Телефон зашелся длинными междугородными звонками. Эскейпер схватил трубку.

– Фокин заказывали?

– Заказывали.

– Говорите.

– Алло, Костя? Костя, что там с Дашкой?

– Олег Трудович… Алло! Все нормально. Она в больнице. Я только что оттуда. Чувствует себя хорошо. Дочь тоже. Кило шестьсот.

– Маловато.

– Врач сказал, ничего страшного. У них хорошее отделение для недоношенных, специальный инкубатор. Вытаскивают даже шестимесячных. И я еще заплатил. Завтра съезжу во Владик. Там есть специальные японские препараты. Врач сказал, все великие люди были недоношенными. Мольер, к примеру…

– А как это случилось? Из-за чего?

– Понятия не имею. Мы накануне даже не ссорились. Врач сказал, возможно, наследственно слабая матка… Или смена климата.

– Может, нам прилететь?

– Не надо. Все в порядке. Я вовремя успел. С дежурства заскочил домой, машина под окном стояла. Дашку в машину – и в больницу…

– Назвали?

– Нет еще. Но Дашка хочет – Ольгой.

– Передавай Даше привет!

Эскейпер положил трубку – и телефон еще отзвонил, словно успокаиваясь. Он с тоской посмотрел на собранный баул и подумал, что если бы Костя попросил – прилетайте, то все решилось бы само собой. Но само собой ничего не решается. Это потом, спустя много лет, когда забываешь муку выбора и оторопь ошибок, кажется, будто все образовалось само.

Олег Трудович взял бумагу и написал:

Самое подлое и нелепое, что может сообщить уходящий муж брошенной жене, это как раз что-нибудь вроде «меня некоторое время не будет». Дочь не доносила ребенка. Лежит в какой-то затрапезной больнице, а влюбленного дедушки некоторое время не будет! Свинья! Башмаков скомкал записку и сунул в карман.

А что, собственно, он может объяснить Кате? Что? Почему он, прожив с ней столько лет, уходит к другой? Разве ей это важно? Конечно, все брошенки, рыдая, спрашивают «почему?», но на самом-то деле их интересует совершенно другое: «Как ты мог, негодяй?!» А он смог. Ну хорошо, допустим, Катя сейчас войдет, увидит собранные вещи и спросит:

– Тунеядыч, в чем дело? Ты полюбил другую?

Нет, скорее дедушка Ленин в Мавзолее почешется, чем Катя выговорит: «Ты полюбил другую?» Катя спросит:

– Тунеядыч, ты собрался в поход?

– Катя, – ответит эскейпер, – я тебе сам хотел все рассказать, с самого начала…

А когда оно было, это начало? Когда он вошел в комнату и впервые увидел за столом темноволосую девушку с хищными бровями? Или все началось с тех посиделок после Дашкиной свадьбы? Игнашечкин от лица общественности потребовал, чтобы Башмаков накрыл стол. Олег Трудович сбегал в ближайший магазинчик под названием «Выпивка & закуска», купил соответственно того и другого. Тамара Саидовна с Ветой все порезали и разложили на столе, застеленном листингами.

– За твою дочь! – провозгласил Гена. – За декабристку нашего времени!

– А почему вы считаете, если женщина идет за любимым на край света, она декабристка? – спросила Вета. – Она же не ради него идет, а ради себя, ради своей любви!

– Значит, любовь – это просто разновидность эгоизма? – уточнил Гена.

– Конечно!

– Тогда за эгоизм!

Потом пили за отца, воспитавшего такую дочь, за грядущих внуков, просто за любовь! Незаметно перешли на банковские дела. Юнаков улетел в Швейцарию лечить по новейшей методике печень, и в его отсутствие конфликт между Садулаевым и Малевичем разгорелся с новой силой. Осведомленная Тамара Саидовна (у нее был глубоко законспирированный роман с начальником службы безопасности банка Иваном Павловичем) под большим секретом сообщила, что грядут перемены.

– Между прочим, Иван Павлович очень хорошо знает одного вашего родственника, – сказала она Башмакову.

– Какого родственника?

– Георгия Петровича.

– Гошу?!

– Да. Они вместе были на курсах повышения квалификации.

– Какой такой квалификации? – встрял любопытный Игнашечкин.

– Какой надо квалификации, – ушла от ответа скрытная Гранатуллина.

Потом стали дурачиться. У Тамары Саидовны хранилась в сейфе пачечка поддельных купюр, выловленных из общего потока.

