После обеда

И новая театральная жизнь стартанула с места… И понесло… Куда понесло? Да шут его знает. И нам дали в помощь двух художников ДК. И нам выделили комнату для первых репетиций – читок, притирок актеров к тексту. Мы укомплектовались по полной – Танька согласилась принять участие в нашем «Марше одноногих». Ленкина избирательность сыграла в нашу пользу, вздорная актриса, недовольная ролью, что она не Джульетта, а какая-то Кормилица, назло руководству дала добро на работу в нашем спектакле. Тем более главная женская роль, да к тому же – единственная женская любовь. Жена злилась, что странно, почему-то на меня. Да и ладно.

Сама же говорила, решим все по-деловому, как полагается, я приехал к ней в театр… Ленка же сама отвела меня к Таньке, мол, спроси у нее все сам – готова или нет? Актриса оказалась готова, Ленка к такому повороту сюжета – нет.

Первая читка прошла вяло и скованно, с запинками и переспрашиванием. Явились все, кроме Колдая, тот работал, это нормально. У него-то роль – выйти из темноты вначале и в конце на три секунды да произнести одну фразу. Вот и весь бенефис. Все остальное исполнит фактура – большая и суровая, и даже если его герой позабудет текст, это мало кого огорчит, зритель подумает, что так и надо.

Читка проходила в комнате, где, как я понял, базировался Театр семейной трезвости. Стены были залеплены множеством фоток, которые увековечивали всю прелесть безалкогольной жизни. Снимок за снимком, если просматривать слева направо, возникнет ощущение, что глядишь допотопный фильм – счастливые мужики, еще больше счастливые женщины, то они вокруг самовара, то они моржуют возле проруби, то играют в бадминтон. Дальше сюжет о трезвом счастье закручивает интригу – и вот наши отважные герои уже на сцене в балетных юбках, исполняют танец маленьких лебедей. Нелепые, пузатые, рыхлые, задорные, улыбчивые, с тройными подбородками… Под фотографией надпись: «Быть трезвым – это весело».

Над пианино портрет печального мужичка с отважными глазами и напряженными от счастья скулами, вокруг, видимо руководителя это безумия, красовались грамоты и дипломы – за что и как они были получены разбираться не хотелось. А вот откуда подвешенный над ними транспарант, узнать не мешало бы, сгодился бы на спектакль: «Алкоголь – чума двадцать первого века».

– Что дальше? – аккуратно спрашивает Петр, словно за стенами нас могли подслушивать.

– Перекур и еще почитаем, – ответил я.

– Хорошо.

Серега откладывает текст в сторону, залипает в одну из фотографий, на которой черт-те что – мужики и женщины выстроены в шеренгу, их губы измучены улыбками, от этого кажется, что им невмоготу как хочется в туалет.

– Ничего так не провоцирует выпить, как трезвое счастье, – философски изрекает Серега.

Мы выходим подымить через служебный вход к когтистым корням растревоженных ветром сосен. На перекуре приходит беда, откуда не ждали. Танька, ни с сего заводится, как заговоренная.

– Я не понимаю, – точеным коготком стряхивает пепел с длинной сигареты.

Небо заволокло тучами, словно брезентом. Еще с утра накрывшая город пасмурность уплотняется мелким дождем, негодует природа, негодует Танька:

– Я не понимаю, вот про что эта пьеса? Вот ты автор, – глядит на меня, – объясни мне? – Ее грудь вздымается красиво и нервно, голос нарастает.

– Тихо, Тань, тихо, – пытаюсь успокоить, пусть выговорится, но не громко, а то в муниципальном при Ленкиной диктатуре кто ей даст такую возможность? Был бы я ее начальник, конечно, оборвал бы на полуслове, а тут остается только терпеть, никакого же рабочего договора между нами нет, Таньке ничего не стоит развернуться и послать нас ко всем чертям. Пусть продолжает, только не уходит. А то тут и ДКашные художники вышли покурить, – услышат, а тут на меня актриса кричит – перед ними свой авторитет терять нельзя.

