Почему дети играли в «красную пленку»: паноптикон в школьном коридоре

Назад: Чем опасна черная «Волга», или Загадочное исчезновение навсегда

Дальше: Если ты в красном, это опасно: слухи о маньяках

Представители последнего советского поколения, чье детство пришлось на конец 1970‐х — 1980‐е годы, помнят множество историй об опасных вещах, среди которых есть рассказы об отравленных джинсах, о жвачках с иголками, о зараженном стакане из автомата с газировкой, о машине, похищающей детей (как в предыдущем разделе). Однако еще чаще это поколение вспоминает историю о красной пленке или красных очках — чудесном устройстве, будто бы привезенном из‐за границы или изобретенном спецслужбами, которое позволяет видеть людей обнаженными сквозь одежду:

У нас в классе седьмом был краснопленочный бум. Мальчики с папиными фотоаппаратами «Зенит», «Киев» и «Смена» подстерегали девочек на переменках и фотографировали с криком: «Все, ты на красной пленке». Или: «Все будут знать, какие у тебя трусы и какого размера грудь!» Девчонки визжали и прикрывали руками все сокрытое за шерстяной школьной формой и передником. Мы в это верили.

Популярность этого сюжета можно измерить. В 2016 году мы проводили дистанционный опрос среди 292 бывших советских горожан. Оказалось, что 40 % наших респондентов хорошо знакомы с сюжетом о красной пленке, тогда как, например, истории о страшной черной «Волге» слышали только 22 % опрошенных, а об отравленных джинсах еще меньше — 18 %. Оказывается, что этот нелепый на первый взгляд сюжет среди «последнего советского поколения» был гораздо более известен, чем другие «страшилки». Если причина, как полагает культуролог и фольклорист Сергей Борисов, — в простом стремлении к эротическим играм, свойственным детям пубертатного и предпубертатного возраста, то почему эти тексты распространяются именно в СССР конца 1970‐х — начала 1980‐х годов, а не раньше или позже? Видимо, кроме эротической подоплеки (которая, как мы покажем ниже, имела второстепенное значение), существовали другие, связанные с культурно-историческим контекстом, причины возникновения и популярности этого сюжета.

Власть вооруженного взгляда

В известной работе Мишеля Фуко анализируется эффект бентамовского «Паноптикума», идеальной тюрьмы, устройство которой должно было привести заключенного в состояние сознаваемой и постоянной видимости. В тюрьме такого типа заключенный не знает, когда именно на него будет обращен взгляд надзирателя, но знает, что это может произойти в любую минуту, и поэтому вынужден всегда выполнять предписания администрации. Забегая вперед, заметим, что в аналогичном положении сознаваемой видимости оказывались советские школьники — одноклассники «владельца» красной пленки, не знающие, в какой именно момент их «сфотографируют», но понимающие, что это может случиться когда угодно, а потому пребывающие в постоянном страхе. Согласно Мишелю Фуко, именно такое состояние обеспечивает функционирование власти. Развивая идеи Фуко, Дэвид Лайон показывает, что практики надзора (и сопутствующее им ощущение поднадзорности) являются одной из центральных черт модерности, а развитие информационных технологий превращает современные развитые общества в «общества надзора».

Для нас рассуждения Фуко важны постольку, поскольку они указывают на некоторые универсальные (по крайней мере, для истории Новейшего времени) свойства власти и подчиненности. Уметь видеть других, оставаясь при этом невидимым, означает обладать властью, быть видимым — значит быть подвластным. Эта диспозиция сохраняется и тогда, когда положения сторон определяются не как «видеть» и «быть видимым», а как «видеть особым образом» и «быть безоружным против такого взгляда».

В первые годы существования фотографической камеры (и в Европе, и в тех обществах, куда она была импортирована позже) она воспринималась как средство особого зрения. Так, в Европе в конце XIX века и на Соломоновых островах в середине ХХ века фотографии приписывалась способность видеть и запечатлевать души мертвых, невидимые обычным, невооруженным взглядом. Колониальные власти в Африке успешно использовали такие представления местных жителей для того, чтобы внушить им чувство боязливого почтения. Те, кто читает эти сроки, легко вспомнят современные интернет-дискуссии на тему «можно ли фотографировать младенца до года». Мало того, к одному из авторов этих строк время от времени приходят родители новорожденных и задают тот же самый вопрос. По сути это те же самые представления: фотоаппарат как прибор особого ви́дения способен причинять вред, и поэтому следует беречь такое уязвимое существо, как младенец, от контакта с ним.

В 1895 году Вильям Конрад Рентген открывает рентгеновские лучи. Уже через два года, в 1897 году, появляется одноминутный фильм Альберта Смита «Рентгеновский бес», в котором профессор направляет рентгеновский аппарат на парочку, целующуюся на лавочке. Влюбленные предстают перед публикой в виде двух скелетов: зрелище с одной стороны смешное, а с другой — пугающее. Если в этом коротком фильме автор еще не показывает, что рентгеновское излучение дает власть над персонажами, то на одной европейской открытке того же времени появляется герой (дьявол), который смотрит на людей с помощью камеры и высвечивает интимное. На другой открытке (выдержанной в красных тонах) мужчина с фотоаппаратом (или уже с рентгеновской камерой?) направляет объектив на бедра прилично одетой молодой девушки и видит нечто, скрытое от публики. Так в массовой культуре начинает формироваться образ чудесного всевидящего устройства, показывающего скрываемую сущность.

