Глава 29
— Боже ты мой… — чуть слышно и потерянно пробормотал Грегор, сделав шаг вперед, и замер рядом, у самой границы земляного пятна. — Как же…
— Где он? — глухо спросил Курт, и бауэр неуверенно отозвался:
— Предполагаю, магистериум сомкнул время и пространство в себе, и себя в нем, и этот дом теперь…
— Думаю, он спрашивает не о доме, — мягко оборвал фон Вегерхоф и, сделав два шага вперед, всмотрелся в противоположный край круга голой земли.
Курт помедлил, осторожно и глубоко переведя дыхание, и двинулся вперед, чувствуя, как земля мягко проседает под ногами, словно заботливо взрыхленная пашня. Грегор, на ходу утирая нос окровавленным рукавом, подбежал и торопливо зашагал рядом, вытягивая шею и тревожно вглядываясь.
— Вижу.
От голоса стрига за спиной Курт вздрогнул, невольно остановившись на миг, и побежал вперед — туда, куда метнулась едва заметная глазу высокая тонкая фигура. Он не слышал, следуют ли за ним остальные, и не видел ничего, кроме фон Вегерхофа, который уже был у края леса за земляным кругом: стриг остановился, присел, коснувшись чего-то ладонью, и теперь стало видно, что это не обломок древесного ствола, а лежащий на земле человек.
— Жив? — напряженно крикнул Грегор, и тот коротко отозвался:
— Да!
Последние несколько шагов показались вечностью, словно уничтоженный камень все еще был где-то рядом, все еще продолжал играть со временем и реальностью, и ноги вязли во взрыхленной земле, словно в мелком болоте. Добежав, Курт, кажется, споткнулся о выступающий корень и упал коленями на траву рядом с неподвижным телом с закрытыми глазами…
— Жив, — повторил фон Вегерхоф, осторожно ощупывая голову, шею, грудь Мартина. — Голова не разбита, кости целы, je pense… Но он очень бледный, руки холодные и пульс слишком частый; или это плохо, или… Этот взрыв, или как назвать то, что случилось, я почувствовал… нечто, это могло повредить ему сверхнатуральным образом?
— Я не знаю, — ответил Харт, тяжело отдуваясь. — Теоретически да. Возможно. Наверное… На мгновение я ощутил будто бы свет, другой, не тот, который видишь, кажется, что этот — намного ярче, и — пустоту в мыслях, как будто меня не стало, но я всё ещё был. Но… Не знаю.
— Я тоже почувствовал, — подтвердил Грегор, остановившись рядом. — Как будто всё остановилось, вообще всё, причем навсегда, но тут же продолжилось… Но он, по-моему, просто ударился головой и потому в беспамятстве, — с преувеличенной уверенностью оборвал он сам себя; ему никто не ответил.
Стриг осторожно приподнял Мартина за плечи, стянул с него лямки дорожного мешка, мешающего спине, отставил суму в сторону и снова аккуратно уложил тело наземь.
— Быть может, надо воды на лицо… — уже не так уверенно проговорил Грегор, и ресницы беспамятного человека дрогнули, с усилием приподнявшись и сомкнувшись снова.
— Не надо, — чуть слышно шепнул Мартин и, медленно переведя дыхание, снова открыл глаза. — Мне б сейчас не воды, если честно…
Курт выдохнул, опустив голову и упершись в землю ладонью — голова вдруг закружилась, словно от крепкого удара в затылок.
— Вздумаешь так чудить снова — выпорю, — пообещал он хрипло. — Какого тебя сюда понесло?!
— Потому что Конгрегация своих не бросает, — все так же тихо отозвался Мартин.
— Что за… Какой идиот в тебя это вдолбил?!
— Ты…
Курт набрал воздуха, чтобы высказать все, что думает об этом пафосном вздоре, и осекся, вспомнив. Годы назад, сад у корпуса академии, светловолосая девочка и мальчишка в простой одежде воспитанника. «Альта теперь, получается, не может вернуться домой? Потому что ее опять захотят убить?» — «Мы этого исключать не можем. Поэтому она будет здесь, под защитой Конгрегации. Потому что Конгрегация, Мартин, своих не бросает»…
— Отвратительно хорошая память, — буркнул Курт нарочито злобно, и Мартин вяло улыбнулся, тут же посерьезнев.
— Фёллер. Где он?
Курт огляделся, приподнявшись на коленях, и не сразу увидел еще одно тело вдалеке — смятое и похожее на сломанную куклу.
— Мертв.
— А вы-то как? — нерешительно спросил Грегор, и Мартин, помедлив, сдержанно ответил, по-прежнему еле слышно и словно выцеживая каждое слово сквозь сжатые зубы:
— Похоже, никак. Ноги… переломаны, похоже, обе… И, сдается мне, потроха всмятку и… внутреннее кровотечение. Словом, отбегался.
Вокруг повисла тишина, в которой слышно было, как задержал дыхание Грегор, как тяжело вздохнул бауэр и как мелко, часто дышит человек, лежащий на земле, и лишь сейчас стало не просто заметно, а видно отчетливо, что ему страшно, смертельно больно, и шепчет он лишь для того, чтобы не крикнуть…
— Уверен? — с усилием выговорил Курт, и Мартин невесело хмыкнул:
— Я так себе лекарь… но симптомы сходятся.
