Хрустальная люстра

Как мощный подземный взрыв, встряхнула страну смерть вождя, испытывая прочность того цемента, который скреплял миллионы советских людей. Обозначилась линия партии: преемником Сталина не может быть один человек, но станет коллективное руководство страны – итог тридцатилетнего кадрового отбора. Гаков понимал: власть делят в своем кругу те, кто годами занимал места за обеденным столом на «ближней даче».

Гаков знал этот круг, слышал от Авраамия о полуночных ужинах Сталина с обильными возлияниями и странноватыми шутками. Запомнил историю, как Берия подложил на стул Ворошилову помидор, испачкав маршалу белые штаны – генералиссимус смеялся громче всех.

Может, именно поэтому идея «коллективного правления» представлялась Гакову временным решением. Нет, стране был нужен не ареопаг, но единственный лидер, хоть в некоторой мере сопоставимый с огромной фигурой умершего правителя. Или же, напротив, столь отличный от Сталина, что сама возможность сравнения покажется неуместной.

На чрезвычайном пленуме 5 марта главой правительства был назначен Георгий Маленков, человек нерешительный и поддающийся влиянию – явно компромиссная фигура. Ответственность за ключевые сферы государственной жизни распределили между собой заместители – Молотов, Каганович, Булганин и Берия, ставший во главе МВД и органов госбезопасности, вновь слитых в единое ведомство.

Берия – к нему стекалась вся информация разведки и контрразведки. Он восстанавливал социалистическую законность после расстрела предателя Ежова – тогда из тюрем освободили тысячи невиновных людей. Однако и создание трудовых лагерей вокруг больших советских строек тоже считалось заслугой Лаврентия Павловича. Ему приписывали инициативу послевоенных процессов – дела армейских генералов, партийного руководства Ленинграда, «врачей-вредителей». Он отвечал за нагнетание мрачной атмосферы недоверия и доносительства в последние месяцы жизни вождя.

Опытный политик и стратег, Берия еще с войны имел контроль над авиационной и угольной промышленностью, занимался транспортом, а теперь всецело управлял и важнейшим ядерным проектом. Лаврентия уважали, его боялись до потери речи, до инфарктов.

Однако вполне заместить Сталина нарком не сможет – Берия не имел обаяния, не вызывал любви. А без народной любви и поддержки даже дельные инициативы Лаврентия последних месяцев – амнистия, пересмотр особо важных политических дел, должностная перетряска в руководстве союзных республик, усиление роли Совмина и ослабление ЦК – вызывали лишь недобрые пересуды.

Вспоминая разговор с Завенягиным, Гаков представлял, какое жестокое сражение сейчас разгорается наверху. По неумолимой логике истории выиграть эту борьбу мог любой случайно подвернувшийся человек.

Разлад привычного механизма Гаков чувствовал и в собственной душе. Вставал по ночам, курил на кухне, глядя в окно. Ида выходила, накинув платок поверх сорочки. Стояла в дверях.

Однажды тихо, полушепотом спросила:

– Неужели это правда? То, что пишут в газетах?

– О чем ты?

– Обо всех этих людях… Которых обвиняли в чудовищных преступлениях. А теперь, оказывается, они не виноваты? Их расстреляли по ошибке… Как же это могли допустить?

Ее губы дрожали, но взгляд был неотступный, вопрошающий.

– Скажи, ты знал об этом? Ты знал?

Ида родилась в двадцатом году. Во времена процессов над троцкистами была слишком молода, чтоб разбираться в политической борьбе. По счастью, семью ее не тронули перегибы ежовщины, она не знала о предвоенной чистке рядов в армии и НКВД. Только здесь, в Эстонии, жена стала искать ответы на вопросы, задаваться которыми раньше ей не пришло бы в голову.

Теперь Гаков пытался что-то объяснить, оправдать перегибы халатностью, некомпетентностью, излишним рвением. Говорил о кадровом голоде в органах. Ведь за годы Отечественной погибли три миллиона коммунистов! Война жадно выбрала золото из человеческой руды, размолола в гнилых челюстях.

И Сталин понимал эту проблему. Недаром на октябрьском пленуме в состав ЦРК партии вошло так много молодых кандидатов.

– Пойми, везде случаются ошибки. Случайные, нечистоплотные люди попали на должности в МВД. Всё это делалось ради отчетов, премий, путевок в Крым…

Ида отшатнулась в ужасе.

