2

Сбежавший художник

Летом 1968 года заканчивалось путешествие Роба и Лори Уильямс на другой конец страны в Калифорнию – они любили перемещаться на автомобиле, а их семнадцатилетний сын смотрел в окно, пытаясь увидеть что-то, чего он раньше никогда не видел, и это пугало его. Серая дымка простиралась у холмов и вдоль залива Сан-Франциско, идя прямо на них. Это был всего лишь туман, но непривычный к нему Робин решил, что это ядовитый газ. «Я чуть не описался от страха», – рассказывал он позже.

Когда туман рассеялся, Робин впервые увидел залив и округ Марин, его могучие секвойные леса и густую сеть окраин. Тиберон, городок на полуострове, где обосновалась семья Уильямсов, расположился к северу от моста «Золотые Ворота», достаточно далеко от Сан-Франциско, откуда сорвался с места и отправился домой чешский цирк Summer of Love. Роби и Лори быстро освоились и арендовали дом на Парадайз драйв – петляющей дороге, извивающейся вдоль гористого побережья. Помимо своей работы в First National Bank, Роб открыл собственный консалтинговый бизнес, попутно развлекая себя рыбалкой. Он даже приобрел пару рыбацких лодок, одна из которых была с шумным мотором Hicks, чей рокот так восхищал, что Роб даже записал его, чтобы слушать на суше. Лори же стала посещать службу в церкви Христианской науки в ближайшем островном городе Бельведер. «Вечерами по средам я ходила в церковь, – говорила она, – а когда возвращалась, то муж всегда спрашивал: "Как вы сегодня поулыбались?"» Основной принцип церкви, учивший полагаться на молитву, а не на современную медицину, не переубедил Лори время от времени ходить к докторам и делать подтяжку лица в более позднем возрасте. Будучи уже взрослым, Робин называл ее «Ученик Кристиана Диора».

Подросток Робин был просто сбит с толку переходом от регламентированной, консервативной формы воспитания на Среднем Западе к спокойной и расслабленной, где все было разрешено. «Мне, наверно, легче бы было переехать в Мексику, – признавался он позже. – У меня был культурный шок». Эти различия были особенно ощутимы в Redwood High School – частной школе, куда он был зачислен осенью. Сначала эта школа вроде не сильно отличалась от Detroit Country Day: студенты были по большей части из богатых белых семей, спортивное отделение было хорошо оснащено, было хорошо известно, что старшеклассники без проблем поступают в престижные вузы. К тому же существовал студенческий совет, который, как и большая часть населения страны, конфликтовал сам с собой – это было поколение, борющееся за право решать свою судьбу, параллельно выясняя, кем оно хочет быть. Но была одна существенная разница: школа была для представителей обоих полов.

Сначала Робин на уроки в Redwood каждый день надевал пиджак, галстук и носил с собой портфель, как привык это делать в Detroit Country Day. Тогда-то его манера одеваться и привлекла к себе внимание, над ним стали подшучивать, называя его чудиком и говоря, что «от него исходит негативная энергия». Понадобилось несколько недель, чтобы юноша сменил свой старый школьный дресс-код и позволил себе надеть синие джинсы. Вскоре кто-то дал ему предмет одежды, изменивший его жизнь – первую гавайскую рубаху. В тот момент Робин заявил: «Я исчез, я погрузился в дикий этап, я научился себя отпускать».

В отличие от пуританского образования в бывшей школе, в Redwood преподавали курс психологии, кинопроизводство на пленке 16 мм и предметы по истории и культуре темнокожих, хотя в классе таковых не было. Групповая психотерапия – форма тренировки восприимчивости, популярная в 1960-х годах – все еще процветала здесь, и, как вспоминал Робин, очень часто эти семинары заканчивались групповыми объятиями или аналогичными ритуалами. «Один из учителей мог приостановить объяснения, после чего несколько детей начинали отбивать бит, и в итоге все вставали и отплясывали по всему классу», – рассказывал он.

Робин не был в классе своим парнем, как в Detroit Country Day, но и изгоем тоже не был. Несмотря на то, что одноклассники его плохо знали, он смело баллотировался на пост старшего президента в Редвуде и занял почетное второе место, набрав шестьдесят один голос. Молодой человек продолжил заниматься спортом, играл в футбольной команде Редвуда и бегал по пересеченной местности. «Пожалуй, спорт – единственное, что позволяло ему влиться в коллектив», – говорил Дуглас Бешем, один из тренеров Робина и его учитель математики в Редвуде.

Как и остальные одноклассники, он попробовал наркотики. Хотя изначально Робин очень боялся, что травка повлияет на его карьеру бегуна, позже он все равно пробовал курить, говоря, что делает это, «играя в астрологический поиск предметов, где люди одного и того же знака зодиака набивались в автобус и разъезжали по стране в поисках различных вещей, например потерянных мандал». Позже Робин признавал, что марихуана делала его сонным и «не зацепила его», но он продолжил периодически покуривать, даже во время тренировок вместе со своими товарищами по команде. Так продолжалось до тех пор, пока во время такой пробежки он не увидел индейку и не попытался согнать ее с дорожки. «Когда я подошел поближе, она издала звук пшшшш и расправила крылья, а я повернулся к ребятам и сказал: ”Боже мой, я знал, что если обкурюсь, такое может произойти. Я больше так не могу!“»

Команда по кроссу была для Робина всем, здесь он чувствовал себя комфортно. Иногда вместе с другом и товарищем по команде Филом Расселлом юноша фантазировал, что они олимпийские бегуны на длинную дистанцию Фрэнк Шортер и Джек Бахелер. Упражнения на свежем воздухе укрепили его чувство уверенности, а знакомство с природной красотой Сан-Франциско добавило атмосферу спокойствия и благополучия. В одну из тренировок Робин вспоминал, как забрался на гору Тамальпайс и оттуда смотрел на пляж Стинсон, где опять увидел туман. Но только теперь его, уже привыкшего к этому зрелищу, охватило не чувство страха, а напротив «красивое, подобное дзену чувство сатори», погнавшее молодого человека вниз прямо в воды Тихого океана.

Спортсмены Редвуда тоже не остались в стороне от социальных переворотов, проходивших по всей школе. В тот год главный тренер Редвуда Гэри Шо установил правило, по которому длина волос у бегунов мужского пола должна быть «разумной», иначе грозит исключение из команды. «Более консервативно настроенные рассуждали следующим образом: ”Это все происки коммунистов, они хотят нас сломать“, – говорил Бешем, не согласный с решением Шо. – Но как это связано с длиной волос, мне так и не понятно». Многие студенты высказывали недовольство относительно этого волеизъявления властей, в том числе и Робин, хотя он и носил короткую стрижку. Почти все члены команды бегунов Редвуда подписали петицию, выступая против этого правила. Недовольство царило в школе несколько месяцев. «Иногда в бегунов даже что-то кидали и кричали: ”Пусть эти хиппи отсюда убираются“, – вспоминал Бешем. – А некоторых бегунов футболисты поймали после дискотеки и сильно избили. Было много подобных вещей, и с этим было сложно что-либо поделать».

Робин не был стереотипным спортсменом: он был прилежным учеником и членом школьного почетного сообщества, исполнителем собственных сатирических пьес на выпускных, индивидуалистом с многогранным кругом друзей и чувствительным человеком, которого тяготили эти волнения. Как описывал его одноклассник Филипп Калвер, Робин «не был экстравертом, он был застенчив и некомфортно себя чувствовал при большом скоплении людей».