— Боюсь, он прав, — тихо подтвердил стриг.
— Так, — решительно сказал Харт. — Если кто-то успел в этой суматохе прихватить хотя бы ничтожный обломок магистериума, самое время в этом сознаться. Он вылечит всё, даже смертельное ранение. Ну?
— Никто не успел, — подытожил Курт хмуро, когда в ответ прозвучала тишина. — Да никто и не пытался.
— Ну, мы… сделали то, зачем пришли, — с наигранной бодростью улыбнулся Мартин, и видно было, как лихорадочно дрожат побелевшие губы. — Расследование… завершено, малефичка уничтожена, опасный артефакт тоже…
— Сделайте что-нибудь, — оборвал его Курт, обернувшись к Хартам, и Грегор отвел глаза, снова хлюпнув окровавленным носом. — Вы же можете что-то сделать?
— Я боюсь, вы себе неверно нас представляете, майстер Гессе, — мягко возразил бауэр. — Мы ведь не волшебники из сказки, которые могут развеять во прах или исцелить мановением руки. Я не лекарь, мой сын тоже. Сожалею.
— Вот сейчас бы Альта… как никогда была кстати, — Мартин сухо кашлянул, на миг прикрыв глаза, и договорил, со все большим усилием складывая слова: — Похоже, это и была та самая глупость… Чуть не подставил одних, не спас другого и загнулся сам…
— Мартин, — начал Курт, сам еще не зная, что собирается сказать, и тот перебил:
— Не надо. Дурак, понимаю, и не спорь. Но раз такое дело… пока я не отрубился, хочу успеть сказать кое-что. Это важно… Давно было надо, — продолжил он, когда Курт молча кивнул, — и в день, когда мы собрались у Хауэра, я не знал… что нас обоих направят сюда, я думал, что тебя отошлют в Констанц или с наследником в Австрию… Потому что тебя же всегда втыкают во все прорехи… И хотел поговорить, но так и не собрался с духом. Скажу сейчас… Знаю, ты об этом думаешь всегда, постоянно, год за годом, и… — Мартин тяжело перевел дыхание и четко, с расстановкой выговорил: — В смерти матери тебя не виню. И она не винила. Знаю. И ты знаешь. Она… была взрослой разумной женщиной, независимой и своевольной, и… хорошо знала, на что идет, продолжая выбранный путь. Ну вот, — неловко и вымученно улыбнулся он. — Оказывается, это было легко…
— Бруно проболтался? — тихо спросил Курт, и Мартин устало прикрыл глаза:
— Что ж у тебя вечно отец Бруно виновник всех бед-то… Я же инквизитор, пап. Да еще и, говорят, потомок лучшего следователя Империи…
— Слухи врут, не лучшего, — возразил он ровно. — Но как бы там ни было, он тобой гордится.
— Слушайте, ну что вы тут устроили? — возмущенно вмешался Грегор. — Предела ведь больше нет, больше не надо идти два дня! Если сделать носилки…
— Меня нельзя нести, — не дав ему продолжить, возразил Мартин и, не сдержавшись, все-таки застонал, закусив губу и болезненно зажмурившись. — Или, — продолжил он, не открывая глаз, — я просто умру в пути от болевого шока… или вы растрясете меня вовсе в кисель, ускорив кровотечение и… Все равно не успеете. Да и какой смысл? Целителей нет и в Грайерце тоже, а обычные методы тут уже не помогут. Я хоть и не лекарь, но учился неплохо… Начинаю засыпать, руки немеют, сознание вот-вот погаснет… Всё. Недолго осталось.
— У вас есть одно средство, — глухо сказал Харт и, когда взгляды обратились к нему, молча ткнул пальцем в сторону фон Вегерхофа.
Тот недоуменно нахмурился, на миг смешавшись, и понуро качнул головой:
— Боюсь, теперь уже ты себе неверно представляешь, о чем говоришь. Кровь стрига исцеляет раны, да, но все ж не такие, это же не волшебный эликсир и…
— Я не об этом исцелении, мастер, — оборвал бауэр и, когда стриг запнулся, оторопело замерев, уточнил: — Вы же мастер?
— Нет, — напряженно отрезал фон Вегерхоф. — Я не мастер. Я не высший. Я вообще единичный exemplar, возникший неведомо как и исключительно по милости Господней. Вся моя сила — не моя, я вечный птенец, если тебе угодно.
— Бросьте, — поморщился тот раздраженно, — сейчас нет времени на риторику и флагелляции, парень умирает. Я — чувствую вас. Поэтому и сказал то, что сказал.
— Вы оба о чем? — настороженно спросил Курт. — Вы же не обсуждаете, как сделать из Мартина стрига, да? Потому что если да, то вы спятили.
— Вам нужен живой сын или нет? — резко оборвал его Харт. — Потому что если да, то это ваш единственный выход. Да перестаньте, майстер Гессе, уж вы-то должны знать, что он останется кем был и никакие страшные демоны не вселятся вместо его души!
— Уж я-то знаю, что и это не исключено! — зло отозвался Курт. — Я уж не говорю о том, что сама эта мысль — дикость!
