Глава 9

Остаток дня после встречи с Лесли Джонни провел один. Собрал немного валежника, поработал в доме и, даже не проголодавшись, лег спать. Лежа в гамаке на вершине дерева, он смотрел на раскрывающееся, как цветок, небо. Появилась и пропала луна. Высыпали звезды в сияющем великолепии бесконечности. Джонни наблюдал за ними так долго, что в конце концов ощутил вращение земли, а когда закрыл глаза, с ним остался только звук ветра. Ветер проносился над камнями и между деревьями, касался воды и уносил ее запах. Все это был Хаш, его Безмолвие, а что, как и почему – насчет этого Джонни не беспокоился. Он ощущал Пустошь, как ощущают ткани, кости и кровь в венах. Отдайся дрейфу ночи – и уже не понять, где кончаешься ты и где начинается Безмолвие.

Цена, если она и была, назначалась во сне.

Когда Джонни проснулся впервые, сон последовал за ним. Тот сон, что приходил сотню раз. Он сидел верхом на лошади под деревом, а в темноте, за ветками, горел огонь. Другие белые люди ушли. На вытоптанной, утрамбованной поляне не осталось ни травинки – лишь голая земля. Еще там остались рабы, и они плакали под раскачивающимися на толстых веревках мертвецами, избитыми, порезанными, измазанными грязью, окровавленными. Сидя на лошади, Джонни видел всех: женщин, детей и мужчин, стыдящихся своего страха. Он ощущал жар разгоряченных, влажных тел девяноста семи рабов, и когда они смотрели на девушку, их страх поднимался до религиозного трепета. Маленькая, лет семнадцати-восемнадцати, чернокожая, свирепая, она не потянула бы и на сотню фунтов, но когда раскинула руки, рабы – пусть и нерешительно, колеблясь – сгрудились под повешенными. Несколько долгих секунд девушка смотрела на них черными, не знающими прощения глазами, и оранжевые отсветы пламени прыгали по ее телу. А потом раскинула руки, будто хотела удержать этот миг, повернулась наконец к Джонни и осклабилась, словно и он тоже принадлежал ей.

Лицо ее и руки были в крови.

И она держала нож.

Поначалу сон приходил редко, потом чаще: одни и те же люди на веревках, свирепость, страх и маленькие темные ножки. Больше всего Джонни беспокоило то, как отчетливо он видит дерево.

Там умирали рабы.

По-настоящему.

Снова Джонни уснул уже под утро, в последние, самые черные часы ночи, а проснулся, когда в лесу было еще темно, а из-за горизонта едва высунулся край солнца. Он подумал, что надо бы побывать в старом поселке, взглянуть на древнее дерево. Оно стояло на той же земле и, пусть расколотое едва ли не пополам молнией, простирало тот висельный сук над вытоптанным пятачком, где с давних пор не выросло ни травинки. В снах Джонни чаще всего видел его именно таким, а просыпаясь, думал: может быть. Может быть, если прикоснуться к дереву, к голой земле или опуститься на колени возле тех камней, где были похоронены рабы, повешенные тем жестоким, жарким летом 1853 года.

Так много вопросов…

Выбравшись из гамака, Джонни искупался в ручье, переоделся в чистое и позавтракал. В старом поселке он остановился на поляне, потому что именно там дух Хаш Арбор ощущался сильнее всего. Когда-то он из интереса посчитал развалины. Получилось, что лачуг здесь было восемнадцать. За последней поляна сужалась до тропинки, которая вела к кладбищу на второй поляне, скрытой в глубине леса. За окружавшей кладбище каменной стеной поместилось сорок пять каменных надгробий. Джонни открыл калитку и направился к висельному дереву, росшему в дальнем углу. Черный уродливый ствол вытягивал в стороны толстенные, толще большинства других деревьев, сучья. Почти со всех молния содрала кору, некоторые обломала, но главный, висельный, сук по-прежнему нависал над тремя камнями и пятачком, настолько безжизненным, что тот казался подметенным. Сколько раз Джонни стоял здесь? Сколько раз ему это снилось? Он закрыл глаза – и увидел повешенных, костер и окровавленный нож. Ужас толпы коснулся его сердца.

