Глава 17,

в которой Нина проходит аттестацию

– Нина – самая талантливая из моих учеников, – торопливо говорит Никитин. – Больше всего ей удается графика. – Чуть морщась, так, что замечаю это только я, он протягивает комиссии подборку моих рисунков с чудовищами. Он с удовольствием взял бы что-то из старого, но за последние месяцы я, по его словам, сильно продвинулась в технике, а ему хочется показать самое лучшее. Не только потому, чтобы я прошла комиссию, а из собственного тщеславия.

В аудитории он другой – он наш бог и повелитель. Он может кричать на нас, обзывать идиотами. Никогда не знаешь, что может его разозлить: недостаточное освещение, неправильные складки драпировки или скрипучий паркет в мастерской. Мы настолько привыкли, что почти не замечаем резких перемен его настроения.

Сегодня я впервые отчетливо понимаю, что он – всего лишь обычный преподаватель курсов для детей, чудом задержавшийся в нашей группе на три года. Он хмурится и втягивает голову в плечи.

Итоговая аттестация в академии. Всем нам Никитин прочит великое будущее. После слов Глеба мне становится очевидно, что особенно он надеется на меня. Он никогда не говорил этого прямо, и все остальные имеют полное право думать, что это их он считает гениями. Но все же. Теперь я обращаю внимание на то, как он потирает подбородок, прежде чем что-то сказать о моей работе. Как он цокает языком, просматривая моих чудовищ за своим столом, думая, что я этого не слышу. Он надеется, что я воплощу его несбывшуюся мечту, и усиленно меня к ней направляет.

– Считаю, что при хорошей подготовке после девятого класса ее можно принять на первый курс академии.

Члены комиссии впервые поднимают на меня глаза и разглядывают, что это за девчонка, которую рекомендуют принять без экзаменов. Они осматривают меня и, видимо, решают, что ничего особенного. Хотя сегодня я вырядилась в синее платье.

– М-м-м… неплохо, очень неплохо, – выдавливает из себя один из них, старичок, больше похожий на профессора математики. Двое других – пожилые мужчина и женщина, тоже, впрочем, непохожие на преподавателей творческого вуза, – молчат и не показывают никаких эмоций.

– А вы… – старичок смотрит на Никитина, и я понимаю, что он даже не знает его имени, – будете рекомендовать кого-то еще?

– Нет, только Нину. Остальные не так хорошо подготовлены, думаю, что им лучше идти в общем потоке абитуриентов. – Никитин говорит заученно, потому что ведет в академии кроме наших подготовительные курсы.

Я долго сомневалась, нужно ли мне продолжать художественное образование. Папа отвечал свое вечное «решай сама». Болтаясь одна или с близнецами по выставкам и музеям, я часто впадала в отчаяние – мне казалось, что мои работы совсем никуда не годятся. Но Никитин считал, что я подаю большие надежды, и даже однажды сказал это папе, который зашел забрать меня после занятий. Папа пропустил его слова мимо ушей.

Курсы, на которые мы когда-то записались, должны были закончиться через год. Но потом родители попросили продолжения, и специально для нас сделали еще один годовой курс, потом еще. Теперь я понимала, что курсы стоили немало и академия с удовольствием их продлевала. Никитин был рад, что мы продолжаем у него учиться. Начав с общих занятий, мы углубились в академический рисунок, живопись, печатную графику. Историю искусств, которая должна была входить в программу художественной школы, нам заменяли бесконечные истории Никитина, которые он рассказывал нам во время этюдов и на рисовании с натуры. Истории не имели никакой системы и отложились у меня в голове хаотично, с перепутанными именами и датами. Однажды я пересказала одну из них дома у близнецов и была высмеяна их матерью, имевшей художественное образование.

– Кто тебе рассказал эту чушь? – хохотала она.

С тех пор я не пересказывала байки Никитина.

Профессора просматривают рисунки, неслышно переговариваясь. Задают простые вопросы по теории, я отвечаю. Николай Сергеевич присел на соседний стол и сжал руки перед собой. Он не смотрит ни на меня, ни на комиссию.

И тут я понимаю, что все это зря. Лица членов комиссии не выражают никаких эмоций. Моя графика – всего лишь обычные рисунки обычной ученицы художественной школы. А Никитин – всего лишь преподаватель внеклассных занятий. Мы всего лишь недообразованные мечтатели, которые воображают себя художниками. Мы не так хороши, как привыкли о себе думать.

Но было и еще кое-что. Что не давало мне покоя с самого утра.

– Нина! – позвала меня мама.

Я замерла на светофоре, обернулась.

– Нина, подожди меня!

Я только вышла из дома, повернула за угол на перекрестке и услышала, как меня зовет мама. Ее голос раздавался из-за угла. И опять резь в животе, и черные цветы, розы на этот раз, вспыхивают и гаснут, мешая видеть. Шаг, другой, обратно. Из переулка, едва не сбив меня, вылетела девчонка лет трех: оранжевый самокат, красная куртка, стоящая торчком шапка.

– Нина, стой!

Следом выбежала молодая женщина, догнала девчонку, схватила за капюшон.

– Сколько раз говорить, жди меня перед светофором, – выговаривала она дочери. – Поняла?

– Да! – крикнула Нина и рванула по зебре, едва загорелся зеленый.

Держась за живот, я перешла вслед за ними и смотрела, как они поднялись в Парадный квартал.

«Нина, стой!» – звучал в голове мамин голос.

– Знаете, я, пожалуй, пойду, – сказала я, перебив очередной вопрос старика-профессора.

Комиссия и Никитин, как по команде, удивленно подняли головы.

– Какие у вас планы на дальнейшее обучение? Рисунки в целом неплохие.

Неплохие рисунки – как гвоздь в сердце.

– Никаких планов у меня нет.

Никитин смотрел на меня. Я виновато моргнула в ответ на его взгляд. Встала, взяла сумку и вышла из аудитории.

– Ну что там? – подлетели ко мне друзья по курсам. Все принаряженные: девочки в платьях, мальчишки в костюмах, – тщательно причесанные, взволнованные, руки почищены от краски и графитовой пыли. Ученики художественных курсов, вообразившие себя гениями.

– Задают простые вопросы, смотрят работы. Предлагают учиться дальше.

Всеобщий облегченный вздох.

Из аудитории выглянул Никитин, позвал:

– Глеб!

Глеб быстрым жестом пригладил волосы и шагнул к двери. Стараясь не смотреть на Никитина, я развернулась и пошла к выходу. Он нагнал меня в холле.

– Нина, стой!

– Да, Николай Сергеевич?

– Надеюсь, ты это не серьезно?

– Не знаю, – честно прошептала я, глядя ему в глаза.

– У тебя какие-то проблемы? В семье?

Впервые за все время я захотела рассказать комуто взрослому про маму, про сообщения, про то, откуда на самом деле берутся чудовища на рисунках, но, глотая слезы, поняла, что не смогу. И отрицательно покачала головой. Но Никитин, кажется, все понял.

– Комиссия – только промежуточный этап. Ты всегда можешь вернуться, – сказал он, когда я уже развернулась, чтобы уйти.

В его словах была сила. Была надежда, что станет лучше. Что всё закончится не так страшно, как я предполагала. Но, выйдя из академии, я увидела, что небо снова затянуло чернотой.