Книги и новые акценты Гурджиева

Литературная деятельность Гурджиева началась неожиданно, однако не на пустом месте. Она была плодом сознательного решения Гурджиева, который никогда прежде не занимался ею. По его словам, многие люди рассматривали его “как достаточно хорошего учителя храмовых танцев”, но теперь он стал “профессиональным писателем” и собирается писать “очень много”. Судя по всему, это был хорошо начитанный, хотя вовсе не книжный человек, ставящий перед собой практические задачи и решающий их волевым действием. О его широкой начитанности и ярких литературных задатках говорят многие факты. Прежде всего об этом говорят его искушенные космогонические, психологические и музыкальные построения, демонстрирующие знакомство Гурджиева с оригинальными древними и новыми идеями и прекрасное умение с ними работать. Мы знаем о его заимствованиях из различных теософских и оккультных концепций и о его способности устной обработки этих концепций, например, концепции космогенезиса и концепции четырех тел.

Препарирование Гурджиевым этих и других идей шло по пути отказа от архаического словоупотребления, от привычных и потому обедненных смысловых сочетаний, с одной стороны, и опиралось на пародоксальные риторические приемы и смелую, выразительную терминологию, способные привлечь и удерживать внимание его собеседников, с другой. Все эти свойства говорят о прекрасном владении широким объемом теоретического материала, а также о талантах практического психолога и оратора. Речь идет об особого рода таланте – об умении создавать концептуальные и риторические построения и использовать их для влияния на собеседника или читателя. Такого рода влияния часто опираются на магнетические способности, выражающиеся в том, что иногда определяют как воздействие флюидов или силу присутствия. Писательский дар имеет с этими способностями много общего, однако требует специфических данных, которые не всегда идут рука об руку с риторическими и магнетическими талантами.

Написанное слово живет по своим законам и обладает специфической магией, основанной не на актуализированной фонетике и не на флюидном или вибрационном воздействии, а на фонетике виртуальной и замедленного действия. Иными словами, удержание внимания собеседника или читателя происходит по-разному при устном и письменном повествованиях, и человек, владеющий приемами моментальной фонетической магии, часто не владеет приемами виртуальной фонетики замедленного действия. Многие люди одного таланта часто оказываются неспособными овладеть вторым. Такой же разрыв существует между исполнителями и композиторами, чтецами и поэтами, искусствоведами и художниками и т. п.

За десять лет, предшествующие обращению Гурджиева к письменному слову, он показал себя человеком, владеющим устным словом, глубокими идеями и силой убеждения. Эта сила и владение ситуацией выдержали не раз испытание языкового барьера, который ему приходилось преодолевать, чтобы донести до своих требовательных и искушенных собеседников семантические ньюансы своего учения. Гурджиеву понадобилась немалая смелость, чтобы заняться тем, что он называл “профессиональным писательством”, и он обратился к этой новой для него деятельности без страха и оглядки.

Прежде всего перед ним встал вопрос выбора языка. Гурджиев был полиглотом, и утверждал, что владеет восемнадцатью языками. Для своей литературной деятельности Гурджиев первоначально выбрал русский язык. Однако поскольку русский язык, “похожий на блюдо, называемое в Москве солянкой”, удобен главным образом “для дискуссий в курительных комнатах… на тему об австралийском мороженом мясе или, по временам, об индийском вопросе”, Гурджиев решил пользоваться также армянским языком. Обсуждался и вопрос об использовании греческого языка, который Гурджиев считал своим родным, но он отказался писать на нем свои будущие труды по той причине, что современный греческий представляет собой “род грубого попурри языков”, состоящего из “неудобоваримых и нечленораздельных шумов”.

“Всякий язык, – рассуждает Гурджиев в первой вступительной главе “Рассказов Вельзевула своему внуку”, – и особенно греческий, в его сегодняшнем состоянии вообще мало подходит для передачи какой-либо мало-мальски пригодной мысли, не говоря уже о том, что современный человек совершенно разучился даже изредка воспринимать и понимать даже отголоски былого объективного знания. Слово, откровенно говоря, само по себе не представляет особой ценности, но за каждым словом есть “нечто,” что превышает все слова и все ценности. Умение разглядеть и прочувствовать это “нечто” намного важнее умения и способности слушать, и если кто-либо в конце концов овладеет этим в высшей степени необходимым для непрерывного самосовершенствования умением, то сможет достойно использовать и свою более низкую способность – способность выражать понимаемое с помощью голосовых связок”.

