11

Курси-ла-Шапель, Эн, Франция

После закрытия «виллы» Ламбертен велел ему продолжать встречаться с Гарри и присматривать за ним:

– Мы сейчас не у дел, но ты несешь за парня ответственность. Как и я. Если понадобится еще раз съездить на Мальту, я тебя предупрежу. Не забывай, что у меня кое-что осталось от нашей старой «черной кассы». На оплату расходов хватит. Потом как-нибудь все это оформим.

Брюно удержался от вопроса: что это за «потом» и почему Ламбертен так уверен, что оно наступит. Он собирался ехать к отцу, заканчивать разборку и вывоз вещей. Сидя за рулем белой «джампи», арендованной в конторе на первом этаже его дома, он вспоминал тот день, когда впервые катил по этой дороге с Мари-Элен, которую вез знакомить с родителями.

Запертые ставни и табличка «ПРОДАЕТСЯ» на фасаде заставили его вздрогнуть. Мари-Элен его бросила, дочери отдалялись от него с головокружительной скоростью, и он лишился дома. После смерти родителей у него практически ничего от них не останется. Он никогда не думал, что будет так стремительно переворачивать в книге своей жизни страницу за страницей.

Братья, жившие в соседних деревнях, уже вывезли часть мебели, предварительно поговорив с ним. Все ненужное – какие-то бумажки, старые газеты, щербатую посуду, заношенную одежду, включая платья матери (отец не выбросил ни одного), – они сложили в картонные коробки, которых набралось штук двадцать. Мусорщики ждали только сигнала от Брюно, чтобы приехать и забрать и эти коробки, и все остальное, предназначенное на выброс.

Последняя встреча с братьями прошла не так уж плохо. Похоже, все трое понимали, что больше никогда не увидятся.

«Отныне – каждый сам за себя. Братья мы или не братья, теперь каждый будет выкручиваться в одиночку».

Запах в доме не изменился, но на полу и на стенах в прихожей появились следы плесени. Здесь всегда было сыровато.

Первым делом Брюно загрузил в свой грузовичок кое-что из мебели. Три разномастных кресла, два кожаных пуфа, низкий столик черешневого дерева, несколько стульев, небольшой книжный шкаф, собственноручно сколоченный отцом из сосновых досок. Брюно помнил, как помогал отцу красить его коричневой краской. Затем он простукал стенные шкафы на кухне и в передней на предмет тайников. Он часто слышал, как мать говорила (пусть это было давно), что после переезда во Францию ей досталось в наследство несколько золотых монет. Он проверил даже полы, главным образом паркет в столовой, но ничего не нашел. Из головы не шла мысль, что сокровищем успели завладеть братья.

Потом он засел за разборку коробок и провозился до темноты. Газеты, кредитные договоры на покупку машин, страховые полисы, десятки старых чековых книжек, блокноты, в которых мать ежедневно записывала расходы, вырезанные из журналов кулинарные рецепты. Брюно уже отчаялся найти что-нибудь личное, когда решил заглянуть в коробки с одеждой. В них лежали мужские рубашки с обтрепанными манжетами, пиджаки и брюки отца, его трусы и носки; трусы и бюстгальтеры матери, ее комбинации, чулки, пояса, четыре платья и костюм. Отец все сохранил.

Роясь в этих коробках, Брюно испытывал неловкость, как будто без разрешения подглядывал за родителями в замочную скважину. «Или как будто без стука ворвался к ним в спальню и застал их во время секса».

На дне последней коробки обнаружилось муаровое черно-зеленое платье с большими перламутровыми пуговицами на спине. При виде этого платья его словно отбросило на тридцать лет назад. Именно это платье из искусственного шелка, с широкой плиссированной юбкой и двумя карманами впереди, было на матери в тот день, когда они приехали в кемпинг Ксонрю (в нем же она несколькими днями позже ходила на факельное шествие 14 июля). В Ксонрю («какая экзотика для черноногих», заметил тогда его старший брат, который тогда еще не утратил чувство юмора) они провели две счастливые и беззаботные недели, хотя в этой долине в Вогезах беспрерывно лил дождь. Не успели они выгрузиться, как отец бросился ставить палатку, что удалось ему не сразу; на его лице впервые за многие годы после отъезда из Сетифа мелькнуло подобие улыбки. В остальное время он не улыбался и не плакал.

