Рассказ седьмой
Предательство бабушки
– Алло? Да, я… Я слушаю. А кто это?
Телефонный звонок, как возвещающий беду набат, ворвался в мирное и благостное окончание нашего с Бабушкой завтрака. На этот раз – уж не знаю в честь чего! – меня пощадили, и вместо традиционной утренней противной молочной каши в моей тарелке оказалось любимейшее пюре с сосиской, которую я тщательно разломила на маленькие кусочки и, топя каждый в невесомом картофельном облаке, не торопясь, смакуя, с наслаждением отправляла себе в рот. Только вчера вымытое окно кухни, заполненной сладковато-пряным ароматом Бабушкиного кофе «с кардамоном из старых запасов», своей нереальной кристальной прозрачностью открывалось в пронзительно-голубое, холодно-хрустальное, а потому – тожественное октябрьское небо. Что такое «кардамон из старых запасов», я, конечно, не знала. Но слово было красивое, звучное и такое же вкусное, праздничное, как и витающие вокруг меня ароматы.
– Э‐э… да, здравствуйте… Что-то случилось? – Бабушка напряженно прижимает трубку к уху, тщательно вслушиваясь в каждое слово.
С сожалением вымазав с тарелки последним кусочком сосиски все малейшие разводы пюре, я сунула за щеку причитающуюся мне за завтраком карамельку «Лимонную» и, наскоро проглотив теплый чай, побежала в комнату.
– Как это под лестницей???!
После этого довольно громко произнесенного вопроса Бабушка беспомощно оглянулась, словно ища у кого-то поддержки, но, заметив, что рядом есть только я с коробкой игрушек из «Киндера» в руках, нахмурилась и снова приложила трубку к уху.
– Простите, а вас как зовут? – Карандаш в Бабушкиных руках ломается, она досадливо его отбрасывает, нашаривает в многочисленных, лежащих у телефона записных книжках ручку и, нервно разрывая бумагу, что-то записывает. – Ага… Ага… А ваш телефон? Ага…
Она на минуту задумывается и потом, уже совсем сердито сдвинув брови, продолжает:
– Я вам перезвоню буквально завтра. Да, скорее всего, приеду я. Спасибо вам, что позвонили.
Трубка с глухим стуком обрушивается на аппарат, Бабушка рывком поднимается из кресла.
– Нет, ну ты подумай! – возмущенно обращается она снова к кому-то, кого в комнате точно нет. – Родная дочь! Это что же это такое происходит?
Я смотрю на Бабушку во все глаза, на всякий случай перебирая в памяти все свои последние «подвиги», пытаясь предугадать, кто звонил и какая из моих причуд могла стать поводом? Готовиться ли мне к серьезной «выволочке» или «пронесет»? Тем более что я как раз неделю назад была «уволена» из очередного детского сада, и Бабушка находилась в горячей стадии обзвона знакомых в поисках «приличного места», куда бы можно было меня «пристроить».
Но Бабушка не обращает на меня никакого внимания. Она ходит по комнате, как разъяренная тигрица по клетке, и все время повторяет:
– Как же это можно? Как же это можно? Ну, говорили же мы ей все, говорили! Почему же она нас не послушала? Что же делать? Что же делать?
Похоже, речь идет совсем не обо мне. К тому же день субботний, и если бы кто-то и хотел наябедничать, то вряд ли потратил бы на это нехорошее дело свое чудесное осеннее «выходное» утро.
– Маша, одевайся, мы идем гулять! – распорядилась Бабушка, решительно распахивая дверцы шкафа – И заодно зайдем к Свете.
– К Све-те, к Све-те, к Све-те! – запела я, сгребая «Киндеров» обратно в коробку. – Гу-л‐я‐я‐ять и‐и‐и к Св‐е‐е‐е‐те. А Бима мы с собой возьмем?
Услышав свое имя, наш «недотерьер» высунул было морду из-под кровати и спросонья жалостно замигал глазами. Легкое постукивание об пол возвестило, что добросовестно заработал невидимый нам хвост.
– Нет! – отрезала Бабушка. – И вообще… Я не вижу никаких поводов к веселью! Как можно петь, когда человека выкинули под лестницу в подъезд!
Постукивание прекратилось, Бим опустил морду и, намеренно громко скребя лапами – так, чтобы нам стало понятно, что он очень обиделся! – развернулся обратно под кровать.
Какой человек, кто выкинул, под какую лестницу? В каком подъезде? Я ничего не поняла и, по-прежнему радостно натягивая колготки, предвкушала, как мы сперва пойдем к моей любимой красавице Тете, где я наверняка получу еще одну «внеплановую» конфетку, а потом – в осенний, полыхающий всеми оттенками красного лес. И как я наберу в букет самых красивых и ярких листьев, и как мы с Бабушкой, придя домой, прогладим их горячим утюгом через газету и поставим в вазу… И как в самые холодные, темные, глухие, скучные зимние вечера тонкий, едва уловимый пряный их аромат будет напоминать мне звенящую светоносную чистоту последних погожих осенних дней.
По Свете я очень скучала. С того самого дня, как под нашими окнами пробибикала белоснежная машина, украшенная лентами с наряженной в свадебное платье куклой, моя красавица Тетя с нами больше не жила. Ибо самый оглушительный подарок в день свадьбы, подарок, с которым не смогли конкурировать ни импортные постельные комплекты, ни чайные и обеденные сервизы, ни золотые часы, ни даже стыдливо упакованные в конверты денежные «презенты», преподнесла бабушка жениха. Поднимая тост «за молодых», она полезла в сумочку, достала оттуда ключи, объявив, что готова уступить им свою маленькую скромную однокомнатную квартирку, а сама перейти жить к родителям Володи, и что этот вопрос уже согласован и решен, вещи ее перевезены, и молодые сразу от свадебного стола могут перебраться в свое собственное «семейное гнездо».
С тех пор, озабоченная ремонтом, который молодожены делали собственными силами, Света лишь забегала к нам, чтобы за вечерним чаем посоветоваться с Бабушкой, где и какие доставать обои, как их клеить, кто на следующий день поедет рано утром отмечаться в мебельном магазине в очереди на покупку «стенки» и где бы это по сходной цене раздобыть «нормальный диван». Иногда вместе с ней приходил сумрачный и немногословный Дядя Володя, чьими руками так гордилась молодая жена, называя их золотыми. Он тяжело и устало выкладывал эти самые руки на стол и, глядя в чашку с чаем, погрузившись в какие-то немереные глубины самого себя, терпеливо пережидал женское сумбурное щебетание. Взгляд его оживал и теплел только тогда, когда маленькая ручка моей прелестной Тети накрывала его огромную лапищу:
– Ну что, Володь, домой?
Идти к Свете было совсем недалеко – два двора разделяли нашу «девятиэтажку» от Тетиной. Но зато какие это были дворы!
В одном из них кто-то очень заботливый установил феноменальную горку, скатываясь по которой ты, прежде чем остановиться, получал на крохотном трамплинчике в конце пути такой толчок, что при известной ловкости приземлялся сразу на две своих ноги и уже стоя. Особенно эту горку любила моя Бабушка – она считала, что когда я на ней катаюсь, то пачкаюсь гораздо меньше, чем на горке в нашем дворе, где, как ни пытайся, ты все равно приземлишься пятой точкой в кучку песка, насыпанного специально в виде «амортизирующей» подушки.
А в другом! А в другом стояли волшебные качели, на которых можно было сделать… полный круг! Конечно же, я этого не умела. Но как завороженная наблюдала за тем, как мальчишки постарше, с азартным гиканьем все выше и выше забираясь ногами в небо, в какой-то момент на секунду строго вертикально зависали над перекладиной качелей и… стремительно набирая скорость, у́хали с этой зенитной высоты, чтобы с размаху снова взмыть к полудню и снова зависнуть.
Но вопреки обыкновению мы ни на минуту не задержались в этих чудесных дворах. Бабушка неслась вперед, как стрела, и лицо ее настолько не предвещало ничего доброго, что я даже не заикнулась о том, чтобы хоть разочек скатиться хотя бы с горки.
В крохотную квартирку Светы мы не вошли – влетели. Благородный Кай, встряхнув всеми своими рыже-черными лохмами, приветственно ткнулся Бабушке в ладонь блестящим кожаным носом, но она его просто не заметила.
– Света, мне надо срочно с тобой поговорить! – выпалила она, задыхаясь.
– Хорошо, – безмятежно отозвалась Света, спокойно складывая наволочку и выключая утюг. – Слава богу, что вы пришли и я могу не гладить. Ненавижу эту процедуру! Чай будете?
Поцокивая когтями о еще никакими коврами и дорожками не покрытый пол, Кай вошел за нами в комнату и упрямо направился к Бабушке. Он был колли с характером и породой и потому ценил традиции.
– Ой, Кай, подожди, мне не до тебя! – отмахнулась Бабушка, когда он вложил все же свою морду в ее руку. – Не буду я никакого чаю. Нам надо срочно что-то решать…
Кай, исполнив процедуру приветствия с Бабушкой, степенно направился ко мне, но в этот момент Света совершенно некстати поздоровалась и со мной:
– Машуня, привет!
– Света! – распахнула я руки и, пулей пролетев мимо изумленного Кая, со всего маха впечаталась физиономией в ее симпатичный фланелевый домашний халатик.
– Тихо, тихо, тихо! – осадила меня Бабушка. – Нельзя так… Осторожно!
– Ничего, я же не хрустальная! – рассмеялась Тетя.
– Хрустальная или нет, а толкать тебя сейчас совершенно недопустимо! – Бабушка наконец скинула свои боты и с облегчением опустилась на диван.
Кай махнул своим пышным огненным хвостом, что означало: он готов подождать, но поздороваться со мной намерен обязательно.
– Это ты ей скажи! – продолжала смеяться Тетя, показывая на свой сильно округлившийся животик, к которому я сейчас прижималась щекой.
