имела представление о праве, законе, государственном порядке и была готова защищать их (по крайней мере – в лице своей правящей верхушки) до последней капли крови – своей или чужой…

Гунны, угры, сарматы, авары навоевались в Европе до смерти и исчезли из поля зрения цивилизованного мира почти полностью. За исключением загадочных остатков, точный этнический состав которых нам ныне не известен (какими бы гордыми именами великих народов прошлого эти остатки себя не называли). В горных долинах, укромных уголках, на узких полосках побережья, повсюду в Европе и Анатолии сидят гнездами остатки тех великих племен, которых римляне ухитрились подавить и подчинить даже в эпоху, когда преобразившаяся почти до неузнаваемости Римская империя продолжала существовать (а порой – воистину «дышать на ладан») лишь за счет нерастраченной силы своих германских «федератов». Каждое из этих мелких и мельчайших племен, каждый из этих народов-остатков, народов-реликтов, нашел своих фанатов и популяризаторов, посещающих их селения, от страны басков до Фриули, от Крыма до Кавказа, от Адрианополя до Инвернесса, собирающих воспоминанья о былом, записывающих под диктовку местных сказителей звуки, слова и истории.

А вот с остготами дело обстоит несколько иначе. Они – не тема для искателей всяческих раритетов. Они – никак не маргинальное явление истории. Остготы были, вероятно, величайшим шансом, предоставленным историей Европе. Шансом, без разрыва во времени и, тем не менее, с новой силой перейти из поры духовного и культурного расцвета Античности в новую эпоху. Как ни странно это прозвучит, Тотила был последним объединителем Италии до Гарибальди. Неудачные попытки Цезаря Борджа – не в счет. Ибо этот сын римского папы Александра VI об объединении всей Италии всерьез не думал. Как бы ни обольщался и не заблуждался на его счет Никколо Макиавелли в своем «Государе». А Теодорих Великий, проникнутый духом молодого, сильного остготского народа, заложил фундамент обновления античных традиций и античного наследия. Ни один другой народ, владевший Италией, кроме остготского, не открыл перед этим уникальным полуостровом, перед этой солнечной «Авзонией», перспективу реального выживания и воскрешения к новой жизни. Ибо после гибели Тейи наступили тринадцать столетий сплошного междуцарствия, упадка во всех областях, междоусобиц, неприятельских вторжений…

Тем не менее, итальянцы сохранили о готах лишь недобрые воспоминания. Невольно создается впечатление, что принципиальное отношение к ним классического итальянского общества от Альберти до Альфиери было неизменно проникнуто аристократической скорбью об унижении Италии в «варварские», «готские», «готические» времена, после которых, к счастью для цивилизованного мира, наступило Возрождение. Спрашивается: возрождение чего? Ясное дело – доготской, доготической, эллинистической, греко-римской, Италии.

Итальянцы (и другие народы романского корня) забыли о величайшей способности пришедшего с севера остготского народа к адаптации. Забыли о том, с каким детским благоговением и искренней готовностью остготы попытались влезть в давно уже лишившийся остатков прежнего могущества каркас древней Римской империи. Или, по крайней мере, примерить его на себя. Вместо того, чтобы разводить костры в ветшающих дворцах и разбивать шатры в дичающих садах и парках. Как это делали на первых порах даже арийские номады в завоеванных ими Мохенджо-Даро и Хараппе (что было – то было)…

Итальянский ученый Лудовико Антонио Муратори (1672—1750) – священник, куратор библиотеки Эсте в Модене и Амвросианской библиотеки, крупнейший историограф своего времени писал: «Когда в Италии сегодня произносят имя готов, иные из народа, да и из полуобразованных (Александр Исаевич Солженицын сказал бы – «образованцев» – В.А.), содрогаются, как если бы речь шла о бесчеловечных варварах, совсем не имевших законов и вкуса. Так, плохие, старые постройки называют готической (буквально – «готика», т.е. «готской») архитектурой; готическими же считаются грубые характеры многих дурных гравюр конца пятнадцатого и начала следующего века. Все это – суждения невежд. Теодорих и Тотила, оба – цари этой (готской – В.А.) нации, конечно, совершили немало ошибок. Тем не менее, их любовь к справедливости, умеренность, мудрость в выборе чиновников, сдержанность, верность договорам и иные добродетели были столь сильны, что они и сегодня еще могут служить образцом доброго правления для народов… К тому же эти государи ничего не изменили в магистратах, законах или обычаях римлян, а рассуждения иных об их дурном вкусе – ребяческая глупость. Самому императору Юстиниану больше сопутствовало счастье, чем готским царям; но если хотя бы половина того, что сообщает нам Прокопий в своих записках – правда, то эти два гота значительно превосходили его (Юстиниана – В.А.) своими добродетелями». Спокойное, хорошо взвешенные слова, написанные в эпоху, когда абсолютистскую Европу снова раздирали религиозные войны. Человеком, преследуемым иезуитами и обязанным предоставленной ему относительной свободой исследований лишь достаточно просвещенному римскому папе. Как бы то ни было, терпимость и благородство великих готских царей – Алариха, Теодориха, Тотилы – к сожалению, нашли в многострадальной постготской Италии лишь очень немногих последователей…