Словарь и сирень

Прямой как штык. Гренадер. С усами. Василий Михалыч. Дай ему боженька… Не даст. Никому не даст. Завод накрылся. Пизда с ушами. С рождения формовщик. Такое даже электричеством не лечится. Бе-ме, двух слов… Беда прямо. Когда выпьет – ничего, рычит, а так, на сухую… Слепоглухонемой сын лома. Дочь лопаты. Хуй, пиздец да ебанутый. Это в смысле лексикона. Ожегова, говорю, тебе надо. Учи слова и произноси перед зеркалом. Встань мужественно в полный рост и произноси. Тебя, говорю, из такси за матершину выгнали, а туда насильников берут. А Василий Михалыч с женой живет. Сын съехал, обормот. В 38-ю колонию. На шесть лет.

Не знаю. Говорят, Пермь – культурная столица. Про культуру не скажу. И про столицу тоже. Хули мне… А вот то, что у нас зон дополна и заводов, это факт. Кому на лицо, кому на другое место. Природа зато. Летом выйдешь, а над башкой небо круглое, как женская жопа. А зимой выйдешь – хмарь и плоскожопица. А иной раз выйдешь – звезды табунятся. Говорят, светлячки. Газ, говорят. Протоплазма какая-то. Хер его знает, но – объем. Руками не помнешь, так хоть глазами потискаешь. Сирень еще. Идем в том году с Василием Михалычем мимо театра, смотрю – кусты. Подошел. Занюхал смачно. Надо, говорю, прямо тут пить, а заместо закуски морду в сирень погружать и занюхивать. Сели. Дали. Еще дали. Полез Василий Михалыч мордой в сирень. Это как бабу нюхать, только не бабу. Замечательно. А он морду сунул, а там шмель. Ебнул в глаз. Невезучий мужик.

Ну так вот. Давай он учить слова, а пока в охрану устроился. ТЦ «Семь на восемь». Скукота. Стоишь, как попка, целый день, а рядом лавка, но на нее садиться нельзя. И начальник – пидор. Не в том смысле, что гомосек, а по характеру и складу ума. С маленькими ручками. Он их кремом мажет. Василий Михалыч видел. Так и представляю – встает утром и мажет свои маленькие ручки кремом. Весь как из теста. Рыхлый. Вот у нас бригадир на заводе… Глыба. Царь Леонид с ломом наперевес. Ты ему подчиняешься не потому, что тебе сказали, а потому, что так само получается, естественно. А этот… Словно тебя против шерсти гладят. Но Василий Михалыч терпел. Ни мата, ничего. Молчок-волчок. А вечером встанет перед зеркалом, лоб наморщит и произносит:

– Эклер – пирожное, Эллада – Греция старая, Эскалатор – лестница само движущаяся, Экзистенциализм… Эх, блядь, забыл!

В полтинник попробуй-ка запомни. Но он старалея. Полгода старался. А два месяца назад, в плоскожопицу как раз, подходит к нему начальник и давай придираться с ровного места. Рубашка мятая, брюки там чего-то, ботинки не вычищены. Черт мыльный. А Василий Михалыч молчит и про себя слова повторяет для спокойствия. Эклер и все такое. А в душе смута. Был честным формовщиком, а теперь попка. Короче, он сам не заметил, как стал слова вслух повторять. Эклер, Эллада, Эскалатор, Экзистенциализм. Пидор с ручками охуел. Чё? – спрашивает. А Василий Михалыч на взводе. Сын сидит. Завод встал. Жена раком заболела. Он после работы сразу к ней ехал. Хоспис, хули. Морфий. Исхудала. Он мне говорит: «Я на нее смотрю и узнать не могу. Тридцать лет прожили, а я узнать не могу». Ты, говорю, не мороси. Фотки еёные посмотри, где она не болеет, а потом к ней езжай, вдруг узнаешь? А он все равно не узнаёт. Смотрит-смотрит и не узнаёт. Будто она уже, хотя пока нет. Ужас такой накануне одиночества.

Еще начальник этот. А Василий Михалыч сквозь него глядит и знай талдычит: «Эклер, Эллада, Эскалатор, Экзистенциализм. Эклер, Эллада, Эскалатор, Экзистенциализм». Начальник сдрейфил и убежал. Не убежал, конечно, а отступал-отступал, а потом развернулся и быстрым шагом пропал. А Василий Михалыч очухался и к жене поехал. А она умерла. А он ее все равно не узнаёт. Дали на поминках, как суки. В черный дым. Я у Василия Михалыча проснулся. На кухню захожу, а он люстру снял, крюк из потолка вынул и петлю ладит. Сломался, короче. Мужику без дела нельзя. И без бабы нельзя. И без сына. Если б мы это каждую секунду понимали, в мире бы вообще хуйни не осталось, честное слово.