И вдруг… вдруг Светин животик пихнул меня в щеку. И только я смогла сообразить, что случилось, как тут же получила чем-то по лбу. Пинки были мягкими, но весьма ощутимыми. Я подняла голову, и в этот момент точным прицельным ударом нечто «зарядило» мне в подбородок.
– Света, твой живот дерется! – завопила я.
– Вот! – снова засмеялась Тетя. – Представляешь? А мне каково?
– У нашей Анечки, видимо, будет мамин характер, – скупо улыбнулась Бабушка. Она по-прежнему была серьезно озабочена, но почему-то все никак не могла сказать чем.
На самом деле про характер какой-то будущей Анечки взрослые сильно погорячились. Решительная, дерзкая, острая на язык, прямолинейная и подчас капризная, моя Тетя, выйдя замуж, очень сильно переменилась. Движения ее стали изящны и неспешны, всегда прямой взгляд «в упор» теперь все чаще «зависал» на каких-нибудь совершенно не относящихся к разговору предметах интерьера, и сама она все время держала себя так, как будто прислушиваясь к чему-то, что происходило в ее чуть округлившемся теле.
И только я хотела спросить, кто же это так беспощадно избивает мою любимую Тетю и как так получилось, что этот «кто-то» завелся в ее животе, как Света похвасталась:
– Мама, смотри! Я купила ей куклу!
– Это же сумасшедшие деньги! На что ты их тратишь! Если она действительно будет в тебя, на черта ей эта кукла? – проворчала Бабушка, думая о чем-то своем.
– Я их трачу, потому что их никогда нет и не будет. А у нашей доченьки должно быть все самое лучшее! Мы так с Володей и решили!
Но пока Тетя тянулась к только что привезенной новенькой «стенке» и доставала с самой высокой полки длинную коробку, упрямый Кай завершил свой приветственный ритуал. Он подошел ко мне как раз в тот момент, когда, отодвинув открытую печатную машинку и какой-то огромный ворох бумаг, заваливший весь стол, Света аккуратно с краю примостила коробку и стала развязывать сиреневую ленту, и огромным шершавым языком целиком умыл мне физиономию. После чего степенно развернулся и проследовал к своему матрасику.
Пока я утирала мокрое лицо, Света сняла крышку, и… я замерла.
Длиннейшие черные ресницы отбрасывали тень на нежнейшее розовое лицо девочки, спавшей в коробке, а распущенные белокурые волосы ровным потоком стекали на ее плечи, обтянутые лиловым шелком нарядного длинного платьица с кружевами. Прелестные белые кожаные башмачки с завязочками плотно обнимали ножки в белых носочках. Рядом лежала маленькая соломенная шляпка с голубой лентой, за которую были заправлены крохотные незабудки, и корзиночка, полная сине-сиреневых цветов.
– Господи! – забурчала Бабушка. – Тебе пока погремушки покупать надо! Пирамидки и колечки для прорезывания зубов. До модельной куклы она еще не скоро дорастет!
– Но дорастет же!
Заинтересовавшись происходящим, Кай снова зацокал когтями по полу.
– Можно, я ее подержу? – сбившимся голосом попросила я. – Можно?
– Подержи, только не растрепывай и не помни. Это же подарок.
Дрожащими руками я вынула куклу из коробки, и она медленно открыла свои совершенно синие глаза. Черный кожаный нос Кая аккуратно приблизился к нежному личику куклы, а затем жаркий язык умыл и ее.
– Что ты делаешь! – завопила Света. – Иди на место!
Кай не торопясь развернулся и с достоинством отправился в сторону своего матраса: породистый пес свято чтил свои привычки и отступать от них не собирался.
«Что ты хочешь мне сказать? – словно спрашивал меня застенчивый взгляд куклы. – Я готова тебя слушать».
Я не знала, что я хочу ей сказать, и просто застыла в немом восхищении.
– А Володя где? – вдруг спохватилась Бабушка. – Сегодня же суббота!
– А Володя… Володя у меня молодец! – горделиво выпалила Тетя. – Володя нашел себе страшно интересную работу! Он теперь возит кинозвезд! Вчера, например, поздно-поздно ночью он вез из «Останкино» Листьева! А позавчера после съемок к нему в машину посадили самого Хазанова!
Я, не отрываясь, смотрела в глаза кукле и вдруг поняла, что так боюсь ее помять или уронить, что мне немедленно надо ее куда-нибудь пристроить.
– Можно я поставлю куклу на подоконник?
– Поставь.
В квартире было еще пустовато – «стенка», диван да стол, и поэтому нам с куклой совершенно некуда было деться.
– Мама, он и мне подработку нашел. – Света кивнула в сторону заваленного бумагами стола. – Я теперь сценарии перепечатываю.
Кукла, становясь на подоконник, слегка пошатнулась, и ее мохнатые ресницы удивленно хлопнули.
– Нет, нет, нет, – шептала я ей, – я тебя не уроню. Ты просто постой, а я тебя рассмотрю.
И красавица, гордо выпрямив спину, царственно предоставила мне возможность ею полюбоваться.
А Света уселась рядом с Бабушкой на диван и наконец спросила:
– Мама! Ты так шумишь! С твоим приходом в квартиру вломился весь Курский вокзал! У тебя что-то случилось?
– Случилось, – твердо сказала Бабушка за моей спиной. – Света! Я знаю, что у вас сейчас сумасшедшие расходы. Но… мне нужны деньги. Сейчас. От тебя я поеду на вокзал.
– Кто-то умер? – тревожно спросила Тетя.
– Слава богу, пока нет. Но – может.
Из-под лиловой оборки платья куклы выглядывали кружева снежно-белых панталончиков. Не дыша, я вытащила из коробки казавшуюся мне страшно хрупкой соломенную шляпку и, чуть-чуть оттянув тончайшую белую резиночку, аккуратно надела ее на изящную горделивую кукольную головку.
– А куда ты собралась так спешно ехать?
– Во Владикавказ.
– О господи! Зачем? Так далеко. И там так неспокойно! – всплеснула руками Света.
– То-то и оно. Но мне очень надо. Ты помнишь Зинаиду Степановну?
Даже я помнила Зинаиду Степановну, хотя общаться с ней мне пришлось совсем недолго. Она жила в нашем подъезде на третьем этаже в махонькой комнатенке в коммунальной квартире. Много лет назад похоронив мужа – о ее вдовстве свидетельствовало широкое старинное, потускневшее золотое обручальное кольцо на левой руке, – эта миниатюрная чистенькая старушка коротала время с соседками возле нашего подъезда и очень дружила с Бабушкой, частенько помогая ей и со мной, и по хозяйству. Например, в те дни, когда шла сессия и Бабушка буквально зашивалась с зачетами, экзаменами, вечерниками и заочниками, добрейшая хлопотунья Зинаида Степановна забирала меня из сада, выводила Бима, кормила нас с ним ужином, укладывала спать и читала мне сказки. В горячую пору студенческо-педагогической лихорадки она могла и подмести квартиру, и сварить суп, так что, когда едва ворочающая языком Бабушка вваливалась домой, ей оставалось только помыть руки и сесть, подперев голову над дымящейся тарелкой ароматнейшего борща.
– Что вы не едите? – нервно, чуть помигивая ресницами, тревожно спрашивала обычно Зинаида Степановна. – Он вкусный, вкусный. Маша даже вторую тарелку попросила налить.
– Зинаида Степановна, миленькая, я просто так устала, что, кажется, ложку не подниму.
– А, ну тогда ничего, ничего. Тогда посидите, посидите. Чайку сразу налить или вам потом горяченького?
«Плата», которую «взимала» с Бабушки Зинаида Степановна за всю свою доброту, была поистине мизерна: она до самозабвения любила сериалы. Своего телевизора у Зинаиды Степановны то ли не было, то ли он сто лет как сломался. А может быть, она просто не могла переживать за своих любимых героев в одиночку?
Поэтому каждый раз вечером, вне зависимости от того, была ли Бабушка дома или нет, в замочной скважине входной двери тихонько скребся ключ. Зинаида Степановна семенящей походкой опасливо приближалась к телевизору, нажимала кнопку и, словно воробей на жердочке, скромно угнездившись на краешке стула, сложив свои неожиданно большие для такой маленькой женщины сработанные руки на животе, терпеливо ждала, когда же медленно нагревающийся и подсвечивающийся агрегат покажет ей, как в тридевятых царствах, под растрепанными теплыми ветрами пальмами, на берегах безбрежных синих океанов, в умопомрачительных костюмах и интерьерах страдают и мучаются ее любимые Изауры, Марианны, Розы, Марии и Кассандры. И подчас гораздо интереснее было наблюдать не за извращенными извивами сюжета, порожденного параноидальной фантазией его создателей, а за выражением милого, округлого, румяного личика Зинаиды Степановны, на котором отражались все мыслимые и немыслимые человеческие эмоции. В событиях, претендующих на то, чтобы считаться трагическими, ее и без того круглые глазки и вовсе превращались в букву «о», дыхание сбивалось, щеки заливала мертвенная бледность, все тело напрягалось, словно натянутая струна, руки нервно начинали крутить на пальце обручальное кольцо. Казалось, еще минута – и пора бежать капать ей пресловутые двадцать пять капель валокордина или корвалола, настолько близка была к обмороку эта милейшая женщина. Но когда все разрешалось и напряжение спадало, ее грушевидная фигурка словно обмякала, «матрешечное» личико загоралось алыми пятнами румянца, она, счастливо смеясь, оборачивалась то к Бабушке, то ко мне, не смея, однако, вслух выразить рвущуюся из нее радость.
Оставаясь с Бабушкой после «серии» попить чайку, она могла говорить только о том, что сейчас пережила, – невыраженные чувства рвались из нее бурным потоком, и отказать ей во внимании к ним было бы по меньшей мере бесчеловечно.
– Нет, ну вы подумайте, какие люди! – возмущалась она, тихонечко болтая ложечкой в чайной чашке. – Это же надо умудриться! Почему же все такие жестокие, ну как же это можно…
Героинь своих она любила страстно и самоотверженно, переживала за них, как за родных детей, и частенько, если серия оканчивалась чем-нибудь тревожным и неприятным, старательно носовым платочком с обвязанным кружевами краем утирала свои круглые, нервно и часто мигающие глазки.