Когда Калвер зависал с Робином в его убежище в подвале на Парадайз Драйв, то видел там его великолепную коллекцию солдатиков. «Он пересказывал мне все диалоги, которые велись в каждом уголке поля боя, словно он мог их слышать, – вспоминал Калвер. – Я же просто видел игрушечных солдатиков. Робин в своей голове слышал голоса и вкладывал их в уста солдатиков на огромном поле боя. Я тогда подумал, что этот парень очень интересный».

Сводный брат Робина Тодд снова вернулся в его жизнь. Уйдя из Воздушных сил США, проведя там четыре года между постами в Гренландии, Панаме, Оклахоме и Миссисипи, он стал работать инженером-геологом в Огайо, а затем приехал в Калифорнию, мечтая открыть собственные бары и рестораны. Он объяснял: ”Я пил и думал, что заиметь собственное питейное заведение – решение этой проблемы“».

В Сан-Франциско Тодд реанимировал старый бар под названием Mother Fletcher, в чем ему помогал семнадцатилетний Робин, который за небольшую зарплату помогал сносить старый клуб и возводить новый. Часть лета после окончания школы Робин провел, работая в ресторане и музыкальном клубе Trident в Саусалито. Этим клубом владели члены группы The Kingston Trio, он был украшен калейдоскопом фресок, посетителей обслуживали экзотические официанты, подавая не менее экзотические блюда органический кухни. Робин рассказывал, что официантки «носили нарисованные спреем костюмы с бахромой, похожие на пару носков. Это выглядело примерно так: «Соня, у тебя видно сиськи» – «Я знаю, я пытаюсь заработать чаевые».

Той осенью Робин начал заниматься в мужском колледже Клермонт на востоке округа Лос-Анджелес, он хотел выучиться на дипломата. Выбор профессии объединил в себе желание Робина заниматься чем-то необычным и желание его отца, чтобы у сына была престижная профессия. Выпускники Клермонта традиционно работали на должностях «белых воротничков».

«Все, кто оканчивал Клермонт, затем занимались бизнесом, политикой или юриспруденцией, – говорил друг Робина Дик Гейл, который был старше его на два года. – Поэтому туда и поступали. Ко всему этому дерьму надо было относиться очень серьезно и что-то с этим делать. Если ты не был политологом или экономистом, ты был вне игры». Очень немногие рассматривали Робина в качестве учащегося Клермонта, никто не думал, что он сможет работать в юридической фирме, офисе генерального директора или особняке губернатора. Можно предположить, что юноша просто боялся сказать отцу, что его амбиции были далеки от этого. «Это было время, когда всем говорили – все вопросы к властям, – говорила Мэри Алетт Дэвис, знавшая Робина в Клермонте, когда она училась в дочернем колледже Скриппс. – Все так делали, и Робин не хотел выступать против всех».

Но внутри Робина происходила революция, и, возможно, в первый раз в жизни он осознавал, что у него появилась возможность выбрать свой собственный путь. «Это был странный катарсис, – позже говорил он о Клермонте. – Абсолютная свобода. Как переход из Синг-Синг в нудистский лагерь Gestalt. Все вскрылось. Весь мир изменился в тот год».

Во время обучения в Клермонте Робин играл в футбол и жил в Бергер Хол, чьи жители ассоциировали себя с сыновьями Бергера (Sons Of Berger) – аббревиатура S.O.B. Здесь он очутился среди энергичных единомышленников, не впадающих в ступор от грязных шуток. Тут же жил его друг Боб Дэвис, второкурсник, член колледжской группировки под названием The Nads (по-англ. – яички), поэтому во время разных спортивных соревнований можно было кричать «Вперед, яйца!»

Здесь же Робин заново повстречал Кристи Платт, свою бывшую школьную подружку, теперь учащуюся на втором курсе колледжа Питцер – еще одного привилегированного учебного заведения. «Я увидала этого милаху на лестничной клетке, – вспоминает она. – У него были выцветшие белокурые брови, и он был очень загорелым, потому что много бегал на тренировках».

Он воскликнул: «Кристи!»

А я: «Да?»

Он: «Ты меня помнишь?»

А я: «Боже мой – Робин!»

Они снова начали встречаться, но Робин не давал клятвы верности. Он только начал понимать, насколько любит женщин и как сильно они любят его, и получал от этого удовольствие. «У меня было одна-две постоянных девушки в старших классах, а в колледже уже три-четыре, – рассказывал он. – Я наслаждался. В какой-то момент у меня было три разных девушки, сходивших от меня с ума. ”Давай займемся любовью в машине! У меня должна быть здесь кровать с рычагом переключения!“» Он говорил, что женщины забавные существа: «Ты никогда не будешь их знать превосходно. Они невероятно притягательны».

Самое значимое решение, принятое Робином в Клермонте, было сделано без лишних раздумий, почти импульсивно. В качестве одного из восьми предметов, обязательных к изучению, он выбрал театральное искусство и через день «попал на крючок». Здесь не было традиционных семинаров по актерскому мастерству, на которые Робин рассчитывал: это был импровизационный театр, где заправлял Дейл Морс, в прошлом преподававшая в ведущих труппах, которые были широко популярны в 1960-е годы, в том числе The Committee (сан-францисский побочный продукт чикагского Second City).

Студенты Морс осознавали, что она учит их не только смотреть на сцену, но и обращаться с собственными жизнями. Боб Дэвис говорит, что «ее уроки не только о том, как играть в театре, но и о том, как направлять свою энергию, думать о вселенной».

Среди основных принципов обучения Морс, используемых в равной степени для постановки и комедийных, и драматических сцен, был принцип импровизационного императива «да и»: установка всегда подтверждать выбор партнеров по сцене и опираться на них, а не отрицать. Как объяснял еще один друг Робина Пол Теппер: «На самом деле это отличная жизненная теория. Когда кто-то вам что-то говорит: ”Когда ты вернулся с Марса?“, ты говоришь не: ”Ты о чем? Я никогда не был на Марсе“. А отвечаешь: ”Вау, я всего три дня как оттуда, и с тех пор я пью“».

В итоге Морс решила, что абсолютно недостаточно посещать только занятия – необходимо организовать труппу и выступать перед зрителями. Так, Робин вместе с восемнадцатью одноклассниками объединились и создали свою первую команду в колледже Клермонт под названием Karma Pie. Дважды в неделю они собирались в театре Strut and Fret в лагере Скриппс и давали бесплатные представления, состоящие из простых импровизаций.

«Мы стояли в глубине сцены, и если появлялась какая-то идея, то выходили вперед и начинали говорить, или же могли спасти другого актера, – рассказывал Боб Дэвис. – Нас объединяли братские чувства, потому что когда ты стоишь на сцене один, то никто не может тебя выручить, за исключением товарища. Это другой театр, не такой, как в других местах, где нашел смешную тему и бесконечно повторяешь ее. Мы могли двадцать минут искать ответ на вопрос из аудитории или обсуждать какую-то тему. Мы презирали быть смешными, в благородном смысле. Мы занимались искусством».

