Эпилог

Год спустя. Снова все то же…

Катания, Сицилия, Италия

Вчера утром я вернулся с Мальты. Переправлялся на пароме – очень удобно. В шесть вечера я покинул Валлетту, а два часа спустя уже выводил машину на набережную Катании. Еще пять минут – и я дома. С тех пор как я здесь поселился, работающие в порту филиппинцы узнают меня в лицо и называют Professore, немилосердно растягивая слоги. Я перебрался сюда в конце минувшей зимы. Благодаря содействию Лейлы – моей драгоценной коллеги из Тунисского археологического института – я как раз занимался вывозом своей библиотеки и мебели из Ла-Марсы, когда кто-то из знакомых заговорил со мной о Сицилии.

В то время я находился не в лучшем состоянии духа – из-за Рим. Я не винил никого, кроме себя. Я позволил провести себя как мальчишку. На протяжении месяцев я ничего от нее не ждал, довольствуясь тем, что мне каждый день дарила ее юность; я ничего не требовал, ничего не навязывал, на все соглашался, и в конце концов ей удалось подавить мой инстинкт самосохранения. Никаких скачков настроения, никаких внезапных исчезновений, всегда ровное настроение… За несколько недель я полностью утратил бдительность и строил радужные планы, хотя общая ситуация и рост террористической угрозы мало располагали к оптимизму.

Я понимал, что мне надо сменить обстановку, уехать из Парижа. Так почему не на Сицилию?

Я плохо знал этот остров и имел самое поверхностное представление о его истории, но странным образом помнил приветствие, которым его жители встречали на коронации нового короля: «Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat». Оно уходило корнями в язычество, в те времена, когда ранние христиане изображали Христа в виде бога Аполлона.

Я долетел до Палермо, взял напрокат машину и вдоль побережья доехал до Таормины, где и заночевал. На следующий день я сделал остановку в Катании. Погода стояла теплая. Этна поздоровалась со мной, выпустив несколько облачков дыма. Я пообедал в неказистой на вид траттории неподалеку от порта превосходной пастой с морскими ежами, прогулялся по припортовой зоне и случайно набрел на здание бывшей таможни, на фасаде которого красовалась табличка «СДАЮТСЯ АПАРТАМЕНТЫ». С тех пор я здесь. Вот ведь как бывает.

Вскоре после переезда меня навестил мой издатель. Его осенила очередная гениальная идея. Первый тираж моего небольшого «Александра» вышел три года назад, и за это время он продал права на перевод в десяток стран, где книга пользовалась не меньшим успехом. Он предложил мне написать по тому же рецепту еще одну биографию. Взять выдающуюся личность с необычной судьбой, блеснуть эрудицией, добавить щепотку назидательности и сдобрить текст подходящими цитатами. Должно получиться нечто солидное, но в версии light.

– Люди интересуются историей и хотят читать про великих людей. Их тошнит от нынешних политиков, они устали от самих себя и изголодались по чему-то, что превосходит их собственный уровень. В каком-то смысле им нужен сверхчеловек.

Я спросил, кто из великих людей, по его мнению, мог бы стать персонажем такой книги.

– Конечно, Фридрих Второй! Я сразу о нем подумал, как только узнал, что ты переехал сюда. Он в четыре года стал королем Сицилии, а в 1220 году – императором Священной Римской империи. Папа отлучил его от церкви, но он все равно короновался в Иерусалиме! Мало того, он был горячий поклонник твоего Александра. Потрясающий мужик! Занимался правом, вообще был блестяще образован, знал и Восток, и Запад – настоящий космополит! – и при этом обладал невероятной харизмой. Современники считали его чуть ли не божеством – во всяком случае, когда он умер, они не поверили в его смерть и утверждали, что он вместе со своим пятитысячным войском спустился в кратер Этны, чтобы в назначенный час снова явиться миру. Чего еще тебе надо?

Он уехал, а я принялся за изучение знаменитой биографии Фридриха Второго, написанной Канторовичем. Увлекательнейшая книга, хотя сам автор от нее частично отрекся, сочтя чересчур «ницшеанской». Я начал потихоньку собирать материал. Съездил в Палермо, осмотрел его саркофаг. Прочитал все, что смог найти о моем герое, быстро убедившись, что глубже, чем это сделал Канторович, мне не копнуть. Перечитал Вергилия. Одним словом, я попытался погрузиться в Сицилию Фридриха – полуафриканскую, полуевропейскую страну, на территории которой смешались народы, обычаи и религии и выросли синагоги, мечети, византийские соборы и нормандские церкви.