Брюно сходил на улицу, достал из бардачка фургона фонарик. На краткий миг его посетила безумная мысль, что стоит посветить в нужное место, и он увидит мать, мамочку, и увидит ее такой, какой она была в то лето (его воспоминания наверняка сформировались под влиянием фотографий; он был тогда слишком мал, чтобы что-то помнить) – еще молодой и красивой, похожей, особенно в этом платье, на танцовщицу танго, даже когда она мыла посуду. Но ткань – слежавшаяся, жесткая, почти тяжелая – не желала танцевать. Воспоминание не ожило.

Он встряхнул платье, и из него что-то с тяжелым стуком выпало на пол. Небольшой матерчатый мешочек, завязанный тесемкой. В нем – золотые монеты. Раньше Брюно никогда не видел золота. Ему вспомнилась книжка, которую он читал в школе, в выпускном классе – они проходили этот роман по литературе. Там говорилось про одного из персонажей, что он «впервые за девять лет вновь увидел золото». Брюно забыл и название, и автора романа, но эта фраза врезалась ему в память. «Мамочка позаботилась обо мне, – думал он, пересчитывая в свете фонаря наполеондоры. – Что теперь делать? Разделить с братьями или забрать все себе? Что они сделали бы на моем месте? Конечно, забрали бы все…»

Он собирался уходить, но уже с порога вернулся зайти в туалет. Сидя на унитазе, он сообразил, что не проверил содержимое небольшого ящика, в который отец складывал «сортирную литературу». Ящик был наполнен книгами о Сетифе. Кроме того, в нем хранились вырезанные из старых номеров «Пари матч» фотографии времен алжирской войны. Он собрал все и в последний раз обошел с фонарем дом. Он водил по стенам лучом света, словно прощался с каждой комнатой дома, в котором жил с родителями и братьями, и находил в каждой из них несуществующую красоту. Неужели это и было счастье? Если бы сегодня кто-нибудь задал ему этот вопрос, он без колебаний ответил бы: «Да».

По пути к шоссе А4, петляя деревенскими дорогами, он поймал себя на том, что жалеет, что в этом белом полупустом фургоне, слишком большом для вывозимой им мелочи, с ним рядом нет Мари-Элен. Он впервые думал о ней не со злостью, а с грустью. Экскурсия в родительский дом растревожила его больше, чем он мог предположить. Он вел машину автоматически, и ему казалось, что он парит в пространстве «джампи», как скользящая по дну кузова мебель, которую он не закрепил, потому что не нашел веревки. «Мы провалились там, где наши родители преуспели, – думал он, подъезжая к Берси. – Преуспели, несмотря на то, что им пришлось сполна хлебнуть лиха». Только тут он сообразил, что забыл заехать на кладбище. «Я – ничтожество. Я не только захапал все наследство, я даже не удосужился сказать им спасибо».

Вернувшись домой, он распечатал статью из Википедии, посвященную Сетифу: «В мае 1945 года в Алжире, тогда являвшемся французской колонией, в области Константины – в городах Сетиф и Гельма и в поселении Керрата – в результате массовых националистических, сепаратистских и антиколониалистских выступлений произошла кровавая резня…» Полночи и часть следующего дня он читал найденные в туалете книги. Никаких помет на полях отец не делал, но подчеркнул пассажи, относящиеся к убийству французов. У Брюно в ушах до сих пор звучал испуганно-недоверчивый голос отца, упоминавшего – редко и всегда скупо – те давние события. В нем не было ненависти – только оставшиеся без ответа вопросы. Он жил с убеждением, что его выгнали с родной земли, политой по́том, а часто и кровью его предков. «Мы были такие же алжирцы, как и они!» – однажды сказал он сыну, не вдаваясь в подробности, разве что добавив, что у него было полно друзей среди арабов: «Они же против нас и ополчились. Такие же люди, как мы. Их отцы играли в кафе с моим отцом в карты. Мы не сделали им ничего дурного».

Формально Брюно был в отпуске, а потому решил наведаться в военный архив в Венсене: пока он работал, у него никогда не хватало на это времени. Отчасти в том, что он так интересовался теми событиями, была заслуга его отца, который любил повторять, что сетифская резня стала началом конца. Брюно хотелось разобраться, что же все-таки произошло в Сетифе. В каком-то смысле в этот день он вернулся к отправной точке, к интересу, который всегда вызывала в нем история, к вопросам, возникавшим у него, пока он рос. Однажды, давно, после долгого и мутного разговора с отцом, полного недомолвок, он обратился к Гримо, своему преподавателю истории в Сорбонне. «Жалко, что больше мы с ним так и не поговорили».

