Книга: Промежуток
Назад: 2. Инга
Дальше: 2. Мокрецов

3. Камуфляжные разговоры

– Нет, ты это видел?



– Что?



– Она живая еще или нет?



– Не знаю.



– Ну и хрен с ней. Считаем так: не нашли. – Да нет! Вон же она, лежит.



– Трупы – это уже не наше дело.



– Да ты уверен, что это труп?



– Я не знаю. Но проверять неохота.



– Чего ты испугался?



– Понимаешь… Мне показалось. Что-то такое странное там было.



– Был приказ взять живьем.



– Мы и не стреляли. Она сама.



– Не хочешь измерить пульс, а?



– Сам подходи. Возвращаемся.



– Ни с чем, ага.



– Наверное, удар был.



– Она как бы выдохнула. И осталась оболочка. Куколка.



– Красивая девка, ага.



– Да слишком худая.



– Пойдем вернемся?



– Да ну нафиг! Ты что, не видел? Белая собака ее… просто глюк!



– Все из-за псины.



– Наши ее испугались.



– Не, не испугались. Просто оказались на ее стороне. Солидарность собачья, бля.



– Совесть потеряли. Кормишь, кормишь…



– Да, собака очень странная.



– И это еще не все. Ты видел, птица вылетела? Маленькая такая.



– Откуда?



– Да из нее. Из девки.



– Что ты несешь?



– Ты что, не знаешь, что так бывает?

С мертвыми?



– В древности считали, что это душа.



– Да ну!



– Ерунда все это.



– Вот старье какое-то, точно. Откуда ты это вычитал?



– Ребят, будем материалистами. Бежала девка, птичка сидела в кустах. Девка упала, а птичка взлетела. Совпадение.



– Да, все просто.



– И все же тут что-то не так.



– Мне тоже показалось… впрочем, не очень видно было.



– Что? Тебе тоже показалось? Ты про синхрон?



– Ну да. Они потом так параллельно двигались – птица и собака. Точно сговорились.



– Ну, в природе такое бывает… это… как его… симби… симби…



– Оз. Симбиоз.



– Точно!



– Да нет, ребята. Там что-то еще другое было. Почему собаки не пошли туда?



– А хрен их знает. Голодные. Устали.



– А мы что, разве нет?



– Ну и поехали обратно.



– А что доложим? Что девка умерла?



– Лучше скажем: не нашли. Не обнаружена.



– Исчезла.



– Объявят в розыск.



– Да кому она нужна! Мало ли людей пропадает.



– Ладно, замяли.



– И чтобы никому. Вы поняли, да?



– Никому.



– Ну еще бы.



– Только рапорт ты сам напиши. А мы что – мы могила. Мы – никому.

Ключевые слова

1. Ростовцев

Когда меня вызвали в Башню на совещание с Ушаковым, я, разумеется, был готов к тому, что разговор пойдет об отечественной культуре и ее влиянии на граждан нашего государства. Об ответственности творцов культуры перед народом. О миссии литературы. О противостоянии прозы и поэзии, которое уже (пожалуй, что и к счастью) разрешилось в пользу первой. И я был рад, что уже начал писать документальную книгу об этом историческом противостоянии (я надеялся, что мне удастся ненавязчиво упомянуть об этом). Разумеется, я понимал, что Павел Сергеевич коснется самых актуальных вопросов и, возможно, упомянет и покойного Ветлугина, похороны которого только что прошли – масштабно, при скоплении представителей так называемой творческой интеллигенции.



Я тоже был на тех похоронах и даже произнес небольшую речь, приличествующую моменту. Закрытая крышка гроба, отсутствие самых близких учеников (а родственников у него, кажется, уже не осталось), скукоженный характер прощания и полицейское оцепление – многое смущало в этих похоронах. И я понимал, что, может быть, Павел Сергеевич, курирующий весь литературный сектор, захочет знать, какие настроения бродят среди тех, кто были там. Я хорошо подготовился (у меня есть небольшой штат собственных информаторов из числа студентов – за радивость им обещаны «автоматы» по истории новейшей русской литературы, которую я имею честь преподавать в ведущем университете страны). Но к такому разговору, который состоялся вчера, я оказался совершенно не готов и в первый момент растерялся от доверенной мне государственной тайны. Боюсь, что мне не удалось показать себя с лучшей стороны, о чем я сейчас жалею.