– Ага, – обрадовался раскрасневшийся Гена, – Олега Трудовича, благородного отца, мы-то еще и не проверяли! Том, покажи ему! А ты, Ветка, не подсказывай!

Тамара Саидовна открыла сейф, по привычке заслонив его содержимое своим телом, порылась, шурша, и протянула Башмакову сторублевую купюру. Олег Трудович взял бумажку, повертел перед глазами.

– Ну и как? – спросил Игнашечкин.

– А что, фальшивая?

– Фальшивая. Но если вы внимательный человек, то сразу заметите, – сказала Гранатуллина.

– На ощупь вроде нормальная.

– Верно!

– Том, расскажи Олегу про чайника, который варил бумагу лучше, чем Гознак!

– Действительно, был случай. В 84-м, нет, в 85-м. Один гражданин с восемью классами образования на даче печатал пятирублевки. Идеальные. Заметила кассирша в областном отделении. На ощупь. Сделали анализ – бумага лучше… То есть именно такая, какая должна быть по ГОСТу! А Гознак все время чуть-чуть не дотягивал. Сами знаете, тогда – план, план…

– Нашли? – спросил Башмаков.

– Нашли.

– Ну и что ему сделали?

– Расстреляли!

– Вот жизнь! Человека с такими мозгами за сотню пятирублевок расстреляли! А люди миллиарды уперли – и хоть бы хны! Олигархами теперь называются, – вздохнул Игнашечкин.

– Не все богатые – воры, – тихо проговорила Вета.

– Конечно, есть исключения, – хихикнул Гена.

– Ну, заметили? – спросила Тамара Саидовна.

Башмаков все еще продолжал ощупывать купюру.

– Давай, давай, Трудыч, ты же, ядрена кочерыжка, МВТУ заканчивал!

– А ты-то угадал?

– Нет. С первого раза не угадал. Ты колонны на Большом театре пересчитай!

Но Башмаков уже и сам сообразил, тщательно осмотрел и портик, и квадригу, и вздыбленных коней, и неуклюжего Аполлона с цитрой, пересчитал окна и колонны…

– Вета, а вы угадали? – спросил он.

– Нет, – вздохнула она.

Башмаков зажмурился, потом открыл глаза и глянул на купюру словно бы в первый раз. Глянул и обомлел: вместо слов «Билет банка России» в правом верхнем углу, прямо над увенчанной головой Аполлона, большими буквами было написано: «Билет банка Росси».

– Буквы «и» не хватает! – еще не веря своим глазам, объявил он.

– Правильно! – удивилась Тамара Саидовна. – Вы второй из непрофессионалов, кто сам заметил.

– А кто первый?

– Иван Павлович! – хохотнул Игнашечкин.

– Гена, ты получишь! – Гранатуллина нахмурилась. – Кстати, чем глупее ошибка, тем труднее ее заметить. Даже специальные приборы не считывают.

– И все у нас так! – загоревал Гена. – Хотели с человеческим лицом! А получилось с лошадиной задницей. Банк Росси… Э-эх!

– А доллары поддельные вы как определяете? – спросил Башмаков.

– По-разному. Но чаще – на ощупь или по глазам.

– По чьим глазам? Мошенников?

– Нет, президентов. На фальшивых купюрах у президентов выражение глаз другое.

– Шутите?

– Совершенно серьезно.

Потом зашел Иван Павлович – седой, но бравый, одетый в приталенный пиджак начальник службы безопасности. Он ревниво посмотрел на Игнашечкина и увел Тамару Саидовну. Вета тоже засобиралась и попросила, если будет звонить Дашка, передавать ей привет. На прощание она протянула Олегу Трудовичу смуглую руку:

– А вы внимательный! – И посмотрела так, словно знала про Башмакова какую-то романтическую тайну.

– Ага, – зло сказал Гена минуты через две после того, как закрылась дверь за Ветой и стихли в коридоре ее шаги. – Не все богатые – воры. В России – все. И папаша ее, господин Аварцев, в первую очередь!

– А он кто?

– Член наблюдательного совета. И даже больше… Так что ты с Ветой поосторожнее.

– В каком смысле?

– Ты ей нравишься.

– Она же девчонка.

– Это не я заметил. Томка… А Томка, сам понимаешь, – эксперт!