Местный газетный критик, посетивший их выступление в январе 1970 года, остался не вполне доволен. Он описывал труппу как «компанию талантливых и творческих молодых людей, рьяно решающих вопрос: что делать, когда поднимется занавес, а мы забыли наши строчки». Обозреватель заметил, что актеры «похоже веселятся даже больше, чем зрители», сравнив это действо с «наблюдением за тренировкой футболистов».

Скоро всем стало очевидно, что Робин был смешнее всех и в этой компании, и во всей Karma Pie. «Он ничем не отличался от остальных, делал все то же самое, – говорил Боб Дэвис. – Не искал место, где бы мог опробовать комедийный материал. Не думаю, что он рассматривал это мероприятие как возможность поправить свою карьеру». Но этот опыт, похоже, помог Робину раскрыть в себе то, что раньше было глубоко запрятано. «Он обнаружил, что с присущей ему энергией можно чего-то добиться», – говорил Дэвис. – А у него было полно энергии. Но я знал его шесть месяцев прежде, чем услышал его настоящий голос».

Талант Робина не всегда сочетался с коллективным духом импровизационного театра. Как вспоминала Мэри Алетт Дэвис: «Я помню, как-то Дейл сказала: «Вы вот говорите, что Робин потрясающий, но он не соблюдает правила импровизации. Он не всегда выходит, чтобы поддержать остальных». Дэвис говорил, что огромным плюсом нахождения Робина на сцене было то, что «он мог перевоплотиться так много раз, что вам и не снилось. А если вы были с ним не на одной волне, то просто нужно было сесть в стороне и думать, как сюда вписаться».

Робин стал своего рода знаменитостью в лагере Клермонт, его уважали за чувство юмора и быструю реакцию на сцене. Кто-то из друзей стали его называть Ральф Уильямс, так звали ловкого, очень быстро говорящего продавца подержанными автомобилями, чья реклама очень часто встречалась в то время в Южной Калифорнии. (Естественно, Ральф Уильямс управлял дилерским центром Ford.) Кристи Платт говорила, что когда они с Робином ходили на вечеринки, то им никогда не удавалось остаться незамеченными: «Как только мы входили, народ начинал аплодировать. И явно эти аплодисменты были не для меня – у Робина была харизма и изумительное чувство юмора». Порой его умения болтать было очень много: «Когда он появлялся у меня в общежитии, народ сходил с ума, – говорила Платт. – Они спрашивали, не может ли этот парень помолчать? Я ему на голову накидывала одеяло, чтобы заткнулся. Но это не срабатывало».

Вне Karme Pie Робин оттачивал свои навыки актерского мастерства, участвуя в постановках «Под сенью млечного пути» (Under Milk Wood), где он играл слепого капитана Кэт в драме Дилана Томаса о выдуманном уэльском рыбацком городке, и «Алиса в Стране чудес» (Alice in Wonderland), где он исполнял роль курящей кальян гусеницы. Еще он привлек внимание старшекурсников, в том числе Ала Даубера, который организовывал комедийные шоу в колледже. Несмотря на то что Дайбер и Дик Гейл несколько недель писали шутки и номера для шоу, Гейл понимал, что участие здесь смешного первокурсника будет только на руку. «Мы старались завоевать аудиторию, – говорил Гейл, который раньше участвовал вместе с Дайбером в антивоенных митингах в кампусе. – Робин привел за собой людей. Но более того, он принес собой своего рода сертифицированный талант, которого нас с Алом не доставало».

В то время Даубер и Гейл часто сидели по вечерам вместе с Робином в комнате общежития, они наконец-то нашли человека с творческой жилкой. В его арсенале был целый набор акцентов и голосов, в том числе скрипучий голос главного героя «Мухи» (The Fly) – «помогииии, помогииии», и хотя в их шоу уже была пародия на «Шоу Эда Салливана» (The Ed Sullivan Show), Гейл сказал: «С приходом Робина у нас вдруг появился свой Топо Джиджио». Спустя много лет Гейл описал этот период времени как «много возлияний, вздохов и разговоров».

Всем было интересно, если ли хоть один персонаж, которого Робин не мог сыграть экспромтом. «Мы его испытывали, – рассказывал Даубер. – Просили изобразить то цыганского священника, то ортодоксального кролика, то крестьянина на ферме с урожаем. Но Робин каждый раз прекрасно со всем справлялся».

Вечером 21 февраля 1970 года эта троица запустила в McKenna Auditorium бесплатное шоу под официальным названием «Вечер с Алом Даубером, Диком Гейлом и Робом Уильямсом». Девяностоминутная программа открылась пародией на сериал To Tell the Truth, после чего был номер «Как выгнать носорогов из своей кровати» и пародия на Эда Салливана и Топо Джиджио. «Когда вышел Робин, произошла глобальная перемена – началось настоящее шоу», – говорил Гейл.

Но все те часы, что Робин отдавал своему новому хобби, не прошли даром. Возможно, первый раз за все время учебы он провалил экзамены, причем безнадежно. Он не посещал никакие занятия (кроме театрального искусства), не писал курсовые, а его итоговая контрольная по макроэкономике содержала всего одно предложение: «Я правда этого не знаю, сэр». Учителя его не узнавали. Как рассказывал Робин, когда в конце семестра один профессор спросил другого, кто этот человек, второй ответил: «Если бы я знал, кто он, то поставил бы ему плохую оценку».

Робин не мог скрывать свои неудачи в учебе от отца, а Роб даже не пытался скрывать свое разочарование. «За такое обучение я платить не буду», – сказал он. И Робину снова пришлось уйти из школы, к которой он только начал привыкать. Это произошло настолько внезапно, что практически никто не знал, что же случилось, а по школе еще долго ходила легенда, что молодого человека выгнали за то, что он катался на машине для гольфа по коридорам столовой.

Что делать дальше, было не совсем понятно. Робин приближался к военному призыву, но вряд ли его могли призвать на Вьетнамскую войну. Да и Роб, ветеран Второй мировой, не настаивал, чтобы сын связывал свою карьеру с вооруженными силами. «Как-то отец сел со мной рядом и сказал: ”Послушай, война – это не «сладко и пристойно» (dolce et decorum est), это очень и очень жестоко. На войне совсем не так, как показывают в фильмах. Люди умирают в одиночестве и муках“. Он говорил мне правду, потому что хотел, чтобы я жил».

И Робин решился признаться отцу, что нашел свое призвание. «Я знаю, чем реально хочу заниматься, – сказал он Робу. – Я хочу быть артистом».

Реакция отца едва ли могла вдохновить на дальнейшие действия. «Мечтать – это, безусловно, здорово, – сказал Роб сыну. – Но на всякий случай обучись хотя бы на сварщика».

После Робин очень часто рассказывал одну и ту же историю – так часто, что можно начать сомневаться, не было ли это самомифологизацией. Но, возможно, это правда. Со слов сводного брата Робина МакЛорина, Роб не просто дал Робину этот совет. «Он заставил Робина записаться в местное училище, где бы его обучили сварке, – рассказал МакЛорин. – Робин сходил на первое занятие, где мастер продемонстрировал, как работает сварочный аппарат, и ему этот процесс показался интереснее, чем он себе это представлял. На втором занятии мастер объяснил правила безопасности и предупредил, что без соблюдения надлежащих мер предосторожности можно ослепнуть. Как только Робин услышал слово ”слепой“, то сбежал оттуда и больше не вернулся».