— Почему? Потому что лично вам она претит? Я вот не треснул пополам, отпустив сына своей дорогой.
— О да, это одного порядка вещи — дать ребенку уйти в студенты и сделать его кровососущей тварью!
Курт запнулся, поймав на себе взгляд фон Вегерхофа, и замер, судорожно подбирая слова и не находя нужных, чувствуя, что краснеет — впервые за последние пару десятков лет.
— Я…
— Я понял, — не дав ему договорить, мягко перебил стриг. — И ты прав.
— Но не ему это решать!
— Эй, — тихо окликнул Мартин, и вокруг воцарилось тревожное молчание. — Я уважаю хорошую дискуссию, но я тут умираю как бы…
Он снова закрыл глаза, медленно и хрипло выдохнул, облизнув губы, и с видимым трудом снова поднял веки.
— Не тебе это решать, — проговорил Мартин едва слышно, но четко. — Он прав.
— И ты… — Курт снова осекся, снова не зная, какие слова подобрать и как спросить; тот чуть заметно кивнул:
— Да. Хочу.
— Но я не знаю, сумею ли, — так же негромко возразил фон Вегерхоф. — Никто не знает, что из этого может получиться.
— Быть… сыном любимчика начальства иногда очень выгодно, — натянуто улыбнулся Мартин. — Например, я знаю, что Совету… давно не дает покоя эта мысль — «а что получится». Но с добровольцами… было негусто, и вам с отцом Бруно совесть и вера не позволяли ставить такие опыты… Ну вот. У нас есть подопытный, которому хуже уже не будет, и… опыт будет оправдан чем-то большим, чем любопытство.
— А если…
— А если хуже будет, мне и так начертано сдохнуть, — отрезал Мартин и снова прикрыл глаза, дыша тяжело и сипло. — Добьёте, и всё.
— Почему и зачем? — во вновь наступившей тишине спросил Курт сдавленно.
Тот помедлил, болезненно морщась и явно пережидая приступ боли, и с трудом поднял к нему взгляд.
— Если я скажу «чтобы жить дальше» — гордиться мной ты перестанешь?
— Нет, — ровно отозвался Курт. — Просто я должен знать, что ты сам понимаешь, что делаешь.
— Время… — голос сорвался на шепот, веки снова опустились и опять поднялись с явно немыслимым усилием. — Время. Я… Я же ничего не успел. Ничего не сделал. А впереди… Впереди немыслимое… невероятная, неизмеримая пропасть работы. Миллионы миров, помнишь? А я даже одного не видел и даже в одном не сделал и половины… А я хочу сделать. Хочу успеть. Хочу увидеть, узнать — и сделать… Как можно больше.
— Ты понимаешь, что если получится — это навсегда? — тихо спросил фон Вегерхоф, и тот вяло улыбнулся:
— Сознание уже мутится… но я достаточно четко соображаю, чтобы понимать, что такое «всегда».
— Ты понимаешь, что моя… уникальность не гарантирует обращения ad exemplum? Что очнуться ты можешь кем угодно или не очнуться вовсе?
— Вполне.
— Ты понимаешь, чем рискуешь? — спросил Курт глухо, и Мартин с усилием перевел взгляд на него:
— Да. Ну… подставлять собственную душу — это у нас семейное.
— Я не святой, и не мне проповедовать благочестие, но все же есть разница между набором грехов и опасностью погубить себя, став… — Курт запнулся, чувствуя на себе взгляд фон Вегерхофа, и договорил, с трудом подбирая слова: — То, что вы намереваетесь сделать, это даже не грань ереси, это почти у грани малефиции и уж точно искушение Господа.
— Помешаешь мне?
Курт искоса бросил взгляд на стрига, чувствуя, почти слыша, как убегают последние мгновения, когда еще можно что-то решить, когда еще хоть что-то зависит от того, что будет сказано и сделано… Александер послушается, если сейчас сказать «нет», вдруг четко понял он. Член Совета Конгрегации Александер фон Вегерхоф сейчас подчинится решению агента и oper’а. Не станет возражать и убеждать — он сам в сомнениях, сам готов отказаться, сам на грани того, чтобы оставить все как есть и не рисковать… в том числе и собой?.. Ведь никому не известно, что думает его Мастер о таких деяниях, и не будет ли это сочтено нарушением негласного договора о человечности, который когда-то сделал фон Вегерхофа тем, кто он есть. Но сейчас стриг самоочевидно колеблется не из опасений за собственную судьбу — это мог не увидеть только слепой. Сейчас он даже не в смятении, он в ужасе, который скрывает недостаточно хорошо для того, кто знает его — в ужасе при мысли о том, что может стать соучастником и даже самой причиной погибели души одного из тех немногих, кого мог назвать ни много ни мало семьей…
Александер откажется. Если сейчас просто сказать «я запрещаю». И ничего не случится. Просто будет еще одна потеря, их уже было множество и будет столько же. Пройдет время, ничто не забудется, ничто не сгладится, но с любой потерей можно смириться. Можно. И нужно. Надо просто сказать «нет»…
— В твои годы, — произнес он, наконец, с таким усилием, словно сам лежал на земле умирающим, с истекающими силами, ослабевший, — я уже принимал решения, от которых зависела судьба Конгрегации и Империи. Думаю, ты достаточно взросл и разумен, чтобы решить за себя самого.