Весь следующий месяц Башмаков занимался установкой банкоматов и, сталкиваясь изредка с Ветой в комнате, насмешливо вспоминал тот нетрезвый разговор с Игнашечкиным. А потом был грандиозный банкет в честь восьмилетия «Лось-банка». Гуляли в огромном ресторане «Яуза», недавно отстроенном турками. Собралось человек триста. Президент, пошатываясь и хватаясь за стойку микрофона, говорил о том, что Россию могут спасти только банки и что каждый, даже самый незначительный на первый взгляд сотрудник «Лось-банка» делает большое и важное дело. Потом он как бы надолго задумался, вздохнул и повторил все то же самое, но несколько в ином порядке. По обе стороны от Юнакова стояли два вице-президента – Садулаев и Малевич, они подтвердительно кивали головами, а когда шеф, не совладав с пространством, кренился вперед или назад, обменивались смертельно ласковыми взглядами.

Башмаков со стаканом апельсинового сока пристроился в сторонке, возле полутораметрового, медленно оплывающего ледяного лося. Олег Трудович с тоской озирал длинные столы, ломящиеся под тяжестью деликатесной жранины. Особенно его занимали серебряные бочоночки с черной икрой – из них, как из кадок с черноземом, торчали пальмочки, искусно изготовленные кулинарными виртуозами из лука-порея и маслин, нанизанных на зубочистки. Шипастые осетры напоминали ледоколы, затертые, будто торосами, тарелками и блюдами с закуской. Под фрукты была отведена специальная, четырехъярусная, в человеческий рост ваза. Башмакова поразил виноград – медово-желтый, каждая ягода величиной с голубиное яйцо. Возле подиума на могучих деревянных подставках разместились две бочки – с красным и белым вином, а между ними прилавок с бутылками водки, коньяка, виски, текилы, джина и прочего алкогольного разнообразия. Официанты по желанию наливали из бутылок или прямо из бочек.

Башмаков страдал. Он, как на грех, вошел в пятидневное голодание. И теперь, в момент всеобщего опузыривания, заканчивался последний день оздоровительного воздержания, поэтому съесть что-нибудь основательное он физически не мог. Более того, ему еще предстоял пятидневный выход из голодания с помощью минеральной воды, морковного сока и протертых овощей.

– За наш банк! – провозгласил Юнаков.

Он лихо выпил шампанское, дрызнул хрусталь об пол и, поддерживаемый вице-президентами, направился к стоявшему в отдалении столу, где расположились несколько почетных гостей, среди которых Башмаков приметил и давнего своего знакомого Верстаковича, опирающегося на драгоценную трость. Минут десять ушло на троекратное целование с каждым важным гостем. Лишенный желудочных удовольствий, Олег Трудович наблюдал, как начальство сочно челомкается и похлопывает друг друга по бокам, явно подражая творческой интеллигенции, склонной к слюнявому лобызательству. Но было и одно любопытное отличие: после третьего поцелуя хмельной Юнаков вдруг отстранялся от гостя и несколько мгновений вглядывался в его лицо испытующе – мол, измена тут не проползала? Потом он дружески трепал партнера по щеке и переходил к следующему.

Народ тем временем, гаркнув «ура!», ринулся к столам с таким напором и отчаянием, словно ломился к пожарным выходам из дома, объятого пламенем. В мгновение ока пальмочки были выдернуты из серебряных бочонков, а икра бесследно выскоблена. От осетров остались только вытянутые от удивления костистые морды. Башмаков едва успел запастись несколькими янтарными виноградинами. На четырехъярусной вазе вскоре не осталось ничего, кроме жестких, как бомбовые стабилизаторы, ананасных оперений.

Заухала музыка – и на эстраде возникла живая изгородь кордебалета.

Олег Трудович стоял у ледяного истукана и, посасывая виноградину, с тоской наблюдал этот самум насыщения. Он заметил раскрасневшегося Игнашечкина, вынырнувшего из-под чьего-то локтя с рюмкой в одной руке и замусоренной деликатесами тарелкой в другой. Где-то в толпе бликанула знакомая корсаковская лысина. Отыскал Башмаков и Вету, которой дилинговый юноша по имени Федя с пажеской угодливостью подавал бокал пенного красного вина.

Тут объявили сюрприз – и двенадцать черно-белых официантов, сгибаясь под тяжкой ношей, втащили в зал на огромном продолговатом блюде целиком зажаренного лося – скорее, конечно, лосенка. Башмаков чуть не заплакал от горя: так ему, добровольно голодающему, захотелось поджаристой, хрустящей, проперченной, просоленной мясной корочки. Официанты еще не успели водрузить блюдо на специальный помост, а подвыпившие банковчане, словно стая гигантских пираний, метнулись к лосеночку и разнесли его по кусочкам, оставив на блюде лишь несколько косточек.