Лори более оптимистично отнеслась к тому, что Робин хочет стать артистом. «Мама сказала, что бабушка бы мной гордилась и пожелала удачи», – рассказывал Робин. Но Роб, который только что щедро заплатил за то, чтобы Робин в свое удовольствие провел целый бесполезный год в частном университете, больше не хотел повторять эту ошибку, поэтому, как компромисс, Робин жил дома, пока учился в колледже Marin – муниципальном учебном заведении недалеко от Тибурона.

Хотя у школы и не было широко известного имени или статуса, ее театральная программа, принятая только в 1964 году, обладала новаторскими моментами и ее уже сравнивали с Американским консерваторским театром в Сан-Франциско. У школы был малообещающий программный директор в лице Джеймса Данна, уроженца Сан-Рафаэля и ветерана морской пехоты, служившего во время Корейской войны инструктором строевой подготовки. Но несмотря на этот непривлекательный послужной список, Данн подходил к сцене иронично и нетривиально, он задействовал студентов в нестандартных постановках классических произведений, например в «Двенадцатой ночи» или в «Комедии ошибок», изображая не похожих друг на друга шекспировских близнецов как братьев Марксов.

Данн стал известен и благодаря другим событиям, происходящим вокруг него, хотя школа вела бескомпромиссную политику относительно употребления наркотиков и алкоголя. Во время постановок он говорил: «В дневное время нельзя пройти по кампусу, не попав в наркотическую эйфорию». Он также верил в порядок и, если нужно, применял тактику тренировочного лагеря. Актер Дэкин Мэтьюз, работавший по приглашению в колледже Marin в 1960–1970-е годах, вспоминал Данна при постановке «Отелло» и подчеркивал воинскую дисциплину. «Мы должны были маршировать, – сказал Мэттьюз. – Мы должны были научиться отдавать честь.

А он подходил вплотную и кричал, как профессиональный сержант».

Военная муштра и требования к дисциплине оказали огромное влияние на Робина. «Но сам он знал, что его таланты далеки от муштры, – вспоминал Мэттьюз. – А уже через несколько лет Робин стал звездой программы. Он был необыкновенно талантлив».

Приехав осенью 1970 года, Робин обнаружил, что отбор актеров в постановку «Сон в летнюю ночь» уже завершен. Но он очень хотел быть задействован и уговорил взять его хотя бы на ничтожную роль знаменосца. «Он сказал: ”Я очень хочу играть в пьесе – есть что-нибудь для меня?“ – вспоминал Данн. – Я ответил, что уже всех отобрал, но есть несколько немых ролей, и он тут же согласился».

По мере увеличения ролей и времени пребывания на сцене, Робин расширял границы своих персонажей, не нарушая текстов. «Когда он играл роль Его преподобия каноника Чезюбл в ”Как важно быть серьезным“, то каждый раз это был разный Чезюбль, – говорил Рональд Кремпец, театральный инструктор и дизайнер колледжа. – Он не менял слова, но то добавлял акцент, то выделял одну-две строчки, менял взгляд или выражение лица. Когда же он играл Мальволио в ”Двенадцатой ночи“, то оставался один на один со своим деревянным посохом, и этот посох становился вторым персонажем».

Робин получал много отзывов о своей профессиональной деятельности в Daily Independent Journal, местной газете, и за три года они стали преимущественно положительными. Первый отзыв появился в декабре 1970 года на колледжскую постановку пьесы Ионеско «Лысая певица», в нем говорилось: «Самым приятным из актеров был Робин Уильямс в роли мистера Мартина, его ритм был идеален». Газета также очень высоко отозвалась о его роли Банко в «Макбет» и работе в мелодраме Кэрол Ропер «You in Your Small Corner and I in Mine». Газета охарактеризовала его как «одного из самых великолепных молодых талантов в театральном клубе колледжа». Даже в неоднозначном отзыве на «Скрипача на крыше» Робин был упомянут как актер, «придавший силу мюзиклу, сыграв прогрессивного интеллигента Перчика».

Прорыв произошел в конце 1972 года, когда Робина отобрали на роль профессионального вора-карманника Фейгина в рождественской постановке «Приключений Оливера Твиста». «Время, предшествовавшее постановке, было настоящей каторгой, потому что у нас был новый пульт управления освещением, который вытворял что-то непонятное, из-за чего репетиции регулярно срывались, – рассказывал Данн. – Один прогон растянулся до полуночи, все были на взводе, особенно я». Но тут Данн вдалеке от сцены увидел Робина, который «стоял у пианино, в руке у него была палочка, похожая на барабанную, и он с ней разговаривал. А она ему отвечала». На протяжении двадцати минут Робин и палочка общались, шутили и спорили друг с другом – естественно, Робин говорил за обоих, а актеры и вся остальная команда потихоньку превратились в зрителей. Когда наконец Данн пришел в 2 часа ночи домой, то разбудил жену, чтобы сказать: «Сегодня я видел, как один парень вытворяет такое, чего я никогда в своей жизни не видел. Он точно далеко пойдет».

В своем отзыве на «Приключения Оливера Твиста» Daily Independent Journal написала: «Звезда вечера Робин Уильямс был незабываем в роли Фейгина. Это высший пилотаж… Настоящее удовольствие наблюдать, как за последние годы молодые таланты приобретают статус профессионалов».

Когда Робин жил с родителями, то постоянно был на мели и занимал деньги у коллег. Спрашивать при встрече, когда же он отдаст пять долларов, стало традиционной шуткой.

Однако не все находились под влиянием непокорного магнетизма парня. Джоэль Блам, актер и одноклассник Робина, описывал его так: «Он был приятным парнем, милахой. Но в то же время часто работал на публику, хотя это тоже очаровывало». В конце он подытожил: «Сложно сказать, каким он был».

По мнению Блама Робину не хватало навыков общения, он не мог просто поддержать беседу или поболтать о всякой ерунде, когда все были под кайфом. «Когда я с ним болтал, – рассказывал Блам, – то беседа длилась максимум десять секунд. А затем Робин перевоплощался в какого-нибудь персонажа и полностью менялся. Он буквально с ума сходил от этого процесса, а потом просто уходил».

В 1971 году они с Робином были в числе тех студентов колледжа Marin, которых пригласили принять участие в «Укрощении строптивой» – постановке Данна в западном стиле, принявшей участие в Эдинбургском фестивале, где они завоевали первый приз и по королевскому указу сыграли перед принцессой Маргарет, сестрой королевы Елизаветы II. Блам рассказывал, что во время перелета из Сан-Франциско в Шотландию они с Робином сидели рядом и за все время не обмолвились друг с другом ни словом. Все двенадцать часов. «И не потому, что он не нравился мне или я ему. Просто он был тихим парнем. Говорить было не о чем».

Во время летних каникул Робин возвращался в Южную Калифорнию, где выступал в Тихоокеанской консерватории исполнительских искусств в округе Ориндж. Он сыграл в постановках Бертольта Брехта «Кавказский меловой круг» и «Музыкант» роль афериста Марселлуса Уошберна, который пел и танцевал под глупую, любимую многими песенку «Shipoopi».

