8

мать-тьма

На первую годовщину, еще до Ольки, мы поехали в Камбоджу. Есть такой обряд, говорила Настя, – перерождение. Если его пройти вдвоем – это уже насовсем.

Я над ней посмеивался.

Самолет катарских авиалиний, огромный, как межпланетный лайнер из какого-нибудь «Пятого элемента». Округлые лежанки вместо кресел. Чистокровные стюардессы, разве что не прыгающие через обруч. У нас не было на всё это денег, но у Насти внезапно объявились билеты.

– Папочкин подарок, – сообщила она, – на свадьбу.

– Какую свадьбу?

– Я ему сказала, что мы расписались по-быстрому.

Настиного отца я не видел ни разу. После возвращения из Финляндии он в Сибирь с семьей не поехал, остался в Москве. Настя прекратила с ним общаться. Или сделала вид, что прекратила. Временами у нее неизвестно откуда появлялись деньги, телефоны, ноутбук. Я сначала пробовал интересоваться, но она отшучивалась, говорила – любовник дарит.

Тогда я и сообразил про отца. Тот-Кого-Нельзя-Называть. Мистер второй секретарь. Или уже первый? Так и не знаю, стыдилась она его помощи или наоборот, общение с ним стало приятной тайной, особой историей про далекого папу…

– Расписались, значит?

– Ага, у тебя, в Девятке.

– И кто был?

– Твои мать-отец, две моих подруги и твой школьный приятель. Выбери, кто больше подходит. – У Насти всё было продумано.

– Что-то маловато.

– Для выдуманной свадьбы – самое оно.

И действительно.

Представил ее в свадебном платье. Черное или зеленое?

– Ты же в зеленом была?

– Ну а в каком же?

– Шикарно. А я, поди, черт знает во что нарядился? Джинсы с дырявыми коленками?

– Нет, на тебе был коричневый костюм. Ужасный. Я его выкинула.

Все-таки костюм. Ничего себе.

Поскольку летели почти под Новый год, во всех аэропортах пластмассовые елки болели белой сыпью. В Домодедово по залу вылета ходил краснощекий Дед Мороз с мешком коммивояжера, то и дело доставая из него очень полезные в хозяйстве штуки.

Настя в ярком, на грани киношного грима макияже с любопытством рассматривала группу тонированных мусульманок. Подмигивала и делала какие-то загадочные знаки. Ей нравилось их смущать.

Потом мы целовались в длинной очереди в кафе, а тетки за спиной вопили про прекратить. И еще Настя пела лагутенковскую «Морскую болезнь», кружась по зоне вылета D. А я купил ей кольцо с волчьей башкой – из пасти два раздвоенных языка. Она потом его месяца два не снимала – даже для металлодетектора и его друга-пограничника. Хотя те очень настаивали.

В полете я пробовал смотреть «Историю игрушек 3», она очень-очень страшная, никак не хватает духу досидеть до конца. В тот момент, когда игрушки отправились в ад, Настя сняла с меня наушники.

– Смотри, – сказала она, – ты что тут видишь?

У нее были картинки – такой микс из тестов Люшера и Роршаха. Цветные кубики и треугольники, по которым где пунктиром, а где отчетливо, прорезая грани и выворачивая куски фигур, гуляли ломаные линии. По-моему, из них тоже складывался какой-то узор.

– Хочешь удостовериться, не псих ли я?

– А ты думаешь, мне нравятся regular guys?

– А я не очень regular, у меня длина рукава же нестандартная.

– Балда. Говори, что видишь.

Я видел цветные химические озёра около Красноярского алюминиевого. Тусклую напольную плитку присутственных мест. Салат чафан.

Настя слушала, склонив голову набок, как это делают собаки. Молча и без улыбки, что было на нее совсем не похоже. И тогда я стал привирать:

– Вот здесь – Игорь Сечин и Владимир Путин выбирают новые обои в свой будуар. Игорю Ивановичу больше нравятся в клеточку. А вот это – Студия Артемия Лебедева представляет брендбук шахматной доски.

– Балда, – повторила Настя.

– А то ты не знала. Что это вообще такое?

– Изнанка раскраски. И по ней нужно понять, что на лицевой. Нас на месте научат, как с этим работать.

– Ты же говорила, это про вместе-и-навсегда?

– Про это тоже.

Мне было всё равно. Главное, что мы едем – с ней. Шаманы – так шаманы, а скажет – туземцы, пусть будут туземцы. Из чистой вредности я сказал:

– Так не бывает, Настя. Эффект подобен изображению эффекта, да? Если бы это работало, в служители карго-культа на две жизни вперед записывались бы.

– Это работает, просто не у всех.

– Неправильные пчёлы делают неправильный мед.

– Вот именно. Просто тот мир, который ты себе придумал, Дмитрий Сергеевич, очень скучный. В моем – всё не так.

Я саркастически фыркнул.

– И что, нам покажут твой дивный мир?

– Мне – обязательно, а тебе – как решишь. Если не захочешь смотреть – я стану шаманом, а ты будешь готовить мне завтраки.

Я был не против.

В Пномпене мы на весь день наняли такси – машину Настя брать отказалась: после обряда все себя чувствуют по-разному, лучше не рисковать. На полчаса позже срока к гостинице подкатила старенькая желтая «тойота» с некрашеной водительской дверью. Шофер-вьетнамец долго жал мне руку, дважды спрашивал про чемоданы, которых у нас не было, старательно выговаривал «Мосгва» и радовался этому слову, как ребенок шоколадке.