– Зинаида Степановна! Ну что же вы так расстраиваетесь? – в таких случаях говорила Бабушка. – Но это же всего лишь кино! Да к тому же сериал. Здесь точно все хорошо закончится, можете не сомневаться. Иного жанр не позволит.
– Да-да-да, – кивала Зинаида Степановна, утирая мелко и стремительно бегущие по спелым щечкам слезки. – Я знаю, я знаю… Но все же… а вдруг он ее не найдет? Как же она одна-то… с ребеночком… Это же так трудно, одной, с ребеночком…
Зинаида Степановна, как активный член новостного агентства «ОБСДД» («одна баба сказала, другая додала»), приносила свежие новости нашего дома, двора и микрорайона. Если бы не она – мы бы сроду не представляли, кто живет через подъезд, чья свадебная машина или похоронный катафалк остановился под окнами, к кому приехала «Скорая помощь», кого забрала милиция или кто выиграл в лотерею. Наиболее бесценными в этом «потоке сознания» были «новости торговли», а именно сведения о том, «где, чего, когда и по сколько штук в руки дадут». В достоверности их можно было не сомневаться: в отличие от нас, Зинаида Степановна была в хороших отношениях со страшной Ниной Ивановной с первого этажа, работавшей в гастрономе по соседству и потому всегда бывшей в курсе, когда какие талоны чем можно будет отоварить. Правда, «дружба» эта была несколько односторонней – Нина Ивановна была скуповата на благодарность. Но Зинаида Степановна была безотказна на услуги и мало задумывалась о том, кто, чем и за что ей был обязан. Кто знает, может быть, таким способом она спасалась от своего одиночества на девяти квадратных метрах коммунальной жилой площади?
Нина Ивановна тоже была одинока. Старожилы нашего подъезда глухо помнили о каком-то громком ее разводе с мужем, в результате которого Нина Ивановна получила крутую душевную травму: утратила свою любимую дачу, поскольку разжалованный супруг пожелал остаться в деревне, уступив ей трехкомнатную квартиру в Москве. Были ли у нее дети и где, имела ли она родственников, устные летописи нашего дома умалчивали. Зато достоверно известно было то, что, поскольку Нина Ивановна никак не могла смириться с отсутствием возможности разводить свои любимые розы у крылечка, она бросила «неденежное» место на заводе, где проработала практически всю жизнь. И через какое-то время в белом фартучке, с аккуратной кружевной наколкой на голове, внезапно для всех, ее знавших, объявилась за прилавком ближайшего гастронома.
Так стартовала в ее жизни весьма печальная история под названием «покупка новой дачи», невольным активным участником которой стала наша добрейшая Зинаида Степановна. Из года в год скрупулезно копя деньги путем приторговывания всяким дефицитом прямо из дому, Нина Ивановна беззастенчиво пользовалась услугами Зинаиды Степановны, без ее ведома приспособив ее особу в нечто среднее между торговым представителем и рекламным агентом. Ведь наша добрая хлопотунья, будучи посвященной в «святая святых» завоза продуктов, по простоте душевной всегда пробалтывалась кому-нибудь на лавочке, где же, кроме магазина, «по сходной цене» можно взять чего-нибудь сверх определенного в талонах количества!
От покупателей не было отбоя. Особенно окошко на первом этаже третьего подъезда по ночам жаловали алкоголики! И тем не менее Нина Ивановна постоянно сетовала, что ей «все еще не хватает на то, что она хочет». Поэтому, в ожидании собственного «деревенского рая», наш подъездный цербер, прихватив своего мелкого писклявого пуделя, каждые выходные и в отпуск отбывал куда-то в Тверскую область к подруге. А Зинаида Степановна на это время покорно переезжала в квартиру на первом этаже, своим присутствием охраняя подразумеваемые всем подъездом «немереные ценности» доблестного работника прилавка, поливая цветы и стирая пыль с многочисленных фарфоровых статуэток, гнездившихся зачем-то на комоде Нины Ивановны. За это Нина Ивановна совсем изредка – разве что по очень большим праздникам! – угощала Зинаиду Степановну тем, чего достать нельзя было ни по каким талонам и ни за какие деньги.
Зинаида Степановна была неизменным гостем и помощницей на всех наших семейных торжествах, непременным «атрибутом» новогодней ночи и дней рождения Бабушки. Без хлопот и помощи Зинаиды Степановны на Светиной свадьбе мы были бы просто как без рук.
Но что мы все знали о ней? По сути, совсем ничего. Одинокая, безотказная, заботливая, подвижная «матрешка», у которой вроде бы где-то очень далеко есть дочь и внучки. Но она о них никогда ничего никому не рассказывала, как будто они и не существовали вовсе. Как, впрочем, ничего никогда не говорила она и о том, как прожила не такую уж и короткую жизнь – возраст ее упрямо подбирался к восьмидесяти.
И так бы все это и шло и чем бы кончилось, неизвестно, если бы однажды Зинаида Степановна не заболела воспалением легких. Провалявшись месяц в больнице, куда не Нина Ивановна, а Бабушка исправно, как на работу, ездила к ней каждый день, доставая лекарства и привозя своих пирожков, оладушков и супу, Зинаида Степановна вдруг заговорила о близкой смерти.
– Да что вы такое говорите! – сердилась на нее Бабушка за очередным вечерним чаем. – Вам еще жить и жить! Не выдумывайте!
– Нет! Нет! – тяжело вздыхала Зинаида Степановна, по обыкновению задумчиво глядя в чай. – Возраст мой уже большой. Лешенька, видимо, меня уже зовет… Сниться мне стал все чаще и чаще. – Она нервно щупала на пальце широкое обручальное кольцо. – Умирать в чужих людях нехорошо. Надо ехать к своим.
– А вы уверены, что эти «свои» вас ждут?
– Ну, дочка же… внучки… похоронят уж как-нибудь… Свои все же.
– Какие они «свои»? – кипятилась Бабушка. – Я вас уж лет десять знаю, за все это время ни одну из них тут не видела.
Но мысль об отбытии во Владикавказ к родственникам прочно засела в голове у нашей беспокойной соседки. И все чаще и чаще за вечерним чаем возникали на нашей кухне горячие споры.
– Кому я тут нужна? – печально спрашивала Зинаида Степановна. – А там все ж хоть на могилку раз в год да придут. Как-никак дочка… внучки…
– То есть в больницу к вам я могу мотаться, а на могилку к вам я не приду? – задиристо спрашивала Бабушка.
– Нет, нет, нет, – часто-часто моргая, говорила Зинаида Степановна. – Нет, что вы, я такого не говорила…
– Ну, так что же вы тогда болтаете глупости! – Бабушка уже всерьез обижалась. – Дело, конечно, ваше, но…
– Да, Зинаида Степановна! Мама, видимо, права! – однажды вмешалась случайно попавшая в этот разговор Света. – У дочери вашей, наверное, давно своя жизнь. И внучки ведь у вас тоже не маленькие?
– Не маленькие, не маленькие. Двенадцать, четырнадцать и семнадцать лет. Вот, Валя, Наташа и Люба. – И Зинаида Степановна вдруг достала из кармана карточку, на которой высокая женщина с надменно вскинутой головой стояла в окружении трех девочек-подростков, удивительным образом как две капли воды похожих с матерью и совсем ничем не схожих с Зинаидой Степановной.
– Сколько вы уже не видели их? – Света, взглянув на карточку, тревожно посмотрела на Бабушку.
– Лет пятнадцать как не видела… В моем возрасте уже не наездишься…
– Ну, они-то молодые. Могли бы за все это время хоть раз приехать и навестить маму и бабушку! – сурово сказала Света.
– Работа, работа, работа… Дочка работает много, она с ними одна. У девочек учеба… времена трудные…
– Вот вы их оправдываете все время, – так же жестко продолжила Света. – А между тем нам вот с мамой кажется, что они и сами могли бы подумать о том, что вы здесь одна и… – тут Света немножко запнулась, – в возрасте… Хотя бы полюбопытствовать, как вам тут живется. Не говоря уж о том, чтобы вас забрать к себе. Они хоть раз пытались звать вас к себе?
– Давно, давно, давно… когда внучки маленькие были, дочь звала… – засуетилась Зинаида Степановна. – Как муж от дочки ушел, так и звала. Да я не поехала. Я же работала. Денежку им посылала. Посылочки.
Света решительно встала, поставила чашку в мойку.
– А с комнатой вашей тут что будет?
– Так у дочери квартира трехкомнатная… Зачем она мне? Я ее продам, мне вот Нина Ивановна пообещала помочь, если соберусь.
– Ах, вы уже и с Ниной Ивановной об этом поговорили! – Света опять бросила тревожный взгляд на Бабушку. – Воля ваша, конечно, но мы с мамой полагаем, что ехать вам насовсем пока не надо. Поезжайте в гости. Осмотритесь. А там видно будет. Все, мам, я пошла, Володя уже, наверное, спать лег. Да и мне завтра рано.
Споры эти на нашей кухне то вспыхивали, то затухали. Шли месяцы, а Зинаида Степановна по-прежнему не могла решить, что же ей делать: ехать или оставаться. Дело, как водится, решил случай.
В тот вечер из сада меня забирала Бабушка. Шел легкий снежок, глубокое фиолетовое небо неспешно роняло на землю крупные, рыхлые ватные комочки, которые я с наслаждением ловила ртом. Бабушка сердилась: «Маша, закрой рот, ты наглотаешься холодного воздуху и заболеешь!», но гнев ее был каким-то ненастоящим и недолгим. Глядя на то, как я, нацелившись и кружась в такт плавно спускающимся с неба невесомым белым хлопьям, ловко захватываю их губами, Бабушка не удерживалась от смеха, и мы хохотали с ней от души, выбирая для меня новую невесомую жертву.
Когда мы, словно два белых снеговика, ввалились в квартиру, «Дикая Роза» была уже в самом разгаре.
