Жених

Кто-то не умеет чувствовать, а кто-то – показывать свои чувства, и внешне одно неотличимо от другого. Я всегда принимала за верное, что как раз у Максимчика чувства есть – как они были у того эсэсовского офицера из его любимого фильма, – а то, что он ужасно боится их обнаружить, связано с профессиональной деформацией. Если подумать, человек, который до отвращения наслушался чужих откровений, не может не представлять, как он будет выглядеть, если пустится в откровения сам.

Я и не настаивала, и вот какая нездоровая сложилась ситуация: вместо общей жизни мы со всей скоростью движемся к двум раздельным существованиям в одном пространстве. И средств всё исправить – кот наплакал, и исправлять нужно быстро.

Если бы мы попали в какую-нибудь передрягу и дружно из неё выпутывались, всё наладилось бы мгновенно. Это логично: поскольку Максим-чик не хочет говорить со мной о своих проблемах, необходимо, чтобы проблемы появились общие, которые, хочешь не хочешь, придётся обсуждать и разруливать. Живи мы где-нибудь под бомбёжками или будь у нас хозяйство, дом, поле и коровки, далеко бы ходить не пришлось, но в большом мирном городе люди изобретают себе передряги сами: грабят инкассаторов или занимаются политической деятельностью. У преступников и политических активистов, я думаю, всегда находится, о чём поговорить.

И вот представила я, как тащу Максимчика на несанкционированный митинг, так даже рассмеялась. А что до инкассаторов – я хорошо знаю, например, ребят, обслуживающих наш супермаркет, – так здесь против уже я. Как это можно – убивать их из-за чужих денег.

Потом пошли события, но не те.

В один прекрасный день мы с Машечкой оделись потеплее и отправились гулять по Фонтанке. У меня была с собой книжечка с описанием всех домов, и когда их построили, и кто там жил, и Машечка, хотя сперва ленилась, показала мне на этих домах архитектурные детали с красивыми названиями, и так мы догуляли до хорошенького особняка, который оказался музеем Державина, и я уговорила Машечку зайти.

Ой, до чего ж чудесно жил великий поэт Державин! Я ходила по залам раскрыв рот: парадная столовая, гостиные, рабочий кабинет, даже домашний театр! И смотрительницы были такие внимательные, и парк за окошками такой ухоженный и безлюдный, и мы оказались единственными посетителями и посидели в театрике, воображая, что пришли к знакомому поэту в гости и сейчас будем участвовать в репетиции, а потом – обедать. А потом мы вышли в парк, весь чистенький, прибранный, с настоящим маленьким амфитеатром – тоже, наверное, для каких-то театральных надобностей, только летних. И хотя листочки давно облетели, дорожки обледенели и ветер дул очень холодный, всё равно здесь было как в сказке.

И вот идём мы через мостик над ручейком, во всём парке только мы и какой-то бедный старичок, зашедший потихоньку полюбоваться таким богатством, как вдруг, откуда ни возьмись (и действительно, откуда он взялся?), подходит ко мне и здоровается тот человек, которого мы с Максимчиком встретили несколько недель назад, в день покупки кровати в «Икее». (До чего удобная кровать, между прочим, так и тянет дать рекомендации. Но я держу язык за зубами, чтобы не смущать Машечку, дизайнера всё-таки по интерьерам.)

Я вспомнила, что тогда Максимчик был очень не рад и сделал вид, что знакомого этого не знает, и знакомый поступил так же, и мне стало интересно, как он теперь всё это объяснит. Так даже не подумал что-нибудь объяснять! Заговорил с места в карьер; вот так, говорит, приятная встреча!

Машечка на меня смотрит и думает, что я с ним знакома, а я на него смотрю и жду, пока он хотя бы представится, а старичок в потёртом плащике, топтавшийся на соседней дорожке, топчется и вроде как тоже на нас глядит – и всё это в таком замечательном месте, хотя холодно и начинает побрызгивать неокрепший до снега, но уже колючий дождик.

– Давно нам пора встретиться, поговорить. Макс много о вас рассказывал.

