48
1999
Стеклянная стена ресторана на двенадцатом этаже Great Garuda дарит посетителям незабываемый вид на джакартскую бухту – пальмовые джунгли, кое-где с вырубками для рыбацких хижин, высоченные пирамидальные крыши буддийских и даосских храмов; все это отделено от моря только узенькой полоской белого песка, где играют целые выводки детишек. Никаких холмов, никакой плотины. Так и чудится, что любая более или менее высокая волна может затопить весь город, пощадив только тех, кто живет в многоэтажках. Буйная гроза обрушилась на Джакарту, как всегда по вечерам, и почти мгновенно стихла. Экваториальная жара тут же высушила улицы, сточные канавы, витрины и террасы с бассейнами. Возобновилось уличное движение. Тронулись в путь тысячи велосипедистов, но только местные – клиенты международных отелей предпочитают ездить в автобусах с кондиционером.
Из пятидесяти ресторанных столиков занята едва ли половина, и почти все посетители – мужчины, почти все при галстуках и почти все, если не считать нескольких западных туристов, азиаты, скорее всего, дельцы. Индусы, малайцы, корейцы, японцы, китайцы – я с удивлением констатирую, что мне легко распознать их национальность по росту, элегантности или степени раскованности. Романтическая панорама бухты, видимо, избавила хозяев отеля от необходимости заботиться о его интерьере. Безвкусный палас с узором из лиловых цветов гибискуса, большой аквариум с подсветкой, огромные телеэкраны – один со спортивной программой, другой с караоке – вот и весь декор, плюс отдаленный запах жареного мяса.
Ну и конечно, колченогий стол.
Официант приносит нам два меню в кожаных переплетах, украшенных великолепной Гарудой – мифической птицей Индонезии. Илиан их не открывает. Он задерживает официанта, с улыбкой смотрит на него и уверенно заказывает:
– Sarang Walet. Two.
Я перевожу удивленный взгляд на парня, и тот поясняет на почти безупречном французском:
– Ласточкины гнезда, мадемуазель.
Ласточкины гнезда?
Официант удаляется, а я как дура пялюсь на Илиана. Мне никогда не приходилось пробовать это изысканное блюдо. Самое дорогое и роскошное из всех азиатских специалитетов. По легенде, люди собирают их, рискуя жизнью, на верхушках скал над морем или на пальмах в джунглях… Не говоря уж о том, что килограмм этого редкостного кулинарного сокровища, обладающего, как говорят, свойствами афродизиака, стоит десять тысяч франков! Даже в Индонезии, самом крупном поставщике этого продукта в мире.
Я прикасаюсь к руке Илиана:
– Не надо, Ил. Это блюдо стоит целое состояние. Месячная зарплата – за суп из перьев…
– Если ты имеешь в виду мои гонорары, то это, скорее, мой годовой доход.
Наши пальцы сплетаются.
– Илиан, я оценила твой красивый жест: ласточкино гнездо для Мисс Ласточки. Очень романтично, браво! Но не нужно, это уж слишком.
– Это ничего не будет стоить!
Я пристально гляжу на него, встревоженная еще больше. Предпочитаю другие его выдумки – бесплатные и спонтанные, плод его воображения.
– Мне не нужен такой подарок.
– А я его тебе и не дарю.
Ничего не понимаю. А Илиан пристально смотрит на что-то за моей спиной. Оборачиваюсь и, следуя за его взглядом, вижу десятью столиками дальше… Улисса! Улисса Лавалье. Который сидит в компании азиатов в серых европейских костюмах, все трое почти такие же дородные, как он сам.
– Эту работу нашел мне Улисс, – объясняет Ил. – Улисс – ловкий малый. Не думаю, что у него в кармане больше денег, чем у меня, но он умеет делать дела. За мои выступления по всей Южной Азии – в Индонезии, Малайзии, Таиланде – он положил мне нищенский гонорар, зато оговорил с хозяевами отелей вознаграждение натурой. Бесплатное жилье и еда!
Слежу уголком глаза, как Улисс расправляется с огромным блюдом устриц.
– Я смотрю, он и себя не забывает!
