Книга: Тьма века сего (СИ)
Назад: Глава 41
Дальше: Глава 43

Глава 42

 

Лесистые отложистые холмы и распростертое меж ними поле пребывали здесь эпоха за эпохой, извечные, неизменные, и ждали своего часа, и вот — час пробил…

 

Первыми начали сдаваться видевшие, как бежал Альбрехт с кучкой приближенных, бросив свою армию на растерзание. Как эта новость исхитрялась расходиться по охваченному резней полю, по раздробленным куцым огрызкам австрийского войска — неведомо, но оружие там и тут бросалось под ноги, на вымокшую землю и тела павших. А быть может, и никак не расходилась тяжелая весть, а попросту даже самому отчаянному рубаке, самому преданному сыну этой земли уже было очевидно, что битва проиграна, а его смерть ничего не решит.
Около тысячи простых бойцов и рыцарей успели вырваться и даже не отступить — удрать, неуправляемо, врассыпную. Их не преследовали, окружали и сжимали оставшихся.
Где-то еще пытались противиться чьи-то клинки, но уже катился над лесистыми отложистыми холмами и распростертым меж ними полем победный клич, и последние островки отчаянного, безнадежного сопротивления затихали, и поднимались руки, открывая ладони, дрожащие от напряжения…

 

Дождь все так же падал — неспешно, равнодушно, смешиваясь с кровью на телах и земле, смывая жирную грязь с живых и мертвых. Фридрих запрокинул лицо к небу, прикрыв глаза и слизнув влагу с губ; влага была мерзкой на вкус и хрустела на зубах песчинками, растекалась по языку смесью горечи и соли. Примятый шлем, мешавший дышать и видеть, в бою пришлось бросить, и сейчас с волос за ворот, пропитывая одежду, убегали ленивые холодные струи.
Где-то кто-то кричал, громко стонал, кто-то откровенно, не по-мужски, плакал навзрыд, вдалеке захлебывалась ржанием чья-то лошадь, но после грохота битвы мир вокруг казался тихим. Просто в этой тишине кто-то кричал и плакал…
— Мы победили!
Он медленно открыл глаза, опустив голову, и с трудом собрал взгляд на рыцаре перед собой. На его доспехи было страшно смотреть — с такими повреждениями он должен был лежать где-то там, в этом ворохе порубленных и измятых тел, а не лихо гарцевать на пышущем жаром жеребце, не улыбаться из-за поднятого забрала, не салютовать окровавленным мечом…
— Мы победили! — еще громче крикнул фон Хоэнцоллерн и засмеялся — хрипло, сорванно, но искренне, с неприкрытой радостью. — Что за похоронный вид, мы, черт возьми, победили, кайзер Фриц!
Маркграф запнулся, запоздало устыдившись непрошенной фамильярности, и Фридрих растянул улыбку в ответ:
— Да. Мы победили.
— Эх, какая была возможность красиво пасть! — снова засмеялся маркграф. — Слава, почести семье, а то и песню, может, сложили бы… Но не судьба!
— Придется слушать песню о своих подвигах лично, — с напускным сожалением согласился Фридрих.
Тот громко, неприлично заржал и, развернув коня, устремился к тому, что прежде было правым флангом, перекрикиваясь по пути с кем-то из уцелевших.
— Вы победили, — негромко сказал голос справа, и Фридрих, не оборачиваясь, качнул головой:
— Нет, Линхарт. Он все сказал верно. Мы победили.
Бессменный адъютор фон Тирфельдер не возразил, не согласился, лишь молча двинул коня так, чтобы быть чуть впереди, и вокруг снова воцарилась тишина, в которой кто-то кричал и плакал…
Истошно кричащая лошадь умолкла — кто-то прервал ее мучения или смерть пришла, наконец, сама. Редели и становились тише и людские крики, и все слышнее — дождь, шлепавший по раскисшей земле и барабанящий по доспехам…
Невдалеке сгрудившиеся в подобие отряда легионеры разом обернулись к всаднику в миланском доспехе, кто-то крикнул что-то неразборчивое, и десятки глоток подхватили его крик, воздев оружие над головами. Фридрих распрямился, послав ответный салют, и крик повторился — торжествующий, зычный, и теперь можно было разобрать «Победа!» и «Жив!»…
Выждав два мгновения, Фридрих опустил руку с мечом, ставшим вдруг тяжелым, как бревно; медленно, не сразу попав, убрал его в ножны и тронул коня, неспешно двинувшись вперед, переступая через тела, взметая руку в приветственном жесте всякий раз, как справа или слева, или впереди слышалось снова нестройное ликующее «Heil Kaiser Fritz!», и снова растягивая улыбку в ответ на усталые, порой слегка безумные, но непритворные улыбки. Смертельно хотелось сползти с седла и упасть прямо в эту холодную грязь, вытянув гудящие ноги и руки, и чтобы вода так и бежала на лицо, и чтобы тишина оставалась рядом, и холодный воздух вливался в горящие легкие… Нельзя. Надо быть здесь, в седле, выситься над этим ковром из убитых и раненых, чтобы видели — Император жив.