Но кто боится ребенка?

Опустившись перед камнями на колени, Джонни развел руки – и ощутил мертвое пространство. Он чувствовал, как поднимается сок в деревьях, чувствовал жуков и птах, стелющиеся по ветвям стебли и тянущиеся к солнцу цветы. И только под деревом не было ничего. Маленькие, без каких-либо отметин камни были всего лишь камнями. И глина была просто глиной.

Поднявшись и смахнув песчинки с колен, Джонни посмотрел на голые, белые полосы вдоль ствола. Много раз он говорил себе, что это только дерево, старое, огромное, полумертвое, до жути уродливое, но даже в самые светлые, самые ясные дни верилось в это с трудом. Сон был слишком реальным, чтобы быть только сном. Слишком личным, слишком горячечным.

Джонни повернулся, пересек кладбище и вышел на поляну. Миновав амбар и навес, свернул в старую церковь. Забыть тех, кто жил здесь раньше, было просто, и Джонни нередко задавался вопросом, чувствовали ли они то же, что и он, или дар достался ему одному.

– Вам нечего здесь делать.

Джонни в изумлении обернулся.

В дверном проеме стояла женщина, и ее силуэт четко вырисовывался на фоне ясного солнечного дня.

– Земля принадлежит мне, – сказал он, опомнившись.

– Не вполне. И только лишь пока.

Стройная, молодая – примерно его возраста, – в джинсах, футболке и ботинках, женщина сделала шаг вперед, и Джонни сразу же узнал ее. И ощутил внезапно вскинувшееся возмущение.

– Что вы здесь делаете?

– Я всегда сюда прихожу.

– Я бы знал, если б вы всегда приходили.

Женщина пожала плечами, и груз ее молчания обрушился на Джонни нокаутирующим ударом. Он действительно не ощутил ее присутствия, пока она не заговорила: не увидел и не услышал.

– Знаете, кто я?

– Кри. Я видел вас в зале суда.

– Тогда вы знаете, что у меня такие же притязания на эту землю, как и у вас.

– Суд с вами не согласен.

Она снова пожала плечами.

– Мои предки жили здесь двести лет. И поклонялись богу в этой церкви. – Прошла дальше, дотронулась рукой до крестильного камня. – Вам здесь не место. Это не ваше.

– А что, ваше?

– Надеюсь, мы это выясним.

Кри остановилась и посмотрела ему в глаза. Плечи у нее были узкие, волосы и кожа темные.

– Вы следите за мной? – спросил Джонни.

– А кто вы такой? – нарочито высокомерным тоном ответила она. – Вас не должно здесь быть.

– Так вы следите за мной?

Кри снова пожала плечами, и Джонни впервые почувствовал ее и уловил проблеск сомнения.

– Вы ведь выросли в Шарлотт, – продолжал он. – Ваша мать была троюродной сестрой Ливая Фримантла, то есть дальней родственницей в лучшем случае. Этого никакая апелляция не изменит.

– Может быть, и нет, но детство я провела здесь, с бабушкой и всеми остальными. Я знаю историю этого места, историю моей семьи так, как никогда не будете знать вы. Земля должна быть возвращена тем, кто больше ее любит.

– Все шесть тысяч акров?

– Конечно.

Джонни снова почувствовал ее; на этот раз инсайт был чем-то вроде яркой вспышки.

– Вам знакомо такое имя – Уильям Бойд? – Вся ее уверенность разом обвалилась, и правда отразилась на лице. – Это ведь он оплачивает ваши судебные расходы, да? Господи… И какой у вас план? Он финансирует это разбирательство и, если вы выиграете дело, покупает землю, так?

– Я не собираюсь с вами разговаривать.

– Так я прав?

– Только не в отношении меня.

Женщина вышла из церкви, и Джонни последовал за ней.

– Для вас ведь все сводится к деньгам, разве нет?

– Нет. Никогда.

– Моя семья владеет этой землей с тысяча шестьсот девяносто четвертого года. Она получила ее, когда самой этой страны еще не было. Такова история. И только это имеет значение.