– «Роза… я… я ведь твоя мама», – доносилось из комнаты.
– Ах ты, господи, серию-то мы почти пропустили, – закряхтела Бабушка, стаскивая боты. – Давай я тебе шубу расстегну.
– «Вы… вы… вы… моя мама!» – постанывал телевизор.
– Неужели ее мать нашлась? – Ковыряя тугие петли на моей шубе, Бабушка уже, видимо, включилась в сюжет.
– «Да! Да, Роза, она твоя мать, о которой я так часто тебе говорила», – неслось из комнаты чье-то надсадное придыхание…
– Зинаида Степановна, они что, ее мать нашли? – Бабушка заглянула в двери.
– Да-а‐а, – послышалось в ответ, и мы с Бабушкой, бросив раздеваться, не сговариваясь, ворвались в комнату.
Зинаида Степановна рыдала в три ручья, держась за сердце, и ее неизменный кружевной платочек валялся на полу возле ножки стула. Когда я его подняла, он был абсолютно мокрый.
– «Это она передала тебя мне на руки много лет назад, чтобы спасти твою жизнь», – дожимал и без того надорванные чувства Зинаиды Степановны проклятый телевизор.
Бабушка молча отправилась на кухню за валокордином, а я бросилась обнимать рыдающую Зинаиду Степановну.
– Машенька… Машенька… Она же совсем маму не знала, – всхлипывала та, крепко прижимая меня к себе. – Как же это можно… как жестоко с нами обходится жизнь…
– «Мне трудно поверить… после стольких лет я наконец-то могу снова тебя обнять… – изнывала героиня в нелепо, словно кастрюля, пристроенном на голову парике. – Доченька… доченька моя ненаглядная…»
В комнату вошла суровая Бабушка и молча протянула Зинаиде Степановне мерный стаканчик с каплями. Та, не отрывая взгляда от экрана, глотнула лекарство, запила его из поданного ей стакана водой и… зарыдала еще горше.
– Маша… Думаю, нам надо выключить телевизор, – сурово сказала Бабушка.
– Нет, нет, нет, – перепугалась Зинаида Степановна. – Я досмотрю, я досмотрю, что вы… я… я сейчас успокоюсь… Или что? Вам надо Машеньку укладывать? Так я тогда пойду.
– Да нет, – с досадой сказала Бабушка. – Смотрите, пожалуйста, я вас не гоню. Просто… как бы вам «Скорую» вызывать не пришлось.
– Нет, нет, нет, – еще больше перепугалась Зинаида Степановна и мокрым платочком мазнула по своим круглым глазкам. – Все, все, я уже не плачу… Все…
Бабушка молча села на диван и невидящим взглядом уперлась в экран.
«Хитрая штука жизнь, сеньора», – захлебывалась в слезах героиня в кепке.
«Нет, нет! Не сеньора, – замотала париком-кастрюлей вторая героиня. – Мама… Мама… Назови меня так… умоляю тебя».
– Маша, иди к себе в комнату, переоденься, помой руки и готовься поужинать. – Бабушка поднялась с дивана и пошла на кухню. – Зинаида Степановна, вы с нами поужинаете?
– Да я не знаю, – изо всех сил сдерживая рыдания, тихо и задушенно отозвалась Зинаида Степановна. – Я с вами… я с вами чайку попью…
Не помню, сколько времени длилась эта пытка стонами и завываниями, доносящимися из большой комнаты. Помню только, что Бабушка громко и недобро звенела кастрюлями, тарелками, ложками и вилками. Атмосфера в доме была предгрозовая, по этому поводу я даже всерьез помыла руки, то есть не намочила и вытерла их о полотенце, как обычно, а намылила, и даже два раза.
Когда серия окончилась и Зинаида Степановна бочком протиснулась в кухню, я уже ковыряла в тарелке сырник. По обыкновению, присев на краешек табуретки, Зинаида Степановна еще раз утерла свое покрасневшее и опухшее лицо совершенно мокрым, хоть выжимай, комочком носового платка и тихо-тихо сказала:
– Поеду я, наверное, все же, Людмила Борисовна… Поеду… Я уже дочке написала… Поеду…
В кухне повисла пауза, и мне почему-то стало страшно.
– Зинаида Степановна, – тихонько спросила я. – А как же я?
– Деточка моя. – Тут Зинаида Степановна опять залилась слезами. – Деточка… Ты мне как родная внучка… Я по тебе очень скучать буду… Но… деточка… Надо ехать… Надо ехать… Надо…
И закрутилось. С того вечера события понеслись как на почтовых. Примерно через неделю в нашей квартире появилась высокая женщина с тем же недобрым взглядом, который так беспощадно зафиксировала фотография. Рядом с ней и, видимо, старшей внучкой – совсем уже зрелой девушкой, почему-то все время жующей жвачку, – Зинаида Степановна казалась совсем маленькой. И лично мне было совершенно невозможно представить, что она, такая крохотная и суетливая, приходится родоначальницей этим двум монументальным мумиям.
Натянуто улыбаясь, дочь и внучка церемонно выпили с нами на нашей кухне чаю, не слишком искренне заверив Бабушку, что «маме у нас, конечно же, будет гораздо лучше, чем одной» и что они «благодарны за заботу», которой Бабушка окружила Зинаиду Степановну.
– Не нравится мне это все, – сама себе вслух сказала Бабушка, когда они отбыли к себе на третий этаж. – Нехорошие у меня предчувствия.
А потом, однажды идя с прогулки, мы, войдя в подъезд, услышали категоричный менторский голос, доносившийся, вопреки ожиданиям, не от двери Нины Ивановны, а откуда-то сверху.
– И что, что девять метров? – втолковывала кому-то Нина Ивановна. – Зато свое, не общага. Тебе одному сейчас немного надо. Подкопишь, купишь однушку. За эту цену? Забирай, не думай.
Нажав кнопку лифта, Бабушка обернулась: Нина Ивановна спускалась по лестнице в сопровождении не слишком приятного молодого человека – всего какого-то крученого, нервного, беспрестанно шарящего по своим карманам и угодливо сгибавшегося к невысокой своей спутнице.
– Здравствуйте! – неласково поздоровалась с нами Нина Ивановна.
– Здравствуйте! – так же недобро ответила ей Бабушка, и мы шагнули в лифт.
– Пропала наша Зинаида Степановна, сердцем чую, – прошептала Бабушка себе под нос, когда мы уже почти доехали до своего девятого этажа.
– Почему? – решилась всунуться я.
– Потому что, – загадочно ответила она и полезла в сумку искать ключи.
Зинаида Степановна теперь уже почти не приходила к нам – ей было некогда: в ее квартире силами дочери и внучки активно перебирали, собирали, паковали и выбрасывали за ненадобностью нехитрые ее пожитки. Бабушка, наблюдая из окна, как вечно жующая внучка, старательно повиливая широкими бедрами, таскала на мусорник какие-то баулы и котомки, только качала головой и поджимала губы.
И вот пришел тот день, а вернее, вечер, когда в двери́ снова тихонько заскребся ключ и, тяжело поднявшись из кресла, Бабушка пошла навстречу входящей Зинаиде Степановне.
– Добрый вечер, добрый вечер, – неловко улыбаясь, заквохтала Зинаида Степановна. – Я вот… ключик занести зашла… Попрощаться. Мы завтра уезжаем.
Возникла неловкая пауза. Было видно, что Бабушка совсем неохотно взяла протянутую ей металлически звякнувшую связку.
– Ну что, чайку-то попьете с нами… на дорожку, – как-то неловко пошутила она.
– Не знаю… не знаю… Нет, наверно, нет. – И Зинаида Степановна, и мы с Бабушкой как-то растерялись: что-то холодное и отчужденное появилось между нами, всегда так дружески, открыто и ласково общавшимися друг с другом.
– Ну, что… Давайте попрощаемся, что ли… – сказала Зинаида Степановна. – Иди сюда, моя Машунька.
Я опасливо приблизилась к ней и все же не выдержала – обняла ее коленки и крепко-крепко прижалась к ее теплому и знакомому телу.
– Ты тут бабушку слушайся. Ей теперь совсем тяжело будет без меня, не расстраивай ее. Присылай мне свои рисуночки… Бабушка вот будет мне писать, и ты туда свои каляки-маляки вкладывай, ладно?
У меня почему-то перехватило горло, и я смогла ей только кивнуть в ответ.
– Спасибо вам за все, Людмила Борисовна! – Зинаида Степановна с Бабушкой крепко обнялись. – Я, как доеду, обязательно напишу.
– Пишите, пишите! И как вы доберетесь. И вообще… как устроитесь. Держите меня в курсе обязательно.
Бабушка отвернулась, и мне показалось, что она тоже тайком смахнула слезу.
– Ну, дорогие мои… Пошла я… Тяжело мне вас покидать… Как родные вы мне стали…
– Ну и не покидали бы, – вырвалось у Бабушки.
– Да что уж теперь, – махнула рукой Зинаида Степановна, и ее розовые щечки предательски задрожали. – Решено уж все. Билеты куплены. Комната продана. Назад не отыграешь.
Снова повисла неловкая пауза.
– Ладно… Что сделано, то сделано, – выдохнула Зинаида Степановна. – Пошла я.
И широким движением она поклонилась нам старым русским поклоном в пояс.
Не знаю уж, сколько прошло времени, прежде чем получили мы от нашей Зинаиды Степановны вполне благополучное письмо. Она писала, что ей, конечно, было тяжело в дороге, но дочка с внучкой очень помогали. Теперь, слава богу, все утряслось, она жива-здорова, и все у нее просто отлично.
– Хочется верить! – скептически резюмировала Бабушка, прочтя все это Свете вслух за очередным вечерним чаем.
– Ну, может, и вправду она правильно сделала, мама. Мы же не знаем ничего. Раз пишет, что все хорошо, – значит, так оно и есть.