Идея устройства, позволяющего видеть сквозь стены и одежду, многократно использовалась в комиксах и кинематографе. В 1965 году выходит четвертый фильм из серии о Джеймсе Бонде «Шаровая молния», где супершпион пользуется инфракрасным фотоаппаратом, с помощью которого может фотографировать в полной темноте. Через двадцать лет, в 1985 году, в фильме «Вид на убийство», агент 007 становится обладателем не громоздкого фотоаппарата, а темных очков, которые видят сквозь стены. Еще через четырнадцать лет, в фильме «И целого мира мало» 1999 года, Бонд обзаводится другими рентгеновскими очками, позволяющими видеть сквозь одежду (герой демонстрирует это умение в знаменитой сцене в казино). Это уже практически наша «красная пленка».

Очки со встроенным рентгеновским фильтром фигурируют и в фантастических фильмах, и в книгах, где они оказываются инструментом, позволяющим видеть скрываемую от всех истину. В 1988 году выходит знаменитый фильм Джона Карпентера «Чужие среди нас». Там безработный герой находит ящик со странными черными очками. Надев их, он видит, что все успешные люди вокруг него — на самом деле жуткие инопланетяне, захватившие мир и заставляющие обычных людей подчиняться с помощью скрытых команд, «вшитых» в рекламу. Владение «черными рентгеновскими очками» дает герою власть над оккупантами.

Таким образом, в период с 1960‐х до 1990‐х в западной массовой культуре формируется образ чудесного устройства в виде очков или фотоаппарата, действующего по принципу рентгеновского аппарата. Оно не только открывает «суть» вещей и людей, но часто нарушает границы их приватного пространства и тем осуществляет насилие.

Из массовой культуры в фольклор стран «третьего мира»

Перед нами — практически готовый сюжет для городской легенды: существует устройство, позволяющее видеть то, что видеть не разрешается. Однако образ такого воображаемого прибора — несмотря на то что он активно кочевал по страницам американских комиксов и сериалов и казался правдоподобным большому числу потребителей подобной продукции, — в странах Северной Америки и Западной Европы не сформировал сюжета, который был бы так же распространен и — что для нас особенно важно — выполнял бы ту же функцию, что и советская «красная пленка». В основном этот сюжет возникает при появлении каких-то реальных технических новинок, по поводу которых покупатели испытывают определенные подозрения. Время от времени англоязычные интернет-пользователи обсуждают вероятность существования «инфракрасного фильтра» и «камеры ночного видения», которые будто бы позволяют видеть сквозь одежду, или же предполагают, что новый объектив Canon способен делать «обнаженные снимки». Несколько наших французских собеседников помнят, как в 1990‐е годы они с одноклассниками обсуждали возможность существования такого «просвечивающего» устройства. Но они не помнят, чтобы кто-то из класса утверждал, будто обладает подобным устройством, и начинал шантажировать одноклассников (как это было в советской версии). В 1998 году во Франции прошел слух, что камера Sony якобы позволяет фотографировать сквозь одежду, а аналогичные слухи были чуть позже зафиксированы в Эстонии, после чего было проведено специальное расследование, доказавшее ложность этого утверждения. В 2010 году французские пользователи искали у айфона спрятанную функцию iNaked. В 2019 году идея раздевающего устройства была частично реализована — анонимный программист выпустил приложение DeepNude, которое на основе нейросетей достраивает очертания женского тела, скрытого на фотографии одеждой.

Сюжет об устройствах «рентгеновского ви́дения» не получил — об англоязычном мире это можно утверждать с уверенностью — массового распространения в городском фольклоре. Об этом свидетельствует то, что сюжет не зафиксирован в «Энциклопедии городских легенд» Яна Бранванда. Наиболее близкая к «красной пленке» легенда, зафиксированная Бранвандом, опубликована под названием Filmed in the Act: история о камерах, которые будто бы установлены в комнате отеля, чтобы снимать, как занимаются сексом ничего не подозревающие постояльцы. Эта легенда отражает и, несомненно, преувеличивает масштабы реально существующей криминальной практики. Но близость сюжета Filmed in the Act к нашей легенде довольно относительна: в обоих случаях речь идет о нарушении приватности, однако в американском сюжете отсутствует чудесное устройство, позволяющее видеть сквозь одежду.

Слабое присутствие в англоязычном городском фольклоре выделяет наш сюжет среди прочих советских городских легенд, чьи аналоги — об отравленной пище, машинах, крадущих детей, — мы легко находим в других традициях. Например, в США в 1970–1980‐е годы ходили слухи об отравленных яблоках и конфетах, которыми будто бы угощают детей на Хэллоуин, а в СССР в это же время рассказывали об отравленных жвачках, которые советские дети получают от иностранцев (подробнее см. с. 295).

Совсем по-другому складывается судьба «красной пленки» и аналогичных ей сюжетов за пределами развитых капиталистических стран. Кроме СССР, слухи о специальном устройстве, позволяющем видеть сквозь одежду, ходили в Ираке. Там они появились среди местного населения с начала американской военной операции 2003 года. Однако иракская версия сюжета имеет одно существенное отличие от советской.

Черные очки в Ираке и Афганистане: артикуляция чувств побежденных

Очевидцы американского вторжения в Ирак в 2003 году неоднократно описывали, как местные жители, потрясенные экипировкой армии США, воспринимали солнечные очки или (реже) очки для ночного видения американских военных как устройство, позволяющее видеть обнаженное тело женщины сквозь одежду. Местные девушки, завидев солдата в солнечных очках, прикрывались и прятались, иракские мужчины в присутствии американских солдат закрывали женщин своим телом, чтобы спрятать их от взгляда чужаков. Такое представление было очень устойчиво, к тому же его активно тиражировали местные газеты. Попытки убедить иракцев в его ложности часто не имели успеха, несмотря на то что солдаты предлагали посмотреть в их очки представителям местной гражданской администрации и даже детям. Местные подростки, примерив американские солнечные очки и ничего особенного не увидев, все равно оставались убежденными в возможности американцев видеть сквозь одежду: дети считали, что рентген в очках «включается» посредством некоторой «кнопки», которую солдаты просто не хотят показывать, поэтому начинали крутить очки в руках в поисках этой кнопки и просить военных «включить» очки. Аналогичные слухи об американских солдатах ходили в афганском Кандагаре, жители которого считали, что висящий над городом аэростат используется американскими военными для того, чтобы смотреть на тело женщин сквозь одежду и наблюдать за афганцами сквозь стены домов.

