Глава 33
Германия, апрель, 1415 a.D..
Чужаки в деревне заметны всегда и сразу. Чужаки и не приходят в деревню просто так. Путник скорее обойдет незнакомое селение, а внутрь войдет лишь с просьбой — о ночлеге или пище, или спросить дорогу, если заплутал. Несколько путников — уже событие, и эти уж точно не приходят без цели, особенно если путники эти не обыватели, а воины или торговцы, или бродячие монахи — о таких один из смотрящих за стадом мальчишек прибежит рассказать заранее.
В этот раз никто не прибежал, и чужаки появились внезапно. Потом мальчишки скажут, что никого не видели, мимо них никто не проходил, и стадо не затревожилось, заметив чужаков, а стало быть — никого оно и не заметило, ведь никто не проходил… И все же появились они именно оттуда, где были мальчишки и стадо, и река — с северной стороны. Восемь монахов в старых обветшалых хабитах, изможденные и похожие на восставшие мощи, босые, без дорожных мешков или хотя бы одной тощей сумы на всех.
Они вошли в деревню и двинулись по единственной утоптанной улице насквозь, не останавливаясь, не озираясь, ни на кого не обращая внимания, не говоря ни слова. Они словно и не видели ни домов, ни людей, словно шли не через людское селение, а по пустынному полю или лесной тропе, словно и не было здесь ничего и никого, кроме них и пыльной дороги под их костлявыми ногами. Они шли — в безмолвии, как призраки.
Они шли, и деревня затихала. Потом люди расскажут, что сами не знают, как так вышло и почему. Расскажут те, кто видел восьмерых монахов, и те, кто не знал о бредущих через деревню чужаках, кто был об эту пору в доме или на птичьем дворе, или в кухне у очага, или в дровянике. Расскажут, как точно бы озарение снизошло на их разум и душу. Расскажут, как осмыслили внезапно: грех пред лицом Бога есть мерзость, и Господь отвращается от всякого, творящего грех. Как уразумели вдруг, сколь лицемерны были и вера их, и молитвы, и покаяние. Как нежданно в умы и сердца явилась мысль, что невыразимо грешна их жизнь была от младенчества и до сих лет, и самый тяжкий грех — самоуспокоение, страшная ложь пред Богом и самими собою, утешительные мысли о том, что не поднималась их рука для убийства или кражи, а стало быть, и нечего страшиться, и стыдиться почитай что нечего. Расскажут, как вдруг словно въяве увидели грехи свои, каковые не замечали прежде или забывали, или старались забыть, или раз за разом каялись в них, но вновь и вновь повторяли. Расскажут, как начала метаться и рыдать душа, в единое время и озаренная светом Господней благости, готовой простить всё любому страшнейшему грешнику, и омраченная этим внезапным осмыслением совершенных грехов, прегрешений и нечестивых помыслов. Расскажут, как молчаливые монахи ушли и исчезли, а покаянное озарение осталось и долго еще пребывало в душе, не час, не два, не день…
И то же, почти слово в слово, расскажут в другой деревне, а после и в третьей, и пятой, и еще в нескольких, и в двух небольших городках. Расскажут, что спустя дни внезапное это осенение отошло, но всё ж осталось в душе чувство пустоты и горечи. Расскажут, что, быть может, парочка дел, совершенных на благо неприятного соседа или вовсе незнакомца, или доброе слово, сказанное без выгоды, или молитва ненадолго скрывают пустоту и умаляют горечь. Расскажут, самим себе изумляясь и смущаясь. И кто-то скажет, что милосерден Господь, не позволяющий святым Своим зримо и неизменно быть среди простых смертных и смущать их слабые души…
***
Первый день мая выдался приятно прохладным. Солнце не ушло, но уже не жарило так по-летнему и по временам прикрывалось облаками, невесомыми, как пушинки, давая прозрачную легкую тень. Ко второму дню пути Мартин уже не щурился раздраженно и не закрывал болезненно глаза, когда небесное светило нехотя выбиралось из облачного кружева, и даже, бывало, первым заводил разговор, а не только односложно отвечал на вопросы.
Грегора все же, к глубочайшему разочарованию несостоявшегося философа, было решено оставить в Грайерце. Как верно заметил Мартин, толку с парня в этой поездке все равно не будет, и если уж на что и рассчитывать, так это на умения его отца, уже однажды доказавшие свою полезность. Однако втянуть камневеда в дело второй раз уже самоочевидно не вышло бы, да и Косса всё же не одаренная любительница жвачных, и Курт сильно сомневался, что Харт хотя бы просто продержится дольше минуты, не говоря уж о каком-то значимом вкладе в победу. Посему пользу оставалось извлекать ту, что была доступна: пытаться закинуть удочку к нейтралам через Харта-старшего и просто держать хоть какое-то время в зоне своего влияния младшего. Философу была вручена бумага с краткой характеристикой и рекомендациями, а на словах отдано распоряжение непременно сообщить конгрегатским служителям, что майстер Гессе велел обратить на новое приобретение внимание отца Альберта…
— Заметили, — тихо произнес Мартин, на мгновение приподнявшись в стременах, и снова уселся. — Скоро встретят.
Курт не ответил, лишь молча кивнув; всё, что касалось встречи с отрядом сопровождения, и без того было обсуждено не раз, да и без обсуждений обоим было хорошо известно, что ждет впереди. Уточнять, не ошибся ли Мартин, определив мелькнувшую вдалеке мелкую кляксу как дозорного, он тоже не стал.