Мартин на мгновение замер, будто услышав нечто невероятное, немыслимое, и тяжело усмехнулся:
— Даже если все кончится скверно, оно того стоило… Ad rem, — выдохнул он, прикрыв глаза обессиленно. — Иначе сейчас все решится само собой, и подопытный станет непригоден.
— Хорошо, — решительно кивнул фон Вегерхоф и жестом велел Курту отодвинуться подальше.
Это было похоже на сон — настолько происходящее не вязалось с самой своей сутью. Со стороны казалось — это лекарь у постели болящего совершает какие-то манипуляции, отработанные годами практики, манипуляции обыденные, заурядные, и произносит какие-то столь же рутинные слова — «дай руку», «лежи спокойно», «процесс поначалу болезненный, не дергайся», а болящий слушал, кивал, тихо отзывался «понял» и «да»… Словно здесь, сейчас, вершилось не жуткое потустороннее действо, не мистическая игра, где ставкой была душа человеческая, а происходило что-то банальное и прозаичное, как припарка или прием пилюли…
Когда зубы стрига вошли в вену на руке, Мартин болезненно поморщился, прикрыв глаза, и лишь через несколько мгновений разлепил подрагивающие веки с невероятным трудом, глядя мимо фон Вегерхофа затуманенным, невидящим взглядом.
— Вырубается… — едва слышно шепнул Грегор, и Курт вздрогнул — он буквально, в самом прямом смысле, забыл о присутствии Хартов. — Быстрее же, не успеете!
Ему никто не ответил. Стриг опустил руку Мартина наземь, торопливо засучил свой рукав и полоснул по запястью ногтем как пришлось — наискось…
— Мартин!
На громкий оклик тот повернул голову едва-едва, с трудом собрав взгляд на лице над собою, и фон Вегерхоф четко, с расстановкой выговорил:
— Последний шаг. Да или нет?
— Да.
Это был шепот на пределе слышимости, почти беззвучный, как слабый ветер в вершинах, веки снова сомкнулись и не смогли открыться больше, и лишь частое мелкое дыхание говорило о том, что человек на земле еще жив…
Фон Вегерхоф приподнял ему голову, осторожно подсунув ладонь под затылок, словно все тот же лекарь, желающий напоить тяжелобольного целебным настоем, и, кажется, на миг заколебался перед тем, как прижать кровоточащее запястье к его губам. Миг прошел в неподвижности, и видно было, как кровь течет мимо — по подбородку, на ворот, капает на плечо густыми тяжелыми кляксами — а потом губы сомкнулись, и Мартин сделал глоток, другой, третий…
Alea iacta est.
Вот и всё.
Вот и всё…
Курт услышал свой вздох, похожий на хрип — словно откуда-то издалека и как сквозь воду. Вот и всё. Эта единственная мысль заполнила все сознание, все существо, отгородив прочие помыслы и чувства. Вот и всё.
Вот и всё…
— Мартин.
Сейчас фон Вегерхоф говорил сдержанно и подчеркнуто спокойно, склонившись к лежащему и упираясь в землю порезанной рукой. Кровь бежала в сухую листву, пропитывая ее и уходя в почву, и небольшая ранка затягивалась — медленно, едва-едва заметно…
— Слушай меня. Сейчас ты уснешь. Слышишь?
«Да», — беззвучно отозвались посиневшие губы, и стриг кивнул:
— Будут сны. Разные. Страшные. Безумные. Невнятные. Тебе будет казаться, что ты умер, и это будет правдой. Тебе это будет казаться не раз. Не поддавайся панике. Слушай себя. Не слушай никого, не верь ничему, не принимай ничего. Помни, кто ты и чем живешь. Не мне учить инквизитора: лучше оттолкнуть руку Господа, чем впасть в прелесть. Он не оскорбится, ты знаешь. Верь только себе. И возвращайся.
— Он не слышит… — убито прошептал Грегор, глядя на застывшее, белое лицо Мартина. — Уже не слышит…
— Он меня слышал, — устало возразил стриг и, глубоко переведя дыхание, отодвинулся, привалившись спиной к упавшей сосне и прикрыв глаза. — И он вернется.
***
— Это занимает несколько часов, верно?
Вопрос Харта прорвал затянувшееся безмолвие, словно удар ножа — натянутое полотно; мир вокруг всколыхнулся, перестав быть замерзшим болотом, мир ожил и заговорил — ветром в сухих стволах, дыханием, шорохом…
Фон Вегерхоф кивнул, с усилием отлепившись спиной от поваленной сосны, и негромко отозвался:
— Обыкновенно да. Мы… Я пока не смог понять, от чего зависит время; у меня есть предположение, но оно не подтверждено, слишком мало данных.
— Стало быть, — многозначительно договорил бауэр, поведя рукой вокруг и завершив этот жест на солнце, почти спустившемся к горизонту, — вероятней всего, майстер Бекер очнется к утру, верно? На рассвете.
— Отец прав, — встревоженно сказал Грегор, когда никто не ответил. — Если… если он не унаследует от вас ваших особенностей, он будет в опасности. Ведь он может очнуться… ну, обычным. Не высшим. Это ведь редкость, да, когда таланты высшего передаются птенцу?