Кри резко, словно вспыхнула, повернулась, такая злая, что Джонни невольно отступил на шаг.

– Ваши родные похоронены здесь? – выпалила она.

– Мои – там. – Джонни показал. – В четырех милях отсюда.

– А мои – вот здесь. – Кри ткнула пальцем в кладбище, и он, к полному своему изумлению, увидел в ее глазах слезы. – Моя бабушка, которая вырастила меня. Мои тети и дяди. Моя прабабушка, святая женщина. Вам не отобрать это все у меня.

– Вы можете приходить сюда в любое время, когда только пожелаете. Я просто хочу знать, кто бывает на моей земле, вот и всё. Кто и почему.

Кри сморгнула слезы и сразу как будто помолодела – до двадцати или даже меньше.

– Почему вы ходите к дереву?

– Вы следили за мной?

– Я видела вас там три раза.

– Просто так. Без какой-то особой причины, – соврал Джонни. – Это же история.

– Вы имеете в виду повешенье, – бросила она сквозь зубы. – Это тоже наше общее.

Кри была права. Его предок был здесь в ту ночь. И ее тоже. Они видели костер, видели покачивающиеся на веревках тела…

– Мне нужно идти, – сказала она.

– Вы на машине?

– Поймала попутку на перекрестке. Потом шла пешком.

– Почему вы спросили насчет дерева?

– Не надо было мне спрашивать.

Она отвернулась, но Джонни догнал ее возле груды обуглившегося мусора на месте сгоревшего давно дома.

– Пожалуйста. Мне хотелось бы знать.

– Так почему?

– Сам не знаю. Просто для меня это важно.

– Хорошо. – На коже у нее выступили и поблескивали на солнце крохотные капельки пота, глаза словно застыли. – Я вижу вас во сне.

– Что?

– Пламя костра и мертвые тела. – Голос ее зазвучал торжественно, но негромко. – Я вижу вас у дерева и просыпаюсь от страха.

Ноги легко и быстро несли Кри по знакомым с детства тропинкам. В Хаш Арбор она не жила уже двенадцать лет – с тех пор, как ей исполнилось семь, – но страх не был чем-то новым. В самых ранних ее воспоминаниях присутствовали и висельное дерево, и морщинистая кожа на лице прабабушки.

«Хочу, чтоб ты потрогала его… – Старуха взяла ее руку, поднесла к дереву и прижала ладонь к коре. – Это история. Это жизнь. – Она была слепой и беззубой, и морщины на лице напоминали рябь на болотной жиже. – Забудь, чему учила мать. Вот где все началось. Вот мы кто».

Девочка пыталась отнять руку, но старуха была сильна и терпелива и прижимала ладонь к коре, пока не стало больно.

«Боль – ее часть. Дай боли уйти».

Девочка пыталась, но не знала как.

«Веришь в бога своей матери? И ему тоже дай уйти».

Девочка растерялась. Как же так? Ведь все же верят?

«Почему твоя мать отдала тебя мне?»

«Потому что у нее новый муж, – сказала девочка. – И потому что я ей больше не нужна».

«Она всегда думала только о себе, твоя мать. Слишком любила себя, слишком важничала и считала, что место, где она родилась, не для нее. Ты это тоже отпусти. – Старуха поцеловала ее в голову. – А теперь закрой глаза и скажи, что видишь».

«Вижу черноту».

«Чернота – это хорошо. Твоя чернота и моя. Что еще?»

«Ничего», – сказала девочка и подумала, что это всё.

Но нет.

Пальцы сжали ее запястье, и маленький блестящий нож разрезал кожу на ладони. Девочка вскрикнула, но старуха была как камень: мертвые глаза – белые и твердые, рот – суровая, жесткая линия. Она прижала окровавленную ладонь к коре дерева. «Вот мы кто. Говори. – Девочка плакала. Старуха прижала сильнее. – Это история. Это жизнь. Говори. – Девочка произнесла слова, и старуха улыбнулась. – Ну вот. Теперь ты одна из нас».

«Зачем ты так сделала?»

«Затем, что ценой всегда была боль».