Император жив. Главная фигура, без которой эта победа мало чего стоит. Пали сотни и сотни других, но Император жив…
Убит почти весь отряд, прикрывающий его в этом бою. Погиб верный пес Хельмут. Никогда больше не будут хорохориться и скабрезно шутить повесы Эрвин и Матиас. Остался лежать с рассеченной головой младший брат герцога фон Виттенберга. Потерял почти всех врученных ему богемцев Жижка. Никогда не встанут сотни пеших и конных, чьих имен и лиц он не знает или не помнит.
Но Император жив…
Островки разбитой армии медленно дрейфовали по бескрайнему полю, уже не щетинясь сталью, поблеклые и притихшие, окруженные имперскими легионерами, поодиночке в полукольце конвоя двигались люди в некогда украшенных дорогих доспехах — безоружные, без шлемов, пешие.
Слева вдруг кто-то крикнул остерегающе, заскрежетало сталью о сталь, загремело, чей-то голос рявкнул «Да держите ж его, сукины дети!», кто-то зарычал, как раненый зверь, и вновь загремел металл, столкнувшийся с металлом — совсем рядом, в нескольких шагах…
Фридрих остановился и развернулся, но увидеть, что происходит, не смог — фон Тирфельдер вмиг оказался на пути, заградив происходящее, и выжившая четверка телохранителей встала рядом живой изгородью. Он недовольно дернул поводья, подавшись в сторону от своего адъютора, и столкнулся с взглядом глубоко запавших глаз — взглядом, полным ненависти и отчаяния.
Рыцарь в помятом толедском доспехе стоял на коленях в кровавой грязи, низко согнувшись — четверо легионеров с трудом удерживали его за руки, вывернув их за спину, и на сидящего в седле врага он смотрел исподлобья, все еще пытаясь подняться. Двое наступили ему под колени, прижав подошвами ноги к земле, и рыцарь снова издал хриплый рык, попытавшись стряхнуть с себя навалившихся солдат.
— Хватит прятаться за спинами своих псов! — выкрикнул он сипло. — Имел наглость явиться на нашу землю, убивать наших детей — имей и смелость смотреть нам в лицо!
— Я бы не стал… — начал фон Тирфельдер тихо, и Фридрих молча тронул коня, подвинув его с пути и выехав на два шага вперед.
Рыцарь перестал вырываться и замер, тяжело дыша, все так же глядя снизу вверх с неприкрытым отвращением. Несколько мгновений прошли в молчании, и Фридрих кивнул:
— Отпустите.
— Ваше… — опасливым шепотом начал адъютор, и он повторил громче и настойчивей:
— Отпустите.
Легионеры переглянулись, с сомнением бросив взгляд на человека в своих руках, и медленно, нехотя отступили назад. Рыцарь одним движением вскочил, метнулся вперед, фон Тирфельдер и легионеры схватились за рукояти мечей, и Фридрих вскинул ладонь:
— Стоять!
Замерли все — замер напряженный, как тетива, адъютор, замерли хмурые легионеры, застыл на месте рыцарь в толедском доспехе, все так же тяжело дыша, сжимая кулаки, и, кажется, было слышно, как скрипят его стиснутые зубы…
— Вот я, — ровно произнес Фридрих, позволив коню сделать еще шаг вперед. — Чьих детей я убил?
— Моих, — сквозь зубы выдавил рыцарь. — Здесь, на этом поле, остались оба моих сына. Твои подлые псы и колдуны, которых ты привел на нашу землю, убили их. Ты доволен? Скажи мне, король-мясник, ты — доволен?
— Колдуны?! — с трудом сдерживая злость, переспросил фон Тирфельдер, тоже выдвинувшись вперед. — А то, что вытворяли ваши сегодня, это что — не колдовство?! Вы здесь ослепли, что ли? Годами ваш герцог собирает подле себя малефический сброд, годами якшается с чародеями всех мастей, прямо встал на защиту того, кто сам себя провозгласил Антихристом, а у вас хватает наглости и глупости обвинять в колдовстве нас?!
— Ложь и вздор! — выплюнул рыцарь желчно и распрямился, скривив губы в усмешке. — Так я и думал. Король-мясник молчит, не имея смелости признать то, что совершил, а вместо него тявкает его лживый пес, выгораживая хозяина… В чем дело? Ты убил тысячи людей, ты продал душу врагу рода человеческого, взял под свое крыло служителей Сатаны и теперь стоишь на нашей земле победителем, так почему у тебя не хватает смелости сказать об этом прямо?
— Может, потому что это бред? — недобро прошипел фон Тирфельдер. — Тебе такого в голову не приходило, а? Может, дело в том, что всё наоборот?
— Как твое имя? — сдержанно спросил Фридрих, и рыцарь смешался, не то сбитый с толку его спокойствием, не то на миг, краткий миг, поддавшись сомнениям…
— Рихард фон Хинтербергер, — отозвался он, наконец. — Ты убил моих сыновей Йоханнеса и Георга.
— Я запомню.
— Запомни, — ожесточенно проговорил тот. — Запомни, и будь проклят ты сам и весь твой гнилой род! Будь проклята твоя Империя, выстроенная на лжи, крови и дьявольской волшбе!