Во многом этот сюжет основан на разрыве между уровнем технического воображения тех, кто рассказывает такие истории, и технической экипировкой тех, о ком они рассказываются. Иракцы не очень хорошо представляют, как устроены вещи, которыми пользуются чужаки. Багдадский студент, опасающийся рентгеновских свойств американских очков, говорит: «я не знаю точно, какой там механизм, но мы знаем, что у американцев очень сложные технологии».

Иракская и афганская версии легенды возникают при соблюдении двух условий: во-первых, в стране находится контингент чужой армии и местные жители чувствуют себя оккупированными; во-вторых, техническое оснащение армии оккупантов намного превосходит технические возможности и познания местных жителей. Последнее условие ответственно за «реквизит» легенды (чудесные свойства приписываются незнакомым и непонятным устройствам), тогда как первое формирует ее сюжет.

И иракская, и афганская версии легенды обвиняли чужаков в использовании «рентгеновских очков» для разглядывания женщин, то есть в этически неприемлемых, «непристойных» действиях. Но за этим обвинением стоит другая, менее очевидная, скрытая идея: женщину, которую одежда не может защитить от чужого взгляда, можно рассматривать как символ страны, которую иракцы (или афганцы) не могут защитить от вторжения. Легенда о черных очках проговаривает ощущения унижения и бессилия, которые испытывали иракцы, оказавшись в данной ситуации. Эта история изображает «баланс власти», сложившийся между оккупантами и оккупированными: американцы в ней обладают способностью нарушать телесную приватность иракских женщин (то есть обладают властью), а иракские мужчины не могут им в этом помешать (то есть лишить их этой власти). Легенда о «черных очках» изображает эту печальную (для рассказчиков) ситуацию, ничего в ней не меняя. Ее функция заключается, в нашей терминологии, в фольклорной артикуляции дискомфортных коллективных чувств.

Советская жизнь под опасным взглядом иностранца

Если в Ираке и Афганистане местные женщины оказывались под недобрым взглядом солдат оккупационных войск, то в СССР в 1960‐е годы существовали легенды об опасном иностранце, который способен нанести советским людям репутационный ущерб, увидев нечто, не предназначенное для демонстрации. Одни сюжеты говорили об особых уловках, которые иностранец использует для проникновения в «нефасадную» советскую действительность; другие утверждали, что иностранцы использовали для этого специальную технику.

Историк Алексей Голубев справедливо замечает, что для советского человека взгляд иностранца выступал в качестве одной из микрооптик власти: он был способен дисциплинировать через аффекты гордости и стыда. Оказываясь под этим взглядом, советский человек должен был представить себя и свою страну таким образом, чтобы испытывать «гордость» за нее. Но при этом всегда существовала опасность испытать стыд, поскольку взгляд иностранца всегда мог выйти за установленные для него границы и увидеть нечто, «позорящее нашу страну».

Мысль об опасности взгляда иностранца постоянно повторялась в советской пропаганде, особенно в 1960–1970‐е годы. Авторы многочисленных брошюр по идеологическому воспитанию убеждали своих читателей, что в условиях холодной войны иностранцы склонны выискивать отрицательные явления в нашей жизни, чтобы потом «использовать этот „материал“ для беззастенчивой клеветы на нашу страну, чтобы в извращенном виде изобразить жизнь советского народа». Чтобы избежать репутационных потерь, недоброжелательный и технически оснащенный взгляд иностранца следует контролировать. Авторы пропагандистской брошюры «Враг не достигнет цели» хвалят бдительность жителей г. Пушкина, которые вовремя заметили и сдали в милицию американскую туристку, снимавшую свалки. Другой американский турист, также обезоруженный бдительными советскими гражданами, проявил нешуточную изобретательность в деле сбора материала для клеветы на нашу страну. Он не только фотографировал ветхие деревянные дома и кучи строительного мусора, но и снял очередь в кассу Ленинградской филармонии с такого ракурса, чтобы на фотографии она выглядела как очередь в соседний продуктовый магазин.

Сюжет про иностранного туриста, мечтающего опозорить советскую страну, не только встречался во множестве пропагандистских брошюр, но и изображался на плакатах. Например, на плакате Д. Обозненко «„Объективный“ турист» 1958 года нарисован иностранец, который клевещет на нашу страну с помощью фотографии:

Прием используя привычный,
Врет иностранец заграничный.
Фотографирует помойку
И выдает за нашу стройку.

Тревога по поводу опасной «бесконтрольности» взгляда иностранца обуревала не только пропагандистов и сотрудников госбезопасности. Эта тревога стала причиной появления одной популярной советской легенды. Она появилась во второй половине 1950‐х годов и рассказывала о приехавшем в СССР известном французском актере или певце, друге Советского Союза (назывались имена Жерара Филипа или Ива Монтана), который специально накупил нижнего женского белья в ГУМе, а затем, вернувшись на родину, показывал его друзьям или даже устроил выставку, чтобы другие французы могли посмеяться над убогостью советской моды и неизящностью русских женщин. В некоторых версиях история обрастала подробностями: так, в одной версии «Ив Монтан на экскурсии в ГУМе увидел советское нижнее белье, долго удивлялся, как советские люди могут вообще размножаться, и увез образцы с собой». В других вариантах триггером этого действия послужил визит актрисы Симоны Синьоре в колхоз и общение с колхозницами.