Он оказался безостановочным болтуном. Давно, говорил, не с кем было по-английски. С института. Я же только так, для развлечения таксую, а вообще – архитектор. Периодически он вспоминал какое-нибудь английское слово, радостно его выкрикивал и заливисто хохотал, барабаня по рулю руками.

– У вас мало свободы, да? – не ожидая никакого ответа, говорил вьетнамец. – И у нас мало. Но со здешними так и надо, они же не понимают ничего. Им только разреши выборы, так они снова Пол Пота какого-нибудь протащат.

– Совсем не надо свободы?

– Совсем. Или будет как в Малайзии.

– Ой, – удивился я, – а что в Малайзии?

Водитель потрясенно оглянулся на меня, чуть не въехав в лесовоз.

– Как что? Мусульмане!

– Какой милый чувак, – сказал я Насте. – Его бы к нам в телевизор.

Ехали часов пять, без остановок. У нас были бутерброды с морским чертом, но адская рыбина оказалась сухой и безвкусной, вода быстро кончилась. Настя спросила таксующего архитектора, есть ли здесь, где купить еды.

– Нет, – ответил тот, потом чуть подумал и сказал: ну, может, если заехать к дикарям.

Прямо Индиана Джонс.

Свернули выпить чаю. Или что наливают в здешних местах?

Крохотная тайная страна. Хижин, может, пятнадцать. Соломенные крыши, похожие на парик Иосифа Кобзона. Крохотные люди в смешных штанах. То ли мигуны, то ли жевуны. Пялятся на нас как на первых белых в своей жизни. Не может же быть, что в самом деле первых?

Архитектор заговорил с ними, оживленно размахивая руками и пробуя выкатывать глаза.

Нас проводили в большой полупустой сарай, где в одном углу женщины чистили какие-то вроде бы овощи, в другом мужчины перекладывали железки – то ли играя, то ли сооружая некую напольную конструкцию. За большим деревянным столом сидело еще человек пять. Они приветственно закивали, а старик с коричневым блестящим – я подумал, отполированным – лицом взялся о чем-то увлеченно болтать. Настя под эту лекцию выскользнула на улицу.

Принесли коричневую бурду. На вкус – разведенное сгущенное молоко, приторное и жирное. Водитель отхлебнул, скривился и заставил местных поменять нам кружки.

– Всё время обманывают, – пояснил он мне.

Принесли новые. На мой вкус – то же самое, но теперь водитель остался доволен. Подмигивал и мне, и местным, отпивал с причмокиванием.

Вернувшаяся Настя поманила на улицу и меня.

– Пойдем, – говорит, – что покажу.

Прошли метров пятьдесят по чему-то, хлюпающему под ногами. Я старался даже не смотреть. Стена. Когда-то, видимо, здесь была еще одна хижина, но развалилась. Вокруг мусор, грязь, и вдруг прямо по остаткам известки – будто бы мелками нарисованная картина. Три квадратные безглазые фигуры в смертельной схватке. Красная женщина в высоком остром шлеме пронзает копьем гигантскую синюю голову, изрыгающую огонь на белого зверя в чешуйчатых доспехах. Зверь почернел, но длинными острыми когтями всё еще тянется к животу женщины.

Последний танец богов.

Настя провела рукой по краске – влажной из-за недавно прошедших дождей. Ее ладонь моментально впитала цвет погибающей головы. Настя коснулась своего лба, оставив на нем синий крест, а потом макнула вторую ладонь в красный – нарисовать круги на щеках.

Я хотел спросить, что́ это значит, но не стал – таким торжественно-странным показался момент.

Когда вернулись в хижину, местные испуганно заголосили, глядя на Настю. Архитектор выдал короткое презрительное резюме: боятся такого.

– Видишь, – говорю, – ты могла бы стать у них тут местной Изидой.

– А я потом и буду, – отвечает Настя.

За деревней свет кончился. Машина нырнула во внезапно разлившуюся по окрестностям тьму, в которой не было уже ничего: ни домов, ни деревьев, ни встречного света фар других машин. Люди исчезли, звуки исчезли, даже болтливый вьетнамец перестал проповедовать, что-то тихо бормоча себе под нос.

Мы будто бы не ехали, а стояли в гараже. Протяни ладонь – и коснешься стены. Я открыл окно, но рукой тьму отчего-то так и не потрогал.

– Смотри, – сказала Настя, – мы отмокаем в темноте.

У нее были черные-пречерные глаза. И почему-то только одна серебряная сережка.

– Куда делась твоя левая pillar? – спросил я ее. Настя называла их pillars of autumn. Очень любила эти серьги.

– Не знаю, – пожала она плечами, даже не попробовав искать пропажу. Не коснувшись уха. Ей было совсем не интересно.

В какой-то момент я закрыл глаза, и почти сразу же вьетнамец сказал машине «тпру». Мы остановились. Или не остановились, но стало можно выходить.

Снаружи тоже была темень. Мы выгрузились в нее, но ничего не поменялось: было непонятно ни куда идти, ни – главное – как. По смутным очертаниям можно было догадаться, что впереди лес или сад – что-то исполинское шелестело со всех сторон. Я представил себе качающиеся межконтинентальные пальмы.

– Сейчас шагов сто вперед, а потом направо, – подал голос таксист, – ну, там увидите. Вон, на фонарь смотрите.

То, что он назвал фонарем, я поначалу принял за светлячка. Белый моргающий огонек – далеко-далеко.

– Здесь близко совсем, – подбодрил вьетнамец.

Сам он с нами не пошел. Сказал, нельзя. Сказал, подождет. Я не очень поверил и забрал сумку. Если что, будем ночевать во тьме. Это же не та тьма, что у нас в Красноярске, эта – теплая.