– Согласен, – признает Илиан. – Боюсь, если и дальше буду играть во всех барах планеты, от Сан-Диего до Борнео, на условиях бесплатного питания, то скоро заведу себе такое же брюхо…
Я заставляю себя улыбнуться. Ил наклоняется ко мне и шепчет:
– Теперь понимаешь, почему больше никогда не должна пытаться меня увидеть?
Меня восхищают его отчаянные попытки свести ситуацию к шутке. А мне хочется заплакать, встать и убежать в номер. Лечь в постель рядом с ним и молча любить его.
Но я не двигаюсь с места. Отвечаю – тоже шепотом:
– Расскажи мне о том договоре, который ни одна женщина на свете не согласилась бы заключить…
– …потому что для этого, – договаривает Илиан, – нужно любить так, как никто никогда не любил.
Как мне дорога наша безнадежная нежность! Наша решимость продолжать играть комедию, когда все вокруг рушится. Мы ведем себя как герои фильма. Все, что нам приходится переживать, неизмеримо сильнее наших реальных жизней.
– Я люблю тебя, Ил. Я люблю тебя так, как никто никогда не любил!
Ил не отвечает. В белой рубашке он напоминает снежного буревестника, залетевшего в Южную Азию, в толпу дородных бизнесменов.
Ради меня.
Ил согласился на это жалкое азиатское турне в обязательном безупречном костюме исключительно ради меня.
Даже здесь, рядом со мной, мой возлюбленный уже не совсем похож на себя. Он теряет краски. Так линяет оперение амазонского попугая, посаженного в клетку. Илиан – прирожденный бродячий музыкант. Таким он был в парке Чикано или на Рамбла.
А официантов все нет. Может, они отправились собирать ласточкины гнезда на скалы Улувату? Может, тот, кто принял наш заказ, разбился насмерть, упав с утеса? У меня вскипают слезы, я вытираю глаза белоснежной салфеткой и, вместо того чтобы положить ее на колени, не раздумывая засовываю в сумку. Мне нравится птичья голова, оттиснутая на ткани, – с хищным клювом и гордым, свободолюбивым взглядом. Мне хочется сохранить на память каждую мелочь, каждое мгновение этого вечера. Украсть со стола вилку, нож, солонку. Я знаю, что после этой ночи никто никогда не назовет меня Мисс Ласточкой. Может быть, через несколько лет Оливье, в честь двадцатилетия нашей свадьбы, повезет меня в ресторан трапперов, где едят бобровое мясо. Надо же, оказывается, я еще способна иронизировать.
Снова протягиваю Илиану руку. Он крепко сжимает ее. Но мне чего-то не хватает – не могу понять, чего именно. Это не его улыбка. Не его глаза. Не его печаль. Не то последнее, что осталось украсть. Наши сплетенные пальцы пляшут. А я продолжаю искать и пытаюсь осознать – что́ делает наше прощание неполным? Обвожу глазами ресторанный зал, вглядываясь в каждую мелочь, и наконец понимаю.
Впервые с тех пор, как мы стали любовниками, нас не сопровождает музыка.
И я тихо спрашиваю:
– Ты сыграешь, Илиан? Сыграешь в последний раз, для меня?
Ил гладит мою руку и встает.
В углу зала, между аквариумом и экраном для караоке, стоит черное пианино. Рабочий инструмент Ила. Тот, на котором он почти каждый вечер исполняет банальные джазовые мелодии, блюзы, рок. Стандартный набор – по чужому выбору.
Илиан направляется к пианино. Улисс провожает его глазами. Сейчас не время играть! Но Илиану плевать на время. Ил надевает свою красную клетчатую кепку – для меня, только для меня – и поднимает крышку пианино. Господи, как же он красив!
Он умеет играть и на этом инструменте.
Я сразу понимаю, что он импровизирует. По крайней мере, мелодию. А слова он наверняка сочинил раньше, и они прекрасно ложатся на мотив, рождающийся под его пальцами. Это похоже на транс, какой случается лишь в редких обстоятельствах. Каждая нота влечет за собой другие слова. Каждое слово порождает другие ноты.