— Подумай, глупец, — снова вклинился фон Тирфельдер. — Тебе что, ни разу не приходило в голову, насколько это странно — целая Империя, охваченная колдовской заразой под покровительством Инквизиции, настолько солидным, что даже Рим ничего не может с этим поделать? Вам ведь так об этом рассказывали, да? Все колдуны, малефики и чернокнижники собрались в Империи, а все одаренные Господней благодатью — в Австрии… Тебе не кажется, что это как-то подозрительно, а? Или вы здесь не только ослепли, но и оглохли? Тебя не смущает, что весь христианский мир, а не только Империя, признал нового Папу, который объявил крестовый поход против вашего герцога? Все — французы, итальянцы, поляки, англичане, португальцы, Бог знает кто еще — все!
— Ни тебе, ни твоему королю не удастся меня смутить, — презрительно покривил губы рыцарь. — Я заметил сегодня в ваших рядах барона фон Эбнера и его людей. Не знаю, чем вы купили их, как переманили, что обещали — богатство, почести или Бог ведает что еще, но со мной вам это не удастся.
— Да он серьезно… — растерянно проронил один из легионеров, и Фридрих повел рукой, не дав ему продолжить:
— Нет. Не сейчас. Это не имеет смысла. Мы поговорим об этом после.
— Не о чем мне говорить с мясником, — с омерзением процедил рыцарь.
Фридрих не ответил; еще мгновение он смотрел в это лицо, искаженное ненавистью, а потом молча развернулся и двинул коня дальше.
— Что ты будешь делать с пленными, мясник? — донеслось в спину. — Приносить в жертву Сатане за дарованную тебе победу? Ну вот я, перед тобой, отец сыновей, которых ты убил, и подавись нашей кровью!
Фон Тирфельдер рядом ёрзнул в седле, явно преодолевая желание обернуться, тяжело засопел, но промолчал, и их маленькая процессия пустилась дальше, снова перешагивая через тела, отзываясь на кличи, приветственно кивая…
Дождь стал реже, обратившись мелкой холодной моросью, и вдалеке, над холмами, проступили в стылом темно-сером небе сизые прогалины. Сизые бреши на глазах проступали там и тут, и лишь над самым полем все еще висела плачущая пелена — уже неплотная, рыхлая. Солнце начало свой путь вниз — пока еще неторопливо, мешкотно, лениво, будто и оно устало, растратило все силы в этот день.
И где-то в лагере сейчас должна облегченно выдохнуть растратившая силы женщина в сером платье. Ее помощь Фридрих сегодня ощутил не раз, и казалось, что она все еще здесь, все еще пристально наблюдает, готовая в любой момент прикрыть, поддержать, защитить.
«Спасибо», — подумал он, тщательно произнося в мыслях каждый звук, и прислушался к себе. Ответа не было. Или он не услышал, или женщина в сером не желала тратить силы на пустую болтовню…
— Разъезд.
Напряженный голос телохранителя выдернул из отрешенности, как щенка из проруби, он встряхнулся, обернулся, проследив за указующим перстом. Через поле, огибая валы из тел, перемахивая через мертвых, своих и чужих, неслись пятеро, погоняя и без того несущихся лошадей. Фридрих сорвался с места, припустив навстречу, слыша, как растерянно ругнулся за спиной фон Тирфельдер.
Разведчики подлетели на полной скорости, не сумев сразу остановить коней, те заржали, попятились, отплевываясь и пыхтя.
— Идут! — выпалил один. — Одержимые здесь!
— Где?
— С минуты на минуту!
— Сколько?
— Десятки… пара сотен… Не знаю, невозможно сосчитать. Простите.
— Чуть-чуть не успели к битве, — проронил фон Тирфельдер чуть слышно.
— Сочтем это Господним благоволением, — серьезно кивнул Фридрих. — Конвоирам: пленных в кольцо, прикрыть и уводить. Сигнал expertus’ам… Готовность; что делать — решать самим, по ситуации.
— Сигналить отступление за линию пушек? — быстро спросил фон Тирфельдер. — Если сечка…
— Не поможет, — качнул головой разведчик. — Они идут поврозь, со всех сторон, маленькими группами по трое-пятеро, где-то десяток, но не собираются в единую волну. Артиллерийская линия не прикроет, эти… создания попросту явятся отовсюду.
— Уж лучше иметь пушки в готовности и не выстрелить, чем иметь возможность выстрелить и…
— Лагерь, — оборвал Фридрих, и адъютор запнулся, побледнев. — Лагерь беззащитен. Лазарет, сестры, священники, обоз… Оставшихся в нем людей для обороны не хватит. Найти фон Хоэнцоллерна. Он и его люди, кого успеет собрать за минуту — в лагерь.
— Прошу вас, Ваше Величество, хотя бы вы — к пушкам, — настоятельно произнес фон Тирфельдер, когда разведчики бросились врассыпную. — Приказы отданы, все будет исполнено, вам здесь не место.
— Я ценю вашу заботу, Линхарт, — сухо отозвался он, — однако все еще способен сам решить, где мое место. Желающие могут оставить пост при моей беспокойной персоне и отступить с конвоирами, никого не посмею осудить.
Адъютор тяжело вздохнул, недовольно поджав губы, и огляделся.
— Все отступить не успеют, — сказал он ровно. — И раненые остаются на поле.
— И вы говорили, что мое место не здесь?
