Цветы-колокольчики

Во вторник Таисия отпросилась с работы, пошла в милицию. На проходной спросила Ауса. Вышел лейтенант Савельев – тот холеный оперуполномоченный, что вел допрос по делу Ищенко. Осмотрел ее брезгливо: «Ждите». Она присела на скамейку во дворе, глядя, как входят и выходят из здания милиционеры. Ожидала увидеть майора, но тот не появился. Игната вывели через полчаса.

Муж похудел, сдулся изнутри, обвис лицом. Щеки красные, в прыщах, в черных ямках. Затхлый запах от телогрейки и сапог, будто их сняли с лежалого мертвеца.

Смотрел угрюмо, в сторону. Ни радости, ни облегчения, одна собачья тоска в глазах. Не спрашивая ни о чем, Тася повезла мужа к себе на Тринадцатый поселок.

В автобусе было свободно, но Игнат не захотел садиться. Встал у окошка, уставился на дорогу, двигая челюстями. Вспомнила Тася из детства – бобыль Тимоша, «порченый мужик», отравленный газами на империалистической войне, вот так же морщил губы, языком во рту перебирая дырки от выпавших зубов. Тимоша служил в колхозе пастухом, жил в деревне на самой окраине, один с лохматой овчаркой. Сторонился людей, носил при себе неизжитое горе. Мальчишки дразнили увечного, а Тася жалела, хоть и побаивалась.

Теперь Игнат жевал губами и глядел мимо лиц, будто в свое болящее нутро – как есть «порченый мужик». И запах от его дыхания шел тяжелый, гнилостный – чужой. «Часом, вздернется под лестницей, как тот Тимоша, напугает детей», – подумала Таисия.

Дети ждали отца. Николка завидел из окна, по коридору выбежал навстречу, хотел приласкаться. И отступил, поглядев в лицо Игната.

Настя окликнула братца, увела за печку. Мол, сиди, играй с черным щенком. Собака эта одна выжила из помета, который Игнат собирался утопить.

Пока Таисия умывалась и поливала на руки мужу, Настя вынесла еще горячий чугунок картофельной похлебки с луком, накрыла на стол, отерла салфеткой ложки. «Как взрослая, – подумала Тася. – Не отца встречает, мужика».

Пока Игнат ел, неловко скособочившись на стуле, Тася нагрела воды, поставила таз на середину комнаты. Отправила ребятишек во двор погулять со щенком. Достала чистые простыни.

– Раздевайся, помоешься.

– Не лезь! – Котёмкин скрипнул зубами. – Не видишь, худо мне!

Таисия не отступилась. Подошла, силой подняла его руки, начала раздевать, как лежачего больного – закатала и сдернула вверх гимнастерку, черную от пота нижнюю рубаху.

Игнат застонал. Тася ахнула: возле крестца и внизу ягодиц Игната вспухали горячими холмами пять или шесть красно-сизых карбункулов.

– Что ж ты молчал?

– Стыдоба… От чирьев помираю! – Игнат всхлипнул, припал к ее плечу. – А зудит, Таюха, мочи нету! Спасай хоть как…

Таисия осмотрела карбункулы. Два самых крупных уже почернели в середке, прочие лезли наружу гнойными головками. Как бы не заражение крови! Врача бы вызвать, да не поедет новая докториха ночью на Тринадцатый поселок. А беспокоить Циммермана ради такой непочтенной болезни неловко. Решила справляться сама.

Заставила Игната встать в таз, осторожно обмыла, обернула простыней. Подбросила в печку дров, выскочила вылить за забор черную, в жирной пленке воду. На обратном пути стукнулась к соседу.

– Алексей Федорович, нет ли у вас водки или самогона?

Тот стоял в накинутом на плечи пальто, растерянно моргал.

– Что-то случилось? Я слышал, Игнат вернулся.

Тася молча кивнула. Воронцов слегка приподнял тонкие брови.

– Да, водка есть… немного спирта, для компрессов.

– Одолжите, пожалуйста.

Воронцов подошел к самодельному шкафчику, отомкнул ключом дверцу. Тася успела заметить, что вся верхняя полка шкафа забита бумагами, вроде как чертежами. Он достал аптечный пузырек на двести граммов.