– Премии за убийства?.. Выходит, они могли схватить, пытать любого – тебя, меня?

Гаков ушел в ванную, чтобы прекратить этот тягостный разговор. Он не мог объяснить жене того, что чувствовал.

Да, все они, партийные работники, руководители высшего уровня, были причастны к заговору молчания. Все они знали, что вместе со шпионами, вредителями, антисоветчиками сеть захватывает сотни случайных людей. Но каждый из причастных находил для себя оправдание.

Одни верили в законы классовой борьбы и необходимость чистки от контрреволюционных элементов, другие не считали себя вправе оспаривать решения коллективной власти. Многие, пожалуй, большинство – боялись. Приходилось признать: не только великие идеи справедливости, но и всеобщий страх был связующим цементом советского общества.

Арсений давно сжился с этим страхом, как человек живет в комнате с пауками, не замечая происходящих где-то в углу расправ, не думая о них. Он знал, что рядом гибли люди, не мухи. Сам бывал на волоске от ужасной расправы – как Завенягин, как Ванников. Но продолжал свято верить, что неизбежными казнями оплачена высшая цель: создание нового общества и нового человека. Как бы ни было тяжело, советская страна не может отвергнуть эту главную задачу. Пути назад нет.

Об этом думал Гаков наутро после очередной тяжелой ночи, встречая экспертную комиссию из Таллина. Эстонское партийное руководство, а с ними архитектор и два инженера из проектного института приехали осмотреть строящиеся объекты – жилье, магазины и новый клуб.

Отделочные работы шли к завершению. Сняли часть лесов, открыли стены. Гаков исследовал объект официально, в составе комиссии, но радостных эмоций не скрывал. Нахваливал штукатуров, паркетчиков, молодых художниц из Ленинграда, обеспечивших строительство оригинальным лепным декором – букетами, вазами, гербами.

Дворец культуры, окруженный колоннами, как и положено дворцу, возвышался на центральной площади города. Потолок и стены просторного фойе, главный зал и даже служебные помещения расцвели барельефами. Рога изобилия, театральные маски, музыкальные инструменты – всё соответственно назначению. По сторонам от сцены располагались парадные гербы со знаменами, лентами и колосьями, портреты Ленина и Сталина.

Члены комиссии не скрывали приятного удивления – светлым, праздничным и вместе с тем торжественным получился новый клуб. Вроде бы типовой проект, но доработанный и воплощенный с душой, с любовью к делу.

Скоро отмоют до блеска стекла, приделают бронзовые ручки к дверям, установят на новенький паркет ряды бархатных кресел – и встретит дворец первых гостей, заводских рабочих и мастеров. Пока же посреди зала стоял деревянный куб, а в нем – хрустальная люстра в полмиллиона рублей, радужное чудо.

На оформление клуба хозяин Комбината Арсений Гаков не пожалел бюджета, хотя и знал, что люди нуждаются еще во многом необходимом. Но каждый человек в отдельности может обойтись без нового пальто или дивана. А вот сообществу города без главного храма и общего праздника жить невесело, муторно, душно.

Сюда, в большой и светлый народный дворец, придут рабочие после трудовой недели. Небось постесняются заливать глаза, устраивать мордобой, обижать женский пол, как случается в старом дощатом бараке, кое-как приспособленном под танцульки. Сюда придут с невестами и женами, в чистой нарядной одежде. Посмотрят концерт или театральную постановку, в антракте закусят бутербродами с икрой, закажут лимонада, а вместо водки – армянского коньяку. Там, глядишь, и привыкнут к хорошему – это Гаков знал по себе. И морозильный сундук, и металлические вазочки на высоких ножках одобрил для буфета Арсений Яковлевич, чтобы лакомились мороженым девушки с Комбината и ученики окрестных школ.

Пока секретарь комиссии писал протокол, отмечал несущественные огрехи штукатуров, к Гакову приблизился инженер Воронцов, замначальника строительства на объекте. Глядя в сторону, спросил:

– Так что, люстру поднимаем, товарищ Гаков?

– Что, прямо сейчас можете?

– У нас всё готово.

– Не будет ли рискованно? Потолок выдержит? Где механизмы? – со всех сторон раздались оживленные голоса.

– Вот, видите, лебедка, вот рабочие, других механизмов у нас нет, – огрызнулся инженер.

