Когда я проснулся в своей палате, на этой кровати, опутанный с головы до ног проводами, передо мной светился огромный экран.

Экран телевизора вдвое большего, чем тот, что стоял здесь прежде.

В комнате много народу – медсестры, врачи, мои близкие. Они принесли стулья, кое-как разместились вокруг моей кровати. Их тут человек пятнадцать, не меньше. В общем, неожиданное пробуждение.

Признаться, я не совсем понимаю, жив я еще или уже мертв. Не могу шевельнуть рукой, повернуть голову, сфокусировать взгляд; у меня хватает сил только держать глаза открытыми и смотреть прямо перед собой.

Но мне довольно и этого.

Впервые в жизни я окружен всеми, кого люблю.

А на экране Эд Ширан поет Perfect.

Дочери Нати – Марго и Лора – тоже здесь, они представились мне. Обе хорошенькие, обе вежливые, обе мне улыбаются, сидя по разные стороны моей кровати. Все это похоже на последнее посещение папочки перед его кончиной.

Кажется, они уже подружились с Шарлоттой, особенно Лора, однако мне почему-то кажется, что именно Марго станет ее любимой сестрой, когда свыкнется с этой новостью. Они почти однолетки. И характеры у них очень похожи. Характер их матери. Эдакие вольные пташки! С неодолимой тягой к свободе, которая вселяет такую гордость и такую горечь в того, кто построил для них гнездо.

Эд Ширан допел. Шарлотта оборачивается ко мне – видно, хочет убедиться, что я еще дышу, – и продолжает шептаться с Лорой. Значит, вот это и есть умирание? Сказать себе, что жизнь будет продолжаться, но уже без тебя. Что если все в порядке, если все ладят друг с другом, если молодые, которых вы вырастили, процветают, то не стоит цепляться за жизнь, пытаться участвовать в ней. Так бывало, когда Шарлотта приглашала к нам подружек на Хэллоуин. Я поднимался на пыльный чердак, завешанный паутиной и рваными простынями, и, убедившись, что все хорошо, на цыпочках ретировался. Вот и сейчас я удалюсь незаметно, на цыпочках.

Именно так следует поступать, если вы не загубили тех, кто вас любил, и тех, кого вы любили. Если вы только взяли их себе на время, на свой век, и вернули обратно перед уходом, вернули счастливыми.

Адель, сменившая Эда Ширана, заводит Someone Like You, и песню подхватывают миллионы голосов.

Натали тоже не отрывает глаз от экрана. Нати, маленькая моя ласточка, как бы мне хотелось ответить на твой поток слов – недавно, когда ты сидела у моего изголовья, – ответить тем же, сказать: да, я тебя слышу, я всегда слышал каждое твое слово, ждал их все эти годы и теперь могу уйти спокойно. И еще хотел бы тебе сказать, что ты слегка преувеличила, расхваливая меня, – в моем нынешнем состоянии уже поздно осуществлять мечту несостоявшегося гитариста. Зато ты еще не объяснила, какой сюрприз меня ждет. Что же это за сюрприз, Нати?

Но вот главное, что я хотел бы тебе сказать: ты все так же красива.

Я гляжу на тебя. Ты слегка щуришься, как будто твое зрение чуть ослабло, и это рисует в уголках твоих глаз милые морщинки, похожие на следы ласточки, а вовсе не на гусиные лапки.

Я вижу тебя. Вижу, как ты откидываешь кончиками пальцев прядь со лба. До чего же я люблю этот жест! Как счастлив, что ты не отрезала ее, а оставила, дав поседеть.

Я рад, что ты остаешься в надежных руках своего столяра. Даже то, что он не захотел со мной говорить, и уж конечно, не захотел простить, что он захлопнул дверь моей палаты, доказывает, как сильно он тебя любит. И пусть изольет всю свою злость на меня – тем лучше он примет Шарлотту. Может быть, именно Шарлотта попросит его напилить доски и собрать из них мой гроб. Наверно, он сделает его мастерски и с удовольствием. Он ведь талантливый мужик. Бездаря ты бы не полюбила, Нати. Так что пусть постарается. В конечном счете ты выбрала его. Он победил! Считается, что мужья-рогоносцы – жертвы, но нет, ведь именно из-за них любовники обречены на ложь и страдания, вынуждены скрываться, разлучаться с любимыми. Именно они – хозяева положения, победители в ореоле своей супружеской чести, затмевающей жалкую ложь посягателей на их жен.