Шелли Липкин, актер, также участвовавший в этих шоу, говорил, что пробы Робина в «Музыканте» были близки к провалу, но тем не менее импровизация спасла его и в этот раз. Перед пробами ликующий Джеймс Данн попросил обратить на Робина особое внимание: «Присмотритесь к нему, он очень талантливый». Любой подающий надежды актер должен был выучить монолог и песню, Робин начал с роли Мальволио из своей предыдущей постановки «Двенадцатой ночи». Но когда пришло время песни, его застопорило, у него не было материала, в котором он был бы уверен, поэтому юноша исполнил песню Дэнни Кея «The Lobby Number» из мюзикла «Вступайте в ряды армии»:

 

When it’s cherry-blossom time in Orange, New Jersey,

We’ll make a peach of a pear

I know we cantaloupe, so honeydew be mine…

 

Липкин рассказывал: «На задних рядах было видно маленькую фигуру Джима Данна, которая стала сотрясаться. Потом он привстал и стал трястись сильнее». Позже Данн все высказал Робину, он думал, что лучший ученик поиздевался над его помощью. «Как ты мог так со мной поступить? – спрашивал он. – Ты вышел с этим глупым, дурацким номером». Робину было стыдно, он был уверен, что провалил пробы. Но, напротив, роль досталась ему. Липкин говорил: «Робин остался в шоу. Он был самым лучшим на сцене».

Тем не менее, несмотря на рост Робина как актера, оставалось непонятно, прибавилось ли к нему уважение дома, особенно у отца. Один из бывших одноклассников Робина из колледжа Клермонт Боб Дэвис после приезда в Тибурон рассказывал, что их приезд держался в тайне, чтобы Роб не знал о том, что его сын общается с актерами. Дэвис рассказывал: «Мы должны были просачиваться в дом. Спали в его спальне, а заходили через окно, и все это потому, что мы были из театральной среды, а в семье это было запрещено».

После почти трех лет в колледже Marin, откуда студенты обычно уходили через два года, Робин очень хотел продолжать обучение. И преподаватель придумал следующий шаг. За несколько лет до этого Данн познакомился с Джоном Хаусманом – выдающимся англо-американским актером и компаньоном Орсона Уэллса, отвечавшего за театральное отделение в Джульярдской школе в Нью-Йорке. В 1973 году по рекомендации Данна Робин оказался на прослушивании у Хаусмана и его двух коллег Майкла Кана и Элизабет Смит в Сан-Франциско. Отец дал сыну 50 долларов, чтобы он мог поучаствовать в пробах.

Выступление Робина состояло из двух монологов. Первый был внутренним монологом Мальволио из «Двенадцатой ночи»: «Одни рождаются великими, другие достигают величия, к третьим оно нисходит». Другой – монолог Элвина Лепеллье по кличке «Чумной» из «Сепаратного мира» Джона Ноулза, который, будучи эмоционально неустойчивым, попал на войну. В выбранной Робином сильной волнующей сцене Чумной вспоминает, как он лишался рассудка во время подготовки, и снова и снова сходил с ума.

Смит, преподаватель по постановке голоса и техники речи, вспоминала пробы Робина как топорные, но и неотразимые. «Я подумала, что парень не очень хорошо говорит, – рассказывала она. – Немного спустя рукава. Но он, несомненно, был личностью – смешной и яркой». Важно, что пробы Робин прошел, и осенью ему предложили место в Джульярдской школе. А вместе с этим и полную стипендию, благодаря которой молодому человеку не надо было полагаться на подачки от отца для того, чтобы продолжать образование. Да и Роб не стал бы финансировать Робина, чтобы тот продолжил заниматься делом, которое отец не одобрял.

Жизнь в Нью-Йорке предполагала ряд изменений. Пять лет Робин провел, привыкая к спокойствию и тишине Калифорнии, а теперь попал в город, который двигался с максимальной скоростью. Нью-Йоркская непоколебимость, безразличие, безжалостное рвение к самосохранению – те новые реалии, к которым надо было привыкать, но было во всем этом и очарование, которому он не мог противостоять. «Существовал риск того, что я окончательно размякну, – говорил Робин, – но город меня быстро отшлифовал». Когда в сентябре 1973 года он приехал в город, на нем все еще были гавайские рубахи, штаны для занятий йогой и сандалии, что было недопустимо для прогулок по тротуарам, заляпанным собачьим дерьмом.

Однажды в свою первую неделю на Манхэттене Робин ехал на городском автобусе, когда впереди через несколько рядов он увидел, как мужчина упал на сидящую рядом с ним женщину. «Отвали!» – вскрикнула она и пересела. Но мужчина оказался мертвым. Водитель остановил автобус и попросил всех покинуть его. Робин, альтруист с западного побережья, захотел остаться и помочь, но водитель ответил: «Он мертвый, черт возьми, убирайся! Ты нихрена не можешь ему помочь, поэтому подними свою калифорнийскую задницу и вали отсюда!»

Как и у города, ставшим теперь новым домом, у Джульярдской школы тоже был очень непростой характер. Ее уважали, ее боялись, она была необычайно конкурентоспособна, однажды могла выцепить твою сильную сторону и сделать ее еще сильнее, но в другой раз ей было все равно – на плаву ты или тонешь. Театральное подразделение открылось в 1968 году и за первые пять лет существования помогло открыть таких звезд, как Кевин Клайн, Пэтти Люпон и Дэвид Огден Стайерз. Студенты, последовавшие за ними в Джульярд, не достигли таких высот, но стремились за романтикой института и возможностями, которые их ожидали. «Это было какое-то монашеское, религиозное чувство, – говорил Ричард Левин, учившийся вместе с Робином. – Едва ли это было связано чем-то конкретным. Вокруг школы была непередаваемая аура защищенности, но чувство коммерциализации было чуждо, и это побуждало к учебе».

Но опьяняющая атмосфера внушала студентам и раздутое чувство самоуважения. «Актеры из Джульярда считались первоклассными, – говорил Пол Перри, еще один одноклассник Робина. – Их называли занозой в заднице, заносчивыми – что неплохо для начинающего актера. Бизнес есть бизнес, а бизнес ужасен. После театральной школы тебя бросают на растерзание».

Рабочий день обычно начинался в 8–9 утра и мог продолжаться до 10–11 вечера, поэтому долгие рабочие часы, проведенные в компании одноклассников, породили страстные и быстротечные отношения. «Мы были очень близки, все друг с другом связаны, все друг с другом спали, что обычно случается в колледже», – рассказывал Перри.

В Джульярде театральное отделение, наравне с музыкальным и танцевальным, функционировало как консерватория. Четырехлетняя программа в первые два года делала акцент на репетициях в студии (года «открытий» и «трансформации»), старшекурсники (в периоды «осмысления» и «выступления») ходили на кастинги и принимали участие в постановках по всему Нью-Йорку. Вполне предсказуемо, что через несколько лет обучения из 25–30 первокурсников лишь половина была востребована. Эта Дарвиновская система функционировала под эгидой Хаусмана, боготворившего классику – старинные греческие драмы и пьесы Шекспира – и купавшегося в лучах поздно пришедшей славы. В 1973 году, когда Робин поступил в Джульярд, Хаусман в возрасте семидесяти одного года снялся в «Бумажной погоне» в роли высокомерного профессора права Чарльза Кингсфилда, за что он получил «Оскар».

Для студентов Хаусман был приятной, но противоречивой фигурой, он мог быть одновременно добродушным и грозным. Робин вспоминал: «В одной из своих речей он говорил: ”Вы нужны театру. Не искушайтесь телевидением и фильмами. Театру нужна ваша плазма, ваша кровь“. А уже через неделю мы видели его в рекламе Volvo».