Курт поморщился при последнем слове, словно кто-то рядом с силой провел толстой иглой по стеклу, и зубы заныли, как от ледяной воды, когда разум сам собой мысленно повторил мерзкое слово.
— Ведь это не обязательно будет означать, что все плохо, — настойчиво и почти угрожающе добавил Грегор, увидев, как покривились его губы. — Это просто будет значить, что майстеру Бекеру в будущем придется сложнее. Надо сделать укрытие, чтобы он был в тени, когда очнется.
— Да, — решительно вздохнул фон Вегерхоф, одним движением поднявшись, и, мельком бросив взгляд на свою руку с почти зажившим порезом, опустил рукав. — Отойдем подальше от открытого пространства.
Курт так и остался сидеть на месте, ни слова не сказав и не отойдя от неподвижного тела. Смотреть на это мертвецки белое лицо было почти физически больно, а не смотреть — невозможно, оно притягивало взгляд, как его, бывает, приковывает к себе бредущий по городской улице уродец. Курт отвел глаза от неживого лица лишь тогда, когда бауэр тихо окликнул его; что сказал Харт, он не понял, но переспрашивать не стал, отстраненно глядя, как фон Вегерхоф присел перед неподвижным телом, осторожно поднял его на руки и двинулся вглубь покореженного леса.
Шагах в десяти от границы земляного круга стриг расчистил пятачок для костра, отвалив два довольно толстых ствола в сторону, на соседние повергнутые деревья, и тем самым соорудив нечто вроде навеса, под которым Мартин легко уместился, как в небольшом гроте. Поверх стволов были густо, внахлест, уложены крупные сосновые ветви.
— Они сухие, хвоя обвалилась, но как укрытие сойдет, — перехватив взгляд Курта, сказал Грегор успокаивающе. — Если майстер Бекер не придет в себя до утра — набросим сверху наши пледы, это даст нужную тень.
— Хорошо, — коротко отозвался он.
Помедлив, Курт огляделся, снял с плеч дорожный мешок, отставил его в сторону и уселся неподалеку от огня, прислонившись спиной к дереву. Арбалет он оглядел со всех сторон, убеждаясь, что повреждений нет и механизм в порядке, потом зарядил — тщательно и неторопливо — и уложил на колени, направив острие болта на укрытое навесом тело и пристроив ладонь на прикладе рядом со спусковым крючком.
— Это… лишнее, — нерешительно пробормотал Грегор, и Курт сухо отозвался, не повернув к нему головы:
— Нет.
— Испортишь механизм, — с подчеркнутым спокойствием сказал стриг, усаживаясь рядом с навесом, и снова закрыл глаза, привалившись спиной к одному из стволов.
Курт еще мгновение сидел неподвижно, глядя на белеющее в сумраке лицо, и медленно, неохотно разрядил арбалет, оставив, тем не менее, болт наготове и продолжив держать оружие на коленях.
— Не глупите, до утра ничего не произойдет, — настоятельно сказал Харт и, не услышав ответа, вздохнул и уселся подле костра, подтянув к себе свой мешок.
Белое неживое лицо в полумраке все так же притягивало взгляд, как магнитный камень, не давая отвести глаз; темнота вокруг становилась все гуще, белое пятно под навесом все бледнее, а в голове была все та же пустота…
— Майстер Гессе…
На голос Грегора он не отозвался, не обернулся, и Харт-младший тяжело и безрадостно вздохнул.
— Вот, вам поесть надо. Иначе упадете.
Что Грегор сунул ему в ладонь, лежащую поверх приклада, Курт не понял и смотреть не стал, и вкуса пищи тоже не ощутил, лишь отметив равнодушно, что это что-то сухое и жесткое. «Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус»… Как давно это было — комната в доме на центральной улице Ульма, накрытый стол, а за этим столом, прямо напротив — странное, невероятное существо, с нарочитым легкомыслием рассуждающее о разновидностях своих сородичей…
— Какие у тебя теории насчет скорости обращения?
Фон Вегерхоф вздрогнул при звуках его голоса и, открыв глаза, взглянул почти удивленно — видимо, уже смирившись с тем, что Курт будет сидеть вот так, безгласно и бездвижно, до самого утра.
— Теории есть теории… — не сразу отозвался стриг, и он оборвал:
— Ну?
Тот помялся, бросив взгляд на неподвижное тело рядом с собою, вздохнул, словно решая, что можно сказать, а о чем не стоит обмолвиться даже намеком, и, наконец, неохотно ответил:
— Чем быстрее, тем дело хуже. С чем это связано — тоже не знаю и тоже могу лишь предполагать: чем слабее изначальные разум и воля — тем больше вероятность, что обращение пройдет быстро и зайдет не туда.
— Стало быть, если это пошевелится через пару часов, можно не колебаться?
— Майстер Гессе!