Итак, для чтения будущих своих произведений Гурджиев предлагает своему читателю прежде всего сформировать в себе “необходимое для самосовершенствования умение” разглядеть и прочувствовать “нечто”, которое “превышает все слова и все ценности”. Очевидно, для этого Гурджиев дает своему читателю следующий совет: “Читайте каждое из моих написанных изложений трижды: во-первых, по меньшей мере, как вы уже стали механически читать все ваши современные книги и газеты, во-вторых, как если бы вы читали громко другому человеку, и только в-третьих, постарайтесь и вникните в суть моих писаний”.

Вопросы: для чего и для кого писать – были, очевидно, решены им заранее? Однако это не совсем так. “…Откровенно признаюсь, – пишет Гурджиев, – что сам я лично не имею никакого желания писать, но сопутствующие обстоятельства, совершенно независимые от меня, вынуждают меня делать так. И возникли ли эти обстоятельства случайно или были созданы намеренно посторонними силами, я сам все еще не знаю”. Что за обстоятельства имеет здесь в виду Гурджиев: недавнюю автомобильную аварию (первую свою книгу он начал писать в период выздоровления после аварии 1924 года) или некие внутренние обстоятельства, следствием которых стало его решение стать писателем? “Я знаю только, что эти обстоятельства повелевают мне писать не просто что-либо… например, нечто вроде для чтения, чтобы заснуть, но увесистые и объемистые тома”. И единственный страх, который, по его признанию, он испытывает, это “страх утонуть в избытке собственных мыслей”.

Гурджиев так определил задачи своего литературного творчества, распределив их по трем “сериям” своих произведений:

“Задача первой серии: безжалостно, без малейшего компромисса, вырвать с корнем из процесса мышления и чувствования человека прежние, столетиями вкоренявшиеся взгляды и верования обо всем, существующем в мире.

Задача второй серии: снабдить материалом, необходимым для нового творчества, и показать его надежность и качественность.

Задача третьей серии: содействовать возникновению в процессе мышления и чувствования человека правильного представления о реальном мире, а не о том иллюзорном, который, согласно утверждению и показу автора, воспринимается людьми”.

Первая глава “Рассказов Вельзевула своему внуку”, если сравнивать ее с остальными главами этой книги – всего в ней 42 главы и 700 страниц, – написана в манере покровительственного разговора автора с читателем, точнее, это монолог, обращенный к читателю. Читатель же, согласно Гурджиеву, являет собой набор автоматизмов и предсказуемых реакций и является данником примитивного “бодрствующего сознания”, принимая его за истинное сознание, в то время как истинным является лишь “пробуждающееся сознание”, сформированное из сочетания наследственных данных и намеренных побуждений – конечно, если читатель таковым сознанием обладает.

Не откладывая в долгий ящик, Гурджиев начинает борьбу с этим ложным сознанием и пробуждением истинного, щедро пересыпая повествование анекдотами то о невежественном курде, съевшем обжегший его рот красный перец, потому что заплатил за него два гроша, то о своей бабушке, которая, умирая, наказала ему делать все “не как другие люди, а наоборот”, то о зубе мудрости, выбитом у него во время детской драки соседским мальчиком, то о скупом русском купце, прокутившем с приятелем кучу денег, но все же купившем своему сыну обещанную книжку и заплатившем за нее лишние 15 копеек – “за почтовые расходы” со словами, ставшими любимой поговоркой Гурджиева: “Если кутишь, кути на всю катушку, включая и почтовые расходы”. Если первую вводную главу этой книги трудно, но все-таки можно прочитать, переваливая через частоколы тяжеловесных грамматических конструкций, то чтение остальных 41 глав, в которых уже не автор беседует с читателем, а Вельзевул поучает своего внука, могло бы – для немногих избранных читателей с пробуждающимся сознанием – стать формой героического подвига. Нет сомнений, что для этого книга и была написана, и в этом именно качестве использована ее автором: главы из этой книги читались в присутствии автора и многочисленных групп его учеников и гостей в Европе и в Америке чуть ли не ежедневно, начиная с середины 1920-х годов до конца 1940-х.