Вскоре вдали снова возникли размытые темные точки; точки росли, приближались, превращаясь в крошечные пятнышки, потом в пятна побольше, еще больше, еще, потом в неясные очертания, потом сложились в фигуры всадников… Фигуры становились всё ближе, и их уже можно было сосчитать — шестеро, и уже можно было узнать кого-то из них, и увидеть, что оружие наготове…
Мартин придержал коня, спрыгнул наземь, сделал три шага вперед и встал посреди неширокой дороги. Курт остановился тоже; подумав, неторопливо спешился и остался стоять, где был, держа обоих коней под уздцы.
— Только не лезь, — тихо бросил стриг, не оборачиваясь. — Я сам.
— Да уж не маленький, разберешься, — отозвался Курт сдержанно, и тот коротко кивнул, сделав еще два шага вперед.
Пятеро из шести всадников спешились и двинулись навстречу с арбалетами наизготовку, шестой так и сидел в седле, однако на месте не остался — пустил лошадь медленным шагом вслед за пятеркой бойцов. Этого сухого, как хворост, сморщенного старика еще издалека признал даже Курт, а уж Мартин-то наверняка еще раньше смог оценить, с каким почетом их встречают на подходе к Констанцу…
— Майстер Бекер, оставайтесь на месте, — предостерегающе произнес один из зондеров, хотя тот по-прежнему стоял недвижимо; приблизившись на расстояние пяти шагов, бойцы замерли, держа на прицеле обоих путников, и все тот же зондер добавил: — Думаю, не надо объяснять, что ничего личного.
— Конечно, Штакельберг, — отозвался Мартин подчеркнуто безмятежно, приподняв руки и развернув их открытыми ладонями к собеседнику. — Если память мне не изменяет, ничего личного у вас ко мне и быть не может.
Зондер кивнул. На лице вышколенного детища Хауэра не проступило ни тени эмоции, но не заметить, что все пятеро в некотором смятении, не мог даже Курт.
— Вы без оружия, где оно?
— У него, — Мартин кивнул назад, и Штакельберг нахмурился:
— Почему?
— Я всё ж не первый день в Конгрегации, — голос стрига улыбнулся. — Предписания на подобные случаи известны. Так к чему отнимать у всех нас время.
По тени, мелькнувшей на невозмутимом лице зондера, было видно, что он едва сдерживается, чтобы не поинтересоваться, много ли «подобных случаев» известно майстеру Бекеру и почему никаких предписаний не известно ему самому…
— Стойте на месте, — повторил он ровно и отступил в сторону; Мартин молча кивнул.
Старик за спиной Штакельберга медленно сполз с седла на землю, помешкал, глядя отчего-то не на стрига перед собою, а на Курта, и так же неспешно двинулся вперед, мимо пятерки зондеров. Никто не шелохнулся, не произнес ни слова, пока старик не приблизился, остановившись в шаге от Мартина. Теперь он загораживал стрига целиком, однако зондеры остались, как были — с принятым наизготовку оружием.
Несколько мгновений старик стоял неподвижно, молча, чуть прикрыв глаза, а потом вздохнул:
— Наклонись, что ли, сын мой, в мои годы этак тянуться тяжко.
Мартин помедлил и молча, неторопливо опустился на колени, продолжая держать руки чуть в стороны, по-прежнему открытыми ладонями к бойцам зондергруппы. Старик глубоко вдохнул, выдохнул и опустил ладонь на склоненную перед ним голову, снова прикрыв глаза и замерев недвижимо. В тишине протянулся десяток мгновений, другой, миновала минута, потекла вторая… В лица зондеров Курт не вглядывался, дабы не раздражать лишний раз и без того напряженных бойцов, но видел, что с каждой секундой им все более неуютно и неловко. Pro minimum трое из них — это Курт знал доподлинно — побывали с инквизитором Бекером в совместных схватках дважды и, насколько ему было известно, чувства к вышестоящему сослужителю питали самые теплые. Мысль, что им, возможно, вот-вот придется расстрелять его в упор, зондерам явно была не по душе…
— Ох, — снова вздохнул старик, убрав руки, и Мартин поднял голову, молча глядя на него снизу вверх. — Чую, что знал, на что пошел. Но к чему?
— Мир, отец Альберт, — отозвался Мартин негромко. — Он слишком большой. Путей слишком много, а меня слишком мало.
— А совладаешь ли?
— Должен. Значит, смогу.
— Ох, — повторил старик сострадающе и обнял стоящего на коленях стрига, прижав его голову к себе. — Prosperet Deus…
Наверное, обладай Курт той способностью ощущать чужие души, каковою владела Альта, сейчас его захлестнуло бы волной облегчения, изошедшей от зондеров, опустивших оружие. Впрочем, и без сверхнатуральных умений можно было догадаться, чего им стоили эти несколько минут.
— Ощущаешь себя недурно, как я гляжу, — уже серьезно и деловито сказал отец Альберт, поднимая Мартина на ноги. — Так и езжайте далее, как ехали. Но не в Констанц, там вам делать нечего.
— Почему? — решился, наконец, подать голос Курт, старик качнул головой:
— Не стану говорить. Вот доедем с вами до развилки, я и сии бравые воины — в Констанц, а вы с одним из них — в лагерь, где обосновался Его Высочество, и Антонио там же. Он вам все и поведает.