Я находился в самом начале своих поисков, когда мне позвонила Жаннет с предложением увидеться на Мальте. Она рьяно взялась за дело и убедила временного поверенного на острове устроить мне лекцию об Александре Македонском в Валлетте, в местном отделении «Альянс франсез». Жаннет действовала решительно и энергично, а мне страшно хотелось увидеть Рим – пусть мимоходом, пусть в объятиях другого. Вскоре мне позвонил временный поверенный и подтвердил приглашение прочитать лекцию. Я, со своей стороны, настоял, что лекция будет и об Александре, и о Фридрихе Втором, что позволило бы организаторам привлечь к ней интерес мальтийцев итальянского происхождения, а мне – обкатать на публике кое-какие идеи для будущей книги. Приняв это предложение, я испытал облегчение, вероятно предчувствуя – сознательно или неосознанно, – что эта поездка поможет мне перевернуть еще одну страницу своей жизни.

* * *

Мы договорились встретиться в том самом отеле, где они останавливались год назад. В половине четвертого ночи мы сели в минивэн Министерства туризма и покатили к храмам Мнайдры. Они столько раз рассказывали мне прошлогоднюю историю, что мне казалось, я сам был ее свидетелем. На месте, при виде огромных каменных глыб, уложенных в круг или образующих тянущиеся к морю галереи, меня, как и моих спутников, охватило волнение: я словно перенесся на тысячелетия назад, чтобы взглянуть на окружающие меня формы и краски иными глазами. Тайна этих храмов, их предназначение, их взаимное расположение с учетом эффекта солнцестояния – все это наполняло наши души трепетом, заставляя сжиматься горло. Ум наших предшественников, этих незнакомцев, сумевших переместить, обтесать эти камни, пробуравить в них отверстия и собрать их в нужном порядке, словно напрямую обращался к нам. Эти люди дали рождение новому миру. Они говорили с нами, и их язык, оставаясь для нас малопонятным, пробивался к нам через века. Собственно, я всю жизнь вел диалог с такими же тенями. В тот день я убедился, что мне еще далеко до пресыщения. Мой слух не утратил чуткости юного стажера, впервые поступившего на работу в Каирский музей; я с тем же вниманием выискивал тонкие нити, протянутые между эпохами, и размышлял о связи строителей этих храмов, пришедших с Востока, с финикийцами, с древними римлянами, с королями Сицилии, которых славили как Христа, и, разумеется, с моим новым другом, глубокоуважаемым Фридрихом.

Истекший год был всего лишь пылинкой в бесконечности дней, но встреча позволила нам понять, в какой мере он повлиял на наше микроскопическое существование. Мы жили среди одних и тех же ландшафтов, испытывали схожие эмоции, но при этом во всем отличались друг от друга. Возможно, нам всем было необходимо вернуться назад, чтобы осмыслить изменения, которые повседневность ловко маскирует на страницах нашего внутреннего календаря, и понять, до какой степени мы все являемся легкомысленными, если не безответственными марионетками в руках времени.

Все без исключения признались мне, что для них было шоком смотреться в зеркало камней, сознавая, что за плечами прибавился еще год.

Я и сам задавал себе вопрос: а что ты сделал за этот год? Мне хватило краткого обзора произошедших событий, чтобы заметить, что я изгнал Рим из своих воспоминаний. Изгнал, несмотря на то, что был привязан к ней нитями всепожирающего желания, едва не перевернувшего всю мою жизнь. Туда же, в самое дальнее и глухое отделение своей шкатулки воспоминаний, я заточил все трагические эпизоды, участниками которых нам с ней довелось стать. Я предпочел оставить на их месте пустоту. Память тоже способна нам лгать.

Самое удивительное, что мои друзья снова встретили того же профессора из Пало-Альто, что называется, на том же месте в тот же час, правда, с группой новых поклонниц. Подозреваю, его единственного не коснулись изменения. Судя по всему, его бизнес процветал. Он отшлифовал свои теории и выдвинул новую гипотезу – о том, что коммерциализация убивает на Западе секс. Он ратовал за возврат к пантеизму, первобытному влечению и групповому сексу на ступенях древних храмов, посреди природы. Очень скоро он нас утомил, и мы ушли в «наш» храм ждать восхода и ловить миг, когда стрела света проникнет внутрь сквозь узкое отверстие в камне.