* * *

Военный архив, Венсенский замок, Франция

Он нашел место для парковки на стоянке вдоль рва и удивился, каким огромным оказалось здание архива. Он предъявил свое полицейское удостоверение охранявшему вход коллеге, с которым раньше встречался по работе. «Это самый большой укрепленный королевский замок во Франции», – с гордостью сообщил ему тот. Брюно признался, что история замка прошла мимо его внимания, хотя он, конечно, слышал о дубе Людовика Святого. «Я ведь даже читал книгу Ле Гоффа, в которой тот писал, что Людовик Святой считал главным долгом суверена защиту справедливости». Впрочем, все эти рассуждения оставались для него абстракцией. «Не слишком похвально для бывшего учителя истории». Он не стал бродить по оснащенным новейшими системами охраны коридорам, а сразу направился в читальный зал.

Материалы, касающиеся сетифских событий, были собраны в несколько папок, которые служащий привез ему на тележке. Первый день Брюно посвятил ознакомлению с документами: он не столько читал их, сколько просматривал по диагонали, но не пропуская ни страницы. Здесь хранились отчеты о телефонных переговорах (с указанием точного времени) по поводу происходящего; доклады генералов о восстании, вспыхнувшем в департаменте Константина; рапорты офицеров и жандармских унтер-офицеров с пометкой «СЕКРЕТНО» о фактах мятежа; множество аналитических записок о настроениях среди гражданского населения; сводки разведывательного отдела XIX корпуса; разведданные, полученные от агентов связи.

Чтение отпечатанных на машинке документов (часть из которых была представлена в виде копий – синие буквы на тонких прозрачных листках) настолько его захватило, что он не замечал, как бегут часы. В этих расползающихся грудах плохо скрепленных бумаг ему открывалось прошлое его отца, матери, других родственников. Тем не менее его не покидало ощущение, что он ступает на неизведанную территорию. Картины тысяч конных кочевников, вооруженных только ружьями и саблями, которых безжалостно расстреливают с самолетов испуганные европейцы в белой форме, исчезли. Он силился вообразить себе, как протекала жизнь его родителей, тогда совсем молодых, бок о бок с «туземцами» – арабами и кабилами, но это плохо ему удавалось. Напрасно он рылся в памяти – она сохранила лишь обрывки рассказов, в основном связанных с просьбой прокомментировать ту или иную фотографию, чудом спасенную при паническом бегстве и не затерявшуюся среди других вещей в разгромленной спальне. До Брюно постепенно доходило, почему отец всю жизнь стремился поставить крест на этой истории, забыть о боли и позоре.

На самом деле Брюно его толком и не расспрашивал. Он не смел нарушить отцовский обет молчания. Но, возможно, не только по этой причине. Считая свою жизнь продолжением их жизни, он не хотел ее сверх меры усложнять. Возможно также, что заняться собственным расследованием ему мешала непостижимая странность положения, в котором они оказались. Его соотечественники жили на той земле больше века, и многие из них – например, его родители – оставались такими же бедными, как в день своего приезда. Ему вспомнились слова отца: «Нас всех перемололо, и тех и других. Они думали, что победили. Но они просто выиграли войну. А этого для победы мало».

Довольно скоро Брюно наткнулся на отчет о телефонном звонке из жандармерии Сетифа: «8 мая 1945 года, два часа дня; № 550/2. В Периговилле убиты управляющий, его заместитель, два колониста – Перрен и Родригес, а также двое французских стрелков, присланных в подкрепление. Секретарь мэрии Сетифа, мадам Пармантье, убита во время поездки в автомобиле…» Про убийство Перрена, упомянутого в документе, Брюно слышал много раз, хотя и в крайне обтекаемых выражениях. Перрен приходился его отцу дядей.

В другом документе, представлявшем собой список «зачинщиков беспорядков, вспыхнувших в Мазуне, объединенной с коммуной Рено» (рапорт за подписью капитана Бука), ему попалось на глаза имя Бухадиба Бельмехель, он же Билим ульд-Гуна. Бухадиба… Кто-то недавно произносил при нем это имя. Но кто? Когда он возвращал служителю папки, его осенило. Он спрашивал Гарри, есть ли у него в городке настоящие друзья, и парнишка ответил: «Один старый шибани, месье Бухадиба…»