Ну это, думаю, ты сочиняешь, и интересно зачем. Врушка, даже имени моего, судя по всему, не знаешь, а насчёт того, что Максимчик хоть с кем-нибудь будет обо мне «много говорить», вообще не смешно. Да Максимчик на стенку лезет, когда его называют Максом! Я уже собралась сказать гражданину, чтобы перестал валять дурака, и тут смотрю – старичок с соседней дорожки очень целеустремлённо к нам шагает. И этот его увидел, нахмурился. Буркнул «до свидания» и пошёл прочь. Он бежит! Я глазами хлопаю! Старичок всё ближе! Машечка, которая уже начала про врушку спрашивать «кто это», на старичка повнимательнее посмотрела, хватает меня за руку и, забыв обо всём, говорит: «Пойдём отсюда, я опаздываю». Ну мы и ушли.

Вот такой старичок, возмутитель спокойствия.

Машечка побежала на площадь Тургенева встречаться с клиентом, а я вышла на Загородный, села в троллейбус-тройку и поехала в Фонд Плеве, потому что профессор Савельев просил меня помочь с подготовкой круглого стола.

Это, конечно, очень громко сказано – не про круглый стол, а про мою помощь. Выглядело так, что профессор ходил по конференц-залу, а я за ним хвостиком, и он говорил: «Алечка, стол всё-таки поставим на сцене, не будем экспериментировать», а я: «Конечно, Пётр Николаевич, эксперименты нам ни к чему».

И потом невпопад говорит:

– Маша, кажется, хорошая девушка.

– Да, – говорю. – Да! Очень.

– Но знаете, Алечка, за Павлом нужно приглядывать. Мне не нравятся его друзья. Втравят его в какую-нибудь историю.

Так ведь, думаю, уже втравили. Всё же обошлось? В полицию Павлик не попал, и товарищи его не сдали, да и сами отделались административкой, потому что злополучную дымовуху им приписать не смогли. На этот, во всяком случае, раз.

– Я никого из них не знаю.

– Они здесь бывают. – Тон его давал понять, что это они зря. – Я к тому, дорогая, что вы могли бы употребить ваше влияние…

Моё влияние! Я едва не споткнулась. Дедушка-профессор совсем не понимал своего внука. Павлик – молодой человек с собственными идеями, и пересилить их смогут только другие идеи, а не мои причитания. Я могу, например, повлиять на Максимчика, чтобы не разбрасывал носки. В долгосрочной перспективе. То есть сейчас он их как разбрасывал, так и разбрасывает, а я без скандала собираю, и такая тактика даст когда-нибудь результаты – ведь должен он, пусть и через годы, устыдиться, – и в любом случае разбрасывание носков не может стать преткновением для семейной жизни. Но у меня бы язык не повернулся сказать «с этим дружи, с тем не дружи», «так не думай», «туда не ходи». Мне, конечно, предстоит говорить это и подобное нашим будущим детям, но не могу же я тренироваться на взрослом мужчине, это для него и меня оскорбительно.

– Видели бы вы, кого он сюда водит! Натуральные черносотенцы, самого карикатурного пошиба. Прямиком со страниц либеральной печати, как она нас изображает! – Тут он вспомнил, что Павлик привёл и нас с Машечкой, и горячо сказал: – Вы и Маша – первые, кому я рад. Я очень обрадовался, Алечка, что наконец-то…

– Спасибо. Мы тоже очень, очень рады.

– Разве же я хочу чего-то неподобающего? Моя цель – собрать здесь людей вменяемых, не болтунов, честных, пусть и не обязательно нашего направления, но не отравленных пропагандой. Способных самостоятельно мыслить. Зовите таких отовсюду, где встретите. …А Маша могла бы привести Антона Лаврентьевича.

– …Антона Лаврентьевича?

– Да, это Машин дедушка. Вы не заметили, она как-то странно о нём говорит?

Я заметила, что Машечка вообще не желает о нём говорить, но с моей стороны было бы нелояльно обсуждать это хоть и с доброжелательным, но посторонним.