Фон Тирфельдер не ответил, лишь переглянувшись с остальными телохранителями, и снова выдвинул коня чуть вперед, приподнявшись в стременах и всмотревшись вдаль. Редкие прогалины вдалеке стали шире, и можно было даже видеть, как обрывается висящая в воздухе морось: вот она есть, тут, над полем, и вот ее нет — там, позади, и справа, и впереди…
— Радуга, — едва слышно шепнул голос телохранителя за спиной, и Фридрих повернул голову за указующей рукой.
Меж двух холмов, под широкой небесной брешью, протянулась коротким мостом бледная, чуть видимая дуга. Цвета небесной арки едва проступали, и казалось, что она вот-вот исчезнет, растворится, стоит лишь подуть слабому ветерку…
— Eritque arcus in nubibus, — тихо проговорил Фридрих, — et videbo illum et recordabor foederis sempiterni quod pactum est inter Deum et inter omnem animam viventem universae carnis quae est super terram…
— Надеюсь, мы еще потрепыхаемся, — бросил фон Тирфельдер с внезапным ожесточением, потянул оружие из ножен, двинул коня еще на полшага вперед и чуть повысил голос: — Его Величеству лихачить не давать. Ясно?
Никто из телохранителей не ответил, да никто этого, похоже, и не ждал.
— А о субординации мы поговорим, когда все закончится, — заметил Фридрих, и адъютор, не оборачиваясь, так же серьезно отозвался:
— Возьму в адвокаты мессира Висконти.
***
Гонец, больше похожий на обитателя госпиталя для душевнобольных, влетел в лагерь полчаса назад, и даже не нужно было слышать, что он кричит собравшимся вокруг него людям — по его ошалело-ликующему лицу и так все было ясно. Австриец разбит, Император жив, остатки сокрушенной армии сдаются…
Это было полчаса назад.
Первая суета, поднятая появлением вестника, уже улеглась, и сейчас серые сестры сосредоточенно хлопотали, готовясь встретить раненых. За эти полчаса примчался, обсудил тремя отрывистыми фразами новость и вновь умчался неутомимый епископ Кёльпин. Влетел в шатер вихрь по имени Макс Хагнер, молчаливо всем лицом выразил обуревающие его чувства, на которые обыкновенно бывал до крайности скуп, мощно хлопнул по плечу Мартина, обеими руками неистово потряс ладонь майстера Гессе и вылетел прочь снова. Заглянул справиться о самочувствии Альты один из двух оставшихся в лагере expertus’ов, услышал ответ, оценил увиденное и удалился.
Полчаса…
Полчаса Альта продолжала сидеть в прежней позе — на коленях, со сложенными на них руками, со склонившейся головой, все так же едва различимо дыша.
Полчаса прошло с той минуты, как она должна была прийти в себя, оставить свой пост там, на поле у холмов.
Полчаса Курт и Мартин все так же пребывали рядом, ожидая, но она все так же продолжала сидеть в прежней позе — на коленях, со сложенными на них руками…
— Быть может, стоит… — начал Мартин, и Курт качнул головой:
— Нет. Ничего страшного с ней не происходит; видимо, просто хочет держать под контролем ситуацию до самого предела. Фридрих все еще на поле боя, в конце концов, пусть и победителем, и кто знает, что может приключиться.
— Ты в самом деле так думаешь или сам себя утешаешь, да и меня заодно?
— Когда что-то идет не так — поверь, я знаю, как это выглядит. Видел, как с таким вот полным погружением работает Готтер. Когда что-то идет не так — не ошибешься.
Альта вдруг содрогнулась всем телом, сипло вдохнула и распрямилась. Ее голова все так же бессильно свисала, глаза были все так же закрыты, и от того, как мотнулась эта висящая голова на прямом, как палка, теле, будто у мертвого цыпленка, стало не по себе…
— Вот сейчас — не так? — напряженно уточнил стриг, и Курт коротко отозвался:
— Нет.
— А когда…
Договорить Мартин не успел: издалека, от поля у холмов, сквозь плотный холодный воздух донесся отзвук трубы — протяжный, низкий в начале и торопливый, высокий в конце своей короткой песни.
— Это что — тревога? — спросил Курт, поднявшись; Мартин тоже вскочил, сделав шаг к выходу из шатра и тут же подавшись обратно, обернулся на замершую у самодельного алтаря женщину в сером…
— К Австрийцу пришло подкрепление? — предположил он неуверенно. — Вторая атака?..
— Полагаешь, Альта так отреагировала на появление вражеской конницы? — возразил Курт, и стриг снова не успел сказать ни слова — из-за стен шатра, откуда-то с окраины лагеря, донесся приглушенный крик, а спустя мгновение тревожно запел рожок, но уже не вдали, а здесь, рядом…
— Зараза, — прошипел Курт, сорвавшись с места, на ходу выдергивая арбалет из чехла.
Мартин успел первым — выметнулся наружу и остановился в трех шагах, озираясь с обнаженным мечом в руке. Что-то происходило там, за шатрами епископов и Конгрегации, кто-то всё кричал и кричал, и ему закричали в ответ, и крики множились — одни болезненные, другие остерегающие, третьи испуганные…
Охрана у шатра фон Берга чуть поодаль застыла на месте, сам епископ Рупрехт выбежал и встал рядом, прислушиваясь, восьмеро конгрегатских стражей уже были здесь и встали полукольцом. Испуганные и болезненные крики стихли, и теперь доносился чей-то громкий голос; слов было не разобрать, и лишь слышалась в этом голосе неприкрытая злость.