Девочка пососала кровь на ладони – и увидела других женщин: своих бабушек, родную и двоюродную, и тени иных, давно умерших.

Кри прожила в Пустоши четыре года и знала ее как свои пять пальцев. У нее были свои долгие дни и потайные местечки – ребенок в лесу найдет миллион способов развлечься. Были там и другие люди, но они держались подальше от старух, а на девочку смотрели как будто со страхом. Из-за крови, темных молитв, ужаса перед былым.

Но Кри жила со старухами.

Их было четверо в однокомнатной хижине на краю вырубки. Ужасного в этой жизни хватало, но, зажатая между старухами на древней кровати, она хорошо спала. А если просыпалась или не могла уснуть, они рассказывали ей истории о невольничьих судах и далеком королевстве на склоне большой горы. Жизнь – плетеный ковер, говорили они, а девочка – крепкая нить. Они говорили, что научат ее плести нити, но только потом, когда она будет готова. А пока Кри изучала ритуалы и образы на земле, странные слова и кровь, знакомилась с ножом, маленьким и блестящим. Блеклые шрамы покрывали старух с головы до ног, и печаль не покидала их, даже когда они улыбались. Девочка понимала теперь, что они умирают и что с ними умирает весь привычный для них образ жизни. Но все равно прочесывали лес до самой гущи. В жару и холод. Здоровые, больные, уставшие. Девочка так и не узнала, что они ищут, но старухи бродили по Пустоши, единственные, кто не боялся это делать. Остальные, которых было немного, присматривали за грядками и ловили рыбу в ближайших речушках. Ни вглубь болота, ни к далеким холмам никто ходить не смел. Когда девочка спрашивала, может ли она чем-то помочь, они объясняли, как все устроено. «Мы делаем то, что делали до нас другие женщины. Твое время, может быть, и наступит, но только когда ты повзрослеешь, наберешься разума и станешь сильной».

Для ребенка то была хорошая жизнь, но и ей пришел конец. Первой умерла прабабушка, потом, через два года, – бабушка, а еще через шесть месяцев – двоюродная бабушка. Когда мать наконец приехала, чтобы забрать ее домой, они увиделись впервые за четыре года. Большой город, большой дом с бассейном, который совсем не пах болотом. Мамин новый муж оказался не так уж плох, но девочка употребляла слова, которых он не понимал, и это его раздражало. Кри слышала, как они спорили по ночам: его голос звучал сердито, мамин – умоляюще. Девочка огрызалась, пока могла, но в конце концов они ее сломали. Водили ее в церковь и к терапевту и ругали, когда она резала кожу, танцевала на рассвете или говорила необычные слова. Только в девять лет Кри увидела точно такие же шрамы на руках и ногах у матери.

– Прости, – сказала мать. – Я не должна была отправлять тебя туда.

– Я хочу вернуться.

– Туда ты больше не пойдешь.

Но девочке снились сны. Снились старухи и Пустошь, и даже теперь она была как краска на холсте…

Кри сбавила шаг, оглянулась и посмотрела на белого, который владел этой землей, но ничего настоящего о ней не знал. Он стоял перед обшитым филенкой зданием и думал, что это церковь, хотя это была совсем не церковь.

По крайней мере, не та церковь, какую он себе представлял.

За два часа Кри добралась пешком до перекрестка, а оттуда на попутке доехала до города. Мать открыла дверь раньше, чем она успела повернуть ключ, и ее хмурое лицо помрачнело еще больше.

– Опять была там, да?

Кри протиснулась мимо нее, бросила на пол сумку.

– Я не сделала ничего плохого.

– Это место для нас – возможность заработать, и ничего больше.

– Как скажешь.

– Ходила к дереву?

– Может быть.

– В церковь?

– Там был тот белый.

– Джонни Мерримон? Он тебя видел?

Кри свернула в коридор, который вел в ее комнату. В маленькой квартире было тихо, слышалось только дыхание матери. Второй муж ушел. И третий, и четвертый.

– Не убегай, когда я с тобой разговариваю.

Но Кри уже закрылась в своей комнате и заперла дверь. Мать хотела продать Пустошь. Кри хотела получить ее секреты.

Старый спор без конца.