Свою первую ночь в Бартоломью я провожу в радостном недоумении по поводу того, как я вообще здесь оказалась. Вечер проходит в череде импровизированных шагов, образующих танец счастья.

Сначала я забираюсь наверх по винтовой лестнице, разуваюсь, и с наслаждением иду по мягкому ковру босиком. Такое ощущение, будто кто-то массирует мне ноги.

Затем я наполняю водой ванну на когтистых лапах, добавляю немного дорогой лавандовой пены, которую нашла под раковиной, и блаженствую, пока моя кожа не розовеет, а кончики пальцев не сморщиваются.

Приняв ванну, я разогреваю в микроволновке замороженную пиццу и кладу ее на фарфоровую тарелку, настолько изящную, что мне страшно к ней даже прикасаться. Я нахожу на кухне коробок спичек и зажигаю свечи в столовой. Съедаю пиццу, сидя в одиночестве за нелепо огромным столом, и смотрю, как отражается в окнах мерцающее пламя свечей.

После ужина я открываю одну из бутылок вина, которые подарила мне Хлоя, и сажусь в гостиной у окна. Пью, наблюдая, как ночь опускается на Манхэттен. В парке загораются фонари, озаряя призрачным галогенным светом припозднившихся прохожих, туристов, парочки, спешащие по домам. Я гляжу через телескоп на одну из таких парочек. Они держатся за руки вплоть до самого расставания и отпускают друг друга с неохотой, протягивая руки, чтобы отдалить момент неизбежной разлуки.

Я допиваю бокал.

Наполняю его вновь.

Стараюсь убедить себя, что я вовсе не одинока.

Проходит какое-то время. Несколько часов. Опустошив третий бокал, я иду на кухню – мою бокал, протираю и без того идеально чистую столешницу. Я подумываю, не налить ли четвертый бокал вина, но решаю не рисковать. Не хочу напиваться во второй раз за две недели – пусть даже обстоятельства разительно отличаются. В первый раз – когда Хлоя угощала меня маргаритами – я рыдала от горя. Сейчас я чувствую неожиданную радость, спокойствие и – впервые за долгое время – надежду.

Не думая, я хватаю со столешницы спички и чиркаю одной из них по коробку, пока она не загорается. Затем я подношу к огоньку раскрытую ладонь, ощущая исходящее от него тепло. Раньше я довольно часто так делала, но потом перестала. Не было нужды.

Теперь давнее желание вернулось, и я медленно подношу ладонь все ближе и ближе к пламени. Я вспоминаю родителей, и Джейн, и Эндрю, и огонь, облизывавший края старых фотографий, подбираясь все ближе к центру.

Тепло на моей ладони вскоре сменяется жаром, а жар – болью.

Но я не убираю ладонь. Еще рано.

Мне нужно совсем чуть-чуть боли.

Я останавливаюсь, только когда моя рука начинает дрожать. Срабатывает инстинкт самосохранения. Я задуваю спичку; через мгновение о пламени напоминает только вьющаяся в воздухе струйка дыма.

Я зажигаю еще одну спичку, чтобы проделать все снова, но тут из шахты кухонного лифта раздается странный звук. Дверца шкафчика слегка приглушает его, но я уверена, что этот звук издает не сам лифт. Я не слышу ни поворота блока, ни характерного скрипа.

Это совсем другой звук.

Громкий. Резкий. Несомненно, издаваемый человеком.

Это крик, эхом отражающийся от кухонного лифта.

Он доносится из квартиры Ингрид.

Я стою неподвижно, наклонив голову, прислушиваясь, не раздастся ли он снова, а пламя спички меж тем подбирается все ближе и ближе к моим пальцам. Когда их обжигает резкая вспышка боли, я вскрикиваю и роняю спичку на пол, где она моментально гаснет.

Ожог побуждает меня к активным действиям. Сунув палец в рот, чтобы облегчить боль, я иду по коридору к прихожей. Я выхожу из квартиры и спешу к лестнице.

Крик – или звук, который я приняла за крик – вновь звучит в моей голове, пока я спускаюсь по ступеням на одиннадцатый этаж. Я решаю, что навестить Ингрид – правильное решение. Возможно, она поранилась. Или в опасности. Или же все в полном порядке, а я нервничаю по пустякам. Такое случалось и раньше. Вся моя жизнь, начиная с семнадцати лет, приучила меня переживать по любому поводу.

Но что-то подсказывает мне, что это не пустяки. Ингрид действительно кричала. Не знаю, чем еще объяснить тот звук. Особенно сейчас, когда я спускаюсь по безмолвному лестничному пролету Бартоломью. Кругом царит гробовая тишина. Лифт застыл где-то внизу. Я слышу только шорох собственных осторожных шагов.

Спустившись на одиннадцатый этаж, я смотрю на часы. Час ночи. Еще одна причина для беспокойства. Мне на ум приходит сразу несколько нехороших идей, почему Ингрид могла кричать в такое время.

Я замираю у двери в 11А, надеясь услышать что-то, что развеет мое беспокойство. Как Ингрид болтает по телефону. Или смеется.

Ни звука. Я стучу в дверь – тихо, чтобы не побеспокоить соседей.

– Ингрид? – зову я. – Это Джулс. Все в порядке?

Я жду. Проходит десять секунд. Двадцать. Я уже поднимаю руку, чтобы постучать снова, но тут дверь открывается. Ингрид смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я застала ее врасплох.

– Джулс, что ты здесь делаешь?

– Я хотела убедиться, что у тебя все в порядке. – Я колеблюсь. – Мне показалось, я слышала крик.

Ингрид молчит. Всего пару секунд, а затем через силу улыбается.

– Ты, наверное, телевизор забыла выключить.

– Я его и не включала. Мне…

Я замолкаю – наверное, мне следует чувствовать облегчение или неловкость. Но вместо этого моя тревога лишь возрастает. С Ингрид что-то не так. Она говорит вяло и неохотно – совсем не похожа на ту болтушку, с которой я гуляла в парке. Через приоткрытую дверь мне видна лишь половина ее тела. Она не переоделась, и держит правую руку в переднем кармане джинсов, словно ищет там что-то.

– Мне показалось, что это ты кричала, – говорю я наконец. – Я забеспокоилась и решила тебя навестить.

– Это была не я, – говорит Ингрид.

– Но я точно что-то слышала.

– Тебе показалось. Такое случается. Я в порядке. Честно.

Ее лицо говорит об обратном. Застывшая улыбка не скрывает тьмы в распахнутых глазах. Во взгляде Ингрид прячется напряжение. Она выглядит испуганной.

Я подхожу ближе и смотрю ей прямо в глаза.

– Ты уверена? – спрашиваю я шепотом.

Ингрид моргает.

– Да. Все отлично.

– Тогда прости, что побеспокоила, – говорю я, делая шаг назад и через силу улыбаясь.

– Это очень мило с твоей стороны – так распереживаться из-за меня, – отвечает Ингрид. – Ты просто прелесть.

– Встретимся завтра?

– Ровно в полдень, и только попробуй не прийти.

Я машу ей на прощание и иду к лестнице. Ингрид не машет мне в ответ. Она просто смотрит на меня, и за секунду до того, как она закрывает дверь, ее улыбка сменяется мрачным выражением лица.

Я больше ничего не могу сделать. Если Ингрид говорит, что с ней все хорошо, мне остается лишь поверить ей. Если она говорит, что не кричала, я не могу начать с ней спорить. Но, взбираясь по ступеням – сначала к квартире 12А, потом в спальню, – я не могу отделаться от мысли, что Ингрид лжет.