— Я сбегаю взглянуть? — предложил Мартин.
— Если там проблемы — разберутся без тебя, — возразил Курт, раскладывая и заряжая арбалет, — если проблем уже нет — вскоре узнаем, что случилось. Если проблемы серьезные — они придут сюда сами.
Стриг не ответил, нетерпеливо переступив с ноги на ногу, как охотничий пес, которому воспретили броситься на добычу, и замер, вслушиваясь. Злобный крик тоже смолк, и в просвет промеж шатров было видно, как пробежали в сторону лазарета легионеры, оставленные для охраны лагеря; фон Берг переглянулся с охраной, что-то коротко приказал, метнулся в шатер и тут же вылетел наружу, пристегивая на ходу ножны.
В тишине протекла минута, вторая…
Наверное, Курт успел бы среагировать. Возможно. Странная, необъяснимая способность чувствовать опасность затылком, в которой конгрегатские спецы даже пытались найти нечто сверхобычное, но так и не нашли — эта способность почти никогда не давала сбоев.
Почти.
Дала ли сейчас, он не успел сообразить, не успел понять, что случилось раньше — он сам почувствовал за спиной нечто, или так ему показалось, когда увидел глаза Мартина. В любом случае — стриг успел первым, оказавшись там, за его спиной, раньше, чем он сам успел обернуться. Мартин сбил наземь что-то похожее на человека, ударив мечом вдогонку и пригвоздив к утоптанной земле; человеческое подобие завыло, но не болезненно, а раздраженно и словно обескураженно — так, бывает, начинают выть и кричать сумасшедшие, которых изводят пакостники-мальчишки на городских улицах. Человеческие руки потянулись вперед, потом схватились за клинок, пытаясь вытащить из себя, и из порезанных пальцев засочилась кровь — вязкая, темная, похожая на загустелые чернила. Вокруг, точно смрад, разлилось ощущение безысходности, ужаса, отчаяния, вползая в душу, скручивая нервы, сковывая тело…
Курт, очнувшись, всадил стрелу в лоб — в упор, и вой превратился в булькающий хрип, но одна рука человечьего подобия все так же тянула из себя засевший в теле клинок, а вторая выбросилась вверх, пытаясь схватить Мартина. Тот саданул кулаком в перекошенное лицо, превратив его в смятую тыкву, потом выдернул меч и ударил, как пришлось — поперек все еще копошащегося тела, и еще раз, и еще, кроша хрипящее существо на ломти…
Человеческое подобие перестало хрипеть и содрогаться, лишь когда клинок перерубил горло, почти отделив от тела голову, и Мартин отпрянул, хрипло и мелко дыша, все еще держа оружие наготове и не сводя глаз с того, что лежало на земле в двух шагах от шатра. Несколько мгновений протекли в молчании, и лишь поняв, что изрубленные руки больше не тянутся, не пытаются ухватить, стриг медленно поднял взгляд, встретившись с Куртом глазами.
— Они пришли, — констатировал очевидное он, и Курт кивнул, выдернув стрелу и тоже сделав шаг назад:
— Похоже на то.
— Тревога на поле…
— Да.
— Вот только здесь им противостоять почти некому. Обоз, сестры…
— Не вздумай.
— Я могу успеть и туда, и…
— Мартин! — жестко оборвал Курт, повысив голос, и тот осекся, глядя почти с отчаянием. — Мартин, — повторил он с расстановкой чуть тише, но все так же твердо. — Нельзя. Спасти. Всех. Кем бы ты ни был. Всегда придется выбирать. Сейчас, здесь, самая большая ценность этого лагеря и этой армии — в этом шатре. Если что-то случится с Альтой — Бог весть, что случится с Императором, а если что-то случится с Императором — я с большой долей верности смогу предсказать, что случится с Империей. Твое место здесь.
— Но там…
— Я один не справлюсь.
Мартин осекся, оглянулся назад — на не видимый отсюда центр огромного лагеря, и снова переступил с ноги на ногу.
— Ты не один, — кивнув ему за спину, возразил стриг; Курт обернулся, окинув взглядом лица конгрегатских стражей, явно смущенных и злых на самих себя за свое замешательство в этой короткой стычке…
— Ты серьезно? — вздохнул он, снова обернувшись к Мартину, и тот поджал губы, опустив взгляд на останки существа на земле. — Ты один стоишь всех нас. Нельзя спасти всех. Но можно многих. Даже если иногда кажется, что спасаешь одного.
За шатрами снова закричали, Мартин дернулся, сделав шаг в сторону, и остановился, нетерпеливо перебирая пальцами на рукояти.
— Похоже, пока нападают поодиночке, — сказал кто-то из стражей; Курт не ответил, снова молча заряжая арбалет.
