Сегодня я дежурю в бригаде по уборке. Это может означать что угодно – от надраивания полов до оттирания экскрементов со стен в туалете, чем я сейчас и занимаюсь. Если бы только воспоминания тоже можно было так просто стереть. Прошло уже пять месяцев с тех пор, как пропал Дэвид. Я слишком хорошо помню его слова, сказанные в последнюю нашу встречу. Разумеется, мне не следовало тогда туда идти. Но я ничего не могла с собой поделать.

Я с остервенением тру засохшее коричневое пятно, пытаясь избавиться от преследующих меня мыслей. От этого на моих резиновых перчатках вскоре образуется дырка. Они очень дешевые, тонкие. Можно было бы, конечно, пожаловаться, но вряд ли из этого выйдет какой-то толк. Меня все тут ненавидят.

Персонал пользуется любой возможностью, чтобы меня уколоть.

– Что, не нравится здешняя еда? – спросила на прошлой неделе одна из надзирательниц, увидев, как я ковыряюсь в «вегетарианской пасте», напоминавшей по вкусу политый кетчупом картон. – А, ну, конечно, тюремный губернатор ведь предпочитает более изысканные блюда.

– Вообще-то, – вырывается у меня, – я всегда ела в обычном кафе для персонала, как и все остальные.

– Надо же, как демократично с вашей стороны.

Женщины-заключенные в нашем крыле относятся ко мне со смесью презрения и интереса.

– Я слышала, ты убила своего бывшего мужа, – говорит мне моя новая сокамерница.

– На самом деле… – начинаю я.

Но она продолжает, прежде чем я успеваю возразить:

– Спорим, они устроят тебе показательный суд, из-за того, что ты была тюремным губернатором?

Да, я уже задумывалась об этом. Однако сейчас меня больше страшит другое. Мне дали указание отправляться со своей тележкой на уборку в блок матери и ребенка. Нет, только не это! Мне будет слишком тяжело снова увидеть этих бедных матерей, для которых идет обратный отсчет до расставания с их малышами.

– А можно мне пойти куда-нибудь в другое место? – спрашиваю я.

Надзирательница бросает на меня свирепый взгляд.

– Вам здесь что – отель «Ритц», где можно выбирать, что хочу, что не хочу? Пойдете туда, куда я сказала.

Сердце у меня бешено колотится, когда я нажимаю на кнопку возле таблички с надписью «Блок матери и ребенка». Меня впускает одна из надзирательниц и тщательно проверяет содержимое моей тележки. Бывали случаи, когда таким образом уборщики проносили наркотики.

– Можете начать с детской комнаты, – говорит она мне.

Я иду по коридору с художественным оформлением на стенах в виде домашних животных и улыбающегося солнышка. Судя по всему, это работа самих заключенных. В своей прежней жизни мне иногда доводилось посещать конкурс Кестлера – присуждение премии за художественное или литературное творчество в тюрьме.

Из комнаты справа доносится тоненький голосок:

– Мама, мама!

Внутри у меня что-то обрывается и становится невыносимой тяжестью, тянущей вниз.

Затем раздается дикий вопль:

– Мое! Мое!

Я вкатываю внутрь свою тележку. Там стоят две женщины, спорящие из-за игрушки-каталки: каждая из них яростно сжимает в руках своего ребенка, как щит.

– Мой сын первый это взял! – рычит одна.

– Значит, пора научиться делиться! – шипит другая.

В прежние времена, когда я находилась по другую сторону решетки, я вмешалась бы и предложила им пользоваться игрушкой по очереди. Однако теперь я просто стояла и смотрела, словно в оцепенении. Воспоминания перенесли меня назад в тот день, когда Зельда Дарлинг снова появилась в моей жизни…

– Кстати, поздравляю с помолвкой, – сказал мне Патрик, когда мы шли вместе с ним к блоку матери и ребенка в тот день 2012 года.

Я испытывала некоторое чувство вины из-за того, что позвала его снова работать со мной в новой тюрьме, но сказала себе, что прежние чувства уже давно мертвы. В то же время очень хорошо, что он будет рядом.