Вот образчик гурджиевского стиля – фраза из первой главы этой книги, очевидно, написанная им для испытания читателя:

“В то же время во всей области моего спинного хребта появился сильный, почти невыносимый зуд, а в самом центре моего солнечного сплетения – колики, такие невыносимые, и все это, то есть эти двойные, взаимно стимулирующие друг друга ощущения по истечении некоторого времени вдруг сменились таким спокойным внутренним состоянием, какое я испытывал в последующей жизни только однажды, когда надо мной была произведена церемония великого посвящения в братство по ‘изготовлению масла из воздуха’ и позднее, когда ‘я’, то есть это мое ‘нечто неизвестное’, которое в древние времена один человек с причудами – называемый окружающими его, как и мы теперь также называем таких лиц, ‘ученым человеком’ – определил как ‘относительно переносимое возникновение, зависящее от качества функционирования мысли, чувства и органического автоматизма’, и в соответствии с определением другого, также древнего и известного ученого человека араба Маль эль-Леля, чье определение, между прочим, с течением времени заимствовано и повторено иным образом не менее известным и ученым греком Ксенофаном – ‘комбинированный результат сознания, подсознания и инстинкта’, так что, когда это самое ‘я’ в этом состоянии повернуло мое ошеломленное внимание внутрь меня, тогда, во-первых, это вполне ясно установило, что все, до последнего отдельного слова, освещающего эту цитату, которая стала ‘всевселенским жизненным принципом’, стало трансформированным во мне в какую-то специальную космическую субстанцию и, сливаясь с данными, уже кристаллизованными во мне значительно раньше от повеления моей покойной бабушки, изменило эти данные в ‘нечто’, и это ‘нечто’ протекало во всем через мое существо, установленное навсегда в каждом атоме, составляющем это существо; и во-вторых, это мое злосчастное ‘я’ здесь и всегда определенно чувствовало и с импульсом подчинения становилось сознательным в том – для меня это тяжелый факт, – что уже с этого момента я должен волей-неволей обнаруживать себя, всегда и во всем без исключения, в соответствии с этой врожденностью, образовавшейся во мне не в соответствии с законами наследственности и даже не под влиянием окружающих обстоятельств, но возникшей в моем существе под влиянием трех внешних случайных причин, не имеющих ничего общего, а именно: благодаря, прежде всего, повелению лица, которое стало, без малейшего желания с моей стороны, пассивной причиной моего появления, во-вторых, из-за моего зуба, выбитого неким мальчишкой-оборванцем, в основном из-за ‘слюнявости’ некоторого другого, и в-третьих, благодаря словесной формулировке, выраженной в пьяном состоянии лицом, совершенно чужим для меня, каким-то купцом ‘московской марки’”.

И это далеко не самый перегруженный пассаж из предисловия книги, подписанного целым набором имен и прозвищ: Татак, Черный грек, Тигр Туркестана, мистер или месье Гурджиев и племянник князя Мухранского.

Однако справедливости ради следует сказать несколько слов в защиту и похвалу Гурджиева. Книга эта действительно содержит в себе разработку и развитие его учения. Она несет в себе вкрапленные драгоценные зерна, но зерна эти нужно из нее добыть, пробившись через десятки страниц словесного месива – драгоценные зерна в ней надежно запрятаны, а нежелательный посетитель основательно напуган. Книга эта требовала жертв, и на эти жертвы шли добровольно те, кто видел их смысл. Эти драгоценности нужно было не просто добыть, их нужно было также отполировать и найти им оправу. Их значение не лежало на поверхности, его нужно было разгадать. А добыв из нее эти смыслы, нужно было уметь с ними работать. В связи с этой книгой становятся понятны слова, которые он говорил своим последователям в России в середине 1910-х годов: “У меня есть кожа, вам нужны сапоги. Вам нужно найти меня, уговорить меня продать вам кожу, хорошо заплатить мне за нее и самим сшить себе сапоги”. “Рассказы Вельзевула” – это не только проверка и испытание, она также – искушение. Книга эта, по словам Гурджиева, призвана безжалостно и безкомпромиссно разрушать укоренившиеся в современном человеке понятия и привычки с тем, чтобы на основе ее могло появиться истинное, а не иллюзорное восприятие действительности.