Эта история рассказывалась советскими женщинами иногда со смехом, но чаще — с обидой и стыдом. Причем для некоторых эта легенда стала причиной нелюбви к Жерару Филипу: «С тех пор я перестала уважать этого актера», — написала одна читательница в газету «Советская Россия». Обида на Жерара Филипа проскальзывает и в другом рассказе:

Когда мы всей семьей садились смотреть «Фанфана-Тюльпана», мою бабушку надо было долго уговаривать, а потом она сидела весь фильм с стиснутыми губами. Она обожала Жерара Филипа, но была на него обижена, поскольку твердо знала, что он подлец, был приглашен в СССР, его так все ждали и восхищались, его повели на экскурсию в ГУМ, а он потом тайком скупил голубые и розовые женские трусы с начесом, привез их во Францию и устроил из них выставку. И все смотрели и смеялись над советскими женщинами!

Нам не удалось найти в русских или французских источниках никакого подтверждения тому, что Жерар Филип или Ив Монтан такую выставку действительно устраивали. Однако, поскольку эта история построена на одной из базовых советских фобий, очень многими — нашими информантами, журналистами, исследователями — она воспринималась и продолжает воспринимается как реальная. Именно в этом качестве ее приводит исследовательница советского нижнего белья Ольга Гурова, совершенно всерьез пытаясь выяснить, чем руководствовался французский актер, скупая нижнее белье в ГУМе. С ее точки зрения, причиной реального (!) поступка Жерара Филипа было удивление гигиеничностью и практичностью советских трусов. Исследовательница совершенно не замечает ощущения стыда, о котором говорится во многих рассказах, равно как и обиды на актера.

Отметим, что история про французского актера, повествующая о событиях эпохи оттепели, прекрасно известна людям, которые слышали ее гораздо позже — в 1970–1980‐е годы или даже в постсоветское время. Долгая жизнь этого фольклорного сюжета говорит об устойчивости страхов, ответственных за его существование.

История о том, как высокомерный француз унизил советских женщин, распространялась также и в самиздате. В тексте дилетантского стихотворения упоминается недавний «фестиваль» (видимо, знаменитая «Неделя французского кино» 1955 года, куда приезжал Жерар Филип), поэтому, скорее всего, стихотворение возникает где-то во второй половине 1950‐х:

Но что же ты, вернувшись в свой Париж,
Что ты о нас, французик, говоришь?
Ты произнес о нас немало слов,
Ты приобрел коллекцию трусов.
Каких-то карт и платьев старомодных,
Шляп фетровых давно не модных.
Ты наших женщин высмеял, как мог,
Дав этим нам порядочный урок.
Что были сведения пусты,
Что наши женщины толсты,
Что нет у нас красивых платьев,
Что все в зеленом ходят без изъятья,
Что и прически не на высоте,
Что, словом, женщины не те.

Эта история как нельзя лучше выражает советскую озабоченность взглядом «западного другого». Если в официальной пропаганде от него предлагается скрывать очереди, свалки и ветхие дома, то в городской легенде таким постыдным и скрываемым объектом становится некрасивое нижнее белье. Однако в обоих случаях взгляд иностранца потенциально опасен для репутации страны и ее жителей.

Советские люди под взглядом вражеского фотоаппарата: первая версия легенды о красной пленке

Герою известной песни Высоцкого «Пародия на плохой детектив» шпиону Джону Ланкастеру не нужны сложные уловки с ракурсом съемки. Для очернения советской действительности у него есть специальное устройство, спрятанное в носу, — «инфракрасный объектив» (отметим, что песня была написана в 1966 году — через год после появления фильма о Бонде и его инфракрасном фотоаппарате):

Джон Ланкастер в одиночку,
Преимущественно ночью,
Щелкал носом — в нем был спрятан
Инфракрасный объектив;
А потом в нормальном свете
Представало в черном цвете
То, что ценим мы и любим,
Чем гордится коллектив.

Такая техническая оснащенность героя этой песни тоже не случайна. В политических брошюрах, рассказывающих о кознях агентов империалистических разведок, непременным атрибутом шпиона является особая техника. Назначение этой техники — помогать взгляду «шпиона» проникать в не предназначенные для него пространства: это фотоаппарат, который может оставаться незаметным, потому что у него микроскопические размеры или потому что он ловко замаскирован под не вызывающий подозрений предмет. Так, у одного агента, задержанного в ГДР, будто бы нашли «фотоаппарат, вмонтированный в фару мотоцикла».

В советской художественной и пропагандистской литературе такая особая техника имела, как правило, иностранное происхождение. В детской повести Василия Аксенова «Мой дедушка — памятник» (1969) герои попадают в Японию и среди реклам в Токио видят надпись «подводные зажигалки и инфракрасные очки». По дороге в Японию они в самолете смотрят, кстати, фильм с Бондом «Живешь только дважды». «Бондиана» не выходила в советский прокат, тем не менее сюжеты о Бонде с его шпионской экипировкой были широко известны — через цитаты, устные пересказы от тех, кто видел фильм на закрытых показах, или даже через негативные рецензии в советской прессе.

По сообщениям многих наших информантов, чье детство пришлось на 1960–1970‐е годы, западная техника казалась им невероятно совершенной и «способной на все». Поэтому японские очки, позволяющие смотреть сквозь одежду, с точки зрения многих детей из «последнего советского поколения», были на Западе вполне распространенной вещью: «Помню истории про импортные (японские) очки, сквозь которые видно людей без одежды… Их используют шпионы или таможенники, но в Японии можно свободно купить в магазине и ходить по улице, разглядывая прохожих».