На сцене Мадонна заводит свою молитву, раскинув руки, извиваясь в танце. Подумать только – Мадонна танцует в моей палате! И медсестры – те, что стоят, – повторяют ее движения. Я не очень понимаю, для чего они все собрались тут, никто мне этого не объяснил. Хотя… Окей, я, кажется, понял: они провожают меня на поезд, идущий в небытие, но я не знал, что на перроне соберется столько народу. Особенно этих, чужих, которые больше заняты телевизором, чем заботой обо мне. Я и все остальное не очень понимаю. Например, то, что рассказали мне полицейские. Я не захотел слушать подробности – про Улисса, про несчастный случай, про машину, которая не затормозила, про украденные авторские права. Слишком поздно, чтобы вникать во все это. Когда полицейские забирали Улисса, я ему улыбнулся. Наверно, из солидарности. Не знаю, в какие игры жизнь заставила нас играть, но, думаю, мы оба проиграли.

Я вздрагиваю. По крайней мере, внутри моего неподвижного тела что-то взволнованно дрогнуло. Ты вскочила, Нати, одновременно с Шарлоттой. Вы указываете на экран. Это простое движение зажигает слабый огонек в моем пустом сознании. Какое чудо – видеть вас рядом, мать и дочь! Вам еще многое придется наверстать, но у вас есть время. Слабый огонек у меня в голове силится разгореться, обратиться в живое пламя. Если бы я мог заговорить, я бы сейчас в шутку сказал тебе, Нати: «Какое счастье, что я сам воспитал Шарлотту, иначе ты отняла бы ее у меня, мою маленькую принцессу, и никогда не позволила причесывать ее, одевать, приглашать к ней подружек, играть в прятки, переживать все эти чудесные мгновения; ты оставила бы на мою долю отцовский авторитет и скупую отцовскую ласку, как в большинстве семей». И мне хочется сказать тебе, Нати, что я все-таки выиграл!

Оставь мне себя немножко.

Элтон Джон садится за пианино, придвигает микрофон и запевает Candle in the Wind.

– Смотрите! – кричит Шарлотта.

Они с матерью приветственно машут руками, словно зрители всего мира могут увидеть их, сидя у телевизора. Камера, закрепленная на стреле подъемного крана, медленно движется, показывая людей на стадионе, они восторженно кричат, узнавая свои сияющие лица в толпе на гигантском экране.

– Вон там Фло и Жан-Макс! – кричит Нати.

А теперь камеры перенесли нас на пляж Джакарты. Концерт, наверно, транслируют во все страны планеты Земля. Миллионы зрителей, миллиарды телезрителей. Самое грандиозное музыкальное событие со времен Live Aid 1985 года.

Как и все, я следил за сообщениями о цунами в Индонезии. И упрекнул себя, когда впервые услышал по радио название этого города – Джакарта. Я почти не слушал продолжение – ужасающие данные о числе погибших, раненых, лишившихся крова; единственное, что стояло у меня перед глазами, это воспоминание о гостиничном номере на двадцать первом этаже отеля Great Garuda. А единственной неотступной мыслью было осознание, что несчастье, постигшее всех этих людей в Джакарте, весило куда меньше, чем то, что пережил там я. На пороге смерти можно, не стыдясь, признаться в таких вещах. Признаться в том, что самая легкая любовная печаль приносит больше страданий, чем самый страшный из катаклизмов. Что даже если наша планета перестанет вращаться, даже если разразится Третья мировая война, даже если земная температура повысится на десять градусов, все это будет сущим пустяком в сравнении с тем, что творится в вашем сердце. С той секунды, когда оно перестанет биться, потому что женщина – одна-единственная женщина – решила вас покинуть…

Элтон Джон кончает петь. Бурные аплодисменты. Честно говоря, пора бы сменить этот трюк с Candle in the Wind, который он демонстрирует при каждом значительном событии. Аплодисменты затихают. На экране мелькают кадры с видами Гайд-парка, пляжей Копакабаны, площади Трокадеро, проспекта Омотесандо, пьяцца дель Пополо, Эдем-парка, «Уэмбли», «Камп Ноу». Ну конечно, «Уэмбли», где затянувшуюся паузу разрывают нетерпеливые крики.

В палате тоже все смолкли. Не знаю почему. Постепенно крики умолкают и на экране. Миллионы телезрителей – и почти ни одного звука.

Может, я умер? Может, они все говорят, а я их уже не слышу?

Может, после того как человека покидают обоняние, осязание, вкус, он расстается и со слухом? Может, мне осталось только зрение?

По крайней мере, вот этого я вижу.

Вижу какого-то типа небольшого роста, который неторопливо выходит на сцену «Уэмбли».