Худой, долговязый, нескладный, с длинной шеей и небольшой головой, Воронцов напоминал голенастую птицу. «Точно подбитый журавль», – вспомнил Гаков случай из детства.

Давно, с юных лет, Арсений начал разделять людей на враждебных советской власти – недоверчивых, жадных «чужих», – и на «своих», надежных, открытых, понятных в каждом поступке. Однако, присматриваясь к Воронцову, не мог отнести его ни к одной категории. Толковый и добросовестный работник, в коллективе инженер держался особняком, был неразговорчив, неприветлив. Хоть и подал заявление кандидатом в члены партии, в общественной жизни участвовал мало, не имел талантов для клубной самодеятельности. Правда, помогал в организации субботников. Грамотно планировал работы, добывал инвентарь. От веселых, не всегда трезвых участников требовал выполнения нормы отбойки канав, посадок кустов и деревьев – будто проверял не добровольный, а оплачиваемый труд.

Инженер, видно, был устроен по-немецки – не допускал халтуры, не закрывал глаза на брак. За это его не любили рабочие, но руководство ОКСа ценило, несмотря на частые конфликты, возникавшие из-за его принципиальности. По разбирательстве инженер почти всегда оказывался прав.

Одно время Гаков предполагал, что Воронцов выпивает в одиночку, но подшофе не видал его ни разу. Слышал, что инженер, опять же скрытно, сожительствует с заведующей прачечной Таисией Котёмкиной. Знал, что недавно тот вышел из больницы, куда попал с осложненным воспалением легких.

Воронцов спустился с лесов, где давал последние указания. Сам помог рабочим зацепить крюки металлического троса. И вот бронзовый остов люстры, который без хрустальных подвесок напоминал скелет огромного доисторического существа, начал медленно подниматься вверх.

Партийное начальство, архитекторы, маляры и сам Гаков, подняв головы к потолку, словно в безмолвной молитве, следили глазами, как чудесное произведение человеческого труда медленно, торжественно поднимается ввысь.

«Будто в церкви», – вспомнилось Арсению. И снова, как прежде, в поисках высшего света и разума люди растеряны, как малые дети в лесу. Кто выведет их из чащобы собственных страхов? Бог весть! Об этом думал Гаков, наблюдая подъем скрепленных заклепками обручей.

Но вот электрик на верхнем ярусе захватил, качнул конструкцию, насадил на потолочные крюки. Разом выдохнули наблюдатели, крепкое слово сорвалось с высоты лесов. Готово!

Осталось для надежности завернуть крепления болтами, подключить провода и обвесить красавицу драгоценным хрусталем…

Инженер скомкал впечатление, обратившись к Гакову неожиданно требовательным, сварливым тоном.

– Арсений Яковлевич, так что моя заявка? Помните, я просил бригаду из контингента ИТЛ? Ведь совсем нет людей для решения простых задач! Вот, подводим трубы на Чкалова, некому откапывать рвы для закладки, новые дома опять без воды…

Гаков припомнил – да, была заявка. Но столько событий произошло за последнее время, что менее существенные вопросы оказались погребены под ворохом важнейших. Обернулся к Воронцову.

– Так что, откроем клуб к Первомаю, Алексей Федорович?

– Откроем, – сдержанно кивнул инженер.

– Ну, вот тогда и заявку вашу постараемся выполнить.

По обычаю гостеприимства для комиссии накрыли банкет в новой школьной столовой. Мероприятиями такого рода заведовала Ангелина Бутко, начальница профкома. Угощенье готовили поварихи с Комбината.

Арсений Яковлевич любил такие застолья. Себя показать, других посмотреть, посоветоваться с вышестоящими товарищами, узнать новости. Сердцем почувствовать биение великого общего дела. И архитектор, и два эстонца, направленные от ЦК республики, оказались мировыми мужиками. Шутили, поднимали тосты, хвалили красоту уютного, будто курортного городка, выросшего на морском берегу за каких-то пять-шесть лет. Гаков делился планами – скоро будет сдан кинотеатр, откроется спорткомплекс. Разрастутся в парке экзотические деревья и кусты, выписанные из рижского дендрария.

А как только установится погода, начнутся тренировки команд и состязания на футбольном поле. К маю обновят сиденья на трибунах. Третий по номеру продовольственный магазин, прозванный в народе «Тройкой», уже сейчас снабжается не хуже столичных торговых точек. Еще два гастронома откроются в городе к Новому году.