Представления об опасности взгляда иностранца, который нарушает границы приватного (в государственном или личном смысле) и часто использует для этого особую технику, приводят к формированию фольклорных текстов. Первой версией легенды о красной пленке/красных очках стал рассказ об иностранце, который приезжает в СССР и фотографирует «на красную пленку» советских женщин, причем делает это специально, чтобы нанести стране репутационный ущерб. Пользователь «Живого журнала» с иронией вспоминает услышанную в детстве историю об одном таком иностранце:

Ил. 8. Школьники на фотокружке

Заезжий негодяй использовал Красную Пленку для осуществления гнусных замыслов по компрометированию советских женщин! Он фотографировал советских девушек в купальниках на пляжах, а Красная Пленка потом отображала на негативе полную похабщину! И он потом все это безобразие распечатывал с негатива! Получалось на фото, что якобы в СССР и впрямь творится подобная гнусь прямо посреди города!

Подобные истории, по воспоминаниям того же пользователя «Живого журнала», объясняли, откуда берутся порнографические открытки, которыми иногда торговали в поездах: «…пляжи и места для загорания в летнее время в буквальном смысле кишели американскими и японскими шпионами. Они фотографировали мужчин и женщин на такую пленку, а потом через подставных фотографов продавали эту порнографию в поездах, нарочно чтобы скомпрометировать советский строй».

Так же как и история про французского актера, этот фольклорный сюжет отражает характерный советский страх перед взглядом иностранца. Она, как и иракская история о «черных очках», представляет собой пример фольклорной артикуляции — то есть выражает дискомфортные эмоции группы (страх перед взглядом иностранца), при этом не облегчая их, а проговаривая этот страх на языке легенды.

«Взлом приватности» по-советски: второй опасный взгляд

Все перечисленные воображаемые приборы были способны в «одностороннем порядке» вторгаться в приватное пространство людей. В позднесоветском фольклоре таким свойством обладали не только красная пленка и красные очки. Часто говорилось, что устройства, наделенные аналогичными возможностями, есть у КГБ, — что, несомненно, имело под собой вполне реальные основания. Многочисленные слухи и городские легенды, приписывающие этой организации исключительные возможности в сфере бесконтактного контроля над частной жизнью граждан («мы их не видим, а они наблюдают»), становятся актуальными в этот момент не случайно.

Во-первых, на протяжении 1960‐х изменяются стандарты приватности, в частности под влиянием массового жилищного строительства для все большего количества горожан их квартира становится своей «маленькой крепостью», где можно вести пресловутые «кухонные разговоры».

Во-вторых, в эпоху, предшествующую НТР, технологии полицейского контроля за гражданами были в основном «человеческими» (донос, слежка, провокация) и боялись, соответственно, именно их. В 1930–1950‐е годы угроза со стороны власти адресовалась непосредственно телу: по малейшему обвинению человека арестовывали, пытали, быстро приговаривали к лагерному сроку или казнили. В сталинское время карательные органы применяли к гражданам прямое физическое насилие, опосредованное минимумом юридических процедур, что и отразилось в городском фольклоре того времени — например, в историях о том, что в подвале здания НКВД установлена гигантская мясорубка, перемалывающая тела жертв, или о том, что в реку из этого здания по специальному желобу сливается кровь. Из технических атрибутов власти большой страх вызывали только машины соответствующих ведомств. В 1960–1970‐е годы фокус угрозы сменился, а процедура преследования усложнилась: у нее появились дополнительные звенья (например, профилактические беседы с сотрудником КГБ), включая разные виды технологического контроля (сбор «оперативных сведений» через прослушку и фотонаблюдение). В 1960‐е годы в документах КГБ регулярно появляются запросы на использование при слежке за гражданами «литерной аппаратуры», то есть каких-то подслушивающих устройств, столь секретных, что их скрывали под буквенным кодом — отсюда и «литера».

Растиражированные образы таких полицейских и шпионских практик (в том числе через массовую культуру), конечно же, стали толчком к появлению слухов о суперприборах, с помощью которых можно проникнуть в приватную сферу человека без прямого контакта.

Боязнь реальных или вымышленных устройств, делающих проницаемым частное пространство, была особенно распространена среди людей, имевших основания опасаться политических преследований со стороны властей — в среде диссидентов или фрондирующей столичной интеллигенции. Точно такие же страхи преследуют современных белорусских оппозиционеров. Наши московские информанты говорят не только о тотальной прослушке через телефоны, но и о существовании особых приборов, с помощью которых КГБ может прослушивать разговоры на большом расстоянии сквозь окна квартир, кодируя обратно в текст вибрацию оконного стекла, вызываемую человеческой речью, или просвечивать стены. В фильме «Движение вверх» (2017) именно с его помощью сотрудник КГБ слушает разговоры людей за окном. Другой информант слышал, будто нельзя читать самиздатскую литературу на скамейке, потому что «все видят со спутника».

Анекдоты того времени тоже говорили о тотальности прослушки. «Товарищи, не гасите окурки в цветочных горшках — вы можете повредить микрофоны», — сообщает объявление в холле московской гостиницы в анекдоте.

В то же время советская пропаганда утверждала, что такие приборы используют западные (прежде всего, американские) спецслужбы для слежки за собственными гражданами: «агенты ФБР для обнаружения „неблагонадежных“ широко используют телевизионные камеры, замаскированные фотоаппараты, электронное оборудование ‹…› электронные глаза и электронные уши тысячью различных способов используются для слежки за людьми».

Страх перед устройствами, способными нарушить приватность, был свойственен не только критически настроенной интеллигенции и иногда не имел никакой связи с антисоветскими разговорами. Дети того времени думали, что приборами скрытого слежения оборудованы машины: «поверье было у нас, что в фарах проезжающих машин вделаны фотоаппараты, чтобы фотографировать детей и потом красть. Какие страшные рожи мы корчили всем автомобилям, чтобы не дай бог, не признали нас на фото». Сохранялся этот страх довольно долго. В конце 1980‐х ходили истории о том, что машины КГБ (это были черные «Волги» или «Чайки») оборудованы специальными приборами, позволяющими отслеживать, где смотрят запрещенные фильмы по видеомагнитофону, и препятствовать просмотру.