И жизнь пошла дальше. Заботы и тревоги каждого дня постепенно вытеснили из нашего сознания эту историю. И лишь когда Бабушка, что называется, «входила в клинч», то время от времени вздыхала о тех благословенных временах, когда меня не надо было на ночь оставлять в детском саду или нестись сломя голову «прочесывать» магазины в поисках тех продуктов, которые срочно надо было отоварить, поскольку либо они заканчивались дома, либо подходил к концу срок использования продуктового талона. Как-то само собой не заметилось, что больше писем от Зинаиды Степановны мы не получали, видимо, их отсутствие автоматически означало, что раз она не пишет, значит, действительно все у нее хорошо.
И вот теперь раскрасневшаяся, с гневно сверкающими глазами Бабушка рассказывала Свете, как утром нам позвонили чужие люди – соседи дочки Зинаиды Степановны – и сообщили, что наша милая маленькая «матрешка» уже вторые сутки сидит на стульчике в подъезде под лестницей на первом этаже. Эти сердобольные люди рассказали так же, что с трудом уговорили ее зайти к ним домой и поесть, а также то, что дочка и внучки, отобрав у Зинаиды Степановны все ценные вещи и деньги от продажи комнаты, просто выставили ее из дому, засунув ей в карман кофты только ее паспорт. Все попытки воззвать к их совести и угрозы о заявлении в милицию разбиваются о глухо закрытую входную дверь. А сама Зинаида Степановна только плачет, просит не хлопотать о ее пропащей судьбе, твердит, что она сама во всем виновата, все порывается куда-нибудь уйти, чтобы «не обременять собой добрых людей». О существовании Бабушки она проговорилась случайно, и соседям стоило больших трудов выудить из Зинаиды Степановны номер нашего телефона.
– Ты понимаешь, соседка говорит, что эти самые, с позволения сказать, родственнички обращались с Зинаидой Степановной безобразно! Соседи слышали крики, плач… даже то, что внучки несколько раз ее били! Нет, ну ты понимаешь??? Они ее даже били!!! – захлебывалась от возмущения Бабушка.
Я оглянулась, и… в этот момент кукла с грохотом полетела на пол.
– Маша! – раздраженно сказала Света. – Ну я же тебя просила!
– Я не нарочно! – Мне почему-то захотелось плакать. – Я больше не буду!
Я бережно подхватила куклу и снова поставила ее на подоконник. Мне казалось, что нарядная девочка нахмурилась от такого моего непочтительного отношения к ней. Теперь уже боясь ее уронить, аккуратно придерживая одной рукой, я расправила нарядное платьице, покосившуюся шляпку и подняла с полу корзиночку.
Тем временем Бабушка, подскочив с дивана, стала нервно мотаться из угла в угол по комнате.
– Так, мама, сядь! – Света вернулась на диван. – И давай все обсудим спокойно.
– Как спокойно? Как спокойно? Ты понимаешь, сколько ей лет? Ты понимаешь, что она сидит под лестницей?
– Я все понимаю, но если ты сейчас не успокоишься, то она будет сидеть там до самой своей смерти, потому что ты сляжешь.
– Да, ты права, – неожиданно покорно сказала Бабушка и села обратно на диван. – У тебя есть что-нибудь от давления?
Кукла милостиво позволяла мне за ней ухаживать. И мне доставляло это невыразимое удовольствие.
Был, правда, один мощный отвлекающий фактор, который существенно влиял на наше с ней общение. Мое любопытство буквально разрывалось между благоговейным почтением к красавице и… тем «новшеством», что поселилось у Тети на столе.
– Прости, пожалуйста, я на минутку! – прошептала я нарядной девочке. – Ты подождешь меня? Я только посмотрю – и сразу обратно к тебе!
Дело в том, что я впервые видела пишущую машинку! Воспользовавшись тем, что Света пошла на кухню за лекарством, а Бабушка все же взялась гладить Кая, извиняясь перед ним за свою прежнюю грубость, я подкралась к железному ящичку, улыбающемуся огромной оранжевой улыбкой, и заглянула ему в рот. Хоровод мелких буковок ослепил меня сиянием – как раз в этот момент солнечный луч из окна, на котором не было еще штор, легко пробежался, как по струнам, по их тонким длинным ножкам.
– Чпок! – Сильно нажатая мной клавиша резко выбросила буковку вперед, и на чистом белом листочке, заправленном в валик, появилась фиолетовая клякса.
– Маша! Ничего не трогай, или мне придется перепечатывать весь лист заново! – осадила меня принесшая Бабушке лекарство Света.
Я отскочила от машинки как ошпаренная – так строго Тетя со мной еще никогда не разговаривала.
– Ага! Деньги! – меж тем продолжала Света. – Они у меня будут только в понедельник, когда я отдам вот эти сценарии. – И она кивнула на стол. – Наверное, на билет туда тебе хватит. Нужно понять, хватит ли тебе на два билета обратно? Придет Володя, я спрошу, есть ли еще деньги у него. На дорогу мы тебе соберем.
Света в этот момент была похожа на какого-нибудь генерала, который, склонившись в блиндаже над картой, разрабатывает специальную военную операцию, планируя атаку на врага.
– Да, да, да… Сейчас я приду домой и позвоню на вокзал, все узнаю, – закивала Бабушка.
– Теперь! – Света встала и совсем как Бабушка тоже заходила по комнате. – Вопрос! Сейчас осень. Не повезешь же ты ее в домашнем халате. А удастся ли выудить теплые вещи у ее родственничков, мы не знаем.
– Не знаем, – снова кивнула Бабушка. – Да я и общаться с ними не хочу! Это… это… это…
– Мама, не кипятись! – строго одернула ее Света. – Нам нужны спокойные нервы, иначе мы чего-нибудь упустим.
– Хорошо, хорошо. – Бабушка снова обмякла.
Меж тем я вернулась к кукле, и внезапно мне показалось, что она на меня обиделась. Голубые глаза ее смотрели холодно и отчужденно. Пухлые румяные губки словно вытянулись в ниточку, ямочки на щеках потухли.
– Нет-нет, ты не думай, – шептала я ей. – Я же только на минуточку! Я все равно не смогла бы с ней поиграть – видишь, Света рассердилась. Я просто посмотрела.
Но кукла продолжала дуться.
– Ты устала? Давай я тебя посажу?
Нарядная девочка недовольно скосила на меня свой стеклянный взор и милостиво разрешила мне ее усадить.
– Пока я езжу, тебе придется посидеть с Машей. Мы опять без детского сада!
Света строго обернулась ко мне:
– Что на этот раз ты натворила? И почему вы мне об этом не сказали?
– Волновать тебя не хотела, – заторопилась Бабушка. – Да и не об этом сейчас. Потом как-нибудь тебе расскажу.
– Вечно бабушка тебя выгораживает! – закипятилась Света. – По мне, так…
– Вот как Анечка появится, мы и посмотрим как! – вдруг лукаво улыбнулась Бабушка. – Ты лучше скажи мне вот что: где нам взять для нее пальто? Я бы и свое отдала, но… у меня нет второго.
– Про пальто мы потом поговорим. Есть более важная проблема! – Света нервно сжала руки, прошлась по комнате и остановилась возле дивана. – Мама… Это вопрос серьезный. Ты привезешь Зинаиду Степановну в Москву.
– Конечно!
– Хорошо. А дальше? Она будет жить у тебя?
– Пока да.
– А потом?
Бабушка и Света замолчали.
– Мама… Это ведь человек, не комнатная собачка…
Как раз в тот момент, когда, аккуратно согнув ножки куклы и усадив ее на подоконник спиной к стеклу, я расправляла на ней платьице и пристраивала ей на коленки корзиночку с очаровательными незабудками, мой взгляд упал на пространство между рамами. На белой, выкрашенной масляной краской доске вверх ногами на спинке лежала божья коровка.
– Бабушка! – завопила я. – Света! Там божья коровка! Ее надо достать!
– Она там на зиму заснула, не трогай ее! – отмахнулась от меня Света. – Весной солнышко пригреет, я открою окна, и она улетит.
И тут Бабушка прервала затянувшееся молчание:
– Света… Зинаида Степановна, конечно, человек. И я так понимаю, кроме нас, у нее теперь совсем никого нет. Давай я ее привезу, а там… там увидим.
Но божья коровка совсем не спала. Слабо пошевеливая лапками, она явно хотела и не могла перевернуться со спинки на ножки.
– Бабушка! Но она не спит! Она же мучается! Ее надо перевернуть! Ей же неудобно!
– Маша! – с досадой сказала Света. – Не вмешивайся в разговоры взрослых! Мы решаем важную проблему. А ты тут со своей божьей коровкой!
– Света, Света, нельзя же так. – Бабушка, кряхтя, поднялась с дивана. – Где она, твоя божья коровка?
– Вот! – Я указала за спину куклы, попутно отметив для себя, что красавица опять чем-то недовольна.
– Света, у тебя найдется пустой спичечный коробок? – спросила Бабушка.
– Конечно! Машуня, беги на кухню, на плите лежит. Спички выложи на стол и возьми.
Бабушка меж тем открыла раму и осторожно пересадила сонную божью коровку себе на руку.
– Вот и не споешь «божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают котлетки», – засмеялась Бабушка. – Осень. Если она сейчас полетит на небо, то… там и останется. Ладно! Перезимует в моих комнатных цветах. А весной мы с тобой, Маша, ее в лесу и выпустим.
И она, бережно переложив насекомое в принесенный спичечный коробок, вернулась на диван.
– Итак, Света, где бы раздобыть для Зинаиды Степановны пальто?
Света хитро посмотрела на Бабушку:
– Ты не хочешь зайти к Нине Ивановне?
Бабушка нахмурилась:
– Наши с ней отношения…
– А при чем тут ваши отношения? Сколько Зинаида Степановна для нее сделала?
– Такие люди, Света, не бывают благодарными, – вздохнула Бабушка. – Хотя… хотя, наверное, ты права. По крайней мере, попробовать можно. Не получится – будем придумывать что-то другое.
В щелочку приоткрытого спичечного коробка я видела, как с недоумением тычется в его стенки ползающая божья коровка. Ей явно было неуютно в этой полутьме и пустоте.