Шли как слепые по краю пропасти: держались друг за друга, нащупывали ногой тропу. Раза три всё равно залезали в кустарник – мокрый и липкий.

– Ты заметил, что был дождь? – спросила Настя.

Нет, я не заметил.

Она обняла меня за пояс.

– Может, останемся здесь?

– Не поверишь, сам об этом думаю.

Настя расхохоталось.

Это было так странно – что здесь могут быть какие-то звуки. Я запоздало подумал, что, как ежику в тумане, мне следовало бы испугаться. Но страх отчего-то перестал вырабатываться.

– Мы как будто на маковом поле, – сказала Настя, – с Элли и компанией. Уснули навсегда.

Фонарь превратился из насекомого в глаз крупного зверя только минут через пятнадцать пути. Даже не фонарь, а два фонаря, подмигивающие друг другу, – желтоватый и белый. Вокруг них, в мерцающих кругах света, жили бабочки и кто-то еще летучий – поменьше. А где-то сразу за границей фонарной зоны поражения примостился дом. Небрежно сложенная хижина, строители которой, казалось, даже не старались придать ей правдоподобие. Они сразу строили муляж.

Когда до цели оставалось всего, быть может, шагов двадцать, нас окликнули на незнакомом языке. Из правой тьмы вышел хозяин, оказавшийся похожим на глиняного идола: маленький, кособокий, один глаз больше другого, синеватая кожа (будто гуашью покрасился, и в некоторых местах она начала смываться), жирные татуировки. Из меньшего глаза вырывалось татуированное пламя, тянувшееся к бритой макушке, из глаз на запястьях катились слёзы. При этом в руках у хозяина был жеваный полиэтиленовый пакет.

Настя шагнула к шаману и протянула ему записку на кхмерском. Ей еще в Красноярске перевел один местный полиглот. Шаман посмотрел на текст и внезапно глубоко, очень по-детски вздохнул.

Нам сказали, что у нас будут разные лодки. То есть не то чтобы сказали, конечно. Дали понять. А еще у каждого должен быть свой провожатый: у Насти – сам шаман, у меня – заместитель. Этот парень – как и его босс, тоже очень кинематографичный, – походил на зомби-баскетболиста, сбежавшего от Тима Бёртона. Лысый, длинный, при ходьбе наклонявшийся вперед. По отдельности они с огнеглазым карликом смотрелись страшновато, но вместе выглядели комическим дуэтом: Бим и Бом.

Сказали раздеться – я остался в шортах, Настя – в красном белье, – и принялись мазать чем-то вроде жирного пластилина. Глиной?

Рисунки различались радикально. По мне шли волны разных цветов, левая рука до локтя стала желто-коричневой, на правой – сохли в беспорядке разбросанные кресты и пятна. У Настьки на лбу появился схематичный череп. Ее тату – змею, обвивавшую левую кисть, и половину собачьей морды на плече – заштриховали красным. И что-то такое изобразили на животе, даже не знаю, как объяснить. Стрелы, растущие из кита? Или это были деревья? Или, может, лестницы?

Разрисовав, нас по одному отправили к реке – на свет еще одного фонаря.

Я шел, раздвигая руками высокий ломкий кустарник – его стебли то и дело оставались в ладонях, – и пытался сообразить, далеко ли река: боялся, что внезапно в нее свалюсь. Однако воды всё не было, да и свет не хотел приближаться.

Это продолжалось так долго, что мне взаправду начало казаться: это никакой не туристический аттракцион – навроде парка с живыми изгородями – а настоящая мокрая кишка тайного перехода. И, если я сверну вправо или влево, то выйду уже не в свою, а в совершенно другую Камбоджу. Или не Камбоджу.

Накатило. Испугался, что потерял Настю. Окрикнул ее – глухо. Бросился напролом, обдирая руки и стирая с них остатки шаманского пластилина. Коридоры. Бесконечные коридоры травы, не ведущие никуда. И свет пропал. Вправо – только остро-отточенные стебли, влево – такая же хищная гнусь.

Я крутился, бежал, бил по траве со всей дури, кричал. Без толку. Всё без толку. Как будто заблудился в лесу. Хотя ну какой здесь лес?!

Гребаные трюки, подумал я, опускаясь на землю, чтобы передохнуть. Надо просто выбрать направление и спокойно идти; я же смотрел карту – смешная совсем территория.

И тут стал слышен плеск воды. Совсем рядом.

Подскочил, сделал буквально шагов двадцать – и вот он, пруд. Две лодки и баскетбольный зомби.

В темноте, только слегка приправленной дальним фонарным светом, я спустился к воде, и с опаской – при попытке поставить на нее ногу лодка уходила вниз – перебрался ближе к носу. Пахло дегтем. Каноэ (я решил называть его именно так) поскрипывало, давая понять, что не случайно кажется хлипким. Я предположил, что тот, кто делал каноэ, быть может, сразу же не рассчитывал на долгий путь. Лодка в один конец, подумал я и засмеялся. Меня поддержал зомби – он тихонечко заухал, давая понять, что мне не показалось: путешествие по Стиксу – это очень весело.

Отсмеявшись, провожатый хлопнул меня по плечу, и в эту же секунду рывком отправил лодку вперед. Мы заскользили из темноты в густую – пожалуй, что такую же вязкую, как пластилин, – тьму.

Какое-то время было слышно, как сзади шлепает по воде веслом Настина лодка, но увидеть ее не удавалось, а окликать казалось теперь чем-то глубоко неприличным. Как будто можно разбудить хозяев.