Вера в существование подслушивающих и поглядывающих устройств привела к появлению целой серии «народных лайфхаков», помогающих избавиться от контроля: «Можно определить, прослушивается телефон или нет. Есть какая-то комбинация цифр, которую можно набрать в каком-то районе. Например, набираешь 555, и если гудит занято, то значит, телефон на прослушке». В Ленинграде говорили, что прослушку на телефоне можно отключить, набрав цифру 9 и зафиксировав диск в таком положении с помощью карандаша.

Как следует из приведенных примеров, для носителей подобных представлений «прослушка» была фактом настолько реальным, что иногда они вступали в ироничную коммуникацию с незримым сотрудником КГБ. Одни извинялись за несдержанность: «Многие даже в трубку говорили „ребята, извините, не сдержался“». Другие «передавали приветы»: «Родители оглядывались на вентиляционное окно на кухне, когда вели антисоветские разговоры. Все равно все говорили, но с такой идеей, что это записывается. И я говорила иногда специально на запись, приветы передавала». Как показывают оба примера, люди не чувствовали себя в безопасности даже на собственной кухне, но все равно пытались говорить на недопустимые темы, такие, например, как критика внешней политики СССР. Воображаемый диалог с сотрудником КГБ компенсировал психологический дискомфорт, «одомашнивая» угрозу. Актер Зиновий Гердт в своих воспоминаниях рассказывает о розыгрыше поэта Александра Галича, использовавшего этот же прием:

Гнусные годы — 1951‐й или 1952‐й: погоня за космополитами, расшифровки псевдонимов, убийство Михоэлса. Жуть, в общем. И в это время мы оказались в одном ленинградском гостиничном номере — приехавшие из Москвы Утесов, Саша Галич и я ‹…›. Мы обнялись и сразу друг другу показываем: только тихо. К губам прижимается палец, губы безмолвно шевелятся… Через три минуты мы про все, естественно, забыли. И пошли самые жуткие антисоветские анекдоты. Хохочем, валяемся по диванам… И вдруг звонит телефон. Резкий такой звонок. Боже, пропали… Саша взял трубку, и я слышу — отбой, пи-пи… Галич между тем делает вид, что внимательно слушает, вставляет: «Хорошо… хорошо». Потом кладет трубку и произносит: «Просили подождать. Меняют бобину».

Подобная же история становится сюжетом анекдота, популярного в 1960–1970‐е годы. Герой рассказывает анекдоты в компании попутчиков и шутит о КГБ, который слушает их разговор. Майору КГБ, который оказывается реальным слушателем, шутка нравится и поэтому герой избегает участи своих собеседников, арестованных за обмен политическими анекдотами. Умение развеселить представителя карательных органов оказывается единственным спасением:

В купе едут четверо и рассказывают политические анекдоты. Один из рассказчиков решил подшутить немножко и напугать своих попутчиков. Выйдя из купе и подойдя к проводнице, он попросил через несколько минут принести четыре стакана чая. Вернувшись в купе, он обратился к своим попутчикам: «Вот мы рассказываем политические анекдоты, а нас подслушивают, оказывается. Не верите?» — Он поднял крышку нижнего сиденья и сказал: «Товарищ майор, дайте команду принести в пятое купе четыре стакана чая». Открывается дверь, и входит проводница с чаем. Трое попутчиков ошеломлены, перестали вообще разговаривать и быстро легли спать. Утром просыпается гражданин один в купе. Удивленный, подходит к проводнице и спрашивает: «А где мои попутчики, ведь им дальше меня ехать надо было?» Проводница отвечает: «Товарищу майору ваша шутка очень понравилась».

Кроме шутливых диалогов с воображаемым сотрудником КГБ, существовал и другой способ символического избавления от «незримого уха власти» — «компенсаторные» легенды о «советских кулибиных», которые сохраняют приватность и право выбора, изобретая в домашних условиях супертехнологию. Если устройства КГБ делали людей видимыми для власти, то такие «домашние» суперприборы, напротив, были призваны помочь советскому человеку лучше видеть (или лучше слышать) самому. Изготовлялись они всегда из обычных вещей, которые теоретически были доступны каждому. Например, существовала история о «ртутной антенне», при помощи которой можно было ловить все западные радиостанции и телеканалы:

Говорили, что один инженер целый год покупал в аптеках термометры, чтобы добывать из них по каплям ртуть, и спаял-таки эту супер-антенну. Настроил на западный порноканал, на радостях пригласил соседа — а тот сдал его в КГБ.

Сюжет наделяет властью: вторая версия легенды о «красной пленке»

В 1970–1980‐е годы среди школьников распространяется история о красных очках или красной пленке, с помощью которых можно видеть наготу людей сквозь одежду. Почему это волшебное устройство представлялось именно красным? Во многом связано с процессом проявления фотопленки — в то время оно производилось при красной лампе. Однако такому цветовому оформлению легенды может быть и еще одно объяснение — о чем подробнее в следующем разделе (с. 428).