И тут Башмаков увидел перед собой Вету. Она держала в руке бокал с красным вином.

– Вы тоже не любите, когда жрут? – спросила девушка, морщась.

– Ненавижу! – искренне ответил он.

– Может быть, вы что-нибудь хотите? Я скажу Феде – он принесет.

– Нет, спасибо, у меня разгрузочный день…

– В самом деле? – Вета улыбнулась его словам, точно удачной шутке. – А вы знаете, что будет петь Дольчинетти?

– Тот самый?

– Конечно. Другого пока нет. А знаете, сколько ему заплатили, чтобы он на полдня прилетел из Рима?

– Сколько?

Вета назвала сумму настолько фантастическую, что Башмаков даже не удивился. На этом, собственно, разговор и закончился, потому что к ним легкой походкой подошел высокий господин в смокинге с бабочкой. У него было узкое загорелое лицо, густые, как у Веты, брови и пышная седеющая шевелюра.

– Добрый вечер, – сказал он и улыбнулся.

Это была странная, гигиеническая улыбка. Так обычно улыбаются по утрам перед зеркалом, чтобы проверить, хорошо ли вычищены зубы.

– Привет! – отозвалась Вета. – Познакомься! Это Олег Трудович. Мы теперь сидим в одной комнате. Олег Трудович, это мой папа!

– Аварцев.

– Башмаков.

– Очень приятно. – Он внимательно осмотрел Олега Трудовича черными, без зрачков глазами.

Рукопожатие у Ветиного отца оказалось тоже необычное. Нет, не вялое, не слабое, не ленивое, а вроде как бы экономное, точно он, оценив взглядом нового знакомого, решил не тратить на него силы и не напрягать ладонь. Но чувствовалось, что при иной оценке он способен на сильное, каменное рукопожатие.

– Извините, Олег Трудович, нам нужно с дочерью поговорить…

Аварцев приобнял Вету и повел к начальственному столу, где все принялись радостно целовать ей руки. А сильно шатающийся Юнаков, очевидно, знавший Вету еще ребенком, стал показывать, какой крохой она была. Далее, наверное сокрушаясь неумолимому бегу времени, президент взъерошил свою сальную челочку и потянулся к шевелюре Аварцева. Но Ветин отец перехватил руку президента и отвел в сторону.

К Башмакову подкатился Игнашечкин и, дыша прочесноченной лосятиной, прихлебывая из бокала виски, начал громко возмущаться тем, что, когда дети в школах падают в голодный обморок, так жировать, так неприлично упиваться своим благополучием омерзительно и подло.

– Ты знаешь, сколько заплатили Дольчинетти?

– Знаю.

– Мерзавцы! Когда-нибудь нас всех развешают на фонарях, и правильно сделают!

– Кто? – спросил Башмаков.

– В том-то и дело, – затосковал Гена. – Генофонд нации разрушен. Пассионарность подорвана. Даже на фонарях нас развесить некому!

И тут ввезли огромный торт, увенчанный рогатой лосиной головой из шоколада.

– Я сейчас, – предупредил Игнашечкин и затрусил к торту. – Тебе тоже принесу…

Башмаков вдруг почувствовал, что вот сейчас посреди этой нескончаемой обжираловки он упадет в голодный обморок, как нарком Цюрупа, и решил поскорее уйти. Но у выхода его остановил пьяненький Герке:

– Ты куда? А Дольчинетти?

– Мне надо…

– Зря! Ты знаешь, что будет?

– А что будет?

– Я буду вручать Дольчинетти диплом почетного члена Краснопролетарского дворянского собрания. Сильный ход?

– Очень!

Когда в гардеробе Башмаков надевал плащ, группа телохранителей, переговариваясь с кем-то по рации, молниеносно пронесла к выходу упившегося Юнакова.