Интересно, а Настин шаман тоже умеет грести с таким же пугающим проворством? Через пару минут последний звук иссяк – видимо, Настя пошла другим курсом. Стало тихо и пусто, как после выезда из деревни с картинкой. Только сейчас это была темнота не движущаяся, а застывшая. Космическая.

Я оглянулся назад и различил только крохотный клочок берега, выхваченный оставленным фонарем. Намек на последнее человеческое жилище, от которого мы бежали отчаянными взмахами весла.

Возница совершенно внезапно запел: довольно жутко, на двух нотах что-то вроде «ыыы-э, э-ыы».

Пошел дождь. Тяжелые редкие капли били по спине и затылку; я расставил в стороны руки, собирая их еще и ладонями. Лодка временами шаркала обо что-то боком, и тогда вёсельный правил ее влево. Впереди загорелись звёзды, на которые мы и взяли курс. Маленькие и тусклые, даже не звёзды, так – мелкая звездная пыль у самой воды, они были чем-то совершенно невероятным в этой абсолютной песенной тьме. Я даже не сразу сообразил, что они такое.

Возница тронул веслом созвездие – и оно снялось с места, закружилось, стало рассыпаться оранжевыми искрами. Светлячки. Армады светлячков.

Я смотрел на них и думал, что хорошо бы тоже уметь петь, как зомби. Здесь обязательно надо петь. «Вслепую пушка лупит…», – тихонько затянул я и вдруг услышал Настин голос.

Он выводил колыбельную – не было сомнений, что именно колыбельную – на неизвестном мне языке, хоть и не могу поручиться, что на том же самом, что и баллады доброго зомби.

Настина лодка вынырнула слева, воткнувшись в светлячковую галактику, и притерлась бортом к нашей. Настька протянула ко мне руки. Она была продрогшая и счастливая – глаза блестели ярче, чем у кошек в темноте, глиняные рисунки превратилась в многоцветные разводы.

Я накрыл ее пледом, который нашел на полу каноэ, и Настя благодарно ткнулась носом мне в ухо.

– Ты больше не тот, кто был, – прошептала она.

Я подумал: ну да, может быть, она права. Пожалуй, отсюда нельзя вернуться просто так.

На лодки продолжали сыпаться искры светлячков.

– Теперь мы их всех вот так! – И Настька сжала кулак.

саяно-шушенская

Настя сказала: они хотят нас всех убить, ты что, не понимаешь? Тебя, меня, Ольку, всех! Или они, или мы, сказала она. И я бросался убеждать, что конечно, мы, потому что мы – это она. А я очень хотел, чтобы была она.

Я бродил из кухни в коридор, а оттуда обратно. Медленно – как водолаз на глубине. У меня не было никаких мыслей. Я был не человек, а продолжение трясущихся рук. Страхоноситель.

У Насти нашли рак. Нижний отдел позвоночника, третья стадия. Срочная операция, а за ней химия и каталка, – но она от всего этого сразу отказалась. Никто не мог ее разубедить. И я тоже.

– Когда закончится на Саяно-Шушенской, – сказала она, – тогда поеду в Китай.

Она верила, что в Китае есть какой-то отшельник-целитель, ей рассказывали.

Я умолял ее, кричал на нее, уходил из дома. Всё равно нет. И назавтра. И опять.

Она не слушала. Она готовилась к этой ебаной ГЭС. Не знаю, почему именно Саяно-Шушенская. Настя вроде бы и не объясняла.

Если ничего не делать, всех затопит, объявила она. Чокнутая сектантка. Я ей так и сказал.

Потом стал вместо нее бегать по врачам. Мне везде говорили: срочно, буквально хватайте и к нам. Я ловил ее за руки, но никак не мог их удержать.

Один крохотный старичок – легендарный онколог в больших желтых очках – долго меня рассматривал, будто перед тем, как поставить штамп «годен».

– Что вы тут делаете? – спросил он, наконец.

Я начал бормотать про жену, про плохо-чувствует-не-может-сама…

– Бумаги я вижу. Повторяю, что вы здесь делаете? – с угрозой качнулся он в мою сторону. – Это никуда не годится! Умирайте тогда дома!

Это никуда не годилось.

Мы старались каждый день гулять с Олькой в соседнем парке, и она рассказывала мне, что индейцы выздоравливают, если сварят суп из старого товарища.

У нее была такая книжка.

Потом Настя уехала. Я просто пришел домой, а там – никого. Ни ее, ни Ольки. На полу – попа#давшие с полок вещи. В зале что-то трещит. Посмотрел – надорванный кусок обоев около балконной двери совсем отклеился. Кот постарался…

С этим обойным выблядком вдвоем мы прожили десять месяцев и двадцать два дня. Слипшееся время. Разжеванные в кашу недели. Мне иногда казалось, что я поселился в животе какого-то мразного слизня. Я просыпался, смотрел на себя в зеркало, шел на работу, шел с работы, стоял в продуктовом «Командоре» над пачкой пельменей – и всё это время по мне стекал едкий желудочный сок. Если смотреть на пальцы, то даже увидишь, как они от него слипаются.

Я разговаривал с ней. Почему-то лучше всего это получалось перед зеркалом. Я смотрел на себя и говорил:

– Доброе утро, Настя. Хорошо выглядишь.

Иногда она отвечала.

Позже меня будет переваривать московская зима, но пока я еще не знаю названия всей этой тоски, я еще думаю, что круглосуточная, наползающая в окна, разъедающая известку безнадега – она только для меня. Какие мы всё же увлеченные солипсисты…

Мы как-то спорили с Ленкой: смог бы кто-нибудь из нас приставить себе пистолет к виску и нажать курок?