– А можно я возьму из корзиночки одну твою незабудку? – спросила я куклу. – Божьей коровке нужны цветочки, ей без них холодно, одиноко и непривычно. Я всего только одну, самую маленькую.
Но нарядная девочка уже совсем не хотела со мной разговаривать. Полуприкрыв свои остывшие холодные глаза черными длинными ресницами, она сквозь них с видимым презрением наблюдала за моими хлопотами.
– Бабушка, Бабушка! Пойдем домой! Божьей коровке нужны листики! Бабушка-а‐а‐а!
– Да, да, идем. У нас много дел, мне надо собираться, – еще договаривая о чем-то со Светой, отозвалась Бабушка. – Идем, идем, не канючь, беги надевай куртку. Ты посмотри, Света, мы совсем про ребенка забыли, – кряхтела она, натягивая боты. – А ей уже давно обедать пора.
– Но зато все решили! За Машу ты не переживай, – весело щебетала Света, застегивая на мне куртку. – Я все равно на неделю собиралась переехать к вам жить, потому что Володя с понедельника будет белить потолок и красить стены кухни.
Оказалось, что уже темнеет. В свете разгорающихся фонарей постепенно вяло опадало багрово‐лиловым цветом осеннее небо. Было зябко. Я изо всех сил сжимала в кулачке драгоценную коробочку, боясь, что божья коровка замерзнет.
– Скорее, скорее, Бабушка. Божьей коровке нужны листочки. Она хочет кушать.
– Бегу как могу, – неожиданно покладисто согласилась Бабушка. – Да и не только божья коровка, ты, наверное, тоже.
На повороте во двор мы завидели невысокую, неспешно бредущую женщину. Огромный ярко-рыжий рюкзак на ее спине, под тяжестью которого она чуть сгибалась вперед, делал ее издали похожей на большую черепаху. Сходство с большими грубыми лапами пресмыкающегося ей придавали и две немаленькие сумки, которые она с усилием не несла, а скорее переставляла по асфальту.
– На ловца и зверь галопом, – пробормотала Бабушка и прибавила шагу, явно стремясь обогнать с трудом ползущий по тротуару рюкзак.
И пока я озиралась, где какой появился зверь, куда он несется галопом и не угрожает ли он моей божьей коровке, Бабушка поравнялась с женщиной и поздоровалась:
– Добрый вечер, Нина Ивановна!
– Добрый! – недобро выглядывая из-за рюкзака, отозвалась наша соседка с первого этажа.
– Вам помочь?
– Сама справлюсь!
– Ну, как знаете. – Бабушка остановилась и потопталась возле отдыхающей соседки, явно желая продолжить разговор, но не зная как.
– А у меня божья коровка в коробочке! – меж тем заявила я Нине Ивановне.
– И что?
– И… ну… ничего, – смешалась я.
– Нина Ивановна, – вдруг решилась Бабушка. – Вы помните Зинаиду Степановну?
– Помню, – не слишком любезно отозвалась соседка. – Что, померла все же?
– Ну, зачем вы так? – обиделась Бабушка.
– А чего! Лет-то ей было! Недаром про родню вспомнила. Помирать и поехала.
– Нет, она жива…
– Ну и слава богу тогда! Пусть живет, пока ноги носят. – Нина Ивановна было взялась за сумки. – Жаль, что уехала. Я без нее как без рук. И Филя скучает. Мне теперь и к подруге на дачу не мотнуться… квартиру-то не на кого оставить! Тут же народец такой! Глаз да глаз. Никому верить нельзя.
Этот пассаж, видимо, сильно ободрил Бабушку, которая явно не знала, как повернуть разговор в нужное для нее русло.
– Нина Ивановна, а как бы вы посмотрели на то, если бы она вернулась?
– Куда это? – Нина Ивановна шмякнула свои сумки об асфальт и настороженно прищурилась на Бабушку: – Комнату она свою продала… Чегой-то ей припекло возвращаться?
– Да вы не беспокойтесь, – заторопилась Бабушка. – Никто комнату обратно требовать не станет.
– Попробовала бы, – с угрозой авторитетно заявила Нина Ивановна. – Там все чисто. Сделка законная. Ри..е..э..лтор, – она с трудом перекатила во рту заморское словечко, – знакомый, подвоху там быть не могло.
– Нина Ивановна… у Зинаиды Степановны большие проблемы. Ее из дому дочка выгнала. Просто высадила на стул под лестницу в подъезд и обратно в квартиру не пускает.
Нина Ивановна шумно вздохнула и стала стряхивать с плеч рюкзак, который с тихим стуком шмякнулся рядом с сумками на асфальт.
– Э‐э, зря я так, – досадливо пробормотала она. – Пожалуй, хоть и хорошо упаковано, а все может разбиться…
– Вы понимаете??? В подъезд, на стул! Как тряпку ненужную вышвырнули! Взяли все, что она с собой привезла, деньги отобрали, и… все.
Нина Ивановна достала из кармана куртки не слишком чистый носовой платок и громко высморкалась.
– Народец поганый стал. А я ей, дуре, говорила, что так будет! Она ж никого не слушала… Насмотрится по телевизору своего «мыла пенного» и давай песню петь: «дочь-мать…», «родные ду́ши»… Да тут не то что чужие – родные детки так и норовят тебя быстрее в гроб пристроить… чтоб, значит, не мешался ты до твоих накоплений добраться, да раздербанить все то, что ты годами, непосильным трудом… Потому родственничков я в своем обиходе и не держу! От меня-то вам чего надо?
– Пальто… у вас не найдется какое-нибудь лишнее теплое пальто или куртка… Я бы ей свое отдала, да у меня только одно…
Нина Ивановна с изумлением взглянула на Бабушку:
– Во Владикавказ, что ли, вы ей это пальто посылать будете? Чтоб под лестницей, значит, ей теплее сидеть было?
И она противно захихикала.
– Бабушка! – Тут я почему-то снова вспомнила про свою божью коровку, которая могла замерзнуть в спичечном коробке без листиков. – Бабушка! Пойдем скорее домой! Божьей коровке кушать пора!
Но Бабушка вдруг строго поджала губы и сухо сказала:
– Стыдно вам, Нина Ивановна. Я за ней поеду в понедельник. Не в чем мне ее в Москву привезти.
– Вы??? – Нина Ивановна аж задохнулась от изумления. – Куда вы ее привезете? К себе?
– Да. – Было похоже, что Бабушка очень жалеет, что затеяла этот разговор, и хочет его скорее свернуть.
– На хрена ж вам эта обуза? Она ж болеть скоро начнет… Неработоспособна будет. Куда вам в вашу двушку, вас же там и так как сельдей в бочке. Или дочка с мужем съехала?
– Пойдем, Маша! – Бабушка совсем рассердилась и, нашарив мою руку, направилась к подъезду, на ходу бурча себе под нос что-то гневное.
– Стой, умная какая! – вдруг раздалось за нашей спиной. – Пальто-то уже что, не нужно?
Бабушка остановилась и обернулась.
– Сюда иди! – Нина Ивановна взялась за рюкзак. – Помоги-ка.
Вдвоем они с трудом пристроили рюкзак обратно ей на спину.
– Ты вот что, – Нина Ивановна еще, похоже, о чем-то раздумывала, – сумку-то вот эту, что с правой руки моей, за одну ручку-то возьми!
Бабушка, явно недовольная всей этой ситуацией, тем не менее подчинилась. И мы все медленно двинулись к подъезду.
– Ты вот что, – кряхтя, продолжала Нина Ивановна, – дите домой отведи, а я пока дома разберусь со всем этим. Вечерком спускайся. Найдем мы ей куртку или пальто. И боты какие-нибудь найдем. Добра хватает.
– Спасибо, – сухо поблагодарила Бабушка.
– А как привезешь ее, ко мне приводи. Я ее в маленькой комнате поселю. Пока. Но учти: если сляжет – твоя забота будет. Я из-под нее горшки таскать не стану. Недосуг мне. – Она с трудом втиснулась в проем подъездной двери. – Еще неизвестно, кто из-под меня их выгребать будет. И будет ли. А тут чужая забота… Нет. Сляжет – заберешь!
– Хорошо, Нина Ивановна, – все так же сухо пробормотала Бабушка.
Соседка с трудом сгрузила с плеч рюкзак у своей квартиры и закопалась по карманам в поисках ключей. И уже когда мы входили в лифт, вдруг крикнула вслед:
– Звонить-то ко мне знаешь как?
Бабушка нажала кнопу «стоп» и выглянула из лифта.
– Два длинных, один короткий. А иначе не открою, – сообщила Нина Ивановна и из большой связки ключей выудила один.
– Хорошо!
Дома я, конечно, не раздеваясь, бегом побежала пересаживать полузадохнувшуюся божью коровку на Бабушкину китайскую розу. Сонное насекомое сперва не понимало, чего от него хотят, и, с трудом передвигая лапками, цеплялось за свое временное убежище. Но я была терпелива и все тыкала ей под ножки зеленый свежий листочек. И божья коровка сообразила! На всякий случай расправив и тут же сложив крылышки, она уверенно переползла на притянутую к ней веточку и радостно исчезла в кустистых зарослях.
Теперь за ее судьбу я была спокойна: и в тепле, и при еде насекомое запросто сможет дождаться новых теплых солнечных дней.
В понедельник рано утром в нашей квартире царил кавардак. Я еще не успела толком проснуться, как в дверь позвонили. Носящаяся по квартире как угорелая Бабушка побежала открывать, и на пороге возникли Мой Дядя Володя с пишущей машинкой под мышкой и Моя любимая Света.
– Мамочка! Мы пришли! – радостно сообщила она. – Ты все собрала?
– Людмила Борисовна, простите, не смогу вас отвезти! – забасил обычно неразговорчивый Мой Дядя. – На работу срочно вызвали, кто-то там в студию опаздывает. Но у вас же не много вещей с собой, не тяжело же вам?
– Да, мамочка, прости его, – перебила Света. – Но встретить-то вас Володя обязательно встретит. Правда, Володь?