«Пока»… Разведчики говорили «они идут группами». Значит, и в самом деле «пока»…
Крик прозвучал с другой стороны, ему отозвался еще один — впереди, но шатры и палатки вокруг заграждали обзор, и увидеть, где и что происходит, было невозможно. Крики множились и становились громче, истошней, им вторили выкрики — злобные, испуганные, призывные…
Из-за шатра одного из епископов вымахнула человеческая фигура, покрытая свежей кровью — странно изломанная, будто старая марионетка, но двигалась она стремительно и проворно; епископские бойцы отшатнулись от солдата лагерной стражи, один из них упал, глухо закричав, попытался отползти в сторону — и не смог: руки его дрожали, отказываясь держать тело, и он упал лицом в землю, уже не пытаясь подняться. Еще один выронил меч и просто осел наземь там, где стоял, будто невидимый враг ударил его под колени, и отсюда было видно, как он жадно хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Остальные набросились на внезапного гостя нескладно, вразнобой, точно и не бывало выучки, за которую их и ценили, за которую они и получили свой шанс угодить на столь достойную службу — точно толпа новобранцев вдруг очутилась на месте бывалых воинов и первосортных телохранителей…
— Сзади! — крикнул Курт, еще толком сам не успев сообразить, что или кто появился за спинами конгрегатских стражей, лишь ощутив, как опять накатило то чувство отчаяния и страха, лишь увидев краем глаза мелькнувшую тень.
Выстрелить не получилось: боец стоял прямо на пути, и Мартин снова успел первым, но на сей раз и стражи не поддались растерянности и оторопи, и в высохшего, как мумия, человека в грязной выгоревшей крестьянской одежде вонзилось сразу четыре меча.
Слева возник чей-то силуэт, и Курт ударил арбалетом, не глядя — со всей силы, тут же отступив и едва успев увернуться от скрюченных пальцев. Уши заложило от взбешенного воя, у самых глаз возникло тощее лицо и оскаленные зубы, цепкие пальцы ухватились за рукав фельдрока…
Огромная серо-бурая тень мелькнула перед глазами, и тощее лицо исчезло.
Курт пошатнулся, выронив арбалет и едва не полетев вслед за цепкой тощей рукой, Мартин ухватил его за локоть и рванул на себя, чуть не вывернув сустав, серо-бурая тень подмяла воющее существо, придавив к земле; короткий рык, хруст — и вой прекратился, а в сторону лениво, точно набитый перьями мяч, откатилась оскаленная человеческая голова. Тень метнулась влево, повалив наземь мумию в крестьянской одежде вместе с двумя стражами, утробно рявкнула, клацнула и, отскочив, размашистыми прыжками понеслась к епископскому шатру. Упавшие стражи вскочили на ноги, глядя на мумию у своих ног; голова болталась на тонком куске кожи и мяса, еще миг высохшие пальцы скребли по земле, пытаясь нащупать опору, и мумия затихла.
Тень тем временем очутилась у шатра епископа, где возникли двое — такой же высохший крестьянин и еще один солдат имперской армии; еще четыре мгновения, два прыжка, недолгий почти человеческий вопль — и на земле остались лежать две окровавленных изломанных куклы.
Волк развернулся, отскочил подальше от вооруженных людей фон Берга, тяжело поводя боками — невероятно крупный, исполинский, невиданного облика, с неправдоподобными, сказочно огромными клыками и широкой, словно у быка, грудной клеткой, встряхнул головой и в те же несколько прыжков оказался вновь у конгрегатского шатра.
— Стоять! — прикрикнул Курт, когда один из стражей шагнул вперед, и тот недоуменно застыл, явно прикидывая, не лишился ли рассудка майстер инквизитор. — Стоять, — повторил он сдержанно, подобрав упавший арбалет. — Свои.
Остальные напряженно замерли, держа оружие наготове, но не двигаясь с места, и Курт подумал, что после, когда все это закончится, если эти парни выживут — придется приложить немало усилий, дабы поставить на место их самооценку, каковая сегодня наверняка покосится, как старая хижина. Бывалые конгрегатские бойцы шарахнулись назад, когда волк словно взорвался изнутри, точно бы вывернувшись наизнанку, и рослый голый человек на его месте возник будто ниоткуда.
— Простите, майстер Гессе, — тяжело отдуваясь, сказал Хагнер, держась ладонью за бок; никаких ран на нем не было — то ли успела затянуться, то ли все еще болел просто крепкий удар под ребра. — Я подумал, что для конспирации не время, и можно… От этих тварей разит какой-то ментальной дрянью — страх, апатия, чувствуете?
— Да. Прочувствовал в полной мере.
— В таком виде мне это легче сносить, да и пользы от такого меня больше… Они сейчас нападают по двое-трое или по одному, но скоро попрут толпой, охрана сводит всех к центру лагеря, попов и expertus’ов — в середину, бойцы кольцом вокруг. Кёльпин сказал — это одержимость, но не обычная, эти люди уже не живы, умерли, пока шли сюда. Подтверждаю: кровь на вкус — как у трупа. И что в них сидит, какие твари — неизвестно. Кёльпин сказал, что будут сочинять новый exorcismus на ходу… массовый… как-то так он сказал; надеются, что поможет…
Вдалеке за шатрами снова закричали; Хагнер рывком обернулся, сжав кулак, и снова повернулся к Курту.
— Вы на отшибе, майстер Гессе, надо срочно тормошить Альту и уводить к ним, в центр, я вас прикрою по пути. Получится у них или нет — неизвестно, но там у вас шансов уцелеть все-таки больше.
— Нельзя, — возразил Мартин. — Она прикрывает Императора. Судя по тревоге — на поле сейчас началось то же самое.