В любом случае у меня все-таки кольнуло сердце, когда он упомянул мою помолвку.

– Значит, и до тебя уже дошли разговоры?

На лице Патрика появилась мягкая улыбка.

– Я не люблю сплетен, Вики. Ты же знаешь. Я просто рад, что ты счастлива. Мы ведь с тобой прошли долгий путь вместе.

Что-то дрогнуло в этот момент у меня в груди. Нет, яростно сказала я себе, это все должно оставаться в прошлом. Нужно сосредоточиться на работе. И я принялась говорить о тех нововведениях, которые планировала реализовать в блоке матери и ребенка. Пока мы занимались нашим общим делом, все было так, будто ничего между нами не изменилось.

Как бы сильно я ни любила Дэвида, он никогда не понимал мою работу – впрочем, как и я не понимала того, чем он занимался. В то же время мир Патрика был сконцентрирован вокруг тюремной жизни, и, что не менее важно, ему это нравилось. Он понимал «соль» этого всего – ужаса и преодоления, ответственности и опасности, приходящих вместе с властью. В прошлом месяце одна женщина угрожала облить другую кипятком во время дежурства на кухне. В тот момент я оказалась неподалеку, и мне удалось убедить ее не делать этого.

Спустя некоторое время я поймала одного надзирателя на том, что он издевался над заключенной, которая не получала писем со времени своего поступления в тюрьму:

– Что, детки совсем о тебе забыли? Ну и неудивительно – после всего того, что ты натворила.

Не в первый раз этот надзиратель позволял себе издевательские замечания в отношении заключенных. Я немедленно его уволила. К счастью, было много других сотрудников, выполнявших работу на совесть, – таких, как мои давние подруги Джеки и Фрэнсис, которые как-то раз спасли одну из заключенных, перерезав веревку на ее шее. И, конечно же, тут был Патрик.

Мой друг все понимал, тогда как Дэвид – казалось бы, восхищавшийся моей работой, – зачастую раздражался, когда мой график не вписывался в нашу социальную жизнь.

– А ты не можешь это просто отменить? – спросил Дэвид, когда я объяснила, что не смогу пойти с ним на встречу с его дочерью Николь во вторник из-за назначенного на этот день совещания. Он был очень недоволен, когда я ответила, что нет, это невозможно.

Когда Дэвид наконец познакомил меня со своей дочерью, я увидела избалованную надутую девчонку, которая с грубой бесцеремонностью высказывала претензии по поводу «Мини», подаренной ей отцом на восемнадцатилетие.

– Я хотела серебристую, – надула она губы. – А не черную.

– Ты мне говорила наоборот, – заметил Дэвид, словно его все это лишь забавляло.

– Я передумала.

За все время ужина Николь не удостоила меня даже взглядом.

– Она просто ревнует, – невозмутимо сказал мне потом Дэвид, будто это было в порядке вещей. – Это отцовско-дочерние отношения. Ей никогда не нравились мои подруги.

Очевидно, как и личной помощнице Дэвида, Тане, которая всегда разговаривала со мной ледяным тоном, когда я звонила. Может, она, как и все остальные, недоумевала, что он нашел во мне – рыжей начальнице тюрьмы, далеко не такой стильной красотке, как прежние девушки Дэвида. Я помнила шикарное кремовое льняное платье, которое обнаружила к глубине шкафа Дэвида, когда переехала к нему в лондонскую квартиру. Очевидно, его оставила там кто-то из его бывших.

Мы с Патриком должны были посетить новую «сложную» заключенную. Я знала ее еще с 2008 года. Это она дралась когда-то из-за игрушки с Сэм Тэйлор – девушкой, которую мне никогда не удастся забыть. Как и у бедной Сэм, у нее тоже забрали ребенка несколько месяцев спустя, и она обвиняла в этом меня, хотя это были всего лишь правила, которые мне приходилось выполнять. Я пыталась помочь ей, убеждая походить к психологу, но она отказывалась и выплескивала наружу свою душевную