Я по наитию действовал. Сбегал в комнату, взял словарь Ожегова, вернулся и треснул им Василия Михалыча по мордасам. Говоря образным языком, отпиздил, как муху. За что, орет, чего, как?! Никак, говорю. Пока от корки до корки не выучишь, о петле и думать не моги! Жену он не узнал, цаца. Главное, что она тебя до самой смерти узнавала, понял? Вроде понял. Сорок семь страниц уже выучил. Он их произвольно учит. Захотелось буковку «Э» – «Э» учит. Захотелось «Ц» – учит «Ц». Таксует потихоньку. На рыбалку подсел. К сыну вот ездит. Быстрей бы лето. Жопонебие чтоб. Звезды чтоб. И сирень занюхать в четыре ноздри.

Добыть Тарковского

Когда я был тупым, то есть еще более тупым, чем сейчас, то есть – тринадцать лет назад, мне вдруг понадобилось стать умным. То есть, как сейчас. Все было как сейчас, только тринадцать лет назад. Ну, вы поняли. Помню, я постоянно искал, чего бы такого почитать или посмотреть, чтобы стать умственно умным. Искать было особо негде. Интернет на Пролетарку еще не провели, а по телевизору из умного давали только канал «Культура». В ту пору я духовно жил с тремя мужчинами: Архангельским, Ерофеевым и Швыдким. Правда, одной «Культурой» сыт не будешь, это всякий знает. Поэтому я приставал к людям. Большинство людей, к которым я приставал, были еще тупее меня. Как вы понимаете, приставал я к ним недолго.

Долго я приставал к единственному знакомому, который учился в универе. Его звали Марат Норбеков. Я ловил Марата на улице и спрашивал: «Чё почитать? Посмотреть чё? Мне нужен ум. Интеллект, блядь!» Марат, хоть и татарин, крестился и вздыхал. Он был студентом и смотрел на жизнь с сардонической улыбкой. Однажды ему надоели мои приставания, и он сказал: «Тарковский. Весь Тарковский. Когда посмотришь всего Тарковского, тогда и приходи». Я просиял. Интеллект был у меня в кармане. Домой я возвращался дорогой из желтого кирпича. Как Страшила из сказки, почти отыскавший мозги. Элли, думал я, Элли! Я раздену тебя своими умозаключениями. Эпопея с мозгами была затеяна ради Элли (будем называть ее Элли, чтобы не называть иначе).

Дома энтузиазм спал. Я подумал – а где, собственно, мне добыть этого Тарковского? Пошел в прокат DVD-дисков. Нет Тарковского. Съездил на Центральный рынок. Тарковского обещали подвезти, но не скоро. Прошелся по киоскам. Безрезультатно. Вот ведь неуловимая падла, думал я. Оставалось последнее место, где мне могли помочь с Тарковским, – учага. То есть – Бурс. То есть – Альма-матер. Как это ни странно, у нас был курс «История цивилизаций». Зачем автомеханикам «История цивилизаций» – никто не знает, но она была. Вел этот курс прилизанный Олег Владимирович в пиджаке. Если, думаю, и у него нет Тарковского, значит, ни у кого в этом городе нет Тарковского, и Марат меня обманул.

К Олегу Владимировичу я подошел на перемене. Я волновался. Мне это было важно. Я любил Элли. На кону стояло мое мужское благополучие. Фродо так на гору не взбирался, как я шел к Олегу Владимировичу. Не скажу, что перед глазами мелькала жизнь, но выпить хотелось. Я подошел и откашлялся. Все интеллигентные люди так делают. Марат мне это в прошлом году на пальцах объяснил. Короче, откашлялся я и говорю:

– Олег Владимирович, мне нужен Тарковский.

И замер. Застыл прямо. Тарковский, думаю, или всему пиздец!

А Олег Владимирович посмотрел на меня в упор и спросил:

– Который? Арсений или Андрей?

Я охуел. Их двое, блядь! Марат ни полслова… Они родственники или как? Оба кино или не оба? И какого брать? А главное, расспрашивать неловко. Препод в курсе, а я чё – дебил, что ли? Сорвался. Пустился во все тяжкие.

– Оба нужны. До зарезу. И Арсений, и Андрей.

– Арсения ты можешь в нашей библиотеке взять. А Андрея я тебе завтра принесу. Правда, у меня только «Андрей Рублёв».

Андрей Тарковский, Андрей Рублёв… Что тут вообще происходит?

– Несите Рублёва. И Тарковского. Очень надо. До зарезу.

Принес. Вверху Андрей Тарковский, внизу «Андрей Рублёв». На диске. Элли, думаю, Элли! Пошел смотреть. Потом еще смотрел. И еще. И еще. И еще. А вчера посмотрел последний фильм – «Жертвоприношение». Пока смотрел, Элли замуж вышла и детей нарожала. Наебали, как Страшилу. Марат, я иду! У меня накопилась масса вопросов.