— Вы видели наш отчет, отец Альберт? — спросил Мартин нетерпеливо. — Читали его?
— Да, тщательнейшим образом изучил. Все учел. Не тревожься.
— Точно не стоит тревожиться? Мне все же кажется, что наши предположения…
— Коли я начну говорить обо всем, что творится и еще будет сотворено, — мягко оборвал его старик, — мы на этой дороге останемся до Второго Пришествия. Много мы продумали, получивши ваше послание, и есть что сказать вам, но все это в два слова не уложить. Посему — езжайте.
Курт хотел было заметить, что по пути к не видимой отсюда, а стало быть, далекой развилке можно было бы рассказать о ситуации куда более, чем двумя словами, однако спорить не стал. Говорить отец Альберт явно не желал — не то информация была столь тайной, что член Совета Конгрегации опасался оглашать ее даже в присутствии зондеров, не то время пути желал потратить не на разговоры, а на раздумья.
До самой развилки их маленький отряд так и доехал в молчании. Распрощался отец Альберт немногословно, но с такой внезапной и непривычной теплотой, что Курт еще долго не мог избавиться от ощущения, что прощался член Совета в последний раз. Мартин явно ощутил нечто схожее — на старика в сопровождении четверки зондеров он еще не раз обернулся, и до самого лагеря лицо стрига оставалось пасмурным и задумчивым.
Лагерь встретил путников настороженно. Трижды попавшиеся на подступах патрули были дотошны и придирчивы, в стане царила явственно видимая собранность и сосредоточенность, замешанные на тихо тлеющем азарте. Лагерь Фридриха напоминал огромного боевого жеребца, чующего близкую битву; жеребца вышколенного и оттого стоящего смирно в ожидании должного часа, но готового и жаждущего сорваться с места в любой миг.
— Что бы здесь ни происходило, мы вовремя… — пробормотал Мартин, и сопровождающий их Штакельберг тихо пояснил:
— Завтра особенно важное заседание Собора, Его Высочество и Совет ожидают любых последствий. Это не тайна, — уточнил он, когда оба инквизитора обернулись к нему с удивлением. — Известно всем, хотя громко о том не говорили. Даже горожане затаились, как при осаде… Бог знает, как это до них дошло.
— Тогда почему основные силы здесь, а не под самым Констанцем, почему Висконти не в городе? — спросил Курт, и зондер пожал плечами:
— Не могу знать. Надо будет — скажут. А вам, думаю, скажут прямо сейчас, — добавил он, когда впереди показался внушительный легко узнаваемый шатер с опущенным пологом.
Курт придержал шаг коня, замедлившись, потом и вовсе спешился, и Мартин с зондером последовали его примеру.
Почти все свободное место у входа в шатер было занято людьми, очевидным образом поглощенными одним-единственным делом — ожиданием, и так же очевидно было, кого именно здесь ждали. Фридрих, сидящий у самого входа, увидел гостей первым и поднялся, сделав один порывистый, нетерпеливый шаг навстречу, а следом за ним шагнули двое — Макс Хагнер и неизменный Йегер, похожий на молчаливую серую тень. Висконти поднялся тоже, но остался на месте, пристально оглядывая Мартина. Взгляд кардинала задержался на оружии, которое Курт возвратил владельцу после проверки отца Альберта, на идущем шаг в шаг со стригом Штакельберге, и не заметить облегчения, проступившего на его лице, нельзя было даже отсюда, с расстояния в дюжину шагов.
Зондер поднял руку, молча кивнув, и стоящая за спиной Висконти Альта в сером одеянии сестер-целительниц бросилась вперед, весьма неучтиво оттолкнув с дороги замешкавшегося кардинала. На Мартина она налетела сходу, обхватив за шею и едва не повиснув, ткнулась лицом в его плечо и замерла, не говоря ни слова.
— Ну… — неловко пробормотал тот, — ладно тебе. Я же в порядке…
Альта рывком отстранилась, глядя ему в глаза, и на ее лице отобразилась такая буря чувств, что Мартин болезненно поморщился, точно получив тычок под дых.
— Ты в порядке? — переспросила она недобро и повторила свирепым громким шепотом: — Ты в порядке?! Ты стриг, ау! Это порядок, по-твоему?!
— Да.
От того, как внезапно спокойно прозвучал ответ, Альта запнулась, несколько мгновений все так же пристально глядя брату в глаза, и, глубоко переведя дыхание, отступила еще на шаг назад.
— Что ж тебя вечно тянет в неприятности… — тоскливо вздохнула она, и Мартин с усилием улыбнулся:
— Как сказал один неглупый парень, если не жить интересно — зачем вообще жить.
— Умников развелось… — устало отмахнулась она и лишь теперь обернулась к Курту, тихо уточнив: — Мы все правильно поняли, Александер… да?
— Никто из нас не знал, что так получится, — отозвался он сдержанно. — Ни Мартин, ни я, ни сам он.
— Если б я хотя бы мог предположить… — начал стриг, и Альта со вздохом махнула рукой, оборвав:
— Нет, не сожалей. Мы все понимаем, что он был рад от этого избавиться. Это мы не рады и нам плохо, а ему сейчас наконец-то хорошо.
— Гессе, Бекер.
Висконти, все так же стоящий у шатра, коротким кивком указал на вход и, не дожидаясь ответа, откинул полог в сторону и вошел внутрь. Наследник бросил взгляд вослед папскому нунцию, но остался стоять, где был.