На секунду я потерял самообладание и даже, кажется, воскликнул что-то вроде «черт побери». Я воскликнул «черт побери»! Павел Сергеич только поднял бровь.



Да, я смутно догадывался о чем-то таком, но реальность оказалась еще фантастичней. Павел Сергеевич и вызывал меня для того, чтобы сообщить, что похороны Ветлугина были масштабной инсценировкой, продуманным экспериментом, обнаруживающим поклонников его стихов и любителей запрещенной поэзии вообще. Сам Ветлугин, оказывается, пока просто был взят под стражу и ждал своей участи в одной из верхних камер Башни (я, кажется, невольно взглянул на потолок, чем заставил Павла Сергеевича усмехнуться). Ушаков поделился частью правительственного плана относительно «последнего поэта».

Мне, как его старинному приятелю, в нем тоже отводилась своя – правда, довольно скромная – роль. Я почувствовал себя польщенным – и одновременно раздосадованным. Этот клоун Ветлугин оказался необходим президенту для решения уникальной задачи! Он, а не я!

Мои существенные заслуги перед культурой страны почему-то не работали…



Именно Ветлугину, и никому иному, по желанию высшего руководства предстояло работать над обновленной поэзией после ее «обнуления», и это было чудовищной несправедливостью по отношению ко всем остальным. Для эффективности этой будущей секретной и анонимной работы непосредственно на нашего президента удобней было объявить его мертвым. Это был поистине остроумный способ превратить известного автора в особого литературного негра.



– Ведь объективно он лучший поэт, не правда ли, Константин Алексеич? – осведомился господин Ушаков, как мне показалось, даже с какой-то всепонимающей ухмылкой.



Этот вопрос прозвучал как решенный и риторический. Мне ничего не оставалось, как вяло кивнуть. Я чувствовал грубые уколы ржавой ревности и пытался это скрыть. Они не знали, что я мог бы работать на них не покладая рук, безо всякого принуждения, если бы они обратились с такой задачей ко мне.

Не требуя дополнительной награды.

Но наверху их списка значился этот наглый, не считающийся ни с кем человек, которого мне, честно говоря, было не жаль – ни тогда, когда я узнал о его смерти, ни сейчас, когда узнал о придуманной для него ловушке. А это была роскошная, патовая ловушка.



Насчет меня у них не было никакого замысла. Жаль… А ведь это я когда-то мечтал стать государственным поэтом, поэтом номер один. Но нет. Они решили, что им подходит человек, который никогда не был лоялен к действующему режиму. В этом был какой-то абсурд. Но я проглотил это и принял их логику. Вот только Ветлугин, как и следовало ожидать, пока не желал идти ей навстречу. С ним обращались как с простым заключенным, – но пока не били – и обещали достойные условия для работы в том случае, если он согласится сменить имя. Потом ему угрожали. Пока ничего не сработало. И тогда они решили действовать через меня.



Они захотели, чтобы я выступил своего рода посредником между Ветлугиным и высоким заказчиком, между культурой страны и верховной властью. Так мне объяснил задачу Павел Сергеевич. Было решено доверить мне дипломатическую функцию и только после совместных переговоров (в случае провала моей миссии) переходить к самым жестким мерам в отношении Ветлугина. Я согласился, поскольку а) это было почетно; б) мне хотелось увидеть заносчивого поэта в роли униженного – может быть, это и не слишком красиво с моей стороны, но я видел в этом некую компенсацию космической несправедливости; в) при моем статусе и положении у меня едва ли мог быть выбор.



Встреча проходила в роскошном кабинете начальника тюрьмы господина Мокрецова.

Я чувствовал себя здесь не совсем в своей тарелке и держался с подчеркнутой любезностью – впрочем, не роняя достоинства.