И вдруг я его узнаю! Роберт Смит! Подумать только, ведь я с ним встречался! Даже носил за ним гитару – когда-то давно, в прошлой жизни. Он садится за пианино.

Следом в круге света появляется Карлос Сантана с гитарой на ремне, господи, сколько же его музыки я переиграл в свое время, от Сан-Диего до Тихуаны! За ним идет Марк Нопфлер – тоже мой идол, второй идол, потом Джефф Бек, Джимми Пейдж, Дэвид Гилмор, Кейт Ричардс, возвращаются Элтон Джон и Эд Ширан, а с другой стороны выходят Стиви Уандер, Игги Поп, Патти Смит, Брайан Мэй… Боже мой, да они собрали там весь пантеон! К ним присоединяются Стинг, Боно, Трейси, Нора, Ди-Ди… Теперь я понимаю, чего так нетерпеливо ждала вся планета, – черт возьми, они все здесь, их не меньше сотни, а вот и Мадонна в обнимку с Рианной; я даже не всех узнаю, они стоят в четыре ряда, тесно прижавшись друг к другу… нет, на сей раз я точно умер, не иначе, или подсознание собрало вместе всех моих кумиров для финального снимка, перед тем как я рухну в черное небытие.

Однако концерт выглядит до ужаса реальным.

Марго опускает голову на плечо Лоры. Шарлотта и Нати плачут – я не понимаю почему. Кажется, я уже мало что понимаю.

Значит, они съехались сюда, чтобы присесть на кровать рядом со мной, с обеих сторон. Роберт Смит оглядывает собравшихся на сцене, словно проверяя, все ли тут, и прикасается к клавишам.

Шарлотта берет меня за правую руку, Нати сжимает левую.

Три ноты.

А потом его голос. Он поет по-английски, но мой мозг – испуганный, свихнувшийся – синхронно переводит эти слова на родной язык:

Не могу понять, жив я или уже умер.

Прожектора освещают Пола Маккартни, от его голоса сотрясаются стены.

И тут вступает Брюс Спрингстин:

Первый ряд расступается. У Боба Дилана удивленный вид, хотя и не такой удивленный, как у меня! Мое тело вздрагивает, когда он мурлычет вполголоса, словно исполняет классический американский фолк-рок:

И все остальные подхватывают:

Неужели я действительно написал эти слова, сочинил эту музыку?!

Шарлотта и Нати крепко сжимают мои руки.

Значит, я еще не умер.

Карлос, Кейт, Марк, Брайан, Дэвид и Джефф импровизируют рефрен моей песни на шести гитарах – тот самый рефрен, который я сочинил экспромтом, а затем повторял столько раз. Тысячу раз.

Толпа подхватывает и поет его во весь голос – в Париже, в Токио, в Джакарте, в Лос-Анджелесе, в Барселоне и Монреале – так слаженно, словно миллионы людей знают эту песню наизусть, словно она навсегда вошла в их сердца. Моя музыка. Мои стихи.

Если я еще жив, то знаю одно: теперь могу умереть спокойно. Мой взгляд затуманен слезами, как глаза Шарлотты и Нати. Теперь я уверен: это самый прекрасный день в моей жизни.

В конце концов, я, может быть, сочинил шлягер, который будут бесконечно исполнять в раю?

Оливье пробует переключиться на другую программу. Безуспешно. По всем каналам передают одно и то же.

Оливье выключает телевизор, встает и кладет пульт на журнальный столик. Наверно, он единственный, кто не смотрит концерт сегодня вечером.

Дом окутывают мягкие сумерки.

Оливье выходит в сад, долго любуется террасой с полом из дерева ипекакуаны, ступенями, отделанными падуком, палисандровыми перилами, потом спускается к Сене. Окидывает взглядом реку, замечает вдали что-то вроде ивовой корзинки, плывущей по течению, которое выбрасывает ее на противоположный берег. Наверняка гнездо лысухи, подмытое волной. Джеронимо с нетерпением ждет для своих птенцов хлебных крошек, и Оливье рассеянно бросает их в гнездо.

Его раздражает, что белые камешки у подножия кирпичной стенки, служащей плотиной, выложены неровно. Оливье ненавидит беспорядок. Он не может пройти по саду, не вырвав по дороге пучок травы, показавшийся ему слишком высоким, не подобрав сухой лист, залетевший на аллею, не убедившись, что камешки у стены выложены идеально ровно и в этот ряд не затесался никакой серый булыжник, сам собой прикатившийся в его владения. Оливье наклоняется, тщательно выравнивает вереницу камней и, убедившись, что все в порядке, провожает взглядом ласточку над холмом Двух влюбленных, которая улетает вдаль. А потом возвращается.