Всеобщие разговоры

Эпилог

И когда они вошли и воздушная дверь закрылась за ними, Человек-Олень произнес:

– А теперь каждый из вас пусть скажет несколько слов. О важном. Ведь на самом деле реально лишь то, что мы любим. Скажите нам о тех, кого вы любите, или о том, что любите.

И оно никогда не исчезнет. Скажите нам. Здесь и сейчас.

Пока все собирались с мыслями, Дарт первым сделал шаг вперед и сказал:

– Я люблю тебя, Инга. Я люблю своего брата и его семью. Голубя, Дерево, Макса и Наталью Ивановну, сумрак и звезды, книги Кафки и фильмы Вендерса. Я люблю вас. Почему-то я очень люблю стрекоз. Собака, милая! Собаки вообще! Я вас точно люблю! Мобили люблю, но, наверное, это не самое важное. Эх, так я запутаюсь… Лучше я скажу про мир целиком. Мир, я люблю тебя. Пожалуйста, будь. Космос, я не могу без тебя.

Все забыли о себе. Все смотрели на Дарта и думали: «А этот парень не робкого десятка».

И тогда маленький Даня тоже сделал шаг вперед и сказал:

– А я люблю маму и папу. И бабушку.

И тебя, Соня. И твою бабушку. И тетю Катю. И дядю Колю. И рыбок. И кошку. И солнце. Школу я не люблю, не буду про нее говорить. Я люблю приключения. Море. Своего попугайчика. И еще я конфеты люблю.

Он немного смутился. Все рассмеялись.

И тогда вперед вышла Соня и сказала:

– А я люблю лес. Весь. Всё, что здесь есть. Каждый цветочек и каждую шишечку. Все леса. И сады. И луг. Я очень люблю свою маму, но ее тут нет. И моей бабушки тоже нет, но я ее люблю. Пусть они приедут сюда, – она не выдержала и заплакала, и тетя Катя прижала ее к себе и заплакала тоже.

Но не такова была тетя Катя, чтобы не сказать то, что для нее важно. И она сказала:

– Я детей люблю. Взрослых тоже, но не всех. Только хороших. Но бывает трудно понять, кто хорош, а кто нет.

Поэтому пусть будут все. Пусть всё остается.

И еще что-нибудь. Да всё, что вы захотите.

Я согласна.

– И я, – улыбнулась Соня. – И еще я хотела бы… чтобы существовало чудо.

– Чудо как принцип? – уточнил Человек-Олень.

– Можно и так сказать, – уклончиво ответила дипломатичная Соня. – Вот как вы, например. Вы же не просто существуете – а как чудо.

Так она сказала Человеку-Оленю. И все обернулись к нему. И он улыбнулся:

– Спасибо тебе.

И тогда старик в инвалидном кресле, как оказалось, под клетчатым пледом, которым его укрыли, одетый как олдскульный рокер (это был Княжев), поднял руку вверх и сказал:

– Я понимаю Дарта. Молодец, дружище!

Я тоже люблю скорость и красоту, как ты. Скорость, женщин и смысл. Во всем.

Я люблю шахматы, сложные задачи. Я люблю философию. Я бы тоже гонял на мотоцикле, если бы мог. Я люблю вас, друзья. Я люблю, когда в стихах движется странное и нарастает, и обрушивается на нас, как смерч. Да, я очень люблю стихи. Конечно, мне нравятся многие вещи. Я обожаю хорошую музыку, например. Но стихи… Мне нравится, как в них втягивается свернутый мир. И мы, воспринимая, можем распаковывать этот мир и наслаждаться им. Мне кажется, стихи – это такие устройства, которые передают другим миры и миры. Но сначала закрепляют их. И это важно. Ведь я прав, друзья? – Израненные поэты загудели. – А где здесь Инга? Мы не встретили ее в городе. Я давно ее не видел. Мне говорили, что она здесь. Пусть прочтет что-нибудь.

И тогда на руку к нему спустилась самка зяблика. И Человек-Олень сказал:

– Инга, прочти.

И тогда Инга раскрыла маленький клюв и прочитала новое стихотворение, которое для многих прозвучало лишь как музыка, как простая и скользкая трель, которую было бы невозможно положить на ноты. Это было красиво и скользко. Оно ускользнуло куда-то в просветы, в промежутки между листвой.

Суть уловили только птицы, Дерево, Дарт, Человек-Олень. И может быть, Собака:

 

дано не тело мне а все что вне

какая разница кто горечи сосуд

когда его медлительно несут

и дальний лес кукожится в окне

не различу где базовый подвох

все что пойму не будет больше мной

бог осязаний твой фальшивый бок

провалится как свежий перегной

дано не это тело неумехи

а жаркий ум исследующий риск

в пределах мира смысл но помехи

всё переводят как чирик

 

Княжев в инвалидном кресле улыбнулся и сказал:

– Спасибо, моя птичка!

Инга взлетела и пересела на Дерево.

И потом говорили поэты, все по очереди. Они вспоминали какие-то удивительные вещи, которые видели, может быть, только раз. Они боялись что-то упустить. Только тут Жанна, до этого стоявшая меланхолично и завороженно, внезапно очнулась и увидела, что ее сын стоит среди них. Его тело было точно сшито на скорую руку из разных кусочков. Оно было собрано, как мозаика.

Но он ободрительно улыбался матери.