— Бить будет? — серьезно спросил Курт, и Альта вздохнула:
— Не исключено. У нас сегодня весело.
— Я привяжу ваших коней, — подал голос Штакельберг. — Идите.
Курт молча кивнул, передав ему поводья, и вместе с Мартином двинулся к шатру.
— Майстер Бекер, — окликнул зондер и, когда тот остановился, обернувшись, без улыбки сказал: — Было бы… интересно снова с вами поработать.
— Да, — отозвался тот, помедлив. — Мне тоже.
— И мне, — добавил Фридрих, когда стриг приблизился, и невесело улыбнулся: — Рад, что вы живы, Мартин. Как бы там ни было и в каком бы то ни было виде… А у вас, майстер Гессе, явный природный талант появляться вовремя. Идемте внутрь, не стоит заставлять ждать мессира Висконти. Он нынче не в духе.
— Вот это тебя угораздило, — одними губами шепнул Хагнер из-за спины наследника, приподнял полог, пропуская принца внутрь, и скользнул следом за ним.
— Как я понимаю, серьезная проверка моей благонадежности откладывается на неизвестный срок? — уточнил Мартин, когда присутствующие расселись, и Висконти сумрачно отозвался:
— Тебя одобрил отец Альберт, у тебя на руке четки святого Юргена, а главное — Гессе привез тебя живым и не в кандалах. Полагаю, этого пока довольно, чтобы счесть тебя пригодным. Выражаю всем нам соболезнования в связи с утратой Александера, а тебе персонально — в связи с нелегкими испытаниями, которые, предполагаю, пришлось пережить и еще придется. Я надеюсь, ты осознаешь, во что вляпался?
— Всецело.
— Excellenter, — кивнул кардинал. — А теперь, господа дознаватели, все то, что было описано в шифровке, но с деталями, подробно и быстро. Я слушаю.
***
Германия, апрель, 1415 a.D..
Эти врата никогда не открывались. Точнее сказать, Никлас никогда такого не видел, хотя слышать доводилось: один из предшественников рассказывал, что видел лет десять назад, как в монастырь привезли нового насельника. Предшественник уж сам десять лет как отошел в мир иной, и за это время ни одного подобного свидетельства Никлас более не слышал. С другой стороны, болтать о службе в целом и местных происшествиях в частности как-то и не принято было даже среди своих…
Сам Никлас за четырнадцать лет несения поста в этой привратной башне лишь трижды видел посетителей — дважды являлся кардинал Сфорца, в одиночку и в сопровождении Антонио Висконти, и один раз внутрь темной каменной громады было велено пропустить «члена Совета», о котором Никласу ничего известно не было. Выглядел он как обычный городской хлыщ, щенок двадцати с небольшим лет от роду, однако внутри пробыл невероятно долго — дольше, чем оба кардинала когда-то, а стало быть, насельникам монастыря нашлось о чем с ним поговорить.
Ни одно из этих посещений Никлас с сослуживцами особенно не обсуждал, обойдясь несколькими малозначащими фразами, хотя, надо заметить, прямого запрета на такие разговоры со стороны руководства никогда не было. Существовало, разумеется, указание не болтать о службе за пределами службы, однако обсуждать ее с собратьями по ремеслу не запрещал никто и никогда, но желания это делать почти никогда не возникало. Почему — этого Никлас не мог до конца понять сам, но многажды замечал, как неотвратимо скатывается дух куда-то в бездны уныния и тоски, стоило лишь беседе со скучающими сослуживцами отойти от обыкновенного обсуждения женщин, погоды, собак, лошадей и оружия и направиться в тему этого монастыря и обитающих в нем людей.
Никлас был далек от мысли, что это дело рук какого-нибудь особо одаренного expertus’а, таким образом защитившего это место от излишнего внимания или, как однажды шепотом предположил Якоб, пришедший в стражу пару лет назад, это сами насельники изнутри своих каменных мешков слышат и неким усилием своей мысли пресекают их разговоры. Никлас подозревал, что все куда проще. Обсуждать не шутя, пытаясь понять и прочувствовать, что происходит внутри этих стен, кто обитает там, что таится в их душе и разуме, на что способны эти люди и зачем Господь послал их в мир — все это слишком пугало непостижимостью и одновременно делало слишком близким и наглядным все то, о чем говорилось в Писании и проповедях, словно врата в Ад начинали медленно, скрипуче, приоткрываться прямо здесь и сейчас, и в лицо начинала дышать холодная, мертвая вечность. Поэтому Никлас, как и большинство, как и Якоб спустя пару лет службы, предпочитал лишнего не говорить и продолжал, когда вконец одолевала скука, обсуждать раннюю весну и последние слухи о близящейся войне. Война была делом привычным, простым, человеческим, и пугала куда меньше, чем восемь монахов внутри холодной громады за спиной.
Скука тоже была привычной. Когда-то давно, когда Никласа, тогда еще молодого бойца-новичка, вызвали «для беседы» и долго выматывали странными вопросами, он честно отвечал, хотя и удивлялся этим вопросам не меньше, чем тому факту, что беседовать довелось аж с самим кардиналом Сфорцей. И лишь спустя год-другой Никлас начал понимать, что для стражи этих врат в бездну попросту отбирали людей особого склада — таких, кто может год за годом сидеть на одном месте, пребывая в вечном безделье и вместе с тем ежеминутно ожидая того, что что-то пойдет не так. «А однажды пойдет», — многозначительно сказал тогда мессир Сфорца. Однако лето сменялось зимой, год сменялся годом, сменялись напарники и сослуживцы, поколения вестовых голубей в клети, но все шло, как прежде, и Никлас, как и все остальные, скучал и ждал, ждал и скучал. Время от времени прибывала повозка с водой и едой, которые передавали через маленькое окошко, Никлас привычно удивлялся тому, как простой смертный человек может выжить на таком пайке, и снова возвращался к скуке и ожиданию.
