34

Самария, Палестина

Оставив Кумран далеко позади себя, беглецы скакали весь день вдоль реки Иордан до самых гор Самарии. Солнце опускалось к горизонту, прячась за кроны деревьев. Лонгин, Давид и Фарах скакали по тропе, вьющейся между скалистыми кручами, пока наконец не оказались в сосновом бору. Лошади были столь измотаны, что всадникам пришлось спешиться и вести их под уздцы.

Выйдя на опушку леса, они решили остановиться здесь на ночлег, расседлали лошадей и сняли с них узду. Животные смогли напиться и пощипать росшей то тут, то там травки.

Боль не оставляла Лонгина. Мокрая от пота повязка все время терлась о рану, причиняя центуриону немалые страдания. Но он прилагал все усилия, чтобы никто этого не замечал.

Фарах вытащила убитого ею по дороге кролика и подошла к Давиду, собиравшему в это время сухие ветки, чтобы разжечь огонь. Молодая египтянка присела на землю и начала разделывать добычу своим кинжалом. Краем глаза она посматривала на юношу, который не проронил ни слова с тех пор, как они покинули ферму. Она все думала над тем, как завязать с ним разговор. В конце концов она решила говорить прямо, как часто это делала.

– Твой отец был… чудотворцем, да? – начала она, продолжая заниматься кроликом.

Давид пронзил ее взглядом и снова стал пытаться высечь искру, чиркая камнем о камень.

– Он был не просто чудотворец, – сухо ответил он, прервавшись ненадолго. – Он был крушителем авторитетов, пророком, чьи речи воспламеняли толпы людей.

– Говорят, что он изгонял демонов и даже воскрешал мертвых, это правда?

Давид пожал плечами и вздохнул:

– Если верить всему, что говорят…

Наконец искра упала на сухую ветку, и та занялась. Юноша принялся методично дуть на нее, а потом подбрасывать хворост, который вскоре стал потрескивать в разгоревшемся пламени.

– Говорят, он был сыном Бога истинного, – не унималась Фарах, насаживая куски мяса на вертел.

– Как ты думаешь, сын Бога позволил бы себя распять, а?

Молодая египтянка уловила в его тоне озлобленность, словно сын злился на своего отца за то, что тот без всякого сопротивления дал себя распять.

– Если бы мой отец был сыном Бога, – с горечью продолжал он, – он бы сошел с креста и уничтожил своих палачей… Отец никогда не оставит своего сына, Фарах. Будь он «истинным Богом».

Давид специально подчеркнул эти святотатственные слова, что заставило Фарах задать очередной вопрос:

– Ты не веришь в Бога Израиля? Ведь именно его учение проповедовал твой отец!

– Мой отец верил в него, а Бог его покинул. Это не по мне.

Фарах оглянулась. Лонгин сооружал временное укрытие на ночь. Она, пользуясь тем, что ненадолго осталась с Давидом один на один, продолжила расспрашивать его:

– Вы с отцом… были близки?

– А тебе какое дело? – весьма недружелюбно отозвался он.

– Мне просто интересно узнать о тебе больше! Но… раз это тебе неприятно…

Давид прикусил губу, чтобы не дать выхода своему гневу, и наклонился над костром, поправляя вертел с кроликом.

– Мне это не неприятно, нет, – пробормотал он. – Просто дело в том, что…

Он запнулся, стесняясь продолжить свою мысль.

– В чем? – не унималась Фарах.

Некоторое время он колебался, отвечать ли ей, потом признался:

– Просто никто мне раньше не задавал такого вопроса.

– А ты? Ты его себе задавал?

– Может, ты наконец оставишь меня в покое?

– Оставлю, как только ты пожелаешь, назарянин. Только скажи, и я тут же отправлюсь поболтать с этим старым красавцем.

Давид вздохнул и стал смотреть на пламя, над которым мясо начало подрумяниваться.

– Мы были близки и даже очень близки. В первые годы жизни в Назарете, когда он больше имел дело с деревом, чем с людьми. А когда мне исполнилось четыре года, он ушел один в пустыню и пробыл там сорок дней, и… он вернулся… другим.