И Павел тоже его увидел. На его лице были боль и ужас. А Жанна перебежала к Мише и кинулась к нему в объятья. Она сказала необыкновенно взволнованным голосом:

– Я люблю своего сына. Больше всего на свете. Я люблю свою дочь. Я люблю цветы, особенно фиалки. Не знаю почему.

Я не уверена, что люблю своего мужа, но я хотела бы, чтобы он существовал.

Я люблю прохладу. Я люблю песок и шелест листьев. Я люблю тонкие линии. Японскую живопись. Я люблю красоту. Хотя она всегда исчезает. Я часто грущу. Наверное, будет честно сказать, что я люблю грусть.

– Хорошо, это очень нежно и хорошо, – мягко сказал Человек-Олень. – А вы что же? – он повернулся к охранникам, которых Павел нанимал для того, чтобы следить за Жанной.

Парни в камуфляжных костюмах переминались с ноги на ногу. Они чувствовали себя неловко. Они не знали, что сказать.

– Смелее, – сказал Человек-Олень. – Только, пожалуйста, будьте честны.

– Я любил деньги, – не без вызова вдруг сказал один. – Только если я это скажу, вы же все посмотрите на меня с презрением, да? Вы же все тут такие возвышенные, да?

Я, конечно, тоже люблю свою семью. А еще я люблю колбаски. Хорошо идут к пиву. Шашлыки и баню. Техничный секс. Что скажешь, Серый? – он грубовато засмеялся.

– Согласен, – Серый усмехнулся. – А еще я люблю рыбалку. Ну, мне просто нравится молчать и смотреть на воду.

– Все у вас? – спокойно уточнил Человек-Олень.

– Футбол. Бильярд. Пятницу.

– Хорошо, все это будет. Ну а вы? – Человек-Олень повернулся к Ростовцеву. – Кроме успеха вы что-нибудь любите? И кого-нибудь кроме себя?

– Я не обязан вам отвечать.

– Вам достаточно вас? У вас будет солипсический мир?

– А, сейчас, подождите. Книги. Все книги мира. Все объекты культуры. Кроме «Черного квадрата».

– Да? – удивился Человек-Олень. – А почему?

– Раздражает.

– А вас? – наступила очередь Мокрецова.

– Отпустите меня отсюда, – взмолился начальник тюрьмы. – Я здесь случайно.

Я ничего не понимаю.

– Вы совершенно свободны. Можете идти.

– Правда?

– Да, конечно. А вы? К чему привязаны вы?

Павел Ушаков враждебно взглянул в лицо Оленю.

– Давайте я лучше скажу вам, что я не люблю.

– Я вас внимательно слушаю.

– Я ненавижу абсурд. Я ненавижу, когда ситуация выходит из-под контроля.

Я ненавижу самоуправство недостаточно компетентных людей. Я ненавижу анархические идеи. Я ненавижу иррациональное. Я презираю мистику!

Я ненавижу, когда со мной на моем родном языке разговаривают типы с оленьими головами!

– Не волнуйтесь, пожалуйста. В вашем мире этого не будет. Но что-то вы все-таки любите?

– Я люблю порядок. Это правда.

– Хорошо.

– И родину люблю.

– Хорошо. Какие-то еще пространства? Одной страны вам достаточно?

– До других мне дела нет.

– Я понял. Можете идти.

– Что?

– Идите по тропинке и выйдете к станции.

– А семья? – Ушаков вопросительно посмотрел на Жанну. Она стояла с опущенной головой. Она покачала ею.

– У вас слишком разные желания. Мы вас не задерживаем.

– С какой стати ты здесь распоряжаешься?

И тут вперед выступил Миша.

– Уходи, папа.

Видеть сына состоящим из кусочков было слишком больно, и Ушаков открыл дверь и вышел в другое пространство. В котором он жил и прежде. В котором было столько порядка и ясности.

Когда за ним закрылась дверь, Миша сказал:

– Я люблю все сущее. Я люблю небо.

Цвет и звук. Запахи и прикосновения существ. Я люблю библиотечную девушку.

Она сирень, это я понимаю. Я люблю сирень. Я люблю людей. Все их языки. Всю их любовь. Их прекрасные идеи. Я люблю сложные переплетения идей. Метафорические скачки. Свертки символов и гнезда смыслов.

Я люблю молекулы. Элементарные частицы, я восхищаюсь вами. Я люблю живое. Все живое. А мертвого ничего и нет. Я обожаю деревья. Листья. Просветы между листьями.

Я так люблю вас, прекрасные стоические существа.

– Мне кажется, что я тоже люблю тебя. Больше всего тебя и «Зону» Гийома Аполлинера, – застенчиво пробормотала девушка-сирень, поправив под букетом очки. – И Кафку, Миша. Ты прав. Все – живое, это правда. Я очень люблю людей. Я остаюсь здесь, с тобой.

– Как хорошо! – воскликнула Инга. —

Я очень люблю, когда любят. Люблю такое.

– Ты ж моя птичка, – догадался Княжев.

– Миша, ты очень здорово обо всем сказал. Ты молодчина. Но ты забыл про свет, – вдруг встрепенулась она.

Это звучало примерно так: «тинь-твиринь-пинь», даже еще прозрачней.

– Ты ничего не забыл, Миша? – деликатно уточнил Человек-Олень.

– Я люблю тебя, свет. Прекрасный и ослепительно-ясный.

И тогда Дерево, тихо стоявшее Дерево, подошло к нему на своих корнях и молча положило ветку на плечо, составленное из разных кусочков.