Эти врата никогда не открывались. Точнее сказать, Никлас никогда такого не видел, хотя слышать доводилось…
Сначала он услышал. Звук, смутно знакомый, уже слышанный когда-то. Звук, означавший что-то важное, это важное ни за что нельзя было упустить из внимания. Это уже случалось прежде — важное, сопровождаемое этим звуком…
Якоб оборвал на середине длинное и занудное рассуждение об отличии баварского и франконского брецеля и застыл, глядя на напарника растерянно. Их общий stupor длился два мгновения, а потом оба сорвались с места, бросившись на дозорную площадку, и там замерли снова, глядя вниз, на ворота в главный корпус монастыря.
Запертые снаружи ворота открывались — медленно, тяжело, оглашая окрестности душераздирающим скрежетом, демонстрируя миру раскрывшиеся замки и засовы. Помедлив, словно в задумчивости, обе створы вдруг с грохотом распахнулись, и темное, непроглядное нутро прохода теперь зияло навстречу могильной бездной. Минута истекла в тишине — нерушимой и такой совершенной, что было слышно, как слабый ветер шевелит песчинки на камнях двора, а в голове бешеными толчками шумит кровь; минута истекла — и канула в пустоту, и издалека, из глухой темени за распахнутыми створами, донесся едва различимый шорох.
А потом появились они — не то призраки, не то восставшие мертвецы с белыми лицами, много лет не видавшими солнца, тощие, словно высушенные рыбины. Сначала двое, следом еще двое, и еще… Они брели, медленно и тяжело передвигая ноги, глядя прямо перед собою и не щурясь на яркие солнечные лучи, словно их глаза не видели открывшегося им мира и света. Пара за парой, восемь костлявых фигур в монашеских ветхих рясах.
«Остановить — не пытаться». Мессир Сфорца был серьезен, говоря это, и Никлас помнил, как не по себе стало от понимания, что кардинал очень, очень старается донести до него, новобранца с большими планами на будущее служение, эту простую мысль. «Ваше дело — не пускать чужаков внутрь. Если изнутри захотят выйти — остановить вы их не сможете. Да и не знаем мы, следует ли это делать».
Остановить…
Восемь безоружных истощенных монахов в рубищах, едва подвигающие ноги и, казалось, готовые вот-вот упасть от малейшего дуновения ветра. Остановить их?..
Даже если бы кардинал и весь Совет в полном составе требовал, грозил, просил или умолял положить живот свой, но не позволить этим восьми призракам пройти дальше — в эту минуту Никлас четко осознал, что сделать этого не смог бы. Один или в пару с Якобом, или при поддержке всех зондергрупп Конгрегации, или с армией Императора за спиной — неважно. Просто не смог бы.
«Сигнал. Это все, что вы сможете и должны будете сделать. Подать сигнал. И молиться».
Сигнал…
— Сигнал! — сдавленным хрипом висельника выдавил Никлас, и Якоб, словно очнувшись, первым вновь метнулся вниз, к клети с голубями.
Когда внезапно онемевшие ноги донесли Никласа до их крохотной караулки, Якоб уже открывал дверцу.
«Если это будет один или два, или три человека — пишете, сколько, и отправляете с голубем. Если все… Просто выпускайте всех голубей пустыми. И будем надеяться, что вы успеете сделать хотя бы это».
Три голубя, ни разу за время обитания в этой башне не покидавшие ее, смотрели на шевеления человеческой руки недоуменно, отодвинувшись к дальней стенке, словно не понимая, что происходит и почему.
«А почему мы можем не успеть? Что может случиться?».
Они и взлетели не сразу — еще несколько секунд смотрели вокруг, крутя головами, точно пытаясь вспомнить, кто они такие, что это за голубая осиянная солнцем бездна над головой, и крылья расправили не рывком, а как-то вальяжно и нехотя, точно совы.
«Мы не знаем. Быть может, и ничего».
На оглушительный шум голубиных крыльев идущий последним монах обернулся, поднял голову, проследив за исчезающей в небесах сизой кляксой, и медленно развернулся к башне. Никлас окаменел у бойницы, слыша, как затаил дыхание Якоб, однако назад не отступил; отчего-то он был уверен, что эти глаза увидят его, даже скрытого камнем башни…
— Уходите оттуда, добрые воины.
Монах вымолвил это чуть слышно, едва шевеля губами, но Никлас был готов поклясться, что слышит этот голос четко и ясно, будто истощенный человек по ту сторону бойницы выкрикнул эти слова у него над ухом.
— Более нет нужды в этом месте. Идите с миром.
***
— Абиссус вышел в мир.
Висконти обвел взглядом слушателей, помедлил и продолжил:
— С таким донесением сюда прибыл два дня назад курьер из академии, где приняли голубя. А спустя четыре часа — еще один. С сообщением, что восьмерых монахов видели неподалеку от Нюрнберга. И к вечеру — еще курьер. Который рассказал, что они прошли в районе Нёрдлингена. В тот же день, когда их видели под Нюрнбергом, но на пару часов позже.