– Как – другим?

– Другим. Он забросил плотничье ремесло и начал проповедовать. Сначала в Галилее, а потом… повсюду.

– А твоя мать, что она сказала по этому поводу?

– Она мне объяснила, что… он должен исполнить повеление Божье и что… наш долг – помогать ему всем, чем только сможем.

Нахлынувшие чувства мешали его признаниям все сильнее и сильнее. Давид наклонил голову, пытаясь вернуть самообладание. Фарах очень хотелось погладить его по голове своей татуированной рукой, но она решила этого не делать, чтобы не мешать ему изливать душу.

– Последний раз отец разговаривал со мной три года спустя на ступеньках иерусалимского Храма. В тот день он был настолько спокоен и нежен, что я не мог даже предположить, что после этого случится. Он взял мое лицо в свои мозолистые руки плотника и сказал: «В ближайшие дни ты услышишь обо мне нечто ужасное, Давид бен Иешуа. И я знаю, что ты на меня страшно обозлишься за то, что мне предстоит сделать. Но Дух Божий важнее, чем любовь отца к сыну или сына к отцу. Дух Божий, Давид, – вот что ведет меня последние три года. Что бы ни случилось, сын мой, я всегда буду следовать за тобой, знать о каждом твоем шаге». Потом он обнял и прижал меня так крепко, что я слышал, как сильно бьется в груди его сердце, чего я никогда не слышал раньше. А после он развернулся и… вошел в Храм, чтобы изгнать оттуда торговцев.

Давид так разволновался, что и у Фарах на глазах заблестели слезы.

Тут к ним подошел Лонгин:

– Если ваш кролик такой же аппетитный, как и дымок, поднимающийся над ним, мы славно попируем!

Давид резко выпрямился и, чуть было не оттолкнув центуриона, убежал прочь. Лонгин с трудом присел на корточки к огню.

– Что вы тут рассказывали друг другу? – стал допытываться он.

– Ой-ой! Сейчас наш ужин сгорит! – запричитала Фарах, чтобы отвлечь его внимание. – Если ты хочешь есть, тогда давай, помогай мне.

Лонгин стал поворачивать импровизированный вертел, поглядывая на нее украдкой. Заметив, что она взволнована, он решил не надоедать ей расспросами.

– Скоро наступит ночь, – заметил он, отрезая кусочек мяса, чтобы определить его готовность. – Я буду караулить первым.

На небе вскоре появился месяц, чье бледное сияние осветило округу. Наевшись, Давид и Фарах улеглись под временным навесом, который соорудил Лонгин. Они завернулись в одеяла и прижались друг к другу, положив головы на седла. Земля была холодной и каменистой, но, изнуренные пятнадцатичасовой ездой, оба быстро уснули.

– Давид! Фарах! – настойчиво прошептал Лонгин.

Бряцание оружием придало значимости его тону: центурион вытащил из ножен оба свои меча.

Встревоженные Давид и Фарах тут же подскочили. Костер все еще дымился, а за деревьями показались чьи-то силуэты. Давид схватил свой лук, вставил в него стрелу и натянул тетиву. Лонгин знаком велел ему стать за ним и защищать его сзади. Стоя спиной к спине, они контролировали пространство перед собой.

Неожиданно Фарах встала во весь рост и дружелюбно помахала приближающимся незнакомцам:

– Добро пожаловать, братья! Идите погрейтесь у нашего костра и поешьте мяса.

Люди стали постепенно выходить из-за деревьев. Их было с дюжину, одетых в лохмотья и вооруженных кирками, вилами и косами. Это были ам-хаарец – людишки, как их презрительно называли остальные иудеи. Они происходили из самаритян, которые, как считалось, осквернили свой род, смешиваясь с ассирийскими захватчиками.

– Мясо, которое ты предлагаешь, наше, – враждебно, хриплым голосом проворчал вожак. – Это – наш лес, наши горы.

В Самарии было столько бандитов с большой дороги, что паломники, отправлявшиеся в Иерусалим, обычно обходили эти земли стороной, что удваивало время в пути.