Время шло к вечеру. В вагонах метро, особенно в головных, появились свободные места. Олег Трудович уселся и развернул купленную у старушки в переходе газету «Завтра». «Московский комсомолец», приобретенный у той же распространительницы, он решил почитать дома. В какой-то момент Башмаков поднял глаза над краем газетной страницы и обомлел: прямо на него двигался карандашный портрет юноши в солдатской форме. А под портретом подпись: «Умоляю! Помогите выкупить сына из чеченского плена!» Через башмаковское сердце прошмыгнул холодный ток. Лицо юноши казалось неживым, даже каким-то чугунным, но Олег Трудович сразу узнал Рому, сына Чернецкой. Портрет, словно икону на крестном ходе, несла сама Нина Андреевна. Сначала он увидел ее пальцы, вцепившиеся в картон, потрескавшиеся, с неровными красно-черными ногтями. Сказать, что Нина Андреевна постарела, – не сказать ничего. Это была совсем другая женщина – седая, мучнисто-бледная, морщинистая, в каком-то бесформенном плаще с залоснившимися рукавами. Голова повязана черным платком, глаза полузакрыты набрякшими веками…

Прозрачный пакет с мелкими купюрами она прижимала пальцами к картону, и если кто-то из пассажиров лез в кошелек за деньгами, Нина Андреевна вместе с пакетом подносила к жертвователю и весь портрет, точно для поцелуя. Когда бумажка опускалась в целлофан, Чернецкая медленно поднимала тяжелые веки и благодарила мутным взглядом, Олег Трудович понял, что не выдержит этого взгляда, а тем более – если Нина Андреевна его узнает… И он закрылся газетой.

Всю оставшуюся дорогу, чувствуя приступы тошноты, Башмаков боролся со страшным образом, ломившимся в сознание из недозволительной глубины. Но, выйдя на улицу, он все-таки не совладал с этим напористым кошмаром и представил себя в любовных объятиях Нины Андреевны, но не той, прежней, упруго-атласной, а нынешней, смрадно истлевшей Нины Андреевны… И его жестоко вырвало прямо на тротуар желтой горькой слизью.

Ночью Башмаков дважды просыпался от того, что сердце в груди пропадало, и только испуг внезапного пробуждения возвращал на место привычный сердечный клекот. Наутро он был омерзительно никчемен, пропустил утреннюю пробежку и, забыв даже про первый день выхода из голодания, в тупой задумчивости выпил крепкий кофе с бутербродом. Тут ему стало совсем худо, и пришлось побюллетенить, к явному неудовольствию Корсакова.

Зато за эти дни Олег Трудович подучил лексику. Он ходил теперь на английские курсы, организованные специально для безъязыких сотрудников, людей в основном уже не юных, которых спикающая банковская молодежь презрительно именовала «неандестэндами». Стыдно, конечно, на пятом десятке быть «неандестэндом» и лепетать про «май фазер и май бразер», а что делать – кушать-то хочется!

Справляясь по телефону о его здоровье, Игнашечкин ехидно порадовался, что Башмакову еще далеко до перезаключения контракта. Те, у кого срок истекает, вынуждены ходить на службу в любом состоянии, чтобы не раздражать начальство. Одного тут даже увезли с перитонитом прямо из офиса. Олег Трудович на всякий случай выскочил на работу, недобюллетенив.

Постепенно он втянулся в новую жизнь – крутился с банкоматами, выезжал на инкассацию с хмурым Валерой, вооруженным помповым ружьем и одетым в бронежилет. Все обо всех знающий Игнашечкин сообщил, что прежде Валера служил в спецназе и участвовал в 93-м в штурме Белого дома, а потом вывозил оттуда трупы. За это ему обещали квартиру в Марьине, но, конечно, обманули – и он, психанув, ушел из спецназа в банк. Башмаков хотел даже принести какую-нибудь фотографию Джедая и показать Валере – может, тот видел Рыцаря хотя бы мертвым. Но у инкассатора было такое неподступно угрюмое лицо, что Олег Трудович не решился…

Работа у них была несложная: выехать на точку, вскрыть банкомат одновременным поворотом двух ключей. Дальше Валера сторожил, а Башмаков вынимал контрольную ленту и опустевшие кассеты, ссыпал из режекторного лотка купюры в мешок и опечатывал. Потом вставлял ленту, заправленные кассеты, вводил в память номиналы и количество купюр. Вот и все. Если же случались сбои в работе банкоматов, Башмаков выезжал на место один. Чаще всего это был какой-нибудь пустяк: клиент зазевался и банкомат сглотнул карточку, иногда заминалась или кончалась чековая лента – и автомат отказывался выдавать деньги. Олег Трудович брал разгонную машину и отправлялся на место происшествия. Если же обнаруживался серьезный сбой в системе или даже поломка, приходилось связываться с фирмой, договариваться о гарантийном ремонте и возиться со специалистами, залезающими уже в самое нутро. Кроме того, на Башмакова навесили профилактику счетных машинок и другой мелкой электроники. Конечно, по сравнению с тем, чем он занимался в «Альдебаране», все это было сущей чепухой, но крутиться приходилось основательно, и на месте он почти не сидел.