Гул голосов в зале – эдакий легкий шумовой туман – не затихает. Китайцы и малайцы беседуют, смеются, не слушая музыку.
А я слышу только ее.
Только два голоса – пианино и Илиана.
Официант, живой и невредимый, приносит наши ласточкины гнезда. Я к ним не притрагиваюсь.
До сих пор не знаю, какой у них вкус.
А Илиан играет. Играет и поет. Для меня одной.
Когда новый день наконец займется,
Когда тот, кто спал, на заре проснется
И ранняя птица в небо взовьется
В лесу, где встретили мы рассвет,
Бесследно растает наш легкий след.
Когда наш остров в пучину канет,
Когда гроза нас в полете застанет,
Когда в замке́ ржавый ключ застрянет
И мы поймем, что выхода нет,
Бесследно растает наш легкий след.
Оставь мне себя немножко:
Пусть не целый цветок, хоть один лепесток,
Брошку, сережку, к сердцу дорожку…
Когда на заре наши праздники сгинут,
Когда наши чувства навеки остынут,
Когда я устану мечтать о ней
В холодной слякоти будних дней,
Тогда в череде безразличных лет
Бесследно растает наш легкий след.
Когда она бросит свои капризы,
Когда я брошу свои стриптизы,
Когда мы нарушим любви обет,
Никто нам не выдаст обратный билет —
Бесследно растает наш легкий след.
Оставь мне себя немножко:
Пусть не целый цветок, хоть один лепесток,
Брошку, сережку, к сердцу дорожку…
Искорка взгляда – уже награда,
Голоса звук – спасенье от мук,
Слеза на мгновенье – почти извиненье,
Взмах руки на прощанье – почти обещанье.
Когда на любовь нам наложат запрет,
На наши объятья, на солнечный свет,
На тьму благосклонную наших ночей —
В мерцании лунных волшебных лучей
Бесследно растает наш легкий след.
Когда мы изведаем горе разлуки,
Когда мы разнимем холодные руки,
Когда твои взгляды померкнут от скуки
И ты обратишь их на тех, на других,
И ты позабудешь меня ради них,
И больше не будет нас вместе, двоих,
А будут лишь стены, холодные стены,
И жгучая горечь напрасной измены
Под небом, нависшим над грустной землей,
Где мы уже вновь не сойдемся с тобой,
Где наши следы смоет серый прибой.
Оставь мне себя немножко:
Пусть не целый цветок, хоть один лепесток,
Брошку, сережку, к сердцу дорожку.
Оставь от себя хоть чуточку:
Твой смех – на одну минуточку…
Когда наш последний вираж карусели
Свой бег оборвет в нашей постели,
Когда наш волшебный, воздушный полет
Под бременем брака конец свой найдет,
Когда наш смех опечалит всех,
Когда наши вздохи сочтут за подвохи,
От любви нам останутся жалкие крохи.
Когда краса былых живых букетов
Засохнет пыльным украшением буфетов,
Когда безумный жар страстей глубоких
Остынет в холоде бессонниц одиноких,
Когда благословенный солнца луч
Угаснет под завесой хмурых туч
И нашу жажду чудных перемен
Заменит скучный быт меж серых стен,
Когда друг друга мы вконец израним,
Что нам останется и кем мы станем?
Оставь мне себя немножко:
Пусть не целый цветок, хоть один лепесток,
Брошку, сережку, к сердцу дорожку…
Оставь от себя мне чуточку:
Твой смех – на одну минуточку,
Голосок – на часок,
Взгляд-огонек – на денек,
Грудки-малютки – на сутки,
Остальное – на двое.
И может, тогда ненароком
Останешься тут вся скопом.
Оставь мне себя немножко:
Пусть не целый цветок, хоть один лепесток,
Брошку, сережку, к сердцу дорожку.
Жизни частичку,
С глаза ресничку,
Жилку с виска,
Полволоска,
Со лба – морщинку,
С шеи – косынку.
Оставь мне себя немножко:
Пусть не целый цветок, хоть один лепесток,
Брошку, сережку, к сердцу дорожку…