Сюжет эпопеи достаточно прост: главный герой повествования – Вельзевул, достигший почтенного возраста и находящийся на космическом корабле Карнак по пути на специальную конференцию на планете Ревозврадендр в солнечной системе Пандецнок по просьбе своего внука Хассейна рассказывает ему о существах, обитающих на планете Земля, о разных видах этих существ, об их истории, обычаях, мнения и привычках. Дана и история самого Вельзевула, который в молодом возрасте, обладая множеством талантов, был взят в услужение Верховному Владыке и стал приближенным Его Бесконечности Господа Бога, однако по причине несформированности его юного разума “однажды увидел в управлении миром нечто, что показалось ему “нелогичным”, и, найдя поддержку среди своих товарищей, существ, подобно ему, еще не сформированных, вмешался в то, что его нисколько не касалось”. В результате по распоряжению Его Бесконечности он был сослан в один из удаленных уголков вселенной, на планету Марс, где и провел долгие годы ссылки, наблюдая за событиями в мире и на соседних планетах при помощи особого сверхмощного телескопа. Его особенно заинтересовали трехмозглые существа, то есть управляемые тремя центрами, “интеллектуальным”, “эмоциональным” и “двигательным”, именующие себя людьми, которые обитали на соседней планете под названием Земля и находились под заботливым наблюдением высших инстанций. Рассказам Вельзевула об обитателях этой планеты и объективной критике человеческого существования посвящена эта книга.

В “космогенической” главе этой книги Вельзевул сообщил своему внуку, что в далеком прошлом в результате столкновения Земли с кометой Кондур от Земли оторвалось два больших обломка, ставших ее спутниками. Эти спутники грозили улететь в открытый космос и нарушить мировой баланс, и тогда Высшие инстанции дали людям задачу “посредством своего существования… поддерживать отделившиеся осколки их планеты”. Для того, чтобы люди добровольно выполняли ту функцию, которую им назначили Высшие космические инстанции, и не подумали уклониться от нее, они внедрили в человека орган Кундабуфер, искажающий его представления о реальности, а также производящий в них ощущения удовольствия и наслаждения. Иллюзии и удовольствия и были тем механизмом, который стал “поддерживать отделившиеся осколки их планеты”.

Сначала все шло хорошо, люди выполняли свое назначение и одновременно в них начали выкристаллизовываться предпосылки для обретения объективного разума, однако в них зародился “механический инстинкт”, ставший причиной множества бед, и тогда было решено разрушить в них орган Кундабуфер. После того как этот орган выполнил свое назначение, он был за ненадобностью Высшими инстанциями разрушен, но, частично в результате допущенной ошибки, а главным же образом по собственной вине людей, в них кристаллизовались неблагоприятные последствия от временного наличия в них этого органа, передаваемые из поколения в поколение, такие как тщеславие, сластолюбие, гордыня, эгоизм, легковерие, лень и прочее, но главным из этих последствий было качество современных людей, названное Вельзевулом “внушаемостью”. Кроме того, в результате всех этих событий люди потеряли способность испытывать “угрызения совести” и появилась новая порода людей, называемых Вельзевулом хасснамусами. Важным персонажем этой книги, о котором с великим почтением говорит Вельзевул, является посвященный Ашиата Шиемаш, посланный на Землю Его Бесконечностью и живший в Вавилоне в тот древний период, когда в людях уже произошло искажение трех важнейших принципов: “веры”, “надежды” и “любви” – и произошла утрата ими совести. Этот посвященный сфомулировал великую идею пробуждения в людях “священной” или “объективной совести” и тем самым обессмертил себя в глазах поколений истинных посвященных.