— Свидетели не могли ничего напутать? — переспросил Мартин тихо. — Туда и верхом-то за такое время не добраться.
— А вчера их видели у Гюнцбурга., — не ответив, договорил Висконти и лишь потом качнул головой: — Нет, Бекер. Никакой путаницы.
— Нюрнберг, Нёрдлинген, Гюнцбург… — повторил Курт с расстановкой. — Это моя паранойя нашептывает всякое о конечной цели их похода, или не только мне так кажется?
— Они идут к Констанцу, — хмуро отозвался кардинал.
— И что предполагается делать в связи с этим?
— Молиться? — предположил Висконти так серьезно, что Курт проглотил готовую вырваться остроту.
— Это еще не все, — многозначительно напомнил Фридрих, и кардинал кивнул:
— Да, самое любопытное я приберег напоследок. День назад прибыл еще один курьер из академии. В донесении, которое он привез, сказано, что Абиссуса больше нет.
— В каком смысле?
— В прямом, Бекер. Здание монастыря просто исчезло. Даже не так: его там словно никогда не было. На месте, где оно стояло — нетронутый ковер травы, растут деревья, которым не меньше полувека, и живописные густые кустарники.
Повисшую в шатре плотную тишину, казалось, можно было резать ножом. Курт переглянулся с Мартином, понимая, что и тот тоже с трудом удержался от того, чтобы задать вопрос, а не заплутали ли, часом, посланные к Абиссусу люди, не ошиблись ли местом, не свернули ли в сторону… Глупый вопрос, бессмысленный, беспомощный, попытка разума защититься привычным от необъяснимого…
— Что они наворотили тогда с Майнцем? — спросил Курт и, не услышав ответа, уточнил: — Это не было риторическим воздыханием, Висконти. Это был прямой вопрос, на который хотелось бы услышать вразумительный ответ. Это уже не тайна Совета, это потенциальная опасность для окружающего мира, и хотелось бы понимать, с чем и с кем мы имеем дело.
— Я не…
— И без философских отступлений в духе «я не знаю».
— Я не знаю, — ответил кардинал. — И отец Бенедикт не знал. Никто не знал. Раскаявшиеся малефики, стоящие на пороге святости, а то и этот порог перешагнувшие, это всё, что они знали и поняли. Люди, которые не творили чудеса сами, а возносили молитвы об их свершении. Или не возносили, если знали, что это не имеет смысла. Откуда знали? Думаю, оттуда же, откуда ветхозаветные и евангельские святые, чьи жития ты изучал в академии, как бы ни пугала эта мысль. Дон Сфорца считал само существование Абиссуса знаком Господнего благоволения, этаким зримым олицетворением Его одобрения самого существования Конгрегации и всего, что она делает. Отец Бенедикт полагал, что благоволение нисходило исключительно на самих насельников Абиссуса, а уж они делились им с Конгрегацией.
— А Майнц?
— Майнц считал, что пути Господни неисповедимы, а цель и смысл существования этого монастыря и этих людей простому смертному не постичь, и остается лишь благодарить Бога за то, что они есть и не враждебно настроены.
— Абиссус всегда был… так благонамерен в отношении Конгрегации?
— Сложный вопрос, — не сразу ответил Висконти. — Учитывая, что он по сути был создан лично Майнцем…
— Id est, изначально насельниками монастыря были… Кто? Раскаявшиеся подследственные Майнца, домолившиеся до святости?
— Да… Почти. Первыми были именно такие, их было трое.
— Что они там делали? — спросил Мартин. — Понимаю, что вопрос звучит глуповато, но все-таки. Что за устав у Абиссуса? Обет молчания, флагелляции, круглосуточная молитва, или что?
— Ад, — просто ответил Висконти. — У них персональный ад на земле, Бекер, вот что у них за устав. Заключенные там люди — это малефики, на чьей совести такое, что бывалых следователей мутило при чтении протоколов.
— Убийства, жертвоприношения?
— Да, в первую очередь. И то, что делают насельники Абиссуса, никакими канонами, никакими отцами Церкви не утверждено и даже не упоминается, это… я бы сказал — на грани ереси, и дон Сфорца так считал, но что мы, в конце концов, знаем о полноте Господнего промысла… Они не просто каются, они заставляют себя проживать то, что проживали их жертвы.
— Самовнушением, усиленным сверхнатуральными способностями? — уточнил Курт, и Висконти поморщился:
— Говоря твоим бесцеремонным языком — да. И не только «само»: тем, у кого было довольно желания, но недоставало воли, оказывал помощь один из братьев или все вместе. Раз за разом, каждый день. Сперва. А вот потом… Потом из простого сопереживания это переходит во что-то большее. Свой личный ад здесь, на земле, вот что я могу сказать, если передать это коротко. И это не метафора. Первые насельники добивались этого с помощью Майнца. Когда к ним присоединились еще четверо, опытным путем они сумели понять, как достичь этого… уровня раскаяния без помощи стороннего душеведа, собственным сосредоточением и молитвой. Спустя время Совет узнал, что внутри Абиссуса сами собой образовались, скажем так, два круга — внутренний, состоящий из все тех же троих первых, и внешний, из новоприбывших, почитавших себя недостойными и… — Висконти помялся, подбирая слова, и осторожно договорил: — И судя по всему, таковыми они и были, и дальше первого этапа, «переживания», они не продвинулись. Лишь один из них спустя два года вошел во внутренний круг, стал одним из тех, чьи молитвы имели действенность.