— Почему нападают свои? — спросил один из стражей, кивнув в сторону епископского шатра. — Эта одержимость перекидывается на других? Почему тогда не одержало кого-то из нас?
— Кёльпин считает, что эти твари — двух видов, одни способны лишь атаковать, а к другим лучше не прикасаться — «заразят». Пока такой попался лишь один, и мы не знаем, сколько из них такими окажутся — один из пятерых, один из сотни или… Вы уверены, что Альту нельзя забрать? Майстер Гессе, быть может, можно так и перенести ее — как есть, в бессознании?
— Я не могу сказать, насколько для нее важно оставаться на месте, нужен ли ей этот алтарь, который она себе обустроила, так ли важно, чтобы все оставалось в неприкосновенности, включая ее саму… Мы просто попытаемся не допустить этих созданий к шатру. Выбора у нас нет.
— Тогда я останусь с вами.
— Нет, — не дав никому ответить, возразил Мартин. — Хватит одного меня.
Хагнер перевел вопросительный взгляд на Курта; он помедлил, оглядел конгрегатских стражей, растерзанные тела на земле, мельком обернулся на вход в шатер — и кивнул:
— Да, он прав. Не знаю, что там удастся сделать священникам и expertus’ам, но помощь охране точно не помешает. И уведи фон Берга, ему-то здесь точно торчать незачем.
— Майстер Гессе…
— Давай, Макс, — мягко оборвал он и улыбнулся: — Смотри только, чтобы свои же не положили с перепугу.
— Своим это еще постараться надо, — криво, неискренне ухмыльнулся Хагнер в ответ и, помедлив, кивнул. — Понял, майстер Гессе. Держитесь тут.
К епископскому шатру он потрусил как есть — в человеческом обличье, голышом, и один из конгрегатских стражей сдавленно хмыкнул:
— Если я сейчас проснусь и осознаю, что все это — пьяный бред, я не удивлюсь ничуть… И давно он у нас, майстер Гессе?
— Достаточно, — коротко отозвался Курт и, подумав, разрядил и убрал в чехол арбалет: толку с него, как показала практика, все равно не было никакого.
Что сказал епископ странному голому человеку, отсюда было не услышать и выражения его лица не разобрать; несколько секунд он слушал, стоя на почтительном расстоянии от своего спасителя, потом один из бойцов указал на конгрегатский шатер, Хагнер развел руками и жестом указал влево, на центр лагеря. Фон Берг переглянулся с охраной, посмотрел на майстера инквизитора и что-то коротко ответил, выразительно приподняв зажатый в ладони тесак.
Хагнер замер, тоже обернулся на шатер, оглядел своих собеседников, кивнул и отступил назад. Его точно скрутило внутрь самого себя и одновременно вывернуло наружу, бросив на четвереньки, донесся короткий болезненный рык — и огромный волк в два длинных прыжка исчез за близстоящими палатками.
— Однако, — заметил Мартин, когда епископ с телохранителями, озираясь и стараясь прикрывать друг друга со всех сторон, заспешили к ним. — Не ожидал.
— Какой славный муж, — не поздоровавшись, сообщил фон Берг, приблизившись к конгрегатскому шатру, и коротким жестом велел своим бойцам занять оборону. — Даже извинился за непристойный вид. Сразу видно должное воспитание.
— Спасибо, — не ответив, кивнул Мартин, и епископ улыбнулся:
— Бросьте, майстер Бекер, не мог же я покинуть вас на растерзание дьявольскому отродью.
— Хагнер рассказал, что происходит? — спросил Курт, и тот, посерьезнев, кивнул:
— Да. Вот и проверим, чего стоят мои молитвы.
Курт промолчал, подняв взгляд на солнце. Солнце медленно, устало, точно сонная муха, сползало к закату. Из-за шатров снова неслись крики.
***
Солнце устало. Этот день был странным; солнце могло бы вспомнить такие дни из далекого-далекого прошлого, подернутого веками, как ледяной коркой — когда-то бывали такие битвы, когда-то смертные уже выворачивали силы природы и суть вещей наизнанку, но то было давно, так давно, что смертные почитают те дни сказками, а само солнце их уже позабыло…
Сегодня солнце устало. Солнце спускалось к вершинам холмов медленно, точно утомленный путник — с отвесной скалы, поглядывая вниз, на то, что творилось на поле, покрытом телами и кровью. Солнце уже не удивлялось, просто смотрело, как засуетились вдруг люди, как куда-то понеслись конные — прочь от поля, туда, где вдалеке люди не могли, а солнце могло видеть многочисленные шатры и повозки.
А сюда, на поле, со всех сторон шли другие люди. Они шли странно — колеблясь из стороны в сторону, точно пьяные, но шагали быстро, все быстрее и быстрее, и на поле, покрытое телами, устремлялись уже бегом. Сначала их было немного — дюжина или две, и смертные с оружием бросались на них, кроша на части, а потом их стало больше, и они бежали вперед, а смертные с оружием вели себя непонятно — кто-то все так же устремлялся на пришельцев, рубя и пронзая, кто-то бросал мечи, обхватывая головы руками и падая наземь, кто-то бежал, не разбирая дороги, и спотыкался о тела под ногами, и падал, и полз прочь, крича и плача.