– Конечно, – согласно кивнул Мой Дядя и, плюхнув пишущую машинку, пачку бумаги и какую-то сумку на Бабушкин письменный стол, стремительно исчез.
– Ничего, ничего! – на бегу соглашалась во всем Бабушка, на ходу кидая что-то в раскрытую, наполовину полную дорожную сумку. – Все нормально!
– Маша еще спит?
– Наверное!
– Света-а‐а‐а! – завопила я в восторге. – Света пришла!
– Пришла и буду с тобой целую неделю, – сообщила мне Тетя, бережно внося в мою комнату свой животик и устраиваясь на краю моей кроватки.
– Бабушка, а ты?
– А я уезжаю за Зинаидой Степановной, – на бегу заглянула в проем двери Бабушка. – Ты будешь меня ждать?
Бим с интересом проследил траекторию Бабушкиного бега и недоуменно посмотрел на меня.
– Я буду очень-очень-очень тебя ждать, – ответила я, видимо, еще не совсем проснувшись и до конца так и не поняв, что же такое происходит.
– Точно будешь? – переспросила Бабушка, пробегая обратно.
– Буду-буду-буду, – запела я на разные лады, крутя Слонику ухо. Оно было большое, мягкое и смешно хлопало по голове, если его оттянуть и отпустить.
– А ты, Бим?
Бим, как всегда, был готов на что угодно, лишь бы с Бабушкой. Но он пока, как и я, не понимал, к чему идет дело, поэтому на всякий случай помахал хвостом и почесался.
– Бим, Свету на прогулках сильно не таскать! – Бабушка застегнула на себе пальто.
– Гав! – с готовностью сказал Бим, словно отрапортовал «Есть!».
– Маша, постарайся Свету не огорчать. – Застегнув ботики, Бабушка встала. – Ей совсем нельзя волноваться.
– Не-буду-не-буду-не-буду… – пела я, снова оттягивая Слонику ухо.
– Ну, все, кажется. – Бабушка проверила, застегнута ли молния на сумке. – Дай я тебя поцелую… Ты уж, пожалуйста, получше меня жди, чтобы мне потом не пришлось за тебя краснеть.
– Мама. Не переживай! – деловым тоном скомандовала Света. – У нас все будет хорошо, за нас краснеть не придется. Правда, Машенька?
Бабушка, подхватив сумку, решительно направилась к двери. И только тут я почувствовала что-то неладное.
– Бабушка! – Я догнала ее в прихожей и повисла, пытаясь забраться на руки. – А почему ты меня с собой не берешь? Я правда буду хорошо себя вести!
– Не до тебя мне там будет. Мне надо Зинаиду Степановну спасать!
– И я хочу ее спасать! – заныла я.
– Все, не канючь! – Бабушка решительно поставила меня на пол. – Беги, пижамку снимай, умываться пора, завтракать. А я скоро вернусь!
Дверь захлопнулась. Бим немедленно плюхнулся ко мне на кровать и свернулся калачиком.
Но я не побежала умываться. Я побежала к окну высматривать Бабушку.
Бабушкино пальто мелькнуло во дворе и по тропинке направилось к остановке. Тут подошел автобус. Пальто шагнуло на ступеньку в распахнувшиеся двери. Помигивая всеми возможными огоньками, автобус тяжело отвалил от края тротуара, и улица опустела.
Что-то нехорошо похолодело у меня в груди. Я сбегала за Слоником, мы с ним взобрались на подоконник и стали ждать, когда же Бабушкино пальто снова появится во дворе и направится к подъезду. Бим подумал и нехотя перебрался ко мне на подоконник.
Света, готовившая на кухне завтрак, заглянула в мою комнату:
– Машенька, умывайся, переодевайся, иди кушать.
– Нет, Света, я кушать идти не могу. Я жду Бабушку. Она же сказала, что скоро вернется.
– Машуля, солнышко, не глупи! – Света поиграла случайно прихваченной с кухни поварешкой. – Каша на столе. И даже маленький кусочек шоколадки я тебе припасла! Ты собралась там долго сидеть? Бабушка сегодня точно не вернется.
– А завтра?
– И завтра тоже.
– А когда?
– Скоро!
– А когда это «скоро»?
– Маша! – уже строго сказала Света. – Иди умываться и кушать. Бабушка уехала на поезде, и только во Владикавказ будет ехать полтора дня. А уж сколько дней потребуют от нее там дела… Короче, бабушки не будет дома минимум неделю. Ты всю неделю собралась там сидеть?
Испугавшийся строгого тона Бим спрыгнул и потащился в кухню.
Но завтракать я так и не пошла. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Как, впрочем, и умываться и переодеваться – тоже. Как, впрочем, и спать в кровать.
Я сидела на подоконнике и, прижав щеку к стеклу, ждала, когда в толпе мелькнет Бабушкино пальто. Света сперва уговаривала меня, потом ругала, потом даже расплакалась.
Дважды забегавший к нам «в гости» Мой Дядя Володя силой относил меня в кровать, и дважды с диким скандалом я возвращалась на свой подоконник.
– Ой, Володь, не трогай уже ее. Ты уйдешь, я же не смогу ее таскать. Пусть сидит.
Бим делил свой досуг между подоконником рядом со мной, где, вытягиваясь в струнку и ставя уши, он лаял на пробегавших внизу собак, и моей кроватью, где, сокрушенно вздыхая, сворачивался плотным колечком, прикрывая свой непонятного цвета нос пушистым хвостом.
Понимал меня только Слоник.
– Вот, представляешь, – шептала я ему в его большое мягкое ухо, – пойдем мы с тобой в сад или ляжем, а бабуля наша из автобуса выйдет, и мы ее не увидим!
И хотя Слоник молчал в ответ, но я точно знала, что он со мной согласен.
Невзирая на уговор с Моим Дядей Володей, по-прежнему не согласна была только Света. Чего она только не делала! Предлагала мне конфеты, печенье, поплавать в ванне с уточкой, сходить с ней к Володе посмотреть, как он белит потолок и красит стены, и даже – ту самую подарочную куклу! И даже – один раз! – мороженое!
Но все же ей вскоре тоже пришлось начать ждать Бабушку. Через три дня она перенесла в мою комнату одолженную по этому случаю у соседей раскладушку, свои бумажки и пишущую машинку, а на меня на ночь стала накидывать одеяло. Еду она мне тоже носила на подоконник. Несмотря на то что Бим дежурил в эти моменты возле в надежде, что я уроню что-нибудь вкусное, ела я очень аккуратно, ничего на одежду не роняла, иначе пришлось бы слезать и переодеваться – а я же не могла отойти, я же обещала ждать Бабушку!
На четвертый день Свету серьезно озаботило то, что мы не выходим гулять.
– Машуль! Вон во дворе детки гуляют! Твоя подружка вынесла свою новую куклу! Пойдем попросим ее дать тебе с ней поиграть!
– Нет, не могу, – твердо говорила я, прижимая к себе своего старого друга Слоника.
– Хорошо, – уговаривала меня Света. – Ты не хочешь гулять. Подумай обо мне! Мне врач сказал, что обязательно нужно выходить из дому. Анечке нужен воздух!
Но мне не было дела до какой-то там будущей Анечки!
– Я жду Бабушку, она скоро выйдет из автобуса и пойдет мимо дома к подъезду.
– Да не скоро еще! – кричала в отчаянии Света. – Что же ты такая упрямая! Ты же простудишься от стекла! Ну, нельзя же так сидеть без движения!
Но я была непреклонна.
– Мама! Я не знаю, что с ней делать! – жаловалась Света в телефонную трубку, когда Бабушка один раз позвонила вечером. – Скажи ей сама!
Я птицей спорхнула с подоконника и приникла к микрофону.
– Бабушка! Я тебя очень-очень жду! – кричала я. – Возвращайся быстрее!
– Ты не слушаешься Свету! – восклицала Бабушка, и ее голос с трудом пробивался через какие-то поскребывания и потрескивания. – Я на тебя очень сержусь!
И я представляла себе, какое огромное расстояние сейчас между нашими телефонными аппаратами и что это ветер, мешая нам разговаривать, гонит по бескрайним полям сухие кусты и дождь лупит по мокрым дорогам и кочкам.
– Я слушаюсь! Слушаюсь! Я тебя жду!
Лишь когда Света шла мыть посуду или полы или разговаривала на кухне с выгулявшим Бима или принесшим продукты из магазина Моим Дядей Володей, я пулей срывалась в туалет, оставляя Слоника на боевом посту:
– Смотри, Слоник, не пропусти Бабушку! Как только увидишь ее пальто – труби!
Но утро сменяло ночь, дни шли за днями… Слоник молчал, а из автобуса по-прежнему выходили все, кроме Бабушки. Кто-то выскакивал пулей и бежал, догоняя какие-то свои важные дела. Кто-то, неловко выставляя вперед себя сумку и с трудом держась за поручень, срывался наконец на тротуар. Мальчишки, толкаясь, вываливали из дверей, мутузя друг друга портфелями и отчаянно вопя… Двери закрывались, автобус уезжал… Через десять-пятнадцать минут подходил другой…
«Вот в этом она точно приедет, – думала я, глядя, как водитель плавно подруливает к остановке. – Вот сейчас откроются двери…»
Сердце билось очень часто… я затаивала дыхание… мужчина с папкой… женщина с авоськой… девочка с большим бантом на голове… автобус вздрагивает, закрывает двери… нет… Бабушки снова нет.
А потом два или три дня подряд шли дожди. Бим почти не слезал с моей кровати, Света достала из шкафа зимнее одеяло – на раскладушке она мерзла.
За окнами серела такая мгла, что было непонятно, наступал ли вообще рассвет. Мелкая водяная морось буквально висела в воздухе, поэтому перед каждым, кто вставал на нижнюю ступеньку выхода из автобуса, сперва выстреливал зонтик, загораживая лицо и фигуру. И тогда все подряд мне начинали казаться Бабушкой. Двери открываются… От волнения я почему-то не могла вспомнить, какого же цвета Бабушкин зонтик, и поэтому пыталась угадать. Вот за этим красным… Нет, за зеленым… за вот этим – с большими цветами… Ну не за этим же – огромным и черным…
Настроение у нас со Слоником стало плаксивым. Каждый автобус причинял неимоверную боль.