Не хватало только Хабибы. Она отказалась от поездки в последний момент, объяснив, что должна сопровождать Гарри в Венецию, где у него была запланирована серия выступлений во дворце, принадлежащем крупной франко-итальянской страховой компании. Гарри стал звездой слэма и поп-культуры; он сочинял и исполнял песни, в которых рассказывал об их с Хабибой жизни. Группа Warner подписала с ним контракт на три альбома; европейский филиал компании Digitour организовал ему первое турне, прошедшее с большим успехом. Уважаемые газеты посвящали статьи, порой публикуемые даже на первых страницах, этим двум подросткам, которые прославились благодаря соцсетям – YouNow и musical.ly – и десяткам миллионов фанов. Хабиба вместе с ним работала над проектом музыкальной автобиографии, озаглавленной «Я – Хабиба, и я жива», и иногда участвовала в его шоу. Вместе они создали стартап под названием «Разговор с собой», служивший напоминанием о первой композиции Гарри. Жаннет удочерила Хабибу и на самом деле считала ее своей дочерью; Ламбертен оформил официальную опеку над Гарри. Они подписывали за них контракты и с большой осмотрительностью управляли их капиталами. Ламбертен и Жаннет говорили о Гарри и Хабибе как о родных детях. Это было удивительно, немного нелепо, но в общем трогательно.

После моей лекции мы поужинали в итальянском ресторане на набережной бывшей Галерной бухты. Жаннет в своем неизменно зеленом платье держала за руку Ламбертена и сияла от счастья; он, в свою очередь, вовсе не выглядел расстроенным, хотя ушел с работы. После последних терактов министр вручил ему знак командора ордена Почетного легиона и тут же выпроводил на пенсию. «Виллу» закрыли, на сей раз окончательно; Министерство внутренних дел выставило здание на продажу.

С лица Жаннет не сходило выражение глубочайшего довольства. Прежде все ее существование протекало под знаком вызова, напора и чуть ли не провокации, а теперь у нее впервые появилось чувство, что она способна построить из собственной жизни нечто прочное. Дух реванша, так часто руководивший ее поступками, выветрился, и она с каждым днем открывала для себя новое ощущение полноты бытия. От этого она постоянно пребывала в приподнятом настроении и выглядела моложе своих лет. Несмотря на возраст, в ней сохранялась женственность и легкость молоденькой студентки, встретившей мужчину своей мечты на университетской скамье. Что до Ламбертена, то он полностью покорился ее шарму и всего себя отдал этой женщине, которую, возможно, знал уже давно. Он не сводил с нее глаз, как будто видел ее в первый раз, – во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Может быть, она чем-то походила на его жену? Как бы то ни было, он тоже преодолел важный этап, предав забвению годы, проведенные на службе в полиции. От него исходила мощная волна дружелюбного спокойствия. Он перечеркнул свое прошлое. Еще недавно лучший полицейский Франции, он никогда не вспоминал былое и никак не комментировал трагические события, с которыми ему пришлось столкнуться, как и те, что время от времени продолжали погружать в скорбь планету.

В тот вечер Жаннет шепнула мне на ушко, что они только что купили «виллу»:

– Мы сложились. Цена была запредельная. На нее претендовал один катарский дипломат. Но на меня неожиданно свалилось наследство, и я смогла помочь Ламбертену осуществить эту безумную затею. Он ведь ничего не тратил, и у него на счете скопилась кругленькая сумма. Мы сделаем ремонт, а на первом этаже поселим детей. Он говорит, пусть это будет их дача…

Я слушал ее не без грусти. Пока она говорила, я вдруг сообразил, что мы с Ламбертеном практически ровесники – я даже старше на пару месяцев, – но, в отличие от него, смотрю в будущее с тоской, не находя в нем ни единой краски, способной расцветить его серость. Я ощутил привкус пустоты – той самой пустоты, в которую загнал память о Рим.

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться этому отравляющему чувству. Я мысленно составил список причин, по которым мог быть довольным своим уделом. Я объездил весь земной шар и вел раскопки в разных его уголках; мне довелось созерцать обломки ушедших цивилизаций и размышлять над судьбами народов, исчезнувших с исторической сцены; я пользовался уважением коллег; у меня не было никаких финансовых проблем, мало того, я считался достаточно обеспеченным человеком, но главное, я был свободен, как компас без стрелки (я читал, что один из друзей Четуина, говоря о писателе, употребил именно это выражение: «компас без стрелки»). Я мог ехать куда хочу, например, перебраться в заштатный портовый городишко на Сицилии. Я мог встречаться с кем хочу, исключив из круга своего общения всяких дураков. И такой образ жизни я вел на протяжении почти сорока лет. Почему же она вдруг показалась мне такой безрадостной?