Такова космическая и эзотерическая предыстория человечества, рассказанная Вельзевулом своему внуку. После изложения этой предыстории герой повествования поведал своему внуку о своих шести спусках на планету Земля, о посещениях разных стран и континентов и о наблюдениях за жизнью людей. Отдельные главы этой гигантской по замыслу книги имеют дело с искусством, гипнотизмом, с “плодами прежних и цветами современной цивилизаций”, с религией, с чистилищем (Священной планетой Чистилищем оказывается у Гурджиева планета Земля), с происхождением солнц и планет, с вечным двигателем и техникой космического кораблестроения, с проблемой Атлантиды и с проблемой времени, с легоминизмом (слово, которым Гурджиев пользовался для обозначения устной эзотерической традиции) и с законом Гептапарапшинок. Нужно отметить в книге нашего автора неимоверное количество нечитабельных и невыговариваемых неологизмов – например: Лундерперцо, Фрипиктванарали, Эголионоптис и Илносопарнианские законы и т. п., из которых многие образованы из армянских, русских, греческих и пр. корней и даже из имен его учеников и знакомых; так название звездной системы Зальцманино прямо связано с четой де Зальцманов, имя великого посвященного Ашиата Шиемаш – это зороастрийский термин, означающий “вечное солнце”, “намус” – это армянское слово, означающее “совесть”, а “хаснамусс” – слово, обозначающее бессовестного человека – и картина, созданная автором, станет более или менее полной.

Задача воссоздать детальный план этого произведения Гурджиева представляется неблагодарной по причине причудливости и разнородности его состава. Его главные мысли прячутся за многословием и расплывчатостью словесной ткани и общего построения. Технические и натурфилософские вопросы перемешаны с морально-этическими и психологическими, пророчества и откровения – с анекдотами, и все это пересыпано перлами мудрости несравненного ходжи Насреддина. Смесь языков, которыми пользовался сочинитель при создании этого произведения, не наделила этот труд ни легкостью, ни изяществом, ни тем более точностью формулировок. Определить жанр книги также не представляется возможным, хотя английская поэтесса Кетлин Рейн сравнивала ее с фантастическими путешествиями Гулливера Даниела Свифта.

Чувствуется, что автор не справился с “избытком собственных мыслей”, но, возможно, он и не хотел с ним справляться, напротив, он попытался сделать свою книгу предельно гротескной, причудливой и неудобоваримой, чтобы окончательно запутать и привести в замешательство читателя. В этом смысле замысел ему удался. Главный герой и рассказчик “Рассказов Вельзевула” обладает мышлением поистине неземным: его мысли при их рождении принимают поистине циклопические формы и грозят раздавить своей поступью мечущегося взад-вперед читателя. Иногда возникает ощущение, что автор имеет дело не со словами, а с гранитом или известняком, вытесывая из камня огромные блоки для строительства башни для живущих в шато Приере сказочных великанов.

К характеристике первого литературного опыта Гурджиева необходимо добавить несколько замечаний. Не исключено, что стилистические, ритмические и фонетические издержки этого произведения имеют два простых объяснения. Первое: “Рассказы Вельзевула своему внуку” – это первое литературное произведение нашего автора, а как уже прослеживалось в его судьбе, первые шаги ему часто не удавались. Вспомним его подмосковный дом со статуэтками, коврами и благовониями, который позже ему пришлось за ненадобностью ликвидировать, или его первые безуспешные попытки основать свой институт в России, Грузии и Европе. Второй возможной причиной неудачи с его первым опусом был не лучший подбор стенографисток и переводчиц, записывавших эту книгу под гурджиевскую диктовку в кофейнях или на пикниках во время автомобильных экскурсий и тут же переводивших еще сырые куски сразу на несколько европейских языков.

Одной из самых лиричных глав “Рассказов Вельзевула” является глава “Святая планета Чистилище”, в которой Вельзевул рассуждает о планете Земля как о “самой богатой и красивой” планете во Вселенной. “Когда мы были там, – говорит Вельзевул своему внуку, – ты, наверное, заметил, что мы все время могли наблюдать межзвездное пространство Великой Вселенной, или, как бы сказали твои любимцы, там все “небеса” сияли… Каждый индивид там всем своим существом осознает и чувствует все… радостно, светло и блаженно. На этой планете, как говорят знатоки, только одних источников минеральных и свежих, несравнимых ни с какими другими, около десяти тысяч. Со всей Вселенной собраны здесь лучшие певчие птицы и декоративные, говорят, их двенадцать тысяч. Что касается напланетных формаций – цветов, фруктов, ягод и всего такого – слов не хватит…” и т. п.

