Мой отец часто сравнивал изменения в жизни с садом.

Они не вырастают мгновенно, за одну ночь, если, конечно, ты не ведьма и не колдун. Все нужно планировать, готовить, а главное – подобрать подходящую почву. Папа говорил, что люди в Ближней росли на скверной почве, полужидкой грязи, потому они так и противились переменам, как корни противятся твердому грунту. Он говорил, что и здесь у нас есть хорошая почва, только она глубоко и надо до нее докопаться.

На следующий вечер на деревенской площади – общий праздник. Дети танцуют и поют, играют в свои игры. Эдгар держит Рен за одну руку, а Сесилия за другую, и они встают в круг с остальными. Даже сестрицы пришли и пытаются научить детишек новым песням – и кое-каким старым тоже. Я вижу, как кружатся в воздухе светлые волосы Рен – она перебегает с места на место, нигде не задерживаясь больше, чем на миг.

Мама сказала ей, что она пошла искать своих друзей и уснула в саду.

А я сказала, что ее среди ночи украла Ближняя Ведьма, а храбрая сестра пришла и спасла ее.

Думаю, что она до конца не поверила ни тому, ни другому.

Елена, сидя на стене (вокруг площади она совсем низенькая), не спускает глаз с братишки, как будто тот может в любую минуту испариться. В глазах у нее все еще застыл испуг, но щеки, по крайней мере, приобрели цвет. Я смотрю, как к ней неуверенно подсаживается Тайлер и тоже глядит на детей, притворяясь, что ему это интересно. Лицо у Елены оживляется, даже с другого конца площади я вижу румянец на ее щеках. Тайлеру заметно льстит ее явное расположение, хоть он и нацеливался не на нее. Он придвигается ближе и, заметив, что она дрожит от холода, нерешительно кладет руку ей на плечи. Елена, радостно вспыхнув, устраивает голову на его широкой груди, и теперь они любуются танцующими и поющими детьми уже вдвоем. Время от времени он бросает взгляды в мою сторону, но я делаю вид, что не замечаю их.

Ближняя остается Ближней. Она не может перемениться за одно утро. И за день не переменится, и даже за месяц.

Но чувствуется что-то новое – в воздухе и в почве. И хотя осень уже ощутимо дышит холодом, я все равно чувствую это.

Члены Совета по-прежнему стоят на своем возвышении с колокольчиками наготове – на случай, если им найдется что сказать. Но они не говорят. Мэтью, нагнувшись вперед, наблюдает, как сестры учат детей песне. Его голубые глаза словно танцуют – от Магды к Эдгару. Илай повернулся к деревне спиной и о чем-то тихо беседует с Томасом. Есть люди, которые не меняются никогда.

В ближайших к площади домах открыты двери.

Мать Эмили, миссис Харп, стоя рядом с моей мамой, раздает угощение – хлеб и сладости. В другом доме всем предлагают кружки с крепкими горячими напитками, и Отто здесь, подпирает стенку, в окружении других мужчин. Они беседуют и пьют, но дядя больше поглядывает на площадь со смесью облегчения и усталости. А я замечаю, что, когда никто из их компании не смотрит, дядя поднимает стакан и, ни к кому не обращаясь, шевелит губами – будто молится. Мне интересно, о чем или о ком молитва: о пустоши, о детях или о моем отце, – но она короткая, тихая, а потом его снова окружает толпа мужчин, они радостно хлопают друг друга по спине и провозглашают громкие тосты. Только Бо среди них нет.

Я тоже сижу на стене, на последнем ее прямом участке перед склоном, где она резко ныряет вниз. Кончиками пальцев я перебираю темные волосы Коула, который лежит на стене рядом, положив голову мне на колени. Время от времени я начинаю выстукивать у него на плече ритм детских песен. Тогда он смотрит вверх, на меня, улыбается и, взяв меня за руку, подносит мои пальцы к губам. Ветерок радостно летает вокруг площади, покачивает лампы и колышет юбки.

Я слышу три колокольчика и готовлюсь слушать Совет, но говорить собираются не они. Это мой дядя.