Я нажал дважды. В первый раз у меня было четыре упаковки коаксила. Я провалился глубже в слизневый желудок и распластался по его тошнотворной стенке. Я раздвигал спаянную кишку руками, чтобы она не обняла меня, не лизнула в щеку, и полз куда-то на странный фиолетовый свет. Или не свет. На то, что клубилось в других хвостах змеи. Со мной разговаривал пластмассовый робот без головы. Он учил меня рыбалке в купоросном озере.

– Это азбука, – говорил он, – вавилонская азбука. Как записал, жди.

Вот я и жду.

Второй раз был скучнее. Я просто закрыл глаза в парке, где мы раньше гуляли с Олькой, а когда открыл, передо мной было лицо злой рыжей девчонки из «скорой». Она кричала, что я мудак.

Месяцев через пять я стал думать, что Настя умерла. Никаких сообщений, никаких зацепок, ее не было нигде. Уехала в Китай, называл я это для себя. Настя-Настя. Как там в этом твоем небесном Китае?

И вдруг рвануло.

Эта ебаная Саяно-Шушенская. Про нее говорили еще за два года до того. Что вышел срок эксплуатации, и что гидроагрегаты ненадежны. Но у нас везде вышел срок эксплуатации, почему посыпалось-то именно здесь?

Ниже плотины – Красноярская ГЭС. Если будет волна – город сметет, может, только кусок Советского района и выплывет. Наш сквер на Гагарина, наш универ на Маерчака, пятый троллейбус, памятник котам, «Кекс и крендель» – тот, что теперь заместо «Погружения», Сашкин дом, глупую «Эру». Всё, что помечено на виртуальной карте моего города. Твоего, Настя, города.

И людей тоже. У вас нет шансов, друзья. Простите. Люди отчего-то не летают как птицы. Вы побежите и не успеете, потому что эвакуационную дорогу застроили еще лет пятнадцать назад, потому что экстренный автопарк так и остался в отчете 1988 года, потому что до самого последнего момента никто не решится объявить тревогу, ожидая звонка из центра. А звонка не будет, потому что… просто не будет.

Я знаю, всё знаю. И Настя знала. Откуда? Она, кажется, не объясняла…

Аэропорт Абакана был закрыт почти сутки. А когда мчсовцы внезапно развеяли нелетную погоду, я оказался среди первой группы вторжения.

Из терминала набрал Диму Коротаева – когда-то абаканского собкора «коммерса», а теперь пресс-сека хакасского Закса.

– Привет, – сказал он устало, – у тебя чего?

– Дима, я тут у вас. Поговорить бы.

Он некоторое время молчал. Видимо, решал, как меня правильно послать. Не придумал.

– Давай не по этому номеру, – сказал он. – Я сам тебя перенаберу.

Поздним вечером, почти в ночь, сели на Павших Коммунаров. Коротаев мрачно напивался. Он то и дело сосредоточенно смотрел в телефон, качал головой и брал в руку стопку. Ее он каждый раз внимательно с неудовольствием разглядывал, а потом, поморщившись, вливал в себя водку.

– Слушай, ну что происходит, – говорил он, – жопа полная. Народ бросает всё и бежит. У нас с восьми предприятий отзвоны про некомплект рабочих смен. Там МЧС что-то начало после обеда мяукать в телевизоре, и то после долгих боев. Да и всё равно ни одна вша не верит. Ну вот ты бы поверил?!

– Смеешься.

– Ага, оборживаюсь.

Принесли сковородку, в которой картошка с мясом сплавились в единую золотистую лепешку. Коротаев, брезгуя ножом, со всей яростью взялся за разделку еды вилкой. Он пилил ее вилочным боком, подцеплял отбитые у условного противника огромные куски, с хрустом их перемалывал – казалось, даже не зубами, а всей челюстью сразу.

– Вот ты женат? – спросил он меня вдруг, не прекращая жевать.

– Да. Был… не знаю, – вдруг начал сбиваться я.

– Вот-вот, – сказал Коротаев и махнул рукой, будто кого-то прогоняя. – Не знаю… А я вот женат! И что, мне тоже сейчас намылиться в горы, а? Я тут ишачу, вру всем напропалую про то, как тут всё пучком, а там, может, уже волна идет, и всем капец. А я сижу тут с тобой… – он снова поморщился и заглотил свою очередную дозу.

Я рассмеялся.

– Да дело не в тебе, – зло сказал Коротаев, – тебя вместе со мной просто смоет. А сына с дочкой тоже, да?

– Ну и что же ты действительно сидишь, Дима? Беги, займись семьей.

– Да ссыкотно потому что, – пояснил Коротаев, скребя вилкой по дну сковородки. – А вдруг не утонем? Куда я тогда, сбежавший пресс-сек, денусь? Ты меня, что ли, в «коммерс» заберешь?

– Да ты же не пойдешь, поди.

– Не пойду, – согласился Коротаев. – Разве это жизнь? 20 тысяч. Ни тебе служебной квартиры, ни нормальных командировочных… Да и уважения никакого.

– Ух ты, уважения!

– Да, уважения! – подтвердил Коротаев. – Раньше я был насекомый журналист, грязь. Для меня какой-нибудь ебучий фуршет мэрии с другими такими же стололазами – радостью был. Квартирка нищебродская съемная, детишкам на молоко едва хватало. А теперь я – человек, звучу гордо. Машина, служебное жилье, Дмитрий Степанович то, Дмитрий Степанович се. Кабинет с табличкой. Вот у тебя же нет, поди?

– Нету, Дима.