“Рассказы Вельзевула”, напечатанные в 1950 году, вызвали целый спектр критических оценок – от восторженных до уничижительных. Восторгались, естественно, приверженцы учения, критиковали – его противники. Соответственно, эпитеты, которыми пользовались рецензенты, образовывали спектр от “восхитительного” и “поразительного” до “помойной ямы”.

История создания его второй книги “Встречи с замечательными людьми” оказалась более счастливой, ибо ее литературным редактором был замечательный русский драматург и театральный критик Н.Н. Евреинов. Евреинов остался в памяти потомков как автор концепции “театра жизни” и создатель театральной религии, бог которой – “Великий Режисер” Театрарх. Вездесущий Карл Бехофер Робертс встретил Евреинова в Петербурге в 1915 году и вскоре после этого опубликовал две его пьесы в оражеском журнале New Age. Знакомство Евреинова с Гурджиевым подтверждается Анной Бутковской-Хевитт, которая в своей книге о Гурджиеве описывает их встречу на Кавказе (по всей вероятности, в Ессентуках в 1917 году). Евреинов подошел к Гурджиеву во время прогулки последнего с группой учеников и, склонив голову, сказал: “Я – трудный и претенциозный человек. Я амбициозен. Но здесь, Георгий Иванович, я склоняюсь перед вами, и я могу лишь сказать: я не думаю, что наша встреча случайна. Я побуду с вами некоторое время, и вы посмотрите на меня, а я посмотрю на вашу группу”. С этого эпизода началось их общение. В одном из номеров нью-йоркского “Нового журнала” в 1960-х годах (Евреинов скончался в 1953 году) были опубликованы воспоминания вдовы Евреинова о совместной работе ее мужа и Гурджиева над книгой “Встречи с замечательными людьми” в 1920-е годы в Париже. В этих воспоминаниях Гурджиев ожиданно изображен как антихрист, злодей и исчадие ада.

В результате сотрудничества с Евреиновым вторая книга Гурджиева обрела значительно более каноническую литературную форму, перекликающуюся с различными образцами философской, мемуарной и приключенческой прозы – от Марка Аврелия, И. Аксакова и Л. Толстого до Жюля Верна и Ф. Оссендовского. Книга представляет собой рассказ о детских впечатлениях, воспитании и странствиях автора, сначала в пределах его родного Кавказа, а потом на огромном пространстве, включающем множество стран Европы, Азии и Африки. Мотивом этих странствий являлась сначала настоятельная необходимость у рассказчика понять смысл жизни на земле, а впоследствии этим мотивом стала поставленная автором задача поиска средства освобождения людей от приобретенного ими свойства “внушаемости”, делающего их бессознательными и безвольными орудиями магических манипуляций. Эти задачи автор решает вместе с группой друзей, называющих себя “искателями Истины”. Книга ставит перед собой задачу, во-первых, создать аллегорическую биографию автора и нарисовать портреты “замечательных людей”, встреченных им на его жизненном пути, и, во-вторых, дать читателю первые подходы к учению, составленному из результатов совместных открытий “искателей Истины”. Каждый из любовно изображенных Гурджиевым “замечательных людей”, по всей видимости, имевших за собой реальные исторические прототипы, дает автору импульс для самостоятельного исследования различных областей традиционного знания и олицетворяет один из аспектов многогранной личности автора.

Подобно “Рассказам Вельзевула”, книга “Встречи с замечательными людьми” заполнена декларативными монологами, моралистическими притчами и аллегорическими историями. Абсурдизм и символизм также присутствуют в ней как средства сообщения и одновременно укрытия заложенных в ней откровений. Авторская прямая речь доверительна и не столь покровительственна, как речь Вельзевула, обращенная к своему внуку Хассейну и, естественно, к “идиотам” Гурджиева. С космических вельзевуловских высот первой книги Гурджиева читатель благодарно спускается в ней на романтизированную, но все же земную почву Востока в мир странников и искателей Истины, который так дорог нашему автору. Предполагалось, что эта книга будет состоять из трех частей, то есть в ее настоящем виде она представляет собой лишь треть задуманного объема.