Школьники, чье детство пришлось на конец 1970‐х — начало 1980‐х годов, рассказывали друг другу о «красной пленке» не только как о некотором примечательном факте. Очень часто вера в ее существование давала «обладателю» пленки возможность действия — держать в страхе и шантажировать своих одноклассников и друзей. Иными словами, она давала ему власть:

И вот как-то мне одноклассница сказала, что эту девочку мальчишки преследуют, «и они ее фотографировали на красную пленку». И теперь она такая — вся из себя заложница их злой воли: если будет себя как-то не так вести, то они ее фотографии покажут (кому покажут, не помню). Ужас был в том, что если есть что-то красное в одежде, то тогда на фото ты будешь выглядеть голым. А иногда пацаны нас пугали, мол, принесем фотоаппарат и всех вас на красную пленку снимем. Мы даже как-то так старались прикрываться, типа, мешком с обувью, чтобы если что — все прикрыто. Потому что красные галстуки у всех, так что все под угрозой.

Иностранец, проникающий в постыдные детали советского быта или делающий фотографии обнаженных советских женщин с помощью красной пленки, агенты КГБ, подслушивающие с помощью суперприборов, — все эти сюжеты говорили: «мы, советские люди, являемся объектами внешнего взгляда, который может нарушить нашу приватность». В новой версии легенды уже нет взгляда опасного иностранца. Носителем угрозы является не чужак, а «свой» — одноклассник, товарищ из соседнего двора. При этом иногда знание о существовании красной пленки заставляло ребенка или подростка бояться любого фотоаппарата:

Как-то мы с подругой пошли на школьную дискотеку. И в какой-то момент она меня одернула за рукав и сказала: «Не танцуй пока, давай вообще отойдем в сторонку, видишь вон пацан с фотоаппаратом — он всех фотографирует». Я сказала что-то типа: «Ну и ладно, мы же ничего такого запрещенного не делаем, танцуем просто». На что она ответила: «А вдруг у него там красная пленка?» Я спросила, что еще за пленка, а она сказала: «Ты что, ничего не знаешь про красную пленку? На ней все голыми получаются при проявлении. Вот он сфотографирует тебя на красную пленку, и получится потом на фотографии, как будто ты голая танцуешь».

Такой вид шантажа, основанный на слухах о «чудесном способе видеть через одежду», исследователь детской культуры Сергей Борисов относит к «эротически окрашенным практикам бесконтактного характера». Однако на самом деле угрозы «снять на красную пленку» далеко не всегда происходили в ситуации, когда мальчик желал вступить с одноклассницами в вербальную эротическую игру. Хотя, конечно, красный цвет имеет определенные сексуальные коннотации, «красная пленка» имела другое назначение. «Обладатель» пленки мог «снимать» и людей своего пола, точнее пол здесь был вообще не очень важен; важнее было поставить сверстников в положение незащищенной видимости и тем самым обрести власть над ними: «У нас во дворе одному мальчику родители подарили красную пленку, и он фотографировал людей, чтобы смотреть на них голыми. Не только женщин, но и простых парней вроде нас, поэтому все его боялись».

Назначение любого устройства по «взлому приватности» — наделять своего обладателя властью, вселяя страх в его друзей и недругов. Именно на этом свойстве «красной пленки» строится одноименный рассказ Михаила Елизарова из сборника 2005 года. Его герои, двое советских школьников, мечтают достать «красную пленку», чтобы выжить из класса «новенькую», нанеся ей непоправимый репутационный ущерб. Они считают, что волшебная пленка продается в Москве, в «одном-единственном магазине», и стоит 100 рублей. Нужная сумма копится долго, и в отсутствие «настоящей» красной пленки герои блефуют: «Антип принес из дома отцовскую „Смену“, я купил пленку для тренировочных снимков. Мы приходили по утрам в наш душный класс ‹…› Антип вытаскивал фотоаппарат, делал пальцем „щелк“ и кричал: „Красная пленка!“ Девчонки бежали врассыпную».

Наделяя способностью видеть скрытое, пленка ставила своего обладателя в доминирующую позицию, а того, кто оказывался в положении «быть видимым», — в подчиненную. Эту символическую власть, впрочем, можно было отобрать и присвоить. В воспоминании, приведенном ниже, мальчик Олег А. запугивает девочек угрозой снять на «красную пленку», но делает это до тех пор, пока девочки не догадываются сами притвориться обладателями такой пленки. Позиции враждующих сторон после этого меняются:

Особенно усердствовал в этом деле [угроз снять на «красную пленку»] Олег А. ‹…› Он весело бегал с фотоаппаратом, сотрясал им, фотографировал нас сидящих на подоконнике, и клялся, что развесит «голые фотографии» (какой позор и ужас) на школьных стендах и вышлет соседям по почте. Таню С., которая ему нравилась, он довел до нервного стресса… ‹…› Я убеждала Таню, что красной пленки быть не может. Не то, что я сразу была такая умная, я ее тоже боялась, еще как. Но я набралась смелости и спросила об этом феномене своего Женю, он долго смеялся. Танька же говорила, что «Женя не может знать все, а у Олега А. папа капитан дальнего плавания», это означало, что папа вполне мог снабдить сына такой диковинной штукой.

Однако нужно было действовать. У меня была старенькая «Смена» ‹…› На перемене я нашла Олега А., курившего в арке, и с превеликим злорадством навела на него фотоаппарат. «Ну все, Олежка, я тебя „закраснила“. Любопытные ощущения. ‹…› Глаза у меня блестели, фотоаппарат наводишь как ружье. Жертва явно нервничает. Жертва стояла в классической позе футболиста. Я его преследовала со всех боков. Потом получилось вообще некрасиво, прибежали девчонки, завалили Олега А., развели ему руки, и я фотографировала его на пыли во всем великолепии. Потом он заплакал. Оказалось, что Олег А. свято верил в пленку. Просто думал, что у него ее нет, а у меня — явно есть. ‹…› Больше он никого не фотографировал.