Для Рифата этот ужин служил сигналом к началу бесчисленных приемов и вечеринок, которые он устраивал перед тем, как покинуть остров. Он получил назначение на должность советника в ранге министра при после Франции в Косове. На Набережной вокруг этого назначения велись жаркие споры, но, как я узнал от Жаннет, в конце концов было решено, что его лучше держать поблизости, чтобы в случае чего успеть схватить за руку. Сам он воспринимал новую должность так, словно получил маршальский жезл, и сиял от счастья. Он отказался от годичной командировки в Вашингтон, хотя не собирался разрывать связи с американской администрацией. В конце концов, не зря многие дипломаты называли Косово 51-м американским штатом… До его отъезда с семьей в Тирану Дж. П., военный атташе США, обещал ему устроить farewell party…

Не стану утверждать, что у меня не екнуло сердце, когда я увидел Рим под ручку с Брюно, но боль, которую я испытал, оказалась намного слабее, чем я мог ожидать, а главное, очень скоро прошла. Во время посещения храмового комплекса Брюно, вероятно не желая меня ранить слишком откровенной демонстрацией их связи, старался держаться от нее подальше. Что касается ее, то с ней дело обстояло еще проще – она даже не смутилась. Меня сразу заинтриговал серебряный крестик у нее на шее, но еще до того, как я задал ей вопрос, она мне ответила: «Я крестилась! Теперь я католичка! – И добавила со смешком: – Как Кристина Шведская! Между прочим, мое второе имя – Кристина, я сама его выбрала. Мы крестились вместе с дочками Брюно. Было очень здорово».

А я вдруг понял, что эта девушка ни капли не похожа на ту Рим, которую я знал. Ее черты утратили присущую им прежде живость. Исчезло все очарование молодой лианы. Но главное, в голосе больше не слышалось тех сумасшедших интонаций, из-за которых я терял голову. Маленькая карфагенская колибри разучилась петь. Моей Рим больше не существовало; если что-то о ней еще и напоминало, то это ее смех.

Я смотрел на нее и думал: «Кто эта мещаночка?» Она стала мне безразлична.

Я потерял ее и не жалел об этом.

Скоро я забуду ее имя.

Я расспросил Брюно о его работе. Он с явным облегчением поддержал разговор на «нейтральную» тему и пустился в долгий рассказ о докладе, посвященном проблеме «территорий, неподконтрольных правительству Республики», который подготовил по заказу премьер-министра:

– Я потратил на него четыре месяца. Встретился с руководством таких городков, как Торбей – Большой Пирог, в которых не действуют французские законы. М’Билял вернулся в департамент Сена и Марна и занялся прежним бизнесом. Действительность часто превосходит самые смелые наши фантазии, и мне пришлось даже слегка смягчить свои выводы, чтобы не слишком шокировать начальство. Но премьер-министр так и не выбрал время, чтобы ознакомиться с моим докладом – я уж не говорю о том, чтобы пригласить меня для его обсуждения.

– Если я правильно тебя понял, твой доклад попросту сунули под сукно?

– Именно.

– Что ты собираешься делать дальше?

– Мне предложили должность в министерстве, с повышением. Работа интересная, и я не жалуюсь. К тому же у нас с Рим большие планы…

Если он намеревался рассказать мне о том, что в ближайшее время они поедут в «Икею» покупать мебель для кухни, включая плиту из стеклокерамики и холодильник с генератором льда, то мне это было неинтересно. Время было позднее, и я, сославшись на возраст и необходимость завтра утром встать рано, чтобы успеть на шестичасовой паром, простился и ушел спать.

* * *

Привычка писать карточки сохранилась у меня со студенческих времен. Карточками, посвященными Фридриху, я заполнил уже несколько обувных коробок. Я расставляю их в хронологическом порядке, а затем переношу информацию в компьютер. Когда мне надоедает копаться в хронологии, я переключаюсь на смежные темы (Франциска Ассизского, Людовика Святого, испанских и провансальских ученых-евреев, Иерусалим, соколиную охоту, христианский цезаризм, Данте и Вергилия, восточные гаремы), а когда от чтения устают глаза, сажусь в машину и еду прокатиться. Однажды утром, проснувшись в особенно паршивом настроении, я купил себе полноприводной «фиат» цвета «серая металлика», с супермощным двигателем. Это был совершенно безрассудный поступок! Я заплатил владельцу автомастерской, Луиджи, кэшем. С тех пор мы с ним подружились. Он иногда заходит ко мне, приносит овощи со своего огорода, а вчера притащил курицу.