– Нет, ничего такого.

– Он то ли болен, то ли живёт отшельником. Ни с кем не общается. Такая жалость. Такая светлая голова.

– И что же случилось?

– Старость, Алечка, по всей видимости. Как и со всеми нами. Мы ведь с ним из поколения, которое помнит смерть Сталина.

Нет, думаю, в этом смысле старость случается далеко не со всеми. Вот вы, дорогой Пётр Николаевич, хоть самого Плеве можете помнить, а каким молодцом!

Помимо Павлика у дедушки Павлика был собственный серьёзный повод для огорчений: собрать в Фонде он хотел одних, а приходили другие, прямо противоположные. Не по части идей: идеи были те же, но в исполнении, которое он считал порочащим. Я таких, наверное, ещё не видела, и мне всё нравилось. Очень нравилось! Никто не кричал, не грубил, не плевал под ноги и вообще не мусорил, и на моё «спасибо» все всегда отвечали «пожалуйста» и «не за что». Ни пьяных, ни ругани, ни разговоров о подлеце Ваське… настоящая жизнь.

Через два дня круглый стол состоялся. Мне впервые в жизни пришлось просить девочек меня подменить, чтобы на него попасть, и удивительно, как охотно они пошли навстречу. Наши девочки хорошие, несмотря ни на что.

Я немножко подготовилась, посмотрела, что могла, в Интернете, но это не очень помогло. Участников было слишком много, и они все, бедняжки, ужасно разнервничались и перессорились. Трудно следить за ходом мыслей десяти человек сразу, когда они так волнуются и спорят, а вдобавок рядом со мной сидел молодой человек, мешавший мне сосредоточиться своими ехидными репликами, и Машечка с другого бока негодовала на всех сразу.

Этот молодой человек весь извертелся, как какой-нибудь тонкий ловкий зверёк, глазки у него были смелые, а шутки – смешные, хотя неуместные. Станислава Игоревича он назвал злорадным соловьём. Я даже шикнуть на него не смогла, так он попал. Станислав Игоревич был единственным человеком, который мне в Фонде не нравился, – наверное, потому, что я его совсем не понимала. Он как будто потешался над всеми, с кем и для кого говорил, и над собственными словами тоже. Слушая всех остальных, я могла сообразить, что Петру Николаевичу не нравится Катков, а депутату Светозарову – Пётр Николаевич, но Станиславу Игоревичу было всё равно, касалось это живых или мёртвых. Он всех ценил одинаково низко и ни на кого не сердился.

Но и умный же он был! Такой умный, образованный и такой неприятный – я не знала, что думать.

И потом, когда официально всё закончилось и Пётр Николаевич договаривал в кругу учеников свои любимые мысли, Станислав Игоревич к нему цеплялся уже очевидным для всех образом, портил собою вечер, и неизвестно, что бы было, если бы подошедший к нам депутат не грохнулся замертво.

– «Скорую», «скорую»!

Я училась в обычной школе, совсем затрапезной, но ОБЖ нам преподавал отставной военврач, не на шутку дрессировавший нас на случай задымления, взрыва, бомбардировки, пожара, наводнения, мороза, ДТП – и что делать, если подавился или сильно поранился, и как оказывать первую помощь, конечно.

Положите его ровненько, говорю, не надо тормошить! Сперва нужно проверить пульс. Подле меня оказался ехидный молодой человек, сидевший с нами в зале. Мы опустились на колени и стали проверять.

– Нет пульса.

– Нужно делать искусственное дыхание.

Ладно, этому нас Иван Ильич тоже учил. Я старалась изо всех сил, а потом ехидный молодой человек меня сменил, а потом приехала «скорая». Когда они умчались и все разошлись, мы, несколько человек, пошли в кабинет Петра Николаевича и тихо попили чаю. У профессора на стене висел большой портрет фон Плеве – копия, как он сказал, с репинского. Бедняжечка, какие у него оказались печальные и растерянные глаза. И руку в подлокотник кресла так упёр, словно хочет вскочить и убежать.