Робин, пришедший в Джульярд с неоконченным образованием и отсутствием опыта, был принят в группу с продвинутыми студентами. Ожидалось, что через два года он выпустится, и его зачислили в группу номер IV, а не VI, как остальных вновь прибывших студентов. (В The New York Times о школе говорилось так: «Классы обозначают не классически годами, в римскими цифрами, как в королевских семьях или на Супербоуле».)

Среди других студентов Джульярда того времени были Мэнди Патинкин, будущая звезда Бродвея и телевидения, он тоже был в группе IV, актер Уильям Херт из группы V и Келси Грэммер из группы VI, у которого сложилась очень успешная и долгосрочная карьера в ситкоме. А один из одноклассников станет важным доверенным лицом и источником моральной поддержки для Робина: поразительно высокий, по-мальчишески красивый молодой человек, недавно перешедший из Корнелля в Джульярд по программе для продвинутых студентов. Его звали Кристофер Рив.

Рив, выросший в Принстоне, Нью-Джерси, как и Робин провел несколько лет своего становления в замкнутом мире пригородных подготовительных школ, затем пробовал себя в региональных театральных компаниях, а перед тем как приехать в Джульярд путешествовал по Европе, участвуя в театральных постановках. Когда эти двое впервые встретились, то Робин предстал перед Ривом как «невысокий, коренастый, длинноволосый парень из округа Марин, Калифорнии, одетый в рубашку с галстуком, спортивные штаны и болтающий сто слов в минуту». Но, как и всех остальных, Кристофера окутало очарование его нового знакомого. «Я никогда не видел, чтобы в одном человеке было столько энергии, – говорил Рив. – Он был похож на воздушный шарик, который надули и отпустили. Я с трепетом наблюдал, как он практически отскакивал от стен класса и коридора. Сказать, что он постоянно ”включен“, – преуменьшение».

На занятиях Рив увидел, как Робин ставит в тупик и смущает своих учителей. Когда уроки проводила Эдит Скиннер, уважаемый педагог по речи и постановке голоса, Рив говорил: «Она ничего не могла с ним поделать». Пока Скиннер методично работала над тем, чтобы научить остальных фонетическому алфавиту и изменению гласных в зависимости от диалекта, а Рив старательно добавлял примечания к своим текстам, чтобы выучить новый акцент, Робин не делал ничего. «Робину это вообще было не нужно, – говорил Рив. – Он мог тотчас же выступить на любом диалекте – шотландском, ирландском, английском, русском, итальянском и на самолично изобретенном».

Некоторые курсы, казалось, были связаны с Робином на инстинктивном уровне, например курс по использованию масок, который вел французско-английский преподаватель Пьер Лефевр. Эти занятия требовали от студентов фокусироваться на языке тела, а иногда вообще не пользоваться речью. Вот как заведующая театральным отделением Марго Харли объясняла эти занятия: «Были нейтральные маски, закрывавшие лицо – это были маски мужские и женские, молодых людей, людей среднего возраста и пожилых – говорить было нельзя. Затем одевались комедийные маски – маски персонажей – и можно было говорить».

Цель масок, со слов Харли – изменить тело. «У актеров должно быть тело, которое может трансформироваться и меняться, рассказывать нам о персонаже, в которого актер перевоплощается. Эти маски помогают трансформировать вашу физическую форму, а многие актеры не могут это сделать. Мне кажется, для Робина это было одно из наиболее ценных занятий».

Но другие педагоги видели, что Робин как актер ограничен и с помощью чувства юмора старается раздвинуть границы. На уроках по технике речи Элизабет Смит говорила: «Я давала ему большие высокопарные стихотворения, чтобы он мог отдышаться и открыться. Я помню, задумывалась, как абсурдно выглядит, что я заставляю Робина этим заниматься, потому что в конечном итоге очевидно, что это было так далеко от всего, что он сделает. То, что у него есть будущее, не вызывало вопросов. Но оно явно не будет связано с цитированием высокопарных стихотворений». Смеясь, она добавила: «Он очень старался не плюнуть на все это, не сделать из этого шоу. Но не всегда справлялся. Просто не мог».

В первые недели обучения Робин конфликтовал со своим педагогом Майклом Каном. Когда надо было перед классом произнести монолог, Робин выступил с бессвязной сатирической проповедью Алана Беннетта из британского эстрадного комедийного представления «За гранью». Позже Рив говорил, что выступление Робина «было даже смешнее оригинального», и что его «перевоплощение, тайминг и подача были безупречны», что завоевало аплодисменты других студентов. Но на Кана это не произвело впечатление. Перед всем классом он сказал Робину: «Такое ощущение, что вы сами от себя получали удовольствие». Немного подождав, добавил: «Это как если бы кто-то помочился в вельветовые штаны». И чтобы добить, закончил: «Вы чувствуете себя потрясающе. Мы же ничего не видим». (Мокрые пятна в вельветовых штанах не видно.)

Руководство школы стало задаваться вопросом, подходит ли Робин под требования продвинутой программы. «У него не было базовых знаний по театральному искусству, – говорил Кан. – Все шло на базе интуиции, это больше походило на пародию, а не на творчество». Перед окончанием учебного года Робина попросили освободить место в группе IV и перейти в группу VI. Он согласился.

Благодаря хорошим отношениям Робин стал в чем-то зависеть от своего друга Рива. Они по-доброму называли друг друга братьями, любили посидеть на крыше дома Рива и побаловать себя вином и историями о женщинах. «Многие одноклассники старались поспеть за Робином, – вспоминал Рив. – Я даже не пытался. Порою Робину надо было отключиться и с кем-нибудь серьезно поговорить, а я всегда был готов его выслушать».

В конце первого семестра в Джульярде Робин почувствовал эмоциональный упадок и ощутил себя одиноким и всеми покинутым. Позже он назовет это состояние нервным срывом. Робин не мог себе позволить на Рождество поездку домой в Тибурон, поэтому, когда школа опустела, он на праздники остался в Нью-Йорке – холодном, незнакомом городе, которые стал еще более пустым. «Нью-Йорк казался невыносимо бесцветным и неживым», – говорил Уильямс.

«Однажды я стал рыдать и не мог остановиться, а когда у меня закончились слезы, тело все еще содрогалось, начались рвотные спазмы. В таком состоянии прошло два дня, я дошел до ручки и наконец понял, что у меня есть выбор: я мог либо смыть все в трубу, либо поймать равновесие и расслабиться. В тот момент я был похож на подводную лодку, которая скидывает балласт и всплывает. Но как только я избавился от своих переживаний, то остаток года прошел без тревог», – говорил он.

Робин подружился со своими одноклассниками, снимающими с ним дешевую занимающую весь этаж квартиру в Верхнем Вест-Сайде Манхэттена. Открытое пространство было огорожено шторами, которые не полностью доставали от потолка до пола, что создавало иллюзию спальни, но не личного пространства. «Чем бы ты ни занимался в комнате, об этом знали все вокруг, если только ты не осторожничал», – говорила Фрэнсис Конрой, проживавшая в одной из таких комнат. Здание было в шаговой доступности от кампуса Lincoln Center, хотя это не всегда была легкая прогулка. «Чтобы ничего не случилось, надо было идти домой с кем-нибудь», – рассказывал еще один житель квартиры – Кевин Конрой.