– Вот! Ты и не понимаешь, что это такое – когда у тебя часы приема рядом с ФИО выбиты. Это вот уважение и есть!

– Тогда, уважаемый Дима, чего ты мне по ушам-то ездишь?

– Так мудак, хули.

Толку от Коротаева было мало: машину он дать отказывался – вдруг бежать надо будет. Помочь с проездом по республиканской квоте боялся – вдруг узна́ют, что помогает невесть кому. Да и наклюкался он уже.

Устав от его проповедей, я пошел к барной стойке заказать водки. Пить за счет Коротаева желания не было.

– Ты же неместный, – поприветствовал меня бармен.

– А что, у вас приезжим не наливают?

– У нас всяким наливают. Мчсовец что ли?

– Похож?

– Да тут никто ни на кого не похож. Дед один ходит – чистый тракторист, а он – профессор, философию преподает.

– Это он тебе сам рассказал? Тогда и я мчсовец. А то выше бери – советник президента по спасению утопающих.

– Ну да, – согласился бармен, – а что мне у него, диплом спрашивать? Пусть будет профессор, не расстраивай меня.

– Пусть, – согласился я. – Ты, главное, налей.

Бармен отвинтил крышку «Бирюзы» и накапал двести. Чуть подумал, и поставил к ним в пару бутерброды с соленым огурцом.

– Слушай, – сказал я ему, – все бегут, везде закрыто, а ты работаешь. Не боязно?

– Да ну, – сказал бармен, – куда бежать? И потом: русский человек всё время живет как умирает. Мы любую войну только понтами и вытягиваем, потому что нам помереть – похер. Миллион человек – похер. И сто миллионов – похер. Жила бы страна родная, знаешь.

– Ты не похож на русского человека.

– Ну так я бурят. Но это один хрен.

– А если был бы, скажем, туркмен?

– Хватил! Буряты тут свои, а туркмены-то откуда? Но по мне, все, кто из совка, все – русские люди. Даже латыши какие-нибудь.

– И французы?

– Французы – не знаю, – серьезно сказал бармен. – Откуда тут французы?

– Кто ж его разберет, – развел я руками, – но у меня вот в Красноярске есть знакомый француз – Дитерле. Потомок ссыльных, скорее всего.

– А ты еще спрашиваешь, русский ли он.

– Так-то да…

– А мчсовцы регулярно последние дни ходят, – внезапно вернулся к теме бармен. – Один сидел тут всё звонил, кричал: Серега, Серега, ты хоть не будь сукой, расскажи, рванет или нет? Потом принял две по двести и чуть не плачет. Никто, говорит, нихера не знает. Расчетов нет, карт нет, московский штаб всё заседает. А мы, говорит, не втыкаем: то ли кидаться всех героически эвакуировать, то ли не поднимать паники. По десять часов кряду сидим в штабе, звоним начальству и ждем, что скажут, а там трубку не берут… А ты говоришь, бежать, – так же внезапно закончил бармен.

– Да ничего я тебе не говорю. Что русскому хорошо, то буряту… ну, то есть у нас с тобой наоборот получается.

Вернувшись к Коротаеву, я застал его за битвой с телевизором, точнее, с плазменным экраном на стене. Дима вынимал из подставки на столе вилки и ложки и метал их в говорящие картинки.

– Эти вот еще, бля, активисты! – с ненавистью бормотал он.

Пока, к его счастью, столовые приборы не долетали до места назначения.

– Какие там у тебя активисты? – спросил я, оценивая степень остаточной прочности Коротаева.

Напиваясь, он всё больше походил на надувной рекламный шар, из которого откачивают воздух. Весь как-то собрался чуть выше уровня стола, разложил на столешнице сдутые руки и совершенно стух. В бойком чиновнике «с уважением» проступил сосед-алкоголик, которого жена не пускает домой вторые сутки.

– Да эти, – Коротаев махнул рукой в сторону телевизора. – Экологический, блять, десант!

В ящике мелькали люди в одинаковых майках с буквами ALERT. Я вдохнул и забыл выдохнуть. Стоял, как в детстве перед дверью еще закрытого игрушечного магазина, и чувствовал, как внутри всё подпрыгивает, готовое упасть и разбиться вдребезги.

Настя-Настя, думал я, Настя-Настя.

– Дима! – тряхнул я Коротаева за плечо. – Как найти этих экологов, которые в районе плотины?

– Кого? – переспросил Коротаев. Он уже отвлекся на разглядывание скатерти, стилизованной под старую газету.

Я показал на телевизор.

– С дуба рухнул? – без интереса отозвался Коротаев. – Зачем еще?

– Переговорить с одним человеком.

– Какое там тебе, бля, переговорить? – сказал он, силясь подцепить ногтем буквы на газете-скатерти. – Там сейчас каша, все только носятся как подожженные. Дед Мазай и зайцы там, брателла. Ты лучше еще накати.

И сам Коротаев последовал своему совету.

* * *

Каким-то чудом я всё же выудил у него ключи, оставив в залог сколько было денег и пообещав вернуть авто через сутки. «Уважаемая» машина оказалась несвежей «Subaru». В салоне пахло дешевым куревом. Из-под лобового стекла с укором смотрел Николай Чудотворец в переливчатом окладе.

Выехал засветло. Бензина в баке почти не было, заправки или не работали, или на них было не пробиться. Вдоль трассы, правда, уже выстроились ушлые мужички с канистрами. В полутьме выходить к ним было боязно, но других вариантов не просматривалось.

– Хоть не ослиная моча? – зачем-то поинтересовался я у заросшего усами дядьки в штанах хаки.