Вета тоже на месте не сидела. Это поначалу, после возвращения из больницы, работу ей дали чисто символическую – она сопровождала клиента к депозитным ячейкам, запрятанным глубоко в бронированном подвале. Но клиентов было мало – три-четыре в неделю. Все остальное время она сидела за столом, читала или раскладывала на компьютере пасьянс. Но потом, после юбилейной пьянки в ресторане «Яуза», Вету перевели на другую работу – в департамент общественных и межбанковских связей. Теперь она, организовывая пресс-конференции и переговоры, пребывала в беспрестанной беготне. В своем трудовом мельтешении они редко совпадали, по два-три дня не встречаясь в комнате. Нельзя сказать, что Олег Трудович скучал по Вете. Разумеется, нет. С чего бы? Но всякий раз, входя в комнату и видя ее пустой стол, он испытывал моментальное и еле ощутимое разочарование. Он глазами показывал Гене на пустое кресло, и тот так же молча взмахивал руками, мол, летает пташка. Однажды, залетев в комнату между переговорами, Вета сообщила, что для нее уже почти готов отдельный кабинет в новом крыле и недели через две она освободит место.

– Мы будем скучать, – вздохнул Башмаков.

– Я тоже…

Но тут заверещал мобильный, и Вета упорхнула.

– Ну вот, – обрадовался Игнашечкин, – будет, Трудыч, и у тебя хорошее место, у окошечка. А когда меня уволят – у тебя будет два места…

– Гена, – тихо предупредила Тамара Саидовна, – Иван Павлович просил передать, чтобы ты успокоился!

– Никогда!

– Тогда тебя успокоят.

– Это мы еще посмотрим!

Дело в том, что Игнашечкин с тайного одобрения Корсакова поднял большую бучу против покупки через «банкососов» американской процессинговой программы.

– Что ты так за них переживаешь? – удивлялся Башмаков.

– Мне на них наплевать! Хотят в несколько раз больше, чем за отечественную программу, вывалить, пусть вываливают. Хотят каждый год двадцать процентов за «сопровождение» отстегивать, пусть отстегивают. Мне наплевать. Я за себя переживаю! Мне с этим американским дерьмом возиться, мне его доводить! Мне вообще на все наплевать! Я сейчас заканчиваю одну разработку… Если получится, уйду и создам свою фирму…

– Гена! – упрекала Тамара Саидовна, предостерегающе показывая глазами на стены.

Однако, несмотря на утверждения, что ему наплевать, Игнашечкин самоотверженно боролся против покупки американской программы. Но безрезультатно. Малевич, отдохнувший всей семьей на Лазурном Берегу, а потом еще с любовницей в Акапулько за счет «банкососов», настаивал на покупке и даже выступил на правлении в том смысле, что негоже рисковать репутацией банка, пользуясь сомнительными доморощенными разработками, которые еще неизвестно как себя покажут. Скупой платит дважды, а «Лось-банк» не имеет права рисковать средствами акционеров. Корсаков, присутствовавший на правлении, понятно, промолчал: не самоубийца. А единственный, кто мог по-настоящему возразить – Садулаев, ввязываться тоже не стал, ибо как раз заканчивал закупку офисной мебели для новых помещений, а брал он ее у своего приятеля, владельца фирмы «Модерн спейс», по ценам, раза в полтора превышающим рыночные.

Юнаков согласился с тем, что банк должен быть очень осмотрителен в расходовании денег, и поддержал Малевича. Некоторое время назад, напившись в Бизнес-клубе имени Саввы Морозова, президент познакомился с научным гением, занимающимся голографическим моделированием эфирных двойников. Гений зазвал Юнакова к себе на дачу в Волоколамск, показал свою лабораторию, а главное – под большим секретом продемонстрировал сохраненного в голограмме эфирного двойника давно скончавшейся мыши.

– А человека можешь? – спросил Юнаков.

– Пока нет. Средств не хватает.

– Сколько надо?

– Тысяч двести – двести пятьдесят…

– П-поехали!

Президентский «Мерседес» и джипы с охраной мчались по Волоколамке с такой скоростью, что вдольшоссейные березы шатались, как пьяные, и теряли листву. Прилетев в банк, Юнаков вместе с гением спустился в хранилище, взял наличными триста тысяч долларов и отдал голограммщику со словами:

– Работай с людьми! Мышек больше не трогай…

Наутро весь банк стоял на ушах, чтобы «провести» деньги, выброшенные щедрым президентом на передний край науки. Юнаков, кстати, протрезвев, пожалел о сделанном, но отверг предложение Ивана Павловича найти ученого и убедить в том, что эфирных двойников можно налепить и тысяч за десять.