— Не забывай, что сейчас ситуация уникальная, — с явным трудом блюдя спокойствие, возразил фон Вегерхоф. — Быть может, он встанет через час, а может — мы просидим здесь неделю в ожидании финала. Я не знаю, что будет. Никто не знает. Никто даже не знает, будет ли что-то…
— Вы все же не простой высший, — уверенно предположил Харт и, не дождавшись в ответ ни слова, торопливо кивнул: — Понимаю, на откровенности не настаиваю, мне конгрегатские секреты не нужны, и без того уже ввязался…
— Где сейчас дом и камень? — все так же не отводя взгляда от белого лица, спросил Курт, и бауэр растерянно запнулся, растерявшись от внезапной смены темы.
— Уничтожены, полагаю, — неуверенно ответил он. — Судя по тому, как себя повел поводырь, сомневаюсь, что механизм просто переместился куда-то, при такой нестабильности системы это вряд ли возможно. И… Книга, которую вы искали, боюсь, уничтожена вместе со своей хозяйкой.
— Это хорошо. Что ты сделал с Урсулой?
— Это не я, это камень, — вздохнул Харт, как показалось, с сожалением. — Я лишь немного помог, направил его. Тот камень, что был у нее, вошел в резонанс с тем, что был у меня… Мой, как бы это сказать, оказался больше.
— Ясно.
— Он справится, майстер Гессе, — тихо, но с непробиваемой уверенностью сказал Грегор. — Я хочу сказать… Ведь не это губит душу, не обращение, вы же знаете, не можете не знать. То есть, оно может, конечно, но только если обращенный не справится. Это риск, все то, что происходит, и искушение себя и Господа, и даже грех в каком-то роде… пусть просто грех, — поправил он сам себя, увидев кривую болезненную ухмылку Курта, — да, не спорю, но не приговор, не погибель a priori! Я не видел ни одного стрига лично… ну, кроме вашего помощника… но знаю достаточно, и вы знаете: сейчас ему просто надо выстоять там, и все будет хорошо.
— «Хорошо»… — повторил Курт неспешно. — Сомневаюсь, что можно применить это слово к тому, что сейчас происходит. Сомневаюсь, что это вообще должно происходить. Сомневаюсь, что я должен сидеть и ждать, чем все закончится, а не сделать то, что должен бы согласно моему чину. Сомневаюсь, что лет двадцать пять назад я бы сказал то, что сказал, и делал бы то, что сейчас делаю.
— Лет двадцать пять назад, — тихо возразил фон Вегерхоф, — ты не сомневался в том, что должен упокоить одно мерзкое богопротивное существо. Много в чем ты не сомневался четверть века назад, Гессе… И я тоже.
Курт не ответил, молча поправив сползший с колен арбалет, снова положил ладонь на приклад и опять вперил взгляд в неподвижное белое лицо, ставшее почти живым, почти настоящим в свете мирно трещащего костра.
***
Ночь уходила, как черная кошка из амбара — то прыжками, унося с собою целые лоскуты времени, то медленно, крадучись, и начинало казаться, что даже пламя костра не оживленно трепещет, а неторопливо вьется, а то и вовсе порой застывает в неподвижности…
Фон Вегерхоф так и сидел подле навеса, откинувшись к древесному стволу, прикрыв глаза, не шевелясь, однако он был уверен, что стриг не спит; впрочем, Курт не сомневался, что в случае необходимости даже спящий тот среагирует первым. Оба Харта уснули нескоро — Грегор долго и настойчиво пытался убедить майстера инквизитора передохнуть, предлагал нести посменный пост, настаивал на ненужности каких-либо дежурств вовсе, учитывая присутствие мастера, и лишь поняв бесплодность своих попыток, тяжело вздохнул, завернулся в плед по самые уши и в считаные минуты погрузился в сон.
Курт сидел все на том же месте, прислонясь спиною к сосне, держа на коленях арбалет и отводя взгляд от лица в темноте лишь на те несколько мгновений, что требовались на простое действие — дотянуться до ветки сушняка и бросить ее в огонь. К середине ночи сон, назойливо бродящий вокруг, пошел на приступ, а не сумев одолеть с наскока — стал пробираться в сознание постепенно, исподволь, мягко просачиваясь, словно вода в старую плотину. Сознание по временам поддавалось, погружаясь в тягучую, топкую полудрему, и начинали уходить, сглаживаться, исчезать лес вокруг, огонь костра, темнеющий черным пятном навес; сознание вздрагивало, встряхивалось, оживало, Курт подкармливал костер, и все повторялось снова.
Когда кошка-ночь сделала очередной рывок, преодолев половину своего пути, на помощь разуму в битве со сном пришло изнуренное почти постоянной неподвижностью тело — тонкими иглами забегала боль в пояснице, проснулась ломота в ноге и правом плече, все усиливаясь и растекаясь по каждой мышце, проникая в каждый сустав, и сон, махнув рукой, отступил.