На своем «фиате» я успел объездить все окрестности, включая склоны Этны. Я наматываю километры посреди застывшей лавы и пепла, осевшего после извержений, а потом пастушьими тропами спускаюсь к морю. Я еду среди цветущих лугов, возделанных клочков земли, засаженных бобами и чесноком, виноградников, с которых получают вино черного цвета – цвета лавы, и дышу ароматами сицилийской весны. С возрастом на меня все сильнее действует красота этих пейзажей, в которых мне чудится тайна живших здесь людей, которые строили сначала храмы, а потом церкви и славили своих первых королей именем Христа.

Почти каждый вечер я хожу пропустить стаканчик в портовом баре. Это симпатичное местечко, куда заглядывают местные жители, ремесленники, строители и работающие в порту филиппинцы. Здесь всегда можно встретить нескольких иммигрантов. Они обычно садятся в уголке в глубине зала, который тут именуют «киберзоной». На улицах мне попадается все больше африканцев. Они прибывают на остров каждый день. Часто итальянцы вылавливают их в море и принимают у себя, не задавая лишних вопросов. Разумеется, есть и недовольные. Эти ворчат, что скоро тут будет Африка. Я воздерживаюсь от любых комментариев. Но всякий раз, встречая иммигранта, не могу не думать о Хабибе.

Здесь, в этом зале, чьи стены увешаны старинными фотографиями с изображением ловли тунца в сезон mattanza, когда косяки рыб, пересекшие Атлантику, поднимались вдоль побережья Сицилии и попадали в лабиринт-ловушку из сетей и вершей, а оттуда – в camera della morte, где рыбаки под предводительством вожака, именуемого раисом, забивали их гарпунами; жители стояли на берегу и подбадривали их одобрительными криками, а местный священник, благословляя, осенял крестом; итак, в этом зале, где стоял древний музыкальный автомат (настоящая музейная редкость!), игравший одну и ту же песню Адриано Челентано, а время словно остановилось, но где почти нормально ловил вай-фай, до меня и доходили слухи из остального мира.

Я слушал чужие разговоры, листал валяющуюся на барной стойке газету и курил маленькую тосканскую сигару, наслаждаясь удовольствием, недоступным парижанам. В крайнем случае я болтал с соседями или расспрашивал сомалийцев, сумевших добраться до Катании. На прошлой неделе я прочитал в Il Giornale короткую заметку, касающуюся теракта в Военной школе. Меня словно стукнули по голове. Сицилийское издание перепечатало сообщение агентства Франс Пресс: «После многомесячных переговоров с алжирскими властями прах отца и сына Бухадиба, как и прах мадам Сурии Сен-Ком, был без лишней шумихи захоронен на кладбище Сетифа». Прошлое тянуло меня за рукав.

Как-то ко мне постучался один из рыбаков, завсегдатаев бара. Он называл меня Professore и хотел со мной поговорить. Я пригласил его войти и предложил стаканчик неро д’авола. Он рассказал мне о своей последней mattanza, которая имела место в 2006 году. Его отец был раисом. Раисом! Уважаемым человеком! После окончания mattanza в церкви отслужили благодарственный молебен. Канторович прав, когда утверждает, что Сицилия – это Восток. В конце концов я понял, что мой гость дружит с Луиджи, владельцем автомастерской.

– Луиджи говорил, вам нужен кто-то для уборки. У меня есть дочка, она сейчас нигде не работает… Чем болтаться без дела, пусть вам поможет. Много она с вас не возьмет…

В каком-то смысле Луиджи сказал правду: мне нужен был кто-то, кто наводил бы в доме чистоту и готовил еду.

– А какое она делает ризотто! Пальчики оближешь!

Между тем меня, возможно, посетит лондонский аристократ – торговец древностями, бывший агент Левента. Не знаю, как он раздобыл мой адрес, но недавно я получил от него чрезвычайно любезное письмо. Я позвонил ему и сказал, что какое-либо сотрудничество с ним не входит в мои намерения. «О, я прекрасно вас понимаю! – ответил он. – Впрочем, я переключился на другой бизнес. Теперь я продаю китайцам бордоские вина гран крю и современную живопись, причем по схеме «два в одном», такова концепция. Президент и генеральный директор одной крупной компании, которая входит в список САС 40, – она называется Cimenlta – профинансировал мой стартап из личных средств… Мне просто приятно было бы навестить вас на Сицилии. Вы странный человек, но вы мне очень симпатичны». Не знаю, почему я согласился. Из любопытства? От скуки? Может быть.