– Если чем-то нужно помочь…

Тася взяла пузырек, теплый от прикосновения его руки. Ах, Алёша, неужто обо мне тревожишься? Или так спросил, из вежливости?

– Да ничего, сама справлюсь. Благодарствуйте, отдам.

Игнат лежал на постели ничком, зарывшись лицом в подушку.

– К анженеру бегала? Курва…

Пока Тася точила ножик на камне, Игнат бубнил в подушку скверные слова, одно противнее другого. Видно, от тепла и сытости развязался язык, припомнились былые обиды. Выходило, что Таисия виновата во всех его страданиях: заела жизнь, лишила здоровья, упекла в острог. Дошел до того, что и детишек прижила ему на стороне.

Тася помнила время, когда оскорбления мужа доходили до сердца, ранили несправедливостью. Но теперь Игнат ругался без всякого отзыва, будто воздух молотил. Однако когда муж сильней возвысил голос, в дверь стукнулся, заглянул Воронцов.

– У вас всё хорошо, Таисия?

– А заходите, Алексей Федорович, – позвала она, вдруг осмелев. – Вот Игната из тюрьмы выпустили, чирья по всему филею. Думаю вскрыть, а то как бы внутрь не прорвало.

Инженер подошел, хмуро, но без страха и даже с некоторым сочувствием осмотрел фурункулы на теле лежащего Игната.

– Дело дрянь. Давно это у вас?

– Тебе что за печаль? Пришел глазеть! А ну как встану…

– Лежите, Котёмкин. Вам тут помочь хотят, а вы сквернословите, как дикарь. – Воронцов обратился к Таисии: – Может, его в больницу отвезти?

– Я сама, тут дело нехитрое. Вот только что за руки его подержите.

– Погодите-ка, сейчас.

Воронцов вышел, вернулся с жестяной кружкой. На дне плескалась вода. Подал Игнату.

– Выпейте.

– Чего это?

– Морфий. Выпейте, поможет.

Игнат осторожно глотнул, поморщился.

Воронцов придвинул к кровати два табурета, Тася села. Игнат снова выплюнул ругательство, но успокоился, сопротивления больше не оказывал. Алексей посмотрел на Тасю, кивнул.

– Кажется, подействовало. Можно начинать.

Тонкими руками Воронцов сжал запястья Игната. Таисия спиртом протерла, полоснула ножом самый крупный карбункул. Игнат дернулся всем телом, прикусил подушку.

– Молчите, вам уже не больно, – проговорил инженер гипнотическим голосом.

Тася вскрыла три черных нарыва, выдавила гной, почистила. После прикрыла раны марлей, прибинтовала.

Котёмкин подвывал, сучил ногами, но Воронцов крепко прижимал его плечи и голову. «Сам худой, а сила-то большая этакого борова держать», – с неуместной нежностью подумала Тася. И не испугался, не побрезговал помочь.

Вслух сказала:

– Спасибо, Алексей Федорович. Уже не знаю, что бы делала без вас.

– Мне не трудно, не стоит благодарности. Главное, чтобы ваш муж поправился.

Как по стеклу скребнул – «ваш муж». Знает ведь, что всё у них с Игнатом кончено, разведено. А может, ревность в нем заговорила?

Глянула в лицо инженера, которое от усилия было слегка покрыто испариной. Залюбовалась румянцем, тонким очерком ноздрей и губ. Тут же охолонулась, будто услышала голос покойной бабки: «О чем мечтаешь, несуразная? Выбрала время, соромница!»

Инженер ушел, отказавшись от чаю. Игнат притих. Начался дождик, ребятишки вернулись продрогшие, испуганные. От собаки пахло мокрой псиной.

Повечеряли. Тася легла с Настёнкой, Николку уместили в ногах.

Дождь как начался с вечера, так всю ночь сыпал в окно, стучал по крыше барака.

Спал Игнат беспокойно, стонал во сне. Таисия раза три за ночь вставала к нему, трогала лоб рукой – нет ли жара. Уже на рассвете, когда подошла, Игнат вдруг крепко схватил ее промеж ног, вцепился всей пятерней.