– Платон, ну, не понимаю, почему вот я… Лично я, должна сочувствовать главному герою. Он ни то, ни се – ни рыба, ни мясо.

– Да это же моя проблема, я за героя отвечу, – хочет вмешаться Серега.

– Ничего не ответишь, на таком материале мы не выедем, понимаешь? А главное – нет трагедии в пьесе, даже любовной линии нет, в ней ничего нет!

Сыч отходит в сторону, его ветровка поднимается на ветру, словно плащ воина, достает из сумки чекушку, да с таким героизмом, словно Персей голову горгоны Медузы… Петр каменеет. Косится на меня, мол, ты главный, останови его, как это он может пить на репетиции? Да его директор и худрук театра остановить не могут, думаю, глава управления культуры с этим не справился бы.

– Ну, что это такое? – Танька лютует, переглядываюсь с Серегой, тот подавлен – все из рук вон плохо.

Первая репетиция, а уже раскол: группа глубоко мыслящих праведников – Танька и Петр, группа глубоко пьющих грешников – Сыч, начальствующая группа – я и Серега. Театр, мать его, не успел образоваться, а уже раскололся. И каждый же прав, жаль, что только ты один это понимаешь… Ты понимаешь всех, тебя никто.

По окнам колотил дождь, мы читали пьесу, я старался вежливо все разъяснить – каждый момент. Серега занимался конкретно Танькой, сидел рядом, пояснял, как первокласснице, каждое слово.

– Ничего не понимаю, – сопротивляется актриса.

– Да потому что ты тупая, – срывается Сыч. – Вы там все в вашем муниципальном совсем с катушек посъезжали от своей звездности! Вот, – хлопает меня по плечу, – драматург. Вот, – кивает в сторону Сереги, – режиссер. Это их проблемы, они решили, что смысл есть, объяснили тебе, что с тебя требуется, – все. Больше тебе знать ничего не надо. Куда ты лезешь?

Танька выдерживает паузу, набирает воздуха – готовит себя к величайшему скандалу.

– Все сказал? – «Примадонна» берет разгон. – Да ты хоть понимаешь на кого свой рот открываешь?

Молния на миг освещает кабинет трезвости, закупоренный воздух накаляется. Все сейчас полетит в тартарары.

– Тише! – выкрикиваю я, чувствуя, как мои слова тонут во всеобщей брани.

– Ты не меня затыкай. – Танька откидывает листы в сторону. – Ты его заткни.

– А что, я неправ? – Сыч продолжает бунтовать.

– Ребята, – пытается влезть Петр. – Ребята, успокойтесь.

Потолок гремит, под светом ламп обостряются трещины далеких времен.

– Э, кукловод, молчи, тебя не спрашивали.

Молния за молнией. Танькины губы продолжают шевелиться. Скулы Сыча обнажают жилистый надрыв… Сумрачный угол вырисовывается фосфорными очертаниями Петра.

– Ребята… – повторяет он раз за разом.

– Тихо! – взрывается Серега, следом гремит гром.

– Тихо! Да успокойтесь же вы!

Собрать актеров с разных театров вместе оказалось, все равно что смешать водород с хлором.

– Это вы там, – Танька привстает, – в своем областном зажрались, ни спектаклей нормальных, ни людей. Непонятно только, за что вам деньги платят.

– Деньги, – хохочет Сыч.

– Нам бы ваш бюджет.

– Да на хрен вам наш бюджет, у вас никакой фантазии. Только свои танцульки да комедюльки ставить и можете! Вас критик энурезный похвалит, вы и рады, себя чуть ли не Элиной Быстрицкой провозглашаете. Вот вам, – Сыч показывает на фотки «трезвенников», – только с ними и конкурировать.