Когда изначальные арендаторы Ричард Левин и Пол Перри в первый раз встретили Робина, тот все еще был представителем калифорнийской богемы, старающимся слиться с толпой, что не очень хорошо ему удавалось. «Как-то нам с Полом пришлось усадить Робина перед собой и сказать, что не надо так часто использовать слово ”паршиво“, потому что это сводит с ума, – смеясь, вспоминал Левин. – Каждое третье слово, вылетающее у тебя изо рта, это ”паршиво“, так нельзя».

Он любил оставлять подруг в своей крошечной комнатушке, что не вызывало остальных. «У него были долгие отношения, – рассказывал один из его соседей. – Одна девушка жила здесь месяцев шесть. И это в комнате без стен до потолка. Поэтому, как его соседям, нам это не нравилось».

Как-то раз Робин очень долго не жил в своей квартире, и было непонятно, где он остановился. Вот что смогла рассказать Фрэнсис Конрой: «Он мог провести несколько ночей и в школе, если ему негде было спать. Это было легко организовать, потому что на сцене можно найти лежак и провести там всю ночь. В школе был душ, а если было желание, то, как только школа открывалась, можно было спуститься поесть в кафе».

«Все выживали как могли, – говорила она. – Но я не знала, что временами Робин был безумно голодным».

Так же, как и в колледже Марин, Робин очень быстро тратил те небольшие деньги, что у него были, и оказывался должен практически всем. Он всегда мог положиться на доброту старших: Марго Харли рассказывала, что часто встречала Робина с пустыми карманами и пустым животом и всегда его жалела. «Я приносила ему завтрак, – говорила она. – Он был родом совсем не из бедной семьи, но у него постоянно не было денег». А вечером ему помогала такая же сопереживающая уборщица, приносившая ужин.

Мысль о том, что у Робина проблемы с едой и деньгами, была чужда его однокурсникам из театрального отделения, ведь большинство из них были из весьма обеспеченных семей. «Мы все родились в те годы, когда был бэби-бум, а выросли в один из самых плодотворных периодов истории Америки, – говорил Пол Перри. – У родителей Робина было, пожалуй, больше денег, чем у многих других, но тех, у кого были тонны денег, в Джульярде было еще больше. Здесь редко встречались представители среднего или рабочего класса, а тем более бедняки. Таких было очень мало».

Ни одна из этих проблем не умаляла заслуги Робина как актера. В своей первой студенческой постановке, еще будучи в группе IV с продвинутой программой, Робин сыграл в «Ночи игуаны» – готической драме Теннесси Уильямса об опальном священнике, которого сократили до работы гидом, и необычной когорте персонажей, которых он встречает в мексиканском отеле. Робин сыграл роль Нонно, привязанного к креслу девяностосемилетнего старика, который в заключительном акте наконец закончил стихотворение, на сочинение которого он потратил всю пьесу.

Несмотря на ту взбучку, которую Робин получил от Майкла Кана в классе, Рив сказал, что эта игра тут же заставила критиков замолчать. «Его изображение старика, прикованного к инвалидному креслу, было крайне убедительным, – рассказывал Рив. – Робин не играл, он был этим стариком. Я был поражен его работой и благодарен судьбе, что она свела нас вместе».

Позднее в спектакле «Сон в летнюю ночь» Робин внес в роль сказочного господина Горчичное Зернышко восхитительную чувствительность и даже переделал костюм персонажа, что тоже вызвало у зрителей пару дополнительных зарядов смеха. Харли так вспоминал выступление Робина: «Он лежал на полу, выставив задницу и натянув шляпу так, что, когда он говорил, шляпа подскакивала. Было смешно. С самого начала было понятно, что Робин чрезвычайно артистичен, хотя у него не было знаний актерского мастерства. Он явно был дико талантлив, но нужно было подучиться. Актерскому мастерству надо учиться, это не просто встал однажды и уже можешь играть».

Робину не нужно было абсолютно ничего – ни сцены, ни сценария, ни даже шляпы – чтобы очаровать зрителя. Пол Перри рассказывал, как как-то они проходили по коридору и внимание Робина привлек автомат с прохладительными напитками. «И ни с того ни с сего он решил подурачиться, – рассказывал Перри. – Минут пять он изображал автомат с колой. Было смешно, хотя, когда ты молодой, многое смешно. Но это было настоящее пятиминутное выступление, у которого были начало, конец и середина. Это был не просто замысел. Выступление было полностью реализовано. Оно было красивое и искусно выполненное. Робин был настоящим мастером импровизации».

Однако Перри не мог быть стопроцентно уверен, что импровизации Робина были без заготовок. «Уильямс тщательно обдумывал то, что другим казалось импровизацией», – говорил он.

Кевин Конрой также подозревал, что голоса и персонажи, которые спонтанно появлялись у Робина, на самом деле были наработками. «Непринужденная способность переключаться с персонажа на персонаж выглядела как сиюминутное творение – но это было не так. Робин годами оттачивал этих личностей. Он изучал людей. Это было его хобби. Он был на голову выше всех нас – а группа была очень сильная», – говорил Кон-рой, который тем не менее завидовал умению Робина демонстрировать все легко и экспромтом.

Другие одногруппники считали Робина трудолюбивым, внимательным. Кевин Сессумс, поступивший в Джульярд через два года после Робина в группу VIII вспоминает его в студенческой постановке Луиджи Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора» в роли Мальчика, молчаливого и мрачного персонажа, покончившего жизнь самоубийством. Во время перерыва в репетиции Сессумс заметил, что студенты разделились на группы, болтали, хихикали, повторяли свои роли, а Робин уселся в кресло и достал книгу из рюкзака. Когда Сессумс увидел, что он читал «Рэгтайм», глубокий исторический роман Эдгара Лоуренса Доктороу о Нью-Йорке на рубеже двадцатого века, то подошел к Робину и поинтересовался, кто его любимый герой. Робин ответил, что Гарри Гудини, прославленный иллюзионист и мастер исчезновений, появляющийся на протяжении всего романа в качестве повторяющегося символа славы и известности. После этих слов Робин показал на предыдущую страницу и начал задумчиво читать абзац:

«Жизнь его – абсурд. По всему миру его заключали в разного рода путы и узилища, и он убегал отовсюду. Привязан веревкой к столу. Убежал. Прикован цепью к лестнице. Убежал. Заключен в наручники и кандалы, завязан в смирительную рубашку, заперт в шкаф. Убежал. Он убегал из подвалов банка, заколоченных бочек, зашитых почтовых мешков, из цинковой упаковки пианино Кнабе, из гигантского футбольного мяча, из гальванического котла, из письменного бюро, из колбасной кожуры. Все его побеги были таинственны, ибо он никогда не взламывал своих узилищ и даже не оставлял их открытыми. Занавес взлетал, и он оказывался, всклокоченный, но торжествующий, рядом с тем, в чем предположительно он только что содержался. Он махал толпе».

После навеянных Доктороу воспоминаний о совсем недалекой эпохе Робин прокомментировал: «Сейчас не намного лучше, чем было».