– Может быть, это и ваше мясо, – ответила Фарах, – но боги поместили его на нашем пути, а не на вашем.

Главарь бандитов, увидев у нее на лбу вытатуированную букву «К», спросил:

– О каких богах ты говоришь, рабыня?

– О тех, которые меня освободили. Я больше не рабыня.

– В таком случае я предоставлю тебе возможность отблагодарить их.

И он стал приближаться к ней, позвякивая топором о серп. Давид и Лонгин приняли более угрожающий вид.

– Вы идете к своей смерти, друзья! – заявил Лонгин, размахивая мечами. – И ради чего все это? Чтобы обглодать кости?

Главарь бандитов плюнул в его сторону:

– Ты что, римлянин, думаешь, эти твои зубочистки помешают мне выпустить из тебя кишки?

– Никто не убьет меня, не представившись, – продолжила Фарах, беспечно направляясь к главарю этих бродяг.

– Не отходи от нас, Фарах! – крикнул Давид, держа на прицеле кого-то из окружавших их.

Лицо главаря скривилось в отвратительной ухмылке, обнажая гнилые зубы. Его ошеломила дерзость этой девчонки.

– Меня зовут Юлиан, сын Сабара, – сообщил он своим хриплым голосом.

– А меня зовут Фарах, – ответила она, – я – дочь Фарука Ден Намака, караванщика.

– Какой смертью ты хочешь умереть, дочь Фарука Ден Намака?

– Желательно в ванне, наполненной ослиным молоком и лепестками роз, а еще с твердым членом во мне.

Главарь рассмеялся, чем тут же воспользовалась Фарах: достав из рукава кинжал, она воткнула его ему в горло. В это время Давид выпустил первую стрелу, которая тут же окрасилась кровью одного из ам-хаарец.

Лонгин молниеносно набросился на разбойников. Меч, который он держал в правой руке, рассек лицо первому, а левой рукой он вспорол живот второму. Оба тут же упали на колени, безуспешно пытаясь удержать кто мозги, а кто кишки.

Фарах оказалась в самом центре схватки, хотя и была совсем неподходяще вооружена для этого. Она отбилась кинжалом от бандита с вилами, увернулась от еще одного с топором, проскочила мимо третьего с косой, чтобы нанести ему удар между ног. Тот сразу же свалился замертво.

Ни одна стрела Давида не пролетела мимо цели, укладывая противников Лонгина и Фарах, порой еще до того, как те оказывались в затруднительном положении.

Когда бойня закончилась, троица стала всматриваться в сумерки в поисках противников. Но они уже все лежали на земле. Тяжело дыша, Лонгин, Давид и Фарах стали осматривать друг друга, удивляясь тому, что остались живыми.

– Никто не ранен? – спросил Лонгин.

– Не думаю. Да нет! – ответил Давид, еще не остывший после схватки.

– Где ты научилась так сражаться, девочка?

– На улице, римлянин. Это хорошая школа для тех, у кого нет другой.

Они слишком долго глядели друг на друга, как завороженные. Смутившись, центурион первым отвел взгляд. Потом Фарах взяла свое седло и как бы невзначай бросила:

– Ну что, едем?

– Только после того, как похороним наших мертвецов, – запротестовал Давид.

– Ты что, смеешься? – возразила Фарах. – «Наши мертвецы», как ты их назвал, нас бы хоронить не стали. Они, пожалуй, даже надругались бы над нашими трупами.

– Это не повод оставлять их на съедение диким зверям.

– Как раз наоборот! Именно этого они и заслуживают.

– Не тебе решать, кто что заслуживает, – прервал ее Лонгин. – На то есть Бог. Оставить тело непогребенным – значит лишить свою душу бессмертия.

Давид посмотрел на центуриона, удивленный тем, что римский трибун рассуждает, как человек более крепкой веры, чем он.

– Ты иудей или римлянин? – удивилась Фарах.

– Назарянин. Но римляне тоже верят в жизнь после смерти, понятно?

– Ты и в самом деле веришь в эту ахинею?

– Достаточно для того, чтобы похоронить этих людей. Пойдем, поможешь нам, вместо того чтобы болтать.