– Слоник, я жду-жду, но она не приезжает, – шептала я ему ночами в большое ухо, кутаясь в одеяло. – Понимаешь, Слоник, я больше не могу смотреть на эти автобусы, лучше бы они больше не приезжали…
И наконец настал день, когда мы осознали: «Бабушка не приедет никогда!»
Первым это понял Слоник. Он просто выпал у меня из рук и скатился с подоконника на пол.
Черное, набухшее, низкое небо только что начало сереть. Света тревожно посапывала на раскладушке.
Следом с меня сползло одеяло.
За окном, все так же прикрываясь зонтами, семенили сонные люди. Все они были не Бабушкой.
«Я не буду больше смотреть на них, не буду!» – решила я и медленно съехала с подоконника на пол. Сонный Бим выполз из-под кровати, вяло махнул хвостом и ушел обратно.
От стука проснулась Света.
– Ты ударилась? – подхватилась она. – Или, слава богу, образумилась? Ну, иди, иди в кроватку… Я тебя укрою… Пить хочешь?
Но я ничего не хотела. Я легла лицом к стене и стала рассматривать тысячу раз виденных, досконально изученных мной оленей на коврике. Они тревожно вздымали рога и прислушивались – раньше я думала, что они тоже ждут Бабушку. Но теперь я точно знала: они просто почуяли волка.
В тишине комнаты слышно было только, как цокают ударяющиеся в валик пишущей машинки буковки, нажимаемые на клавишах быстрыми Светиными пальчиками. Дождливый день натужно расцвел сереньким рассветом.
И вдруг в раскрытую форточку до меня донесся резкий скрип тормозов. Я вскочила и бросилась к окну. Но на полдороге остановилась.
– Нет, – сказала я себе и села обратно на кровать, – нет! Не буду! У меня больше нет сил их всех рассматривать…
И тут следующая мысль буквально обожгла меня!
«Как же так! Ведь Бабушка строго-настрого велела ее ждать! Чтобы ей потом не пришлось за меня краснеть. Значит, от того, жду я ее или нет, зависит что-то важное… А я… я перестала… И может случиться что-то нехорошее!»
Что такое «нехорошее» может случиться, я еще не знала – лет-то мне было тогда что-то около пяти. Но ощущение того, что потом, когда я подросла, взрослые называли жестким словом «предательство», впервые обожгло зашевелившуюся во мне мою маленькую душу.
Я пулей взлетела на подоконник.
– Куда? Куда? – как потревоженная наседка, залопотала Света. – Куда ты, дурочка! Только что же слезла… Господи, да что мне с тобой делать-то!
Я уже прижимала пылающий лоб к холодному стеклу. Из-за ползущих по нему капель мне почти совсем ничего не было видно – так, какие-то неясные, размытые тени под цветными пятнами. Люди уже вышли из автобуса. Двери закрылись. Водитель, помигивая светом желтых «габаритов», размазанным по моему стеклу стекающими каплями, еще не отъехал от остановки, пережидая светофор.
Слезы потекли сами собой, еще больше помутив и без того нечеткую картинку. Они заполняли глаза, из носа текло ручьем, и вскоре мне нечем уже было вытираться, потому что рукава мятой пижамки и уши моего Слоника стали совсем мокрыми.
«Как я могла, как я могла, – билась в голове одна и та же мысль. – Я же перестала ее ждать… я же перестала…»
И я зарыдала взахлеб. Вокруг меня носился противный запах валерьянки, что-то падало, Бим лаял, Света заполошным голосом кричала:
– Прекрати… прекрати плакать, или я вызову тебе «неотложку»!
И видимо, она ее вызвала. Потому что в дверь внезапно позвонили.
Бим сел и насторожил уши. Света решительно двинулась в прихожую.
Мне было уже все равно.
За закрытой дверью моей комнаты послышался сперва голос Моего Дяди Володи, который спрашивал что-то у Светы, потом еще несколько женских голосов. Я замолчала, вытерла слезы и приготовилась вытерпеть все, даже уколы. Я их заслуживала, ведь я перестала ждать Бабушку.
– …Ты понимаешь? Я не знаю, что с ней делать! Я уже просто не знаю, что с ней делать! – наконец донесся из прихожей ее взвинченный, на повышенных тонах голос.
И тут с отчаянным лаем в прихожую сорвался Бим. Отталкивая его, ураганом в комнату ворвалась Бабушка:
– Маша!
Мне стало страшно.
– Машуля, мы приехали! – Бабушка шла мне навстречу, отмахиваясь от прыгающего Бима и приглашая меня забраться к ней на руки. – Ну же! Ты не рада?
Я каменно молчала. Я не имела права подходить к Бабушке. Ведь я перестала ее ждать…
– Господи, да что с тобой? Чего ты плачешь? – Бабушка села на кровать и притянула меня к себе.
В комнату – так знакомо! – бочком протиснулась Зинаида Степановна и, слабо и виновато улыбаясь, подперла притолоку двери.
Но я отодвинулась от Бабушки.
– Ты не обнимай меня, – сказала я, изо всех сил жмурясь, чтобы не бежали противные слезы. – Я себя плохо вела. Я ждала тебя, ждала, а потом перестала.
Больше я ничего не помню… Наверное, все это как-то закончилось. Помню только, что что-то говорила Бабушка, почему-то кричала на нее Света… Помню, как меня мыли и переодевали в свежую пижаму…
Очнулась я поздним вечером. В кухне привычно гремели кастрюли, сладко тянуло оладушками, и Бабушкин голос сердито выговаривал Биму за попытки стянуть чего-то со стола. Не было ни Светы, ни ее пишущей машинки, ни раскладушки. И совершенно сухой Слоник сопел рядом со мной на подушке, расстелив по ней свои мягкие большие уши…
– Маша! Ты проснулась? – услышав, что я завозилась, крикнула из кухни Бабушка. – Ну-ка, мыть руки и ужинать! Тебе на оладушки варенье или сметану?
Я опасливо вышла из своей комнаты, щурясь после темноты от яркого света. За столом, перетирая чашки, сидела улыбающаяся Зинаида Степановна, так, как будто вообще никогда никуда не уезжала. Бабушка, обжигаясь и чертыхаясь, перебрасывала со сковородки на блюдо ровные, шипящие маслом, аппетитные кругляши.
– Машенька, – растроганно сказала Зинаида Степановна. – Иди ко мне, я тебя обниму. Или ты и со мной здороваться не захочешь?
И ее кругленькие глазки наполнились слезами.
Я обняла ее знакомое грушевидное теплое тело, спрятала свою мордаху в складках ее просторной кофты. Зинаида Степановна гладила меня по голове, потом посадила на руки, обняла и положила на свою тарелку большой желтый оладушек. И вдруг я заметила, что на левой руке больше не было широкого старинного обручального кольца.
– Так что, сметанки или варенье?
– Варенье, – сказала я тихо.
Зинаида Степановна зачерпнула из вазочки полную чайную ложку красноватой тягучей прозрачной ароматной жидкости, увенчанной одной ровной, правильной формы ягодкой, и аккуратно полила золотистый кружок.
– Кушай, детка, кушай!
Все было как всегда. И в то же время как-то совсем по-новому. Я была какой-то новой. Потому что в груди, как потом оказалось, с этого момента – и на всю жизнь, засело жгучее чувство: я перестала ждать Бабушку – и в этот раз все обошлось хорошо… А ну как в другой раз не обойдется?
– Что же они не звонят? – вдруг тревожно спросила Бабушка, на полпути бросив мыть посуду. – Как вы думаете, Зинаида Степановна?
– Ну, значит, еще не все. По первости оно всегда трудно бывает…
– Надо было мне ехать с ней. Надо было мне ехать с ней, – нервно запричитала Бабушка. – Поехать, что ли?
Она судорожно вытерла руки о полотенце и взялась было за концы фартука.
И тут раздался звонок в дверь.
Стремглав Бабушка рванулась в коридор.
Через минуту в кухню шагнул Мой Дядя Володя.
– Все! – выдохнул он и тяжело сел.
– Что – все? – обомлела Бабушка и, судорожно сглотнув, посмотрела на Зинаиду Степановну, со щек которой тоже отхлынул привычный румянец.
– Мальчик! Сын!
Бабушка охнула и бросилась обнимать Моего Дядю Володю, а Зинаида Степановна, прижимая меня к себе, счастливо бормотала:
– Ну и все! Ну и ладно! Ну и хорошо!
Я совсем не понимала, что здесь происходит, и с недоумением взирала на совершенно ополоумевших взрослых.
– Как назовете-то? – тихо пропела Зинаида Степановна, накладывая Моему Дяде Володе горку оладушков и поливая их сметаной.
– Саша! – тихо выдохнул Мой Дядя Володя и опять замолчал.
Только спустя некоторое время, когда в торжественной обстановке какого-то праздника похудевшей, похорошевшей и совершенно счастливой Светой мне была вручена та самая кукла, я окончательно осознала, что у меня появился брат.
– Света! Зачем же ты куклу отдаешь? Небось второй-то будет девочкой? – пошутила тогда Зинаида Степановна.
– Второй тоже будет мальчик! – пророчески пророкотал обычно немногословный Мой Дядя Володя.
– А если будет девочка, – счастливо улыбаясь и глядя на Моего Дядю Володю, проворковала Света, пересаживая с руки на руку круглоголового и ясноглазого бутуза в ползунках, – мы еще одну купим. А этой пусть Машка играет. Да, Володь?
И Мой Дядя Володя согласно кивнул.
Но куклой этой я почему-то больше вообще никогда не играла. Она так и стоит до сих пор у Бабушки в серванте. Все такая же нарядная, все такая же красивая и… такая же холодная. Я не люблю на нее смотреть. Много чего неприятного она мне напоминает.