Третья и последняя незавершенная (точнее, начатая) книга Гурджиева “Жизнь реальна, только когда ‘Я есть’” писалась им (вернее, диктовалась) в середине 1930-х годов. Части, ее составляющие, хотя и фрагментарны, однако более или менее литературно обработаны и являют собой интересный опыт внутреннего монолога ее автора и стенограммы его публичных лекций в Америке.

“Моя последняя книга, в которой я хочу поделиться с другими созданиями нашего Общего Отца, подобными себе, почти всеми прежде неизвестными тайнами внутреннего мира человека, которые мне удалось случайно узнать” – с этой фразы, написанной в ноябре 1934 года, начался пятимесячный период, в течение которого Гурджиев интенсивно работал над ней, после чего оставил эту работу и больше никогда к этой книге не возвращался. Перед смертью он передал право решения судьбы этой книги мадам де Зальцман.

Гурджиев пишет, что адресует книгу не всем созданиям Бога, а созданиям, “подобным ему”, то есть достигшим определенного уровня “пробужденности”, и именно с ними он хочет поделиться “почти всеми прежде неизвестными тайнами внутреннего мира человека, которые мне (Гурджиеву – А.Р.) удалось случайно узнать”. Передача знаний определенного рода может быть осуществлена либо “прямым путем”, либо обходным, опосредованным, аллегорическим. В первых двух своих книгах Гурджиев пользовался опосредованным методом сообщения, испытывая новые, часто гротескные, громоздкие и не всегда удачные формы повествования, одновременно привлекая и отталкивая читателя. В последней книге Гурджиев осваивает метод “прямой передачи” (это “не учение доктрины, но воплощенное действие знания,” – как пишет в своем предисловии Жанна де Зальцман), но, не видя вокруг себя людей, способных воспринять предложенные им “тайны внутреннего мира человека”, сворачивает работу над книгой через пять месяцев после ее начала.

Публикация этой книги долго откладывалась душеприказчиками Гурджиева, и когда эта книга все-таки была напечатана, доступ к ней долгое время был ограничен кругом “официальных” последователей автора. Только в начале 1980-х годов книга стала доступна рядовому читателю. Что же побуждало хранителей гурджиевского наследия и наследников Гурджиева так долго воздерживаться от обнародования этой книги? На этот вопрос отвечает в своем предисловии Жанна де Зальцман. “Он ясно дал понять на последней странице “Рассказов Вельзевула своему внуку”, – пишет она, – что третья серия будет доступна только тем, кто будут отобраны как способные понять “подлинные объективные истины, которые он “осветит” в этой серии”. Вряд ли публикация этой книги была результатом появления таких людей через тридцать с лишним лет после смерти Гурджиева, скорее, наоборот, надеявшиеся на это утратили всякую надежду на настоящее и издали ее в надежде на будущее.

Как и в других книгах Гурджиева, автор движим мотивом, который он определяет как “непреодолимое желание исследовать со всех сторон и понять точный смысл и цель человеческой жизни”. Книга, состоящая из пролога, вступления, пяти бесед с американскими последователями и заключительного эссе о “внешнем и внутреннем мире человека”, монологична и несет в себе исповедь автора. Однако она выгодно отличается от первых двух откровенностью и искренностью авторских монологов. Его откровенность и раньше была шокирующей и тревожной, однако здесь, может быть, впервые чувствуется, что шокирование читателя не является более побудительным мотивом Гурджиева и что его искренность и открытость становятся выражением достигнутой им внутренней свободы. В результате в этой книге перед читателем появляется завершенный литературный образ ее автора-повествователя-героя. Что же касается “прежде неизвестных тайн внутреннего мира человека”, они действительно щедро открываются в этой книге, но только тем, кто способен их увидеть и ими воспользоваться.

Вообще Гурджиев ясно определял границы задачи своей работы с людьми, не предлагая им ни религию, ни мистический опыт. “Учение само по себе, – говорил он, – не может преследовать определенную цель. Оно только может показать человеку лучший способ достижения той цели, какую он имеет.” Задача, которую решал Гурджиев, в том числе и своими произведениями, состояла в том, чтобы помочь человеку пробиться к своему “сознанию” и освободиться от препятствующей этому механичности.