На следующий день, явившись в архив к открытию, и даже немного раньше (они с младшим лейтенантом – молодым аспирантом, дежурившим в читальне, успели выпить по чашке кофе), он снова засел за те же папки, но теперь читал бумаги гораздо внимательнее. С собой он прихватил тетрадь, чтобы кое-что записать. Во всех отчетах излагалось примерно одно и то же. Сожженные дома, зверски убитые колонисты, перерезанные телефонные провода, захваченные фермы… Применение авиации в качестве «мер устрашения»: «Бомбардировки и расстрел с самолетов показали высокую эффективность». Отряды конных «кочевников», вооруженных ружьями, саблями и палками, нападали на фермеров, которые пытались обороняться. Снова убитые, изнасилованные женщины и девушки, изувеченные трупы…

Составители отчетов отмечали, что некоторые европейцы, столкнувшись с подобной «ненавистью», заявили о своей готовности бросить все и бежать. Ниже они же писали, что «многие колонисты боятся выходить на свои поля и требуют безжалостной расправы с бунтовщиками». Он никогда не слышал, чтобы отец высказывался в этом духе. Никогда. Брюно пытался, основываясь на крохах информации, полученной от отца, коротко, в нескольких словах, выразить его отношение к происходившему. Он записал в тетради: «Страх, непонимание, ступор».

О причинах восстания в отчетах ничего не говорилось, правда, авторы некоторых из них, акцентируя внимание на «беспросветной нищете в сельских районах и недоедании среди населения высокогорных районов и областей юга», подчеркивали необходимость «глубоких реформ» и «улучшения положения местных тружеников». «Многие ветераны двух последних войн попросту забыты, в то время как инвалиду практически невозможно найти работу». Далее приводился пример бывшего солдата, в результате ранения лишившегося обеих ног, который до сих пор не получил даже медаль, хотя ему полагался орден.

Ступор… Брюно понял, что и сам впадает в ступор, когда обнаружил в тех событиях новый для себя и совершенно неожиданный аспект. «Восстание, – утверждал некий генерал Дюваль, – немедленно приобрело характер священной войны, джихада». Ненависть к «руми», то есть к христианам; националистическая пропаганда, маскирующаяся под запрет мусульманам употреблять спиртное; создание тайных комитетов и трибуналов, составляющих «черные списки» мусульман, поддерживающих французов; письма с угрозами, подписанные «исламскими мстителями»; убийства про-французски настроенных мусульман… «Нетерпимость к руми, – заключал другой аналитик, – не щадит ни стариков, ни женщин, ни детей. Кто своими глазами видел сцены расправ и изувеченные тела, никогда не забудет пережитого ужаса».

Выходит дело, ничего не изменилось? Сетиф 1945-го и Париж 2016-го – неужели мы видим продолжение все той же войны? Он вспомнил, что сказал ему Гримо, когда он пришел к нему в перерыве между лекциями: «История – настолько же дочь времени, насколько наука о времени». «Спокойно, не надо поспешных аналогий. Люсьен Февр прав: не следует поддаваться аберрациям, наведенным современностью. С другой стороны, ты – полицейский, и ты ведешь расследование, связанное с джихадистским движением. Так что некоторое погружение в историю вопроса не повредит…»

Он сдал папки наголо стриженному аспиранту, и тот вышел его проводить, а заодно выкурить электронную сигарету. Брюно спросил, часто ли у них запрашивают материалы по Сетифу.

– Вы удивитесь, – ответил тот. – Народ валит табуном. Много молодежи, и не только студенты или исследователи. Я покажу вам список: это те, кто брал эти папки в последние три месяца.

Список лиц, интересовавшихся сетифской резней, выглядел впечатляюще. Просматривая его, Брюно зацепился глазом за фамилию Бухадиба.

– Как странно, – сказал он. – Мне только что попался один Бухадиба. Вроде бы он был среди зачинщиков восстания.

– А я немного поговорил с этим Бухадибой. Молодой парень, финансист. Он переснял на смартфон кучу документов. Он в курсе, что один из его предков играл в тех событиях важную роль.

Садясь за руль, Брюно думал, как было бы хорошо, если бы сейчас он мог поехать к родителям и рассказать им обо всем, что ему удалось узнать в военном архиве. А главное, обсудить последующие события. «Франция тоже не скупилась на жестокости. Кроме того, она бросила алжирцев, которые сражались на нашей стороне. Какой кошмар…» Звякнул мобильник. Эсэмэска от старшей дочери: «Надо срочно поговорить. Лора». «Ну надо же, Лора! Проснулась! Мы не виделись уже несколько недель. Но у меня и правда не было сил». Прежде чем включить зажигание, он ответил дочери: «Скоро перезвоню. Целую, папа». Стоя в очередной пробке, он вдруг сообразил, что с самого утра ни разу не вспоминал Мари-Элен. Что ж, спасибо Сетифу.