– А вам инвалидов по пригласительным развлекать, все равно к вам больше никто не ходит.

Сейчас затрещавший по швам новоиспеченный театр бомбанет, разнесет ДК в пух и прах. Да что там ДК… Город. Поднятое под небеса пламя узрят театры мира другого и пристыдятся спокойствия своего, позавидуют темпераменту нашему провинциальному, что спичечным коробком всю планету озарить может.

– Все! – срываюсь я и распахиваю окно.

Свежая, только сорвавшаяся с небес вода вливается в кабинет. Ветер сметает со стола листы, срывает со стен грамоты и фотографии… Счастливые лица и бумажные заслуги осенней листвой слетают в темноту.

– Давайте текст читать уже, – подхватывает Серега.

Отдаляющийся гром шумит уже далеко за городом. Лица актеров напряжены – непробиваемы и враждебны. Продолжать репетицию смысла нет.

Все разошлись на репетиции по своим театрам. Мы с Серегой остались одни. Закрыли кабинет, отдали вахтерше ключи. Спустились к художникам в подвал – дверь оказалась закрыта. Вернулись на вахту, спросили.

– Не видели ли их?

– Да они на обеде, – сонно отвечает вахтерша, разгадывая сканворд. Фойе по-прежнему пахнет кофе и валерьянкой, пространство кажется недвижимо.

– И давно? – интересуется Серега.

– Да уже с час.

Мы остаемся ждать. Глядим на развешанные по всем коридорам фотографии – со Дня города, со Дня молодежи, с Первого мая, со дня школьника, со дня туриста… Бесконечное множество дней. Шмели, мухи, цыгане, музыканты, певцы, танцоры, дети с бантами… У расписания множества кружков висят памятки с красными словами «внимание». Читаю одну из них:

«Если вы стали жертвой изнасилования, ни в коем случае нельзя до прихода полиции смывать с себя следы грубости и особенно – сперму маньяка…»

Как ни странно, рядом висит афиша детского ансамбля «Букашки».

Мы изучили все, что можно было, художники не шли, настроение портилось.

– Да где они есть? – кипятится Серега.

– Да пес их знает, – отвечаю я… Больше переживаю за другое – как помирить и объединить этих актеров? Как?

Походили еще, покурили, что делать?

Решил заглянуть к директору.

– Он на обеде, – с ходу отвечает мне пасмурная секретарша.

– А когда будет?

– Позвони и спроси. Я почем знаю.

– Но ведь уже часа три, – возмутился я. Секретарша подняла на меня глаза.

– Молодой человек, что вы от меня хотите?

– От вас? Ничего.

– Ну тогда не мешайте мне работать…

Душный мир ДК оставался недвижим. Лишь из музыкальной студии на первом этаже высокий и рыжий мужик изредка выходил покурить, не спеша поднимал на нас свои увеличенные стеклом очков глаза и скрывался из виду. Хлопала дверь, мужик возвращался и с ленивым любопытством заново рассматривал нас, словно уже успел позабыть и видел впервые. Потом, ступая по коридору, косясь на фотографии, афиши и расписания кружков, тихо комментировал:

– Ох, блядь, ебанись…

Словно он только понял, куда его угораздило прийти.

– Да где они все есть? – не выдержал Серега. – У нас же дел море, нам все нужны.

– Азим Газизович, наверное, после обеда на совещание поехал.

– И как часто он на совещаниях бывает?

– Да целыми днями.

– О чем столько совещаться можно?

– Начальство, – обреченно разводит руки вахтерша.

Ничего не остается, как устроить срочное совещание уже в нашем личном «кабинете», после спертого воздуха ДК хвойный ветерок приятно остужал саднившее внутри раздражение. Подошва кроссовок проваливается в землю, грязь налипает, ну и черт с ней, подсохнет – сама отвалится. С листвы падают капли, но ее, слава богу, немного – все больше хвои.