– Семь дней назад в Ближнюю явился чужестранец. И – да, это правда – чужой оказался колдуном.

Его глубокий звучный голос разносится над мигом затихшей площадью. Отто опускает голову, скрестив руки на могучей груди.

– Брат говорил мне, что пустошь, ведьмы, колдуны такие же, как все, что они могут быть хорошими и плохими, слабыми или сильными. Что они имеют разные характеры, да и размеры, как и мы. Прошедшая неделя подтвердила его слова. Сегодня ваши дети здесь только благодаря сестрицам Торн и помощи этого колдуна, – взгляд Отто находит Коула, который уже приподнялся, опираясь на локоть. – Наша деревня открыта для тебя, если захочешь остаться.

С этими словами Отто отступает, и мало-помалу, не сразу, но праздник на площади возобновляется.

– Ну, – спрашиваю я, склонившись к нему, – ты хочешь остаться?

– Хочу.

– А с чего бы это, Коул, а? – Я нагибаюсь так низко, что наши носы почти соприкасаются.

– Да знаешь, – улыбается он, – погода нынче уж больно хороша.

Фыркнув, я выпрямляюсь, но его пальцы пробираются к моему затылку, перебирают волосы, Коул притягивает меня к себе ближе, ближе, пока мы не соприкасаемся лбами. Его рука опускается мне на плечи и ниже, по спине. На этот раз я не отшатываюсь.

Он целует меня в нос.

– Лекси.

И целует меня в щеку.

– Я хочу остаться здесь.

И целует меня в шею.

– Потому что здесь ты.

И я чувствую, что он улыбается.

Праздник идет на убыль, и жители деревни расходятся по домам, и все постепенно замирает, кроме его рук, сжимающих мои. И его губ, приникших к моим. Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в его большие серые глаза.

– Не смотри на меня так, – просит он с тихим смехом.

– Как?

– Как будто я не взаправдашний или не взаправду здесь. Как будто я могу раствориться в воздухе.

– А ты можешь? – спрашиваю я.

Он хмурится, выпрямляется и разворачивается так, чтобы видеть меня.

– Надеюсь, что нет. Это место – единственное, где я хочу быть.

Позднее тем же вечером рядом со мной в кровати вертится Рен, и это радует меня, как никогда. Я позволяю ей перетянуть к себе все одеяло, устроить из него гнездо, и только легонько шлепаю, ласково, нежно. Я хочу увидеть завтрашнее утро, ее куколок из хлеба и ее игры в коридоре. Я хочу увидеть, как она взрослеет, день за днем, у меня на глазах.

За стенами дома дует ветер.

Я улыбаюсь в темноте. Луна не светит, и тени не пляшут на стенах. Скоро придет сон. Закрыв глаза, я вижу лицо ведьмы, развороченный череп, робко проросший сквозь него цветок. То, как ее неутолимая ярость превратилась в нечто иное, стоило ей увидеть свой дом. Свой сад. Я надеюсь, что она обрела покой. Мне хочется понять, что это такое, покой, – не то ли, что я чувствую сейчас, что окутывает меня покрывалом, прохладным и уютным. В тишине я воображаю, будто слышу, как отцовский голос нашептывает мне истории, слышанные уже тысячу раз. Истории, помогающие верить, что он близко, рядом.

Ветер на торфяных пустошах – штука непростая. Он всегда таков. Он меняет свой голос и придает ему любую форму. Захочет – станет длинным и тонким, чтобы проскользнуть под дверью, захочет – будет плотным и дышащим, чтобы казаться чем-то весомым, из плоти и крови.

За эту новую историю я стану крепко держаться, спрячу ее рядом с папиными сказками на ночь, рядом с рассказами Магды за чаем. Я буду помнить все.

А когда мир растворяется, в эту историю тихо проскальзывает и мой голос.

Иногда ветер нашептывает имена, совершенно четко – так случается, когда балансируешь на грани сна, и чудится, будто слышишь свое собственное имя. И всегда непонятно, что за странный звук слышен под дверью – то ли просто вой ветра, то ли голос Ближней Ведьмы, которая у себя в маленьком каменном домике, а может, в саду, напевает колыбельную, баюкая холмы.