– Не ослиная, – обнадежил тот.

– А какая?

– Хер разберет. Тебе надо или нет?

До Саяногорска было чуть больше 80 км, но обычный часовой маршрут растянулся втрое: по встречке шла колонна снявшихся с мест автохтонов. Старый «Москвич» с привязанной к крыше кроватью, «мерседес» с прицепом детсадовских стульчиков, трактор, на корме которого разместились не то четверо, не то пятеро. Сами не знают, куда собираются отпрыгивать, вспомнил я слова Коротаева.

Дважды меня тормозили менты, спрашивали какую-то аккредитацию, на журналистское удостоверение только кривились. Отдал последние остатки.

– Честное слово, – говорю, – младший лейтенант, это всё.

Тот смотрит с брезгливым сомнением: приехал хватать горячие новости и без денег?

– Дочь, – говорю, – у меня там.

Пропустил. Пропустил туда, куда никогда не нужно было спрашивать разрешения, и я уже по гроб жизни благодарен. Мы все благодарны тебе, младший лейтенант. Ты такой строгий, но справедливый. Наш герой.

Еще 20 км. Антураж зомби-хоррора: разграбленная бензоколонка, несколько брошенных машин, бредущие невесть куда люди. Кордон, вам налево, еще кордон, ничего не знаем, поворачивай, круг по окрестностям, снова круг, был лагерь, но ушли, поселок Майна, кордон, съемочная группа НТВ, два раза влево, снова старый лагерь, сюда нельзя, влево в гору, треснувший серп луны на земле, обрыв, дальше ногами, плато, заросли, заросли, заросли, какая-то мусорная дрянь, заросли. Всё.

– Настя!

Она улыбнулась, как если бы мы расстались сегодня утром.

– Привет, – сказала она. – Тяжело добирался?

Какие черные глаза, Настя. И черный комбинезон. И сама. Нет-нет, ты очень хорошо выглядишь, даже не думай.

Я заготовил какую-то речь. Там было поровну обвинений и жалоб. Или жалоб и жалоб? И еще, кажется, какие-то призывы. Но я вышел к ней, встал как ударенный и стоял, разглядывая ее волосы. И ничего не сказал. Вдохнул – и так и не выдохнул.

– Им не нужна помощь, – сказала мне Настя. – Мы думали, они просто не понимают, – и ставили метки. А они понимают, просто боятся. Или забили.

Я потом видел фото этих «меток»: солнце и луну около каскада, разорванные трещинами во многих местах. Настя про них рассказывала, пока не выбилась из сил.

Мы сидели вечером в каком-то стылом блиндаже, и я пробовал слушать. Не выходило. Зато я смотрел.

– Как ты думаешь, она рванет? – спросил я.

Настя пожала плечами.

– Может, и обойдется сейчас. Ненадолго.

Она просила прощения. Говорила: ну, ты же понимаешь. Я зачем-то спорил. Должно быть, от неожиданности. Ты же знаешь, Настя, я в самом деле понимал. В этом-то всё и дело.

– Ты же обещала в Китай, – беспомощно сказал я. – Слушай, если здесь сейчас развяжется как-то, поехали вместе, а?

– Я тебя обманула, – улыбалась Настя, гладя меня по голове. – Ты же видишь, что делается. Я не могу их отпустить.

Она не могла их отпустить. Не могла вернуться. Не могла лежать с трубками в носу, дожидаясь пластмассового робота без головы. Я видел. Настя.

– И что, теперь будет джихад? – спросил я.

– Да, – кивнула она, – если тебе нравится, назовем это так.

– Я пойду с тобой.

– Ну ты что, – сказала она, – ты что… слушай, у меня будет к тебе другая просьба…

И только тут я сообразил, что еще даже не спросил об Ольке.

люди чести

За Хакасией были Филиппины, потом Непал. Это уже без меня. Она не хотела никого видеть, говорила, что пока нет результатов, не на что смотреть. А когда будут – даст знать.

Иногда внезапно присылала смайлик или фото склона Аннапурны, иногда не отвечала неделями. Я приучил себя постоянно держать телефон при себе и сверяться с ним, как с глюкометром. Просыпаться от малейшей вибрации, даже если это машина за окном.

Одержимость, сказал мой друг Силаев. Ты упиваешься своим несчастьем, рассасываешь его как барбариску. Ты счастлив, когда несчастлив, дружище. Я соглашался и шел обходить наших с Настей общих – чтобы спросить, как можно ей помочь.

– Никак, – сказала умная злая Ленка. – Если у Анастасии Олеговны что-то замкнуло – всё, амба.

Амба. Тогда вышел такой альбом «Мумий Тролля». Хороший.

Даже когда она на пару дней объявлялась, это было всё равно что ее привидение – молчаливое и отстраненное. Портрет с глазами, которые всё время смотрят мимо тебя. Дух предков, который иногда приходит пожить в углу.

Через год, когда я уже привык к этой потусторонней жизни, она, наконец, снова со мной заговорила. Сказала, что ей лучше. Что давно не было так хорошо, и ее отпускает. Но только не в городе, из города надо уезжать.

Мы сидели на кухне и разглядывали калейдоскопные блики, которые разбрасывал диковинный плафон цветного стекла. Вроде бы из Манилы.

У нее появилась татуировка-руна «хагалаз» под правым ухом и какие-то две полоски на выбритом виске.

– Правда, эта штука – чистый секретик?

– Это ты, дорогая, чистый секретик.

– Ну нет, – подумав, не согласилась Настя, она всё серьезно оценила. – В секретике что-нибудь обязательно должно быть. А во мне только немного морковного сока.