Об этом докладывал Гаков за столом эстонскому партийному начальству. Видел одобрение на лицах, радовался дружеской атмосфере. Гости отпускали шутки, делали дамам комплименты. Один Воронцов, сидя на углу стола, молча ел борщ, глядя в тарелку. Спустя полчаса инженер встал, попрощался, сославшись на срочное дело.

Гаков улучил минуту, задержал Воронцова у двери.

– Комиссия довольна, премируем ваш коллектив. Молодцы ленинградские девчонки – какими узорами украсили клуб! Вы же сами из Ленинграда?

– Да, там окончил институт.

– А родом откуда?

Воронцов отвел глаза.

– Я воспитывался в детском доме.

Гаков предложил папиросу. Воронцов отказался – некурящий.

– Дело несладкое, я сам рос без матери. А что в годы войны? Эвакуировались?

– Да.

– Мобилизоваться не успели?

Гаков смотрел в лицо Воронцова. Редкий человек не любит говорить о себе, а этот бубнит под нос, глаза отводит. Не открывает, прячет сердце. Будто груз у него на душе. От обиды, от недоверия к людям? Или есть что скрывать молодому инженеру? Надо будет запросить его анкету. Конечно, при устройстве на Комбинат каждый сотрудник проходит проверку, но от ошибок и халатности не застраховано ни одно ведомство.

Вспомнился ночной разговор с Идой, Гаков прикусил губу.

Сейчас только пришло в голову – у Воронцова бледное, красивое, но вроде как не русское лицо. Так сразу не поймешь, но чувствуется в нем какая-то чужеродность. Эти сухие скулы, глубокие впадины глаз. Еврей? Нет, уж скорей что-то немецкое. Что ж, мало ли у нас обрусевших немцев, еще со времен Петра… Да и в русском человеке столько кровей намешано, всех прадедов не разберешь.

– Почему никогда не заходите к нам, Алексей Федорович? Мы на выходных всегда с гостями. Женщины пироги пекут, мужчины в шашки, в шахматы. И молодежь. Танцуем, слушаем пластинки. На лыжах ходим. Летом на велосипедах. Весело. Дружно. Ведь приглашали вас не раз.

Инженер замялся.

– Последнее время я был болен.

– Теперь-то поправились? – Гаков всё не отпускал инженера, томил у дверей. – Вот что, на Первомай, после демонстрации, мы собираем пикник у речки. Весь инженерный состав. Уж приходите, пожалуйста.

– Да, постараюсь.

– А я подумаю насчет вашей заявки. Поговорю с начальником лагеря.

В этот момент равнодушное лицо будто ожило. Воронцов вскинул глаза, озаренные радостным недоверием. Подбитый журавль, детский дом… Арсений Яковлевич вдруг догадался безошибочным чутьем.

– У вас кто-то близкий в нашем ИТЛ?

Инженер тут же спрятал глаза, дернул щекой, проговорил сухо и резко:

– Что ж вы думаете, я стал бы просить?

Нина Бутко, секретарша, за столом расхохоталась чьей-то шутке.

– Боже мой, как вы меня насмешили! Ха-ха-ха! Умру, сейчас умру!

Весь вечер Гаков старался не смотреть в ту сторону, где мелькала желтая в горошек юбка, но всякий раз чувствовал ее приближение по жару тела, по запаху жасминовых духов. Вот ходит он, хозяин Комбината, заглядывает в души, разбирает чужие тайны. А ведь и сам имеет постыдную тайну, от которой сердце рвется журавлиной жалобной тоской.

– Зря вы ершитесь, Алексей Федорович. Обидеть вас не имею намерения. Хочу понять и помочь.

Инженер помолчал, изучая половицы. И в очередной раз удивил директора вопросом.

– Вы не задумывались, почему полы в казенных учреждениях должны быть непременно такими… буро-красного цвета?

– Такую краску закупили. Видно, самая дешевая, или проще достать.

– Да, наверное.

Гаков думал сейчас о другом. Он видел под стулом пятку лаковой туфельки, чуть сбившийся шов чулка, облегающего ножку Нины.

– Значит, договорились, на майские праздники вы с нами.

Воронцов, прощаясь, протянул руку.

– Спасибо. Постараюсь быть.