Но были уроки, которым Джульярд не мог обучить Робина, желания, которые он не мог выполнить, и стремления, которые он не мог реализовать. За этим Робин обратился к пантомиме. Странная безмолвная театральная техника, для которой не нужны ни оборудование, ни реквизит, кроме черной и белой краски для лица, ни даже сцена, стала тем, чем временами занимался Робин вместе с Тоддом Оппенгеймером, студентом из Neighborhood Playhouse и эмигрантом из района залива. Оппенгеймер выступал в качестве актера пантомимы в Центральном парке и на других общественных площадках Нью-Йорка, но его шансы на удачу выросли, когда их общий с Робином друг представил их друг другу.

Оппенгеймер вспоминает: «Вниз по улице шел парень в спецодежде художника и поздоровался красивым, зычным голосом. Затем повернулся ко мне и сказал: ”Здорово, что кто-то еще в парке показывает пантомимы“. Стало понятно, что он с этим знаком или сам этим занимается». Когда Оппенгеймер спросил, выступает ли Робин, тот заколебался: «Не совсем. Иногда балуюсь». Но Оппенгеймер все равно предложил Робину выступать вместе: «Я понимал, что мне нужна подмога, так мы могли хотя бы поддержать друг друга, когда расходился народ».

Они занимались пантомимой в свободные от учебы дни, когда Оппенгеймер прибегал к Робину часов в 11, будил его и накладывал грим. «Он был такой недисциплинированный, и каждый раз с ним была новая девчонка», – рассказывал Оппенгеймер. Затем в полосатых рубахах и брюках как у художников, поддерживаемых радужными подтяжками, они отправлялись в Центральный парк или на площадь у Музея искусств Метрополитен, где разогревались и входили в образ.

По мнению Оппенгеймера, Робин был не из тех, у кого хватало терпения на долгие репетиции. Кое-что он планировал, но большая часть выступления была пародией на известных мимов.

Среди них был персонаж – создатель масок, которого когда-то играл Марсель Марсо. «Этот парень сидел на лавке и делал маски, – объяснял Оппенгеймер, – а затем их примерял. Среди них было сердитое лицо, грустное лицо, смеющееся лицо. И вдруг улыбающаяся маска случайно прилипает к его лицу. Он это понимает, переживает огромное количество эмоций – но выражение лица так и остается улыбающимся».

В другой сценке либо он, либо Робин изображали маленького ребенка, которого мама за руку ведет по магазину. «Он шумит, стаскивает конфету, мама его догоняет и хлопает по попе, – говорит Оппенгеймер. – Этого крошечного человечка чувствуешь от и до, он постоянно смотрит наверх и рука у него поднята. Тут он захотел в туалет, а мама его не замечает и продолжает рассматривать витрины. Ему становится все хуже, а она его не слышит, и чем больше он ее дергает, тем больше ей кажется, что он ее специально тревожит. Детям очень нравилась эта сценка, потому что все они были в такой ситуации».

Иногда они занимались тем, что просто повторяли за кем-то из толпы зрителей. «Если ты классно справлялся со своей работой, – говорил Оппенгеймер, – то человек, которого изображали, даже не знал, что ты рядом. Он рассматривал толпу и видел, что толпа смотрит на него. Он не понимал, почему все на него уставились. Он осматривал ботинки, проверял молнию на брюках и все в этом роде. Тут он задавался вопросом, нет ли кого сзади? Он оглядывался, и, если ты был достаточно ловким и шустрым, то двигался вместе с ним, так что он тебя не видел. Становилось все смешнее и интереснее».

Эти импровизации перед ничего не подозревающей и иногда враждебной публикой тоже были отличным опытом. Как-то Робин выступал с пантомимой недалеко от многоквартирного дома, как вдруг на него сверху вылили воду. Он взглянул наверх, чтобы увидеть, кто это делает, но никого не увидел. Позже он делился этой байкой с друзьями, чтобы показать, насколько уязвимы и незащищены актеры. Испытанный шок еще долго будет в памяти Робина, для него это было сродни пощечине и надолго осталось шрамом на душе.

Одноклассники Робина из Джульярда замечали, что он неважно относился к системе, призванной разбить студента на куски, а затем соединить как новенького. «У школы была тенденция к обезличиванию своих студентов, – рассказывал Ричард Левин. – Временами у тебя появляется больше вариантов и свободы, и ты снова обретаешь личные особенности, но если для роли это не требовалось, то ты мог о них забыть. Я понимаю эту философию, в ней был смысл. Но, полагаю, Робин считал это глупостью. Он хотел расправить крылья и заниматься тем, что было ему по душе».

Его партнер по пантомиме Оппенгеймер тоже видел, что Робин разочарован в Джульярде. Но добавлял: «С Робином никогда не получалось серьезно поговорить».

Летом 1974 года Кристофера Рива отобрали на роль в популярном сериале на канале Си-би-эс «Любовь к жизни», и ему было разрешено не посещать занятия. За этой ролью последовала еще одна, постепенно он становился известным, но учебу в Джульярде так и не закончил. А тем временем Робин влюбился в девушку, которая, как и он, совсем недавно переехала в Нью-Йорк из Калифорнии. Хотя он никогда не говорил, кто она, но описывал как «свободный дух, который никогда не думал о том, что ходить по соседним районам в белых кружевных платьях опасно. Я ей говорил, что, если она продолжит в том же духе, ее убьют, а она отвечала, что ее аура ее защитит».

Летом 1975 года на каникулах после второго курса Робин со своей девушкой отправился в Калифорнию, где чувства между молодыми людьми стали еще сильнее. Но когда Робин осенью вернулся в Нью-Йорк, она с ним не поехала, и этот разрыв очень сильно на нем сказался. «Я очень скучал по моей любимой, каждый месяц мне приходили телефонные счета на 400 долларов – поэтому мне перестало хватать даже не аренду квартиры, – рассказывал он. – Любовь на расстоянии меня опустошала».

Шелли Липкин, подруга Робина из Тихоокеанской консерватории исполнительских искусств рассказывала, что его тоска по любимой была искренней и давящей. «Иногда Робин звонил мне в час-два ночи, он был разбит и расстроен, потому что не был уверен, что его девушка там ни с кем не встречается», – говорила она.

10 февраля 1976 года Робин и Джульярдская школа пришли к взаимному решению, что ему не стоит продолжать обучение в ней. Хотя ходила легенда, что Джон Хаусман выгнал его со словами поздравления по поводу того, что Робин опережал возможности школы его обучать, но это стопроцентная неправда. Такое очень часто случалось в театральном отделении, и отчисленные студенты либо находили, либо нет свой путь в большой жизни. «Джон великолепно умел избавиться от человека, не зачеркнув его надежды словами ”Завязывай с этим“, – говорила Марго Харли. – Он был прав, отпустив Робина».

Остальные учителя из Джульярдской школы с еще меньшим сожалением отнеслись к уходу Уильямса. «Мне кажется, все выдохнули, когда он решил уйти, – сказал Майкл Кан. – Сразу было понятно, что та программа образования, которая была предусмотрена в школе, не то, что Робину было нужно, или чего он хотел. От школы он получил все, что мог, но не все, что хотел. Существуют люди, которым не нужны эти четыре года, или же они неправильно выбрали место. Я это всегда понимал».

Для Робина же это стало лишь еще одним не исполненным планом и очередными тремя годами обучения, но без долгожданного диплома. Пора возвращаться домой, только теперь он точно знал, где его дом: в Сан-Франциско, где его ждали родители и любимая девушка.