Это было седьмое февраля. А двенадцатого ее снова накрыло. Мы бросили собирать вещи, Настя много лежала, попросила поставить «Вечное сияние». Она его раз десять, наверное, смотрела.

А утром говорит:

– Я уезжаю.

Я испугался. Вскочил, стал блеять, мол, ну конечно, мы же с тобой и собирались. Давай, я сейчас чемодан…

– Нет, – сказала она, – тебя я туда не возьму.

– Куда «туда»? Настя, прекрати, пожалуйста, – завыл я.

Она поднесла палец к сухим почерневшим губам. Взяла рюкзак и вышла. Я бежал за ней в тапках по снегу, проваливался, умолял.

Настя не оглядывалась. Когда я вставал на пути, обходила.

Меня охватило отчаяние. Стоит отвернуться, стоит отстать, – и она пропадет навсегда. Она никогда не отступается. Никогда. Поэтому я шел и шел. Лез в тот же автобус, хватал ее за рукав.

И всё же на одной из остановок она выскочила за секунду до отправления. Меня ударило дверью по руке, но створки больше не раскрылись. Автобус тронулся, и покатил в сторону улицы Воронова. Вороновой улицы.

Ольку забрала Настина мать. Пока всё не утрясется. Пока я не устроюсь в Москве.

Разговаривала сухо, поджимая губы и стараясь смотреть в сторону. Она всегда думала, что я как-то неправильно влияю на Настю. Сбиваю ее.

Сбиваю.

Ее.

Хотел бы я и вправду так уметь.

Но я давно перестал разубеждать тещу. С бывшей женой посла мы вообще последние годы виделись только мельком – на обязательно-семейных встречах. Здрасьте-здрасьте, как там у Валентина дела, да, дожди что-то всё не кончатся, но зато опята, да?

И вот она стоит, глядя в сторону, а я рад-радешенек, что согласилась об Ольке позаботиться. Она же и ее не то, чтобы очень. Да и двухцветная девочка обычно говорит: а можно к бабушке не ходить? Она лучше одна будет сидеть. И тут тоже заявила мне: давай я маму подожду. Даже не просится со мной, как будто понимает что-то. А я говорю: ну ты что, у бабушки же такой двор хороший, кедры, помнишь? Она с тобой паззл сложит, с собакой поиграешь, а там, глядишь, уже и я вернусь.

Нет, говорит, ты уже не вернешься.

Да ты что, кричу, дочь!

Чуть в окно не вышел от этого разговора.

После «черных футболок» с работы меня попросили. Коля – наш редактор – позвал, и сидит молчит. Я сначала не сообразил даже, рассматриваю победные вымпелы за олимпиады красноярских СМИ, ногой болтаю. А он говорит: чувак, тут звонили, короче. Извини, Людмиле обещают весь бизнес порушить. И у меня жену из школы погонят. Сергей Александрович может. Мы тебя не хотим, конечно, заставлять, но ты уж давай по-хорошему.

И я согласился по-хорошему, чего людей обижать. Коля потом с какими-то деньгами приезжал, но я только смеялся.

Позвонил Игорю – губернаторскому пресс-секу – он нормальный мужик, мы всегда ладили. А он говорит – давай завтра часа в два, обсудим, как тебе дальше. Я подошел в левую свечку крайадминистрации – пропуска нет. Звоню Игорю – не берет трубку. Я раз пять еще его набрал, прежде чем сообразил, что ничего не будет. Традиционно плохо соображаю.

А потом Сашка Овечкин приехал с вестями от всемогущего Сергея Александровича. Всемогущий велел передать, что работы я не найду, и не соврал – человеком чести оказался. В лучшем случае – извините, вас не согласовали. Но чаще – просто не пускали на порог.

Вот и всё, Дмитрий Сергеевич, сказал я себе. Приехали. Будем учиться писать в графе «род занятий» – «временно не работающий». И это совсем не то же самое, что «Антон Носик, путешественник».

Овечкин говорит: в Москву тебе надо, брат. А что там в Москве? В каком месте я столь неотразим для Москвы? Съездил в Новосиб, в Тюмень к друзьям. Глухо, нет ничего. Четыре месяца сидел изучал звездное небо над головой. А потом правда рванул в столицу – в «Коммерсанте» как раз редактора на культуру искали.

Когда улетал – думал, смогу возвращаться раз в два месяца. Откладывать буду, найду подработку. Ну, если не в два, то в три.

Не сложилось. По пять-семь тысяч в месяц наскребал, чтобы отправить в Красноярск. Но это и всё. Остальное шло на выплату московской дани: аренда, транспорт, «потребительская корзина».

За год так ни разу и не вырвался.

Сначала жена посла давала Ольке со мной разговаривать по скайпу два-три раза в неделю. Потом «у девочки кружки», и уже только по воскресеньям. Затем два раза в месяц. А после перестала брать трубку.

Я хотел занять денег и приехать, но знакомые сказали – Настькина мать продала квартиру и уехала. Куда-то совсем из города. К родне на Урал, что ли. Но это не точно.

Нет больше красно-синей девочки, сгинула в топке «региона-локомотива» (как хвастливо звала край пропаганда). А глупый бессмысленный я так и сижу в тамбуре региона-вагон-ресторана, без билета и без малейшего понимания, как отсюда выбраться.

И тут вдруг мне сказали: слушай, одна контора подбирает аналитика с культурным бэкграундом. Там какая-то фигня с мэрией на эту тему: выставки, концерты, пляски. А главное – деньги. Кажется, это можешь быть ты.

Я подумал: может, это действительно я?