Отступала и ночь — солнце все еще спало за горизонтом, вокруг все еще царила темнота, но уже не кромешная и густая, а словно разбавленная, как дешевые чернила, мутная, все более блеклая. В этой тусклой тьме стало видно, что тело под навесом уже не неподвижно: пальцы лежащих на земле ладоней то едва заметно, то резко и судорожно сжимались, зарываясь в сухую траву и дерн, закрытые веки дрожали, а челюсти сжимались так, что казалось — если прислушаться, можно услышать зубовный скрип…
А потом ночь прыгнула снова, и солнце рвануло ввысь — стремительно, кубарем выкатившись на небеса — и тьма отступила внезапно, и утро настало разом, ворвавшись в мир и озарив его. Мир зашевелился, просыпаясь — снова зашагал по сухим вершинам полуповаленного леса уснувший на ночь ветер, спящие у костра люди закопошились, прогоняя сон, а тело под навесом уже почти безостановочно содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Что-то пробормотал Грегор, ему ответил голос Харта, и Курт увидел, как оба они торопливо укрывают навес своими пледами поверх ветвей. Фон Вегерхоф все так же сидел молча, только глаза его теперь были открыты, однако стриг оставался все так же недвижим, глядя не на то, что происходило рядом с ним, а прямо перед собой.
Курт осторожно сменил позу, пристроив ноющую ногу поудобнее, снова неспешно зарядил арбалет и, пристроив его на полусогнутое колено, медленно повел плечом, пытаясь изгнать прочно обосновавшуюся за ночь боль в ключице…
Из-под навеса донесся глухой, утробный хрип, лежащее на земле тело изогнулось, и пальцы сжались, сгребая в кулаки листву, землю и старую хвою. Курт приподнял арбалет, и стриг остерегающе бросил:
— Гессе!
— Просто предосторожность, — отозвался он скупо.
Фон Вегерхоф привстал и чуть отодвинулся, упершись в землю ладонью, готовый метнуться вперед, оба Харта притихли, прекратив перешептываться и сместившись за спину майстера инквизитора с арбалетом…
Тело под навесом содрогнулось снова и замерло.
В бездвижности протекло мгновение, другое, третье; над навесом и костром парила тишина, и фон Вегерхоф все так же полусидел, припав на колено, напрягшись, как изготовившаяся к прыжку куница, не отводя взгляда от бледного лица — по-прежнему бледного, но уже не мертвого, уже странно живого…
Мартин хрипло вдохнул, распахнув глаза, выдохнул, вдохнул снова — глубоко и жадно, как спасенный утопленник, рывком распрямился, сев на земле, и ударился головой о ствол, держащий на себе навес.
— Твою ж… — прошипел он, согнувшись и зажмурившись, и схватился ладонью за ушибленную макушку. — Дерьмо…
— Увы, раниться будет по-прежнему больно.
От голоса фон Вегерхофа он вздрогнул, застыв на месте, медленно убрал руку, поднял веки и неспешно, словно в растерянности, распрямился и повернул голову, упершись взглядом в направленный на него арбалет. Встретившись взглядом с Куртом, миг Мартин сидел неподвижно, потом оглядел людей вокруг, расчищенную от завала поляну, лежащие у кострища пожитки, бросил взгляд на навес над собой, и во взгляде этом лишь сейчас начало пробуждаться воспоминание и узнавание…
— Спокойно, — тихо, но настоятельно произнес фон Вегерхоф, осторожно подвинувшись ближе, когда Мартин дернулся, судорожно ощупывая ноги, грудь и живот. — Давай спокойно. Дыши глубже.
— А мне… это нужно? — с усилием выговорил тот, и стриг кивнул:
— Не помешает.
Мартин замер, зажмурился, медленно и собранно переведя дыхание, снова поднял веки и снова огляделся, теперь внимательно и неторопливо, задержав взгляд на посветлевшем небе и на границе тени навеса. Курт сидел все так же молча, все так же держа оружие наготове, и все так же смотрел на это бледное лицо — теперь уже почти живое, почти знакомое, почти человеческое, вот только карие прежде глаза сейчас казались словно выцветшими и похожими на полированный циркон, и было, было в чертах лица что-то новое, что-то не такое, как прежде, что-то неправильное и чужое…
— Итак, — произнес фон Вегерхоф все так же подчеркнуто спокойно, и казалось — успокаивает он больше себя самого, — как видишь, самого страшного не случилось. Ты очнулся, в себе, и не обратился в мерзкого упыря. Уже неплохо, je crois.
Мартин снова бросил взгляд на посветлевшее небо, на направленный на него арбалет и коротко бросил:
— Четки.
— Что? — тихо и растерянно переспросил Грегор; ему никто не ответил.
Курт медленно убрал правую руку с приклада, продолжая держать арбалет в прежнем положении, пальцем левой руки подцепил висящие на запястье четки и, помедлив, кинул. Мартин поймал низку деревянных бусин на лету, тут же крепко сжав в кулаке и зажмурившись, в напряженной неподвижности протянулась вереница мгновений — бесконечных, гнетущих — и в абсолютной, гробовой тишине послышался облегченный выдох фон Вегерхофа.
Мартин открыл глаза и медленно разжал кулак. На свою руку он смотрел долго, пристально, потом сжал пальцами деревянный крестик, снова раскрыл ладонь, оглядывая ее внимательно и придирчиво, точно лекарь.
— Думаю, — подытожил он тихо, — можно считать, что меня если и не одобрили, то признали сносным.
Брошенные ему четки Курт поймал в обе ладони, надел их снова на правое запястье и неспешно разрядил арбалет, надеясь, что никто не видит, как с трудом гнутся и предательски подрагивают пальцы.
— Не знаю, что это сейчас было, — осторожно заметил доселе молчавший Харт, — но как я понимаю, дело кончилось неплохо.