— А остальные?
— Остальные вскоре умерли. Скончались в мире, своей смертью, без отчаяния. Иными словами, достигнувши того, ради чего ушли в столь глубокое заточение — искупления.
— Но не добившись того, что ожидал от них Совет.
— Совет тогда сам не знал, чего ожидает, Гессе. Даже приказы, полученные охраной при создании Абиссуса и спустя годы после оного, отличались разительно. Когда-то стражам было велено лечь костьми, но никого не впустить и не выпустить, а спустя время Совет понял, что этот приказ не имеет смысла, и все, чего можно требовать — это послать весть о чрезвычайном событии, если таковое случится.
— Были основания считать, что насельники захотят выйти по собственной воле?
— Строго говоря, Гессе, они и в заточение ушли по собственной воле, — заметил Висконти многозначительно. — И да, Совет ожидал всякого, ибо тогда просто не знал, чего ожидать. И не только тогда. Отец Бенедикт звал Абиссус «ящиком Пандоры» и «кошкой в мешке»: он был уверен, что подобное место, подобные люди не могут существовать сколь-либо долго без серьезных последствий.
— Последствий для кого?
— Для мира в первую очередь. В последние годы жизни он пришел к мысли, что Абиссус если и был знаком благоволения Господа, то не к Конгрегации, а к роду людскому вообще, и скоро придет конец — либо оному роду, либо Абиссусу, либо тем, против кого Абиссус сделал оружием Господь.
— Откуда такие выводы? — спросил Мартин настороженно. — Из того лишь, что умножились сверхнатуральные события и явления, или были еще причины?
— Из того, что события умножились, — кивнул Висконти. — И из того, что насельники монастыря умножаться перестали. Такие люди, как те первые, и всегда-то появлялись редко, они были исключением; думаю, это вы понимаете. Никогда в стенах монастыря не бывало более дюжины насельников, и лишь малая их часть составляла в итоге внутренний круг, бывало даже время, когда таких нашлось лишь двое. Однако в последние лет двадцать Абиссус пополняться перестал вовсе. Дон Сфорца, по его словам, пытался затронуть эту тему с самими монахами, и те в своей обычной манере отвечать, не отвечая, сказали, что «всё идет как должно» и «больше не нужно».
— Это даже в пересказе жутковато, — заметил Мартин серьезно, и Висконти болезненно скривил губы в подобии усмешки:
— А я это видел своими глазами и слышал своими ушами. Эти люди и это место… Скажем так, Бекер, более у меня не было повода войти туда — и слава Богу. Когда я был юным, глупым и восторженным, я жалел, что святые в массовых количествах наблюдаются лишь в Писании, ведь они пример для подражания, вдохновения, живое напоминание о бренности бытия и голос Господа, говорящий с нами о спасении… Посетив Абиссус, я понял, что некоторым святым среди людей не место. Этот мир Господь все-таки дал нам для жизни и не запрещал радоваться ни миру, ни жизни. Радоваться рядом с ними было… проблематично, зато впасть в отчаяние от осознания собственной суетности, ничтожности и греховности — без проблем. Посетив Абиссус, я даже подумал, что в этом и есть добросердечие Господа — скрывать Своих святых от глаз людских.
— А теперь? — хмуро спросил Курт. — Теперь, когда эти святые вышли в мир, на глаза людские? Штакельберг сказал, что завтра «важное заседание Собора», и что-то мне подсказывает, что у монахов Абиссуса есть какие-то планы в этом отношении, ибо навряд ли они покинули свое заточение ради того, чтобы поприветствовать честное собрание. Что за заседание? Почему отец Альберт отказался говорить о нем даже в присутствии доверенных зондеров? Почему он там, Бруно там, а ты здесь?
— Потому что с этого заседания могут выйти не все, — сказал Фридрих, когда Висконти замялся. — И силы было решено разделить, дабы выжил хоть кто-то, и не обезглавить Империю и Конгрегацию вовсе.
Курт перевел глаза с наследника на кардинала, бросил мельком взгляд на понурых Альту и Хагнера и снова обратился к Фридриху, слыша, как невольно похолодел голос:
— «Дабы выжил»? «Хоть кто-то?».. Всё настолько серьезно и плохо, что последней надеждой Конгрегации остаются королевские телохранитель и фаворитка, допущенные к обсуждению столь секретных событий?
— Доверенный телохранитель-зондер и лекарь-expertus, — мягко, но настойчиво поправил Фридрих, и в его голосе на мгновение проскользнула жесткость, которую в общении с майстером Гессе он себе позволял нечасто.
— Очнись, агент Совета хренов, — с усталым раздражением произнес Висконти. — Хотя бы на минуту задумайся. Когда не стало отца Бенедикта, его место в Совете занял Хоффмайер. Когда не стало дона Сфорцы, его место окончательно занял Александер. Сейчас, когда не стало и его, заменить его некем. А теперь еще на минуту задумайся над вопросом, кем заменить Хоффмайера, если что-то случится с ним? Кого поставить ректором?
— Тебя?