Приведенные примеры показывают, что теоретически каждый подросток мог присвоить себе власть над школьным или дворовым коллективом, объявив себя обладателем «красной пленки». Легенда из вербальной формы в данном случае превращается в перформативную. Когда мальчик или девочка кричат «красная пленка!» (иногда сопровождая свои слова имитацией процесса фотографирования), а их одноклассники тут же разбегаются в ужасе — это перформативное высказывание, которое заменяет собой одновременно и действие, меняющее поведение говорящих, и их статусы. Выкрик «красная пленка» был способен моментально изменить существующую в группе властную диспозицию и тем самым наделить обладателя красной пленки властью.

Именно в этом заключается отличие позднесоветской школьной легенды от историй про американских солдат в Ираке, иностранцев в СССР или представителей советских карательных органов. Функция тех легенд заключается в артикуляции дискомфортных чувств, которые рассказчики испытывали по отношению к внешним или внутренним врагам: униженное положение в настоящем или страх быть униженными в будущем кодируется через идею особой пленки/очков, которыми эти иностранцы/спецслужбы будто бы обладают. Советские школьники последнего советского поколения напрямую с таким страхом имели дело не всегда и не во всех семьях. Однако культурный опыт старшего поколения, с которым подростки были знакомы по рассказам, делал истории о «красной пленке» крайне правдоподобными.

Поколение детей, пугающих друг друга красной пленкой, унаследовало представление о чужой (шпионы) и своей (КГБ) власти, которая способна нарушить приватность твоей жизни и может контролировать каждый твой шаг c помощью всевидящих устройств. Мы ни в коем случае не утверждаем, что каждый советский ребенок, игравший в «обладание» волшебной пленкой, чувствовал страх перед КГБ. Он мог вообще очень смутно представлять себе значение этой аббревиатуры. Мы предполагаем, что взрослый страх «быть видимым» и ощущение того, что любые стены, защищающие приватное пространство, проницаемы для власти, создали почву, на которой возник позднесоветский сюжет о «красной пленке»: если ты живешь с ощущением, что любая приватность хрупка, то существование прибора, позволяющего видеть сквозь одежду, не кажется принципиально невозможным. Именно поэтому такой сюжет и не получает массового распространения в культурах, где не существует страхов, связанных со «взломом приватности».

Сейчас многие люди тоже боятся, что их приватность будет нарушена — доказательства этому тотальное заклеивание камер на ноутбуках, особенно распространившееся после разоблачений Эдварда Сноудена. Однако современный страх слежки связан в основном с использованием новых технологий. При этом носители этого страха убеждены, что отказавшись от этих новых технологий (например, используя кнопочный телефон вместо смартфона), человек может избежать слежки. У советского человека — в отличие от тех, кто сегодня заклеивает камеры и подумывает о переходе на старую кнопочную Nokia, — выбора не было. Легенды возникают тогда, когда от страха невозможно просто избавиться с помощью смены технического устройства.

Но вернемся в эпоху «застоя». Аналогами «красной пленки» из взрослых городских легенд были воображаемые «технические новинки» КГБ: сверхмощные подслушивающие устройства, «локаторы видеомагнитофонов», аппараты, просвечивающие стены квартир, и т. д. Один из записанных нами рассказов делает это функциональное сходство наглядным: красной пленке приписывается способность нарушать не только приватное пространство тела, но и «видеть» сквозь стены дома: «Говорили, что даже, когда ты находишься в квартире, то с помощью этой пленки тебя могут сфотографировать и увидеть „особым образом“».

Так рассказы о технических устройствах, следящих за людьми, проникают в детскую среду и поддерживают, а возможно, и формируют легенду о красной пленке. Этот процесс не уникален. Таким же образом страх перед черной машиной карательных органов («черным вороном», «черной Марусей», «машиной Берии»), существовавший в 1930–1950‐е годы среди взрослых советских граждан, в 1970–1980‐е трансформировался в детскую страшилку о страшных черных машинах, ворующих детей. Разница между этими двумя легендами заключается в том, что «черная Волга» только артикулирует этот страх, а «красная пленка» дает рассказчику возможность компенсации за него (позволяет самому «стать властью» и пугать окружающих. Другими словами, детская версия «красной пленки» является фольклорной компенсацией, иногда перформативной: школьник, убедивший одноклассников в том, что он владеет красной пленкой, подчиняет их себе, перемещается из позиции тех, чья приватность находится под угрозой, в позицию «власти» и тем самым избавляется от дискомфортного чувства «незащищенной видимости».

Массовая культура в 1960–1990‐е годы тиражирует образ рентгеновских очков, позволяющих видеть сквозь одежду. Такой сюжет о всевидящем устройстве возникает и распространяется по крайней мере в трех социокультурных ситуациях — в оккупации, в ситуации зависимости от взгляда чужака и при политическом режиме, где армия или государство систематически нарушает приватность граждан.

В первом случае сюжет связан с техническим и позиционным превосходством оккупанта и символически отображает сложившуюся диспозицию власти (доминируют оккупанты, а оккупированные бессильны перед чужаком). Легенда становится артикуляцией чувств, которые испытывают по этому поводу местные жители.

Во втором случае сюжет появляется и функционирует как артикуляция тревоги по поводу репутационного ущерба, который способен нанести неконтролируемый взгляд чужака.

В третьем случае сюжет поддерживается представлениями о том, что приватное пространство гражданина никогда полностью не защищено от посягательств государства. Поэтому детская история, возникающая в этой ситуации, функционирует как фольклорная компенсация (причем она может выражаться перформативно): она позволяет рассказчику обратить ситуацию, где приватность каждого находится под потенциальной угрозой, в свою пользу. Для потенциальной жертвы «всевидящего ока» власти страх быть видимым трансформируется в воображаемую способность видеть и контролировать самому.

Назад: Чем опасна черная «Волга», или Загадочное исчезновение навсегда

Дальше: Если ты в красном, это опасно: слухи о маньяках