Часть 3. Лето

Чужое горе

Убийство секретарши Гакова встряхнуло Комбинат. В администрации, в цехах, у пивного ларька и в очереди к молочной бочке шепотом передавали друг другу жуткие подробности смерти молодой женщины. Клубился страх, расползались слухи. Известно стало и о беременности Нины. Гадали, кто отец ребенка – местный, чужой? Вспоминали, что за последние полгода дочка Бутко ездила к тетке в Ленинград, бывала в Риге.

Обсуждая местных, в отцовстве подозревали главного энергетика Созина, известного ходока по женской части, комсорга Ремчукова – «в тихом омуте черти водятся» – и даже самого директора Гакова. Но главное подозрение у досужих кумушек вызывал инженер ОКСа Воронцов, с которым видели дочку Бутко тем вечером на тропинке в березовой роще.

Тася не верила, что Алексей может быть причастен к смерти Нины. А насчет беременности – кто ж теперь дознается, чей это ребеночек погиб вместе с матерью? Даже баба Зина, уж на что охочая до сплетен, и та уклонялась от предположений.

– Соромное дело – не камни ворочать, охотников вдосталь. Не этот, так другой.

Разговор заканчивала своей любимой присказкой:

– Не хитро насрать в ведро: дужку отворотил да полное и наворотил.

На другой день после убийства, получая наряды в главном здании, Таисия видела мельком, как следователь Аус с двумя милиционерами осматривал приемную, шкафчик Нины, стол с бумагами.

Больно было смотреть, как начальница профкома Ангелина Лазаревна, обычно расфуфыренная и строгая, теперь стоит опухшая от слез, в спущенных чулках и несуразной кофте. Майор задавал вопросы тихим дружелюбным голосом, и та что-то отвечала, показывала бумаги на рабочем месте дочери, всхлипывая и сморкаясь в мужской платок.

Дня через три, выходя из столовой, Тася снова увидала неприметного майора. Свесившись из окна первого этажа, он курил папиросу. Поздоровался.

Как раз тем утром Таисия думала про объявленную в газетах амнистию, про «дело врачей», вдруг признанное ошибкой. Копилось в душе недовольство. Раз уж те обвинения, прозвучавшие на всю страну, не имели твердых доказательств, что говорить о рядовых делах? Осмелев, звонко спросила:

– Когда убийцу-то будете искать, товарищ следователь?

– Прямо сейчас и начнем, – с улыбкой пообещал майор.

От улыбки этой Тася осмелела, уперла руки в бока, как делала, бывало, родная бабка – «семейный командир».

– Оно понятно. Невинных-то проще хватать, пока бандиты ходят на свободе!

Майор пыхнул напоследок папиросой. Бросил окурок.

– Отпустим вашего мужа, товарищ Котёмкина, не беспокойтесь.

– Когда? – удивилась Тася.

– Завтра. Приходите часа в четыре. Я подготовлю бумаги.

Аус хотел сказать что-то еще, но Тася быстро накинула платок на голову и торопливо зашагала в сторону прачечной.

Не знала, радоваться или печалиться. Выходит, сама напросилась встречать Игната. Как бы Котёмкин не подумал, будто хочется ей вернуть его назад. Нет, Игнат. Можно склеить разбитую чашку, да вот пить из нее не получится – протечет сквозь трещины.

В прачечную привезли большую партию постельного, срочный наряд. Отмывали пятна, сушили, гладили. Тася едва хватилась – шесть часов, надо бежать в административный корпус.

Думая поскорее разделаться, Таисия в полчаса перемыла два коридора и лестницу, добралась до приемной. Следователи натоптали, пришлось два раза менять воду, тряпкой собирая с крашеных досок глину и песок.

Мыла пол внаклонку, напевала что-то, не думая. Разогнулась, локтем убирая волосы с глаз, вздрогнула от неожиданности. В дверях своего кабинета стоял директор Гаков.

Крупный, видный мужчина и держится как хозяин. Крепкий подбородок с ямочкой посередке, волос густой, серебро на висках, а брови черные, прямые. Люди боятся этих бровей, сурового взгляда – Таисии приходилось видеть, как перед директором мокрой мышью дрожали инженеры, мямлили рабочие с пудовыми кулаками; как теряло свою заносчивость столичное начальство.

Только вот отчего Гаков ссутулился, будто пришибленный? И глаза растерянные, детские. Тася вдруг сердцем ощутила исходящее от него горе, как чувствуют жар или холод. Испугалась чего-то.

– Извините, я думала, все ушли.

– Это вы извините, что напугал. Делайте свою работу, – достал папиросу.

Таисия ополоснула тряпку в ведре, намотала на швабру. Сжав плечи, чтоб уменьшить свое присутствие в пространстве комнаты, споро прошлась по углам, вымахнула мелкие бумажки из-под стола. Обмела ковер. И вдруг услыхала за спиной сдавленный звук.

Гаков сидел на кожаном диване. Возле ног – рассыпанный табак, вдрызг размятая, так и не прикуренная папироса. Рыдал беззвучно, кусал кулак. Седеющие волосы на голове распались, клок повис надо лбом.

Что же такое случилось, что плачет при чужой женщине большой, могучий, почти всесильный мужчина? Нарушение всех основ жизни – в этом рыдании.

Обтерев руки о халат, Тася подошла.

– Да что же вы?.. Что случилось?..

Гаков замолк, отер лицо. Хотел что-то сказать, но в следующий миг вцепился руками в свои волосы и взвыл, уже не сдерживаясь.

В растерянности Таисия схватила его голову, прижала к груди – как утешала сына в детском горе.

Гаков рыдал, захлебываясь, содрогаясь, обняв женщину, всё крепче прижимая ее к себе. Тася гладила его по волосам, шептала слова утешения, сама всё боялась – вдруг кто-то войдет? Наконец мужчина затих, словно прислушиваясь к чему-то, что было у нее внутри.

Всё, что случилось дальше, показалось таким естественным и вместе с тем невероятным, что сознание само собой вымарывало из памяти события по мере их осуществления. Гаков обхватил ладонью грудь Таси, погладил трепещущими пальцами. Раскрыл вырез ее рабочего халата. Прижался мокрым лицом.

Усадив на диван, поцеловал ее, обхватывая губы своими солеными от слез губами. Подталкивал, наваливался сверху, неловко пытаясь отстегнуть чулок.

С дивана съехала кожаная подушка. В неловком объятии мужчина и женщина сползли вниз, на ковер, еще влажный после мытья.

В сознании Таси мешались пронзительная жалость, обморочный страх и стыд за всё происходящее, особенно за свой неказистый лифчик – старенький, тесный, надставленный сзади куском бельевой резинки. Гаков тяжело дышал, обшаривая руками ее грудь, живот и бедра. Так суетно, неумело, долго он возился с одеждой, что Тася сама помогла, обнажилась, где он хотел, открылась навстречу.

Гаков вошел в нее, мелко содрогаясь всем своим большим тяжелым телом, и замер. Он лежал так долго, словно бы уснул. Но Тася чувствовала, как из глубины ее лона в тело мужчины струится сладкий колыбельный покой.

Медленно высвободила она затекшую руку. Гаков начал двигаться, всхлипывая и бормоча невнятные слова. И на влажном дощатом полу, выкрашенном бурой охристой краской, Таисия приняла в себя его мертвое горе и живое семя.