Он переключился на другие дела. Я тоже. Я не держал на него зла.

Наша жизнь складывается в странные циклы. Мы осознаем это только постфактум. Когда уже слишком поздно. Настоящее часто представляется нам непостижимым. То же самое относится к жизни сообществ. С тех пор как я поселился в Катании, мне на ум постоянно приходит стих Вергилия: «Снова великий веков возрождается ныне порядок». Вергилия вдохновляла культура этрусков, которые рассматривали жизнь человечества как смену повторяющихся циклов. Многие авторы (в частности, Данте, но также и Виктор Гюго) ошибочно, как полагают специалисты, думали, что Вергилий предсказал наступление христианской эпохи. Сегодня тех, кто озабочен судьбой заблудшей овцы, можно пересчитать по пальцам одной руки. Пастырей не осталось, как не осталось и пророков. Больше никто не проводит связь между Аполлоном и Христом. Неужели мы и правда утратили секрет жизни, как говорил Брюс у меня в кабинете Каирского музея? Мне все чаще приходится задумываться над одним и тем же вопросом: а что, если мы – на Западе и в других местах – и в самом деле присутствуем при завершении очередного цикла? При постепенном, но неостановимом угасании христианской цивилизации, существующей две тысячи лет? Может быть, мы все – компас без стрелки? Или стрелка без компаса? Паломники без Христа, бредущие случайной дорогой, забывшие о законах, потерявшие цель? Чтобы в результате неведомо почему оказаться в camera della morte, как те несчастные тунцы? Я человек неверующий, но от этих мыслей мне неуютно. К счастью, я знаю, что история богата на неожиданные сюрпризы. Как там говорил Полибий? Никогда нельзя недооценивать власть Фортуны…

После моего возвращения мне несколько раз звонила Жаннет, страшно возбужденная: они начали в доме ремонт: «И я – в роли генподрядчика!» Мне вдруг подумалось: наследство, о котором она говорила, уж не остаток ли это благ, полученных от щедрот Каддафи? С другой стороны, какая разница… Не мне ее судить. И потом, если этими благами воспользуется Хабиба… «Если ты не против, – сказала она мне по телефону, – мы с детьми хотели бы приехать тебя навестить». Я не удержался и расхохотался. Глупо. Жаннет спасла Хабибу, и что странного в том, что продолжает о ней заботиться? Но она не обиделась – ее слишком переполняло собственное благородство. Я, в свою очередь, постарался загладить свой дурацкий смех и перевел разговор на концерт Гарри и Хабибы. Я видел его по итальянскому телевидению, они выступали в Венеции.

– Честно говоря, на них приятно смотреть. Они по-своему перепели «Billie Jean» Майкла Джексона. Получилось отлично. И звучало позитивно. Такое впечатление, что эта парочка вернулась откуда-то издалека.

– Вот видишь, Гримо, не все всегда в жизни так плохо.

– Да услышат тебя небеса.

На этот раз расхохоталась она.

* * *

Она позвонила у решетчатых ворот утром, незадолго до 10 часов, как я и договаривался с ее отцом. Она пришла в шортах, майке и босоножках на небольшом каблуке. На затылке у нее красовалось тату в виде дельфина. Мы на миг соприкоснулись руками. Смогу ли я? Я смотрел на ее длинные загорелые ноги, костлявые плечи, и меня охватывала дрожь. Она зародилась где-то под кожей запястий и вскоре распространилась по всему телу. Сердце у меня забилось быстрее. Она улыбнулась мне. Мне хотелось расспросить ее о том, как она живет, выведать ее секреты, занять в ее жизни место. Мой внутренний мотор, работающий на радости, включился сам собой. Я уже слышал его тихий рокот. Я вернул ей улыбку и неожиданно для самого себя спросил:

– Вы не рассердитесь, если я буду называть вас Валентиной?

Порывом ветра захлопнуло окна второго этажа, которые я оставил открытыми. Послышался раскат грома. На кухне запахло дождем. Мы посмотрели друг на друга. Ее губы шевельнулись. Она прошептала:

– Как странно… В это время года… Мне кажется, начинается гроза.