– И как тут не пить? – Серега откупоривает зажигалкой бутылку пива. – Правда, денег почти не осталось.

Я с силой выбиваю из пачки сигарету, спрашиваю у худрука зажигалку, закуриваю и листаю на сотовом новости города. Заголовки следуют один за другим: «Неосторожность могла быть причиной взрыва бытового газа в жилом доме, в результате которого трагически погиб сын мэра», «Горожанин убил пинком мочившегося в подъезде дебошира», «Местный роспотребнадзор советует делать селфи с портретом на голове», «Городской ансамбль „Танцы-пляс“ стал всемирным победителем фестиваля „Помпадур“»… Читаю дальше… «Новая премьера Муниципального театра драмы – Шекспир на два миллиона»… «Областной театр – пришло время любви»… А где про наш? Эх, Алексей-Алексей… А вот: «Новый театр – новые горизонты».

Открываю заголовок, новость хороша, выверена, заманчива, да уж – пока что Библиотекарь единственный профессионал в нашем коллективе, не зря вчера мне выслал груду текста на согласование, я согласился с каждым, и теперь он заполонит всю прессу, в этом я не сомневаюсь. Сереге я не сказал, но сам, конечно, уже давно знал, что у Лехи, несмотря на его закрытый образ жизни, имеется доступ к любой городской печати. Даже к бюджетным «Городским вестям» и комбинатовским (поддерживающимся заводом) «Вестям города». Откуда у Библиотекаря такие связи? Даже у меня, когда я выполнял в бывшем театре функцию по связям с общественностью, таких не имелось и в помине.

– Про нас снова пишут, – как-то робея, говорю Сереге.

– Это и пугает.

– Меня тоже… Театры уже начали подготовку вовсю, а мы? За сегодня ни черта ничего не сдвинулось! От читки толку никакого. Все заново! А когда теперь всех их вместе соберешь?

– Нам нужен помреж, нам нужен завтруппой, чтобы по нашему приказу актеров обзванивал и время назначал, монтировщики, в конце концов…

– Ага-ага, а еще гример, костюмер, хер с горы… Забудь, у нас этого нет и в ближайшее время не предвидится.

– Да я знаю. И зачем я тебя послушал? – Серега глотнул немного пива, накинул на голову капюшон – мерзостный дождь словно телевизионные помехи снова заполнил пространство.

Я уверен, в муниципальном театре уже вовсю завпост и завхоз реализовывают смету к спектаклю, что составила Ленка, – ищут реквизит по городу и интернету, договариваются с мастерами по декорациям, а может и того лучше – мастера уже принялись за работу. Я жену знаю – отлагательств не терпит. Она выдрессировала своих работников до предела, все как по струнке ходят. Бывшему худруку, что был до нее, Болтагаеву о таком можно было только мечтать. Сценографию Ленка взяла на себя, роль художника по костюмам тоже – было бы хорошо у нее взять сегодня эскизы, посмотреть. Хотя…

В областном театре тоже не лясы точат, после трех премьерных провалов им, кровь из носа, нужен хит. Будет фиаско – Француз слетит с места худрука, к бабушке не ходи. Для него «Коварство и любовь» – последний шанс. Все это знают, на этот раз он выложится по полной, из кожи вылезет, но сделает хорошо, как раньше… А раньше, когда только вступил на должность, спектакли он ставил, будь здоров, зал на семьсот человек собирал стабильно, лауреатом самых престижных фестивалей бывал – многие постановки по Европе с успехом катались.

А мы стоим у поваленного бревна, промокаем, погружаемся в рыхлую, игольчатую от сосен землю и ждем конца обеда… Обед не кончается. Мы еще многое не знаем, к примеру, что обед в ДК не кончается уже давным-давно – может быть, даже с советских времен.

– Вот, наша первая грамота. – Серега срывает этикетку с пива и вешает на дерево – «Пикур», а ниже – «Из соловьиного края».

– За что?

– За безнадежность.