– Нет, – покачал тяжелой головой президент, – это может нанести ущерб имиджу банка. А имидж стоит еще дороже!

Собственно, такова была конфигурация жизни Башмакова в тот момент, когда все по-настоящему и началось. Если бы в тот день его сорвали чинить заартачившийся банкомат, а Вету – встречать в аэропорту в VIP-зале президента банка «Чалдонский кредит», наверное, так у них ничего бы и не получилось. И не пришлось бы ему сейчас, как последнему идиоту, сидеть на вещах в ожидании звонка и выедать себе сердце стыдом, не зная, как сообщить Кате про Дашкины преждевременные роды. Если бы в тот день с ними была Гранатуллина, всегда старавшаяся незаметно отвлечь Вету от Башмакова разными женскими разговорами, все могло бы сложиться иначе! Но мудрая восточная Тамара Саидовна в тот день с утра уехала на выставку новой банковской техники. А Гене было не до чего – он лелеял свою обиду на Корсакова, смолчавшего на правлении.

В тот день они обедали сначала втроем, а потом к ним подсел Федя и стал рассказывать про то, как в воскресенье заехал в дискотеку «Партийная зона» и прокутил за ночь триста долларов, а пока он кутил, в его «Пассат» залезли и сперли японские стереоколонки и американский радар за сто тридцать долларов. Во время этого рассказа Башмаков и Вета переглянулись, улыбнувшись друг другу одними глазами.

– Федя, тебе не скучно жить? – ядовито спросил Игнашечкин.

– Нет. Не скучно. Вет, а почему ты не ходишь на теннис?

– Некогда.

– Понятно. А вы «Итоги» вчера смотрели?

– Ну.

– Видели Юнакова, когда Ельцин с банкирами встречался?

– Видели.

– По-моему, наш президент был пьяный.

– Который? – брякнул молчавший до этого Башмаков.

И все захохотали.

По пути из столовой Игнашечкин заспорил с Федей о том, как делаются политические рейтинги на телевидении. Кто-то из банковчан вмешался и начал разъяснять, что якобы существуют специальные методики математического моделирования, но Гена демонически захохотал, покраснел от негодования и объявил, что все это – фигня, на самом деле рейтинги делаются за три минуты до эфира совершенно от фонаря, но за большие деньги.

– Да брось ты!

– Говорю вам, мешками им в Останкино деньги тащат. Мешками. Иногда коробками из-под ксерокса…

В свою комнату Вета и Башмаков возвращались одни. Молчали. Вета вынужденно улыбалась встречным и вдруг спросила:

– Олег Трудович, а хотите посмотреть, где я раньше работала?

– Хочу.

И она повела его в дилинг. Это был большой овальный зал с высоким потолком, как сейчас принято выражаться, в два света. Примерно на высоте трех метров, на уровне второго ряда окон, по окружности шла галерея с ограждением в виде пластиковых прямоугольников, обрамленных хромированным каркасом. В каждом прямоугольнике темнел силуэт бегущего лося. Внизу, за широченными округлыми столами в креслах с тронными спинками сидели молодые люди. Все – в белых рубашках и распущенных галстуках. Пиджаки единообразно висели на спинках кресел. Позы тоже были одинаковые – туловище, подавшееся вперед, глаза, впившиеся в экран компьютера, и телефонная трубка, прижатая плечом к уху…

– Вон мой стол! – показала Вета вниз. – У окна. Там теперь Федя сидит…

– По-моему, вы нравитесь Феде.

– Если это комплимент, то не очень удачный.

– А что он за парень?

– У него «Пассат».

– Что?

– «Пассат» девяносто шестого года. Инжектор. Велюр. Автоматическая коробка передач. Сиденья с подогревом. Что еще? Автоматический люк и климат-контроль. А вот за тем столом – Миша Флоровский. У него – «Форд-Эскорт». А там – Алик Казаков. У него «Гранд-Чероки».

– А у вас какая машина?

– У меня? Джип. Вы правильно спросили. А почему вы не спрашиваете, что со мной произошло?

– А вы хотите мне об этом рассказать?

– Хочу. Вам – хочу… А что вам уже про меня рассказывали?