– Уважаемые коллеги, думаю, вам не нужно напоминать о строжайшей секретности нашей встречи, – сказал Павел Сергеевич, и меня передернуло от этого «коллеги»: все-таки он идеолог и политик, а я чистый деятель культуры. Но я сдержал непроизвольный протестующий жест. – Сразу к делу. Заказчик настаивает на том, чтобы для создания первого стихотворения исполнитель использовал предложенные ключевые слова. Я озвучу их: «солнце», «туча», «Россия», «мир», «береза», «дом», «заря», «судьба», «дорога», «битва», «тревожный», «время», «песок», «кровь», «сила», «земля», «простор», «великий», «жизнь», «незримый», «правда», «забвенье», «вечность», «дело», «черно-белый», «космос», «будущее», «скрепка». Заказчик пожелал, чтобы был создан актуальный, трендовый текст, в раскачанном ритме, без привкуса ретро, который мог бы быстро стать популярным у молодежи (скажем, близкий к стилистике рэпа).



– То есть, простите, своего рода переходный текст между поэзией, известной до «великого обнуления», и не-поэзией? – боюсь, что в мою интонацию все-таки просочилась нота иронии.



– Не усложняйте, профессор! – он сразу меня одернул. – Просто усвойте то, что я вам сказал. От успеха дела напрямую зависит наше с вами будущее. Ваша цель – убедить исполнителя немедленно приступить к созданию текста, отвечающего всем обозначенным параметрам.



– Конечно-конечно, Павел Сергеевич, – поспешил заверить его я. – Я понял, как наш уважаемый президент представляет себе написание стихотворения. Что ж, исполнителю придется считаться с этим, даже если аутентичное и сильное стихотворение никогда не создавалось в истории человечества по заранее известным словам.



Пожалуй, мне доставляла некоторое удовольствие невыполнимость поставленной перед Ветлугиным задачи.



– Что вы хотите этим сказать, товарищ Ростовцев? – напрягся начальник тюрьмы.



– Позвольте, я продолжу. Не создавалось ранее, но должно быть создано сейчас, именно так. Если высочайший заказчик вкладывает особое значение именно в эти слова, значит, все они должны быть использованы. Несмотря на то, что некоторые из них, осмелюсь заметить, довольно часто встречаются в художественных текстах весьма посредственного качества, нам необходимо получить совершенное стихотворение, которое понравится заказчику…



– Не сметь! Не обсуждать! Кто дал вам право комментировать задание первого лица государства и выносить какие-то мелкие суждения? Ваша обязанность – обеспечить исполнение приказа! – не выдержав, заорал Мокрецов.



Павел Сергеевич бросил на меня металлический взгляд, и я похолодел.



– Порядок использования ключевых слов заказа жестко не закреплен, – сдержанно пояснил Ушаков. – Исполнитель может сочетать их в любом порядке. Все понятно, Ростовцев? – добавил он более резким тоном.



Но я решил прояснить все сразу. Боюсь, голос слегка дрожал:



– «Скрепка». Простите, я не ослышался: скрепка? Может быть, это скрепа? Без уменьшительного суффикса? В смысле: духовные скрепы?



– В формуляре значится «скрепка». Значит, скрепка, – кожа на скулах Павла Сергеевича натянулась.



Обстановку неожиданно разрядил Мокрецов:



– «Скрепа» – это уже, возможно… как бы сказать… не актуально. Президент желает использовать образ канцелярской скрепки. Тем самым желая обозначить, что у него все под контролем. Его страна, как и документы, в полном порядке и, так сказать, под рукой.



Честно говоря, я опешил от такого предположительного литературоведческого анализа, исходящего от человека в погонах. Если они способны так мыслить, скоро нам, профессионалам, делать будет нечего. Возможно, именно это он мне и хотел продемонстрировать. Пока я терялся, он ел мой хлеб!



Я взял себя в руки и сумел выдавить из себя:



– Я все понял. Моя дипломатическая миссия ясна.



– Тогда – к Ветлугину. Иван Степаныч нас догонит, – взмахнул рукой Павел Сергеевич. Мы вышли из мокрецовского кабинета и направились к лифтам.

Назад: 2. Инга
Дальше: 2. Мокрецов