— Осталось последнее, — возразил Мартин и решительно, не дав себе времени на раздумья, выбрался из-под навеса.
Курт тоже медленно встал, глядя, как тот поднял руку, рассматривая падающий на кожу солнечный луч. Помедлив, Мартин прошел дальше вперед, ближе к границе земляного круга, где поваленные стволы не давали тени вовсе, остановился снова, огляделся, подняв взгляд к небу — и вдруг болезненно зашипел, зажмурившись и закрыв лицо ладонью.
— Тихо-тихо-тихо! — запоздало прикрикнул фон Вегерхоф, метнувшись к нему, и подтолкнул в плечо, сдвинув снова в тень. — Тихо. Спокойно.
— Глазам больно… — растерянно пробормотал Мартин, убрав руку, но все так же сомкнув веки. — Почему…
— Bien sûr, — отозвался стриг наставительно, — еще бы не больно. Простым смертным, знаешь ли, тоже прямо на солнце пялиться не стоит, а с твоим новым зрением тем паче… Расслабься. Просто представь, как расслабляется каждая часть твоего тела — вплоть до самой мелкой. Глубоко вдохни и расслабься. Вообрази, что ты в безопасности…
— «Вообрази»? — уточнил Грегор настороженно. — А разве нет?..
— Его сознание так не думает. Всё внове, всё непривычно, мир вокруг сейчас кажется ненормальным и чужим, все чувства обострены и на взводе… Вдох, Мартин. Вдох и выдох. Как на пробежке в лагере. Давай. Привычное дело, верно?
Тот кивнул, старательно переведя дыхание, снова глубоко вдохнул и выдохнул… Когда он медленно, опасливо открыл глаза, блеск полированного циркона в них исчез, и даже черты лица словно сгладились и стали мягче, знакомей… человечней.
— Ну вот, — кивнул фон Вегерхоф удовлетворенно. — Запомни это состояние, в нем тебе предстоит жить. Ничего сложного, сейчас ты освоишься сам в себе, и вскоре все наладится само собой; в конце концов, я к этому пришел самостоятельно в первый же вечер, а у меня советчиков не было.
— Это… всегда так будет? С яркими красками, громкими звуками? Я… я слышу, как…
— Как бьются сердца людей рядом? — тихо договорил стриг, когда тот запнулся, и Мартин молча кивнул. — Да, к этому тоже придется привыкнуть. Со временем научишься не видеть и не слышать лишнего, но сможешь разрешать себе видеть и слышать.
— Погодите, — нетерпеливо вклинился Грегор, — так что же? Всё? Получилось? Все в порядке, можно не ждать, что майстер Бекер кого-то сожрет, а майстер Гессе его пристрелит?
— А кто-то здесь меня называл беспардонным хамом, — буркнул Курт. — Все в порядке, насколько это вообще подходящее слово в этой ситуации.
— Одуреть… — восхищенно выговорил Грегор, оглядывая новообращенного со всех сторон, как диковинку, и явно борясь с желанием потыкать в него пальцем. — Кто мог подумать, что я такое увижу, такому свидетелем стану! Да наши сдохнут от зависти, когда я… — он осекся, встретившись взглядом с фон Вегерхофом, и все унылей с каждым словом договорил: — им… ничего не расскажу…
— М-да, — тяжело вздохнул Харт, — господа конгрегаты на сей раз пытку придумали знатную: завалили грудой нового знания, а рассказать о нем будет нельзя.
— О том, как ты геройски уничтожил магистериум вместе с опасной малефичкой, спасши всех нас, думаю, ты своим сказать можешь, — натянуто улыбнулся Мартин, и Курт заметил, как подрагивают его губы, а глаза с явным трудом сохраняют выражение беспечной оживленности. — А вот об остальном — да, в шпигеле не напишут.
— Не зарекайся, — возразил Курт мрачно. — Но я, к счастью, до этого ужаса не доживу.
Вымученная улыбка сползла с лица Мартина, и он, мысленно покрыв себя нелестными словами, нарочито бодро осведомился:
— Стало быть, в обратный путь? Мартин в порядке, как видим, здесь мы дело решили, но в Грайерце сходит с ума от неведения бедняга фон Нойбауэр и изнывают насмерть перепуганные еретики, а мы здесь бродим невесть сколько.
— А кто-нибудь знает, как идти обратно? — уточнил Грегор и, поймав на себе изумленные взгляды, смущенно пояснил: — Сюда ведь я шел на камень, он меня вел… А как идти назад, я не знаю. Дороги не помню, а найти ее не сумею. Это же просто обычный лес, а я вижу только необычные пути…
— На меня не надейтесь, — сказал Харт, когда взгляды обратились к нему. — Я простой бауэр, не следопыт и не охотник. Все, что я помню — кажется, надо идти вон в ту сторону.
— Александер?
— Запомнил ли я дорогу, которая отняла у нас два дня, а теперь должна занять пару часов?
— Так ты сможешь найти путь или нет?
— Я, по-твоему, как это сделаю, Гессе?
— Прекрасно, — с чувством подытожил Курт. — У меня тут два колдуна и два стрига, а толку от всей этой сказочной шайки — пшик.