– Ничего. Только то, что вы дочь Аварцева и сильно болели.

– Да, я сильно болела…

В зал вошел Федя, отвязавшийся наконец-то от Гены, увидел их на галерее, махнул рукой и уселся к компьютеру.

– Вы представляете себе, что такое дилинг? – спросила Вета.

– Примерно…

– Это как азартная игра. Ты покупаешь доллары за одну цену, а потом выжидаешь и продаешь дороже… Вы играете в карты?

– Иногда.

– Очень похоже. Нужны смелость, выдержка и везение. И нервы. Железные нервы и железная вера в себя. Я читала, что на войне самые страшные подвиги совершают подростки. Они еще просто не верят в смерть. И я не верила. Мой испытательный срок закончился, и у меня была открытая позиция. Я сделала несколько удачных покупок, и меня очень хвалили… Даже отец. А случилось все Восьмого марта. Зал был совершенно пустой. Для начала я купила десятку.

– Десятку?

– Я купила за марки десять миллионов долларов.

– Ско-олько? – обалдел Башмаков.

– Десять миллионов долларов. Но это же как бы ненастоящие деньги. Они для банка. Если бы курс поднялся даже на один пфенниг, я бы выиграла тысяч сто… Но курс вдруг упал на пять фигур. И я снова взяла десятку, потому что не могла проиграть, я была уверена, что курс обязательно подскочит. Но он упал еще на три фигуры. И тогда я решила перевернуться…

– Что?

– Перевернуться. Я открыла новую позицию и продала двадцатку. Если бы курс продолжал падать, я бы покрыла убыток. Но он вдруг подскочил на четыре фигуры. Я играла через «Банк Австрия». Там был хороший парень – Лео Штефан. Дилеры ведь все друг друга знают. И он мне сбросил на дисплей: «Вета, будь осторожна!» Но я так растерялась, что уже ничего не соображала. Ничего. Все было как во сне. Знаете, бывают такие сны: ты делаешь что-то страшное, непоправимое, постыдное, но при этом помнишь – стоит проснуться, и все встанет на свои места. И я снова перевернулась – купила сотку.

– Сто миллионов? – ужаснулся Башмаков и нехорошо подумал о том, что, пока он за копейки горбатился на стоянке, какие-то соплюшки пробрасывались миллионами.

– Да, сто, – кивнула Вета. – Конечно, так нельзя… И я бы никогда так не сделала… Но это была уже не я… А курс вдруг снова упал на шесть фигур. Депозит в «Банке Австрия» у нас был всего пять миллионов – и Лео сбросил мне: «Извини, Вета, я вынужден закрыть твои позиции, потому что убыток превысил депозит…» Я проиграла пять миллионов долларов!

– М-да-а, – вздохнул Башмаков.

Он проиграл однажды, еще при советской власти, в поезде по дороге с испытательного полигона пятьдесят четыре рубля в карты и несколько лет потом с ненавистью к себе вспоминал эту глупость.

– Я поехала домой. На автоответчике отец наговорил мне поздравлений с Восьмым марта и сообщил, что гордится моими успехами в банке. Я расплакалась, выпила целую бутылку вина, а потом съела две упаковки снотворного, легла и накрылась одеялом – мне казалось, что так никто меня не найдет. Никто. А когда я проснусь, все окажется ночным кошмаром, который исчезает, как только отдергиваешь утреннюю занавеску. Я даже не помнила, как позвонила отцу и сказала: «Папа, я умираю…» Потом были какие-то мужики в зеленых халатах, они мне заталкивали в горло кишку и делали уколы, спрашивали, что я чувствую. А я чувствовала себя ничем, омерзительным ничем… Потом меня отвезли в Боткинскую, в суицидальное отделение… Отец забрал меня оттуда на следующий день и отправил в специальный санаторий. Я там пробыла два месяца, а деньги он банку вернул. Рассчитался оргтехникой… Вот такая я, Олег Трудович, растратчица!

– Ничего, Вета, – шепнул Башмаков, – перемелется – мука будет, – и погладил ее по руке.

– Вы так думаете? – жалобно спросила Вета и посмотрела на него глазами, полными слез.

Вот тогда, наверное, все и началось…

– Тогда и началось, понимаешь ты, черт усатый? Понимаешь или нет?! И что мне теперь делать? Что?! Уехать не могу. Остаться не могу. Что мне делать, рыбья твоя кровь?! Тебе-то хорошо – спрятался в раковину и сиди себе, жри трубочников… А я?..