Пришельцы тоже бежали и тоже спотыкались, и кто-то падал, поднимался и бежал дальше, а кто-то так и несся вперед на четвереньках, высоко взбрыкивая ногами, похожий на неведомого зверя, никогда не сущего под солнцем, и прыгал на людей с оружием и без. И кто-то из людей с оружием вдруг кричал пронзительно и жутко, рычал, как рычат раненые медведи, и разворачивался к своим, и бросался на них, разрывая руками и рубя мечами…
Солнце видело, как безоружные побежденные осеняли себя знаком креста, как это делают смертные, когда молятся или испуганы, и пятились, и кричали, и кто-то падал, кто-то снова бежал, а пришельцы неслись мимо них, не трогая, и снова и снова бросались на тех, с оружием…
Солнце видело, что пришельцы уже идут не порознь, не дюжинами, а сотнями; они шли и бежали, и валили на поле со всех сторон, и земля снова вздрогнула от разноголосого воя и крика, и плача, и рева. Смертные на поле смешались — недавние победители и побежденные, и странные пришельцы, и солнцу казалось, что все убивают всех — не разбирая, где кто, и паника, ужас, отчаяние пеленой накрыло поле у холмов…
Вой одержимых оглушал и сам заглушался людскими криками, и сплетался с ними, и в кучу смешались люди и нелюди; Фридрих видел, как поднялся сбитый с ног легионер, поводя вокруг исступленным взглядом, развернулся и молча, неправдоподобно высоко и стремительно прыгнул на всадника в нескольких шагах от себя, повалив его наземь вместе с конем.
Что-то прокричал рядом фон Тирфельдер, но сквозь стену криков и воя слов разобрать не вышло, лишь донеслось обрывком громкое паническое «заражают!»… Паника. Паника лилась волнами отовсюду, пыталась просочиться в душу, в тело, пыталась сковать и подавить, и Фридрих видел, что поддаются ей многие, но многие же и находят силы выстоять. Стальные холодные коготки ужаса и отчаяния скребли нервы, и бусина богемского граната на груди нагрелась, разливая по телу пронзительный жар, и паника отступала, а потом вновь шла на приступ и снова отлетала прочь…
«Я справлюсь!».
Мысль кричала, билась в разуме, как запертый волк в клетке — «я справлюсь! Альта, я справлюсь сам, защити лагерь!», но в ответ не было ни слова, и бусина все так же горела, разливая тепло и швыряя прочь, как щенка, атакующий ужас.
Фон Тирфельдер позади вскрикнул, загремели оземь доспехи, и крик повторился — громкий, пронзительный, жуткий; Фридрих развернул коня, готовясь ударить с седла вниз…
Толчок в бок был похож на удар осадного тарана. Дыхание перехватило, в голове загудело, зазвенело, точно невесть как вдруг оказался на звоннице, под самым колоколом, поле и небо кувыркнулись перед глазами, и от удара спиной о землю, казалось, сердце на миг остановилось. Перед лицом возникли оскаленные зубы, и сквозь звенящую пелену был близко и громко слышен вой — тот самый нечеловеческий, запредельный, леденящий, что носился над этим полем, оглушал, душил. Надо было подняться, подняться прямо сейчас, вскочить и сбросить с себя это тело — тощее, как скелет, и легкое, как соломинка… Вскочить, как учили, рывком с перекатом, сбросить…
Рот с оскаленными зубами вдруг застыл, широко раскрывшись, и вой стал хрипом, а меж зубов показалось что-то плоское, серо-красное, словно одержимый решил подразниться и высунул язык, почему-то похожий на острие меча. Острие замерло на миг и исчезло, и мелькнула сталь полотна, и верхняя челюсть нелюдя отлетела прочь вместе с половиной головы. Чей-то стальной сапог пнул застывшее тело, свалив его наземь, протянулась рука, и Фридрих не с первого раза смог ухватиться — латной перчаткой за латную перчатку.
Заходящее солнце било в глаза, решив напоследок наверстать весь тот свет и тепло, что не позволяли ему излить в этот день, и Фридрих поморщился от рези в глазах и боли в затылке, все еще с трудом держа равновесие и с удивлением отмечая, что меч все-таки не выронил.
Справа возникла фигура легионера — окровавленного и безоружного, с бешено выпученными глазами, протянулась рука со скрюченными пальцами, и пузырящийся кровью рот раскрылся, издав протяжный визгливый вой. Фридрих ударил наотмашь, перерубив лицо, добавил вдогонку, поперек шеи уже падающего тела. За спиной раздался хриплый рык, и он рывком обернулся, замахнувшись, но уже осознав, что это не завывание одержимого, а просто надсадный выкрик человека — отчаянный, ожесточенный, тяжелый.
Фридрих остановил замах, замер и опустил руку, встретившись с напряженным, усталым взглядом глубоко запавших глаз. Рихард фон Хинтербергер стоял в одном шаге рядом, сжимая рукоять дешевого короткого меча, явно чужого, подобранного с чьего-то тела на этом поле. Меча с острием, похожим на язык…
Фридрих кивнул и отвернулся, щурясь на солнце и готовясь встретить существо, что неслось с визгом прямо на него, перескакивая через груды мертвых и не обращая внимания на живых.
Солнце ползло к закату, размазывая над полем, обратившимся Армагеддоном, густую желто-алую тушь.

 

Назад: Глава 41
Дальше: Глава 43