— А еще? А если не станет и меня? А когда не станет отца Альберта — кого вместо?.. Вот так-то, Гессе, — кивнул кардинал, не услышав ответа. — Конгрегация сделала много для Империи, веры, Церкви, людей, но за всем этим почти не оставалось времени и возможностей делать что-то для себя самой. Посему да, сейчас ценен любой из старой гвардии, любой из тех, кто знает, помнит, видит, умеет, будь то королевский телохранитель, ведьмина дочка-expertus или инквизиторский сынок. С одной стороны, мы виноваты сами, почти забыли, что люди не вечно молоды и вообще не вечны — даже те, которые не вполне люди. С другой стороны, в последние годы и сама по себе ситуация складывалась так, что талантливых следователей и священников взрастилось немало, а вот с талантливыми управленцами отчего-то сложилось куда хуже.
— Был же этот… как его… — Курт пошевелил пальцами, тщетно пытаясь припомнить имя, вычитанное в отчетах. — Весь в положительных характеристиках, подающий надежды… Недавно стал обером в Кёльне…
— Это «недавно» было пять лет назад, — с подчеркнутой мягкостью возразил Висконти. — И его зовут Адольф Шрёдер. Ты встречал его в академии в позапрошлом году. Я вас друг другу представил.
— Да, Шрёдер. Точно. Я помнил. Просто забыл.
— Конечно, — скривил губы Висконти. — И да, его мы готовим, и место в Совете он однажды займет, но его одного мало.
— Постой, а Бамбергский обер, который пришел на смену, Царствие ему Небесное, Райзе? Ты им, помнится, так гордился, он у тебя с языка не сходил…
— И два года назад он погиб на операции по задержанию малефика. В этом проблема всех «подающих надежды», Гессе — их-то первыми и теряем, не все такие небывалые везунчики, как ты. Приятно, что ты интересуешься судьбами сослуживцев и будущим Конгрегации.
— Я, знаешь ли, эти два года не прохлаждался, — огрызнулся он. — Было чем заняться, помимо чтения отчетов. Ты член Совета, и это твоя обязанность и работа — следить и быть в курсе, кто где погиб, почему выжил и кому какие надежды подал.
— Вот теперь и твоя тоже.
— Pardon, что? — переспросил Курт, на мгновение запнувшись, и кардинал невозмутимо повторил:
— Ты сказал, что это работа члена Совета. То есть, теперь и твоя.
— То есть, любовница наследника на секретном совещании — это еще не полное дно, ты хочешь закопаться глубже и втащить в Совет не приспособленного к работе с людьми oper’а?
— Приспособишься. Выбора нет ни у тебя, ни у Совета.
— А кто говорил о молодой крови?
— Мы не можем затащить всю талантливую молодежь исключительно в Совет, талантливые нам нужны на местах, нужны те, кто смогут взять дело в свои руки, если вдруг с нами всеми что-то случится. Нужны люди, в которых Конгрегация будет жить, даже если погибнет. А людей — мало, очень мало.
— Но с меня толк в Совете какой?
— Будешь делиться опытом с молодым поколением, — категорично отрезал Висконти. — Будешь штудировать отчеты и искать нам молодое дарование себе на смену. Что там твоя хваленая интуиция, еще не околела в корчах?
— В любом случае, — не дав Курту ответить, негромко произнес Мартин, и взгляды обратились к нему, — как я понимаю, все это будет иметь смысл, если Империя и Конгрегация выживут вообще. И судя по новостям из Абиссуса и словам Его Высочества — есть все шансы не выжить. Верно?
— Ad vocem, — многозначительно заметил Курт, — я бы хотел узнать, отчего словить оные шансы первыми выпало Бруно и отцу Альберту.
— И Императору, — кивнул Висконти сдержанно. — Сразу скажу главное: на совещании, где обсуждалось, кому оставаться в Констанце, присутствовали все перечисленные, в обсуждении участвовали сознательно и по доброй воле, а принятое решение было и их решением тоже. Если изложить аргументы кратко и без эмоций, в Констанце остались те, чью потерю Конгрегация и Империя пусть и болезненно, но переживут. Бруно… Бруно мы отпускать не хотели, в академии его заменить некем, и у нас на него большие планы, однако он настоял. Если на завтрашнем заседании, которое будет, как все понимают, в прямом смысле судьбоносным, не появится никто из имперских и конгрегатских значимых персон — не заподозрить подвоха может только полный дурак, посему хоть кто-то из нас присутствовать должен. Я — папский нунций, этакая кровля, худо-бедно прикрывающая Конгрегацию официально, а также держатель связей, доставшихся от дона Сфорцы. Бруно решил, что связи и прикрытие сохранить важнее, поэтому я здесь. Отец Альберт — ценный expertus, живое хранилище знаний и умений, однако его потеря не будет иметь серьезных последствий, а в Констанце его умения, если Господь даст, могут пригодиться. Его Величество сделал все, что мог, вложил в Империю все силы, какие имел, и сейчас основные надежды в любом случае связаны не с ним, а с его наследником.
— Стало быть, — подытожил Мартин хмуро, — все оставшиеся в Констанце попросту отданы на убой? Кому? Что будет на этом заседании?
— Позволю себе заметить, майстер инквизитор, — подчеркнуто сдержанно возразил Фридрих, — что вы преувеличиваете и искажаете услышанное. Оставшиеся в Констанце рискуют, так будет верно.
— Ваше Величество, позвольте я, — мягко оборвал его Висконти, и Курт распрямился, с нажимом переспросив:
— Величество?.. Чего еще мы не знаем?