– Добрая ты, Таська, ко всем добрая, кроме меня, – зашептал, потянул к себе на кровать. – Обогрей ты мою душу. Истосковал, мочи нет. Тюрьмой весь пропах…

– Тьфу на тебя, что удумал!.. Дети проснутся.

– А мы тихонько, Таюшка. Помнишь, как на сеновале, в первый-то разок?..

Теплым облачком, будто травяная пыль из сундука, в памяти взлетел тот вечер. Как заперли их в подклети жениховые дружки. Как Игнат подхватил ее, повалил в душистое свежее сено, начал вдруг щекотать. Шептались, возились, как дети малые – знали, что за дверью подслушивают гости и родители жениха. Только на заре, когда свадьба, так и не дождавшись выноса простыни, перепилась да уснула, Игнат поцеловал жену долго в губы, а после уж сладко, бережно приступил к любовному делу. Счастливой была их первая ночь, да не счастливой выдалась жизнь.

– Ты хучь любила меня чуточку?..

Тася вздохнула всей грудью.

– Как не любить…

И это правда – всем телом, всей душой предалась молодому мужу, босая за ним побежала бы на край света. Да только за прежним Игнатом, плясуном и певуном, а не за этим «порченым», угрюмым.

Куда ушла его веселость, легкий нрав? Видно, в черную воронку неспокойной совести. До дна мужика выпил лагерь, а что осталось – водка добрала.

– Приголубь меня, Таюха. В остатний раз. Чувствую, не жить мне… Чего-то будто лопнуло во мне.

Шевельнулась жалость, залила сердце. Эх, Игнат, опоздал ты с лаской да приветливым словом, перегорело всё внутри. Спохватилась – вдруг Настёнка проснется? Выросла девка, всё понимает. А за соседней стеной спит инженер Воронцов… Отдернулась, хотела подняться.

– Глупости, куда тебе, больному?

Игнат губами ткнулся в ее шею, в самое ухо зашептал:

– Дай мне, Таюшка, напоследок. Пожалей…

Он говорил и мял руками ее живот под тонкой рубашкой. Тася сначала отпихивала, отрывала от себя руки мужа, но был он так принижен и жалок, что причинить ему новое унижение ей показалось жестоким, словно ударить нищего-побирушку. Вздохнула, отвернула голову к стене.

Возились молча, чтоб не разбудить детей за занавеской. Игнат давил ее, хлопал пузом, будто хотел весь войти, спрятаться в теплом чреве. Таисия кусала губы, жалела о своей минутной слабости. А Игнат вдруг начал сквернословить, будто нарочно топтал память о первой их ночи, о духмяном клевере, о соловье на высокой березке.

– Противно тебе? Рожу воротишь? С инженером-то слаще? Заела жизнь мою, змея подколодная….

Проснулся щенок, пробежал по комнате, стуча когтями по деревянным доскам. Таисия ткнула мужа в бок кулаком.

– Тише ты, скотина!

Игнат бубнил, как пьяный:

– Всей роте давала, сука бесхвостая… И Циммерману… И шофер этот проклятый, Ищенко, видать, к тебе привадился! Я через блядство твое пострадал…

Игнат наконец истек семенем внутри ее живота. Замолчал. Отстранился от женщины, отвернул лицо, уткнувшись в свой локоть.

Тася поднялась, накинула платок на плечи. Взяла расческу с умывальника, встала у окна. Чесала волосы, разбирая запутавшиеся узлы. Щенок поскуливал, тыкался в ноги, просился гулять.

Дождь всё лил, не переставая. Стоячая лужа растеклась по двору, затопила цветы-колокольчики, которые Настёнка высадила у забора.

Сквозь разводы на стекле Тася смотрела во двор – на черные, обитые горбылями сараи, на покосившийся забор из тех же тесаных горбылей. Безысходность виделась в этой привычной глазу картине. И молодость ее, думала Тася, как эти чахлые колокольчики, не успев расцвести, погибала.

Игнат снова захрапел, а ребятишки проснулись. Щенок полез на кровать, Настя гнала его – знала, что мать будет сердиться.

Начинался субботний день. На дороге загремела тележка с бидонами, послышался крик разносчицы – в поселок привезли совхозное молоко. Таисия вытерла слезы жесткой рукой, подколола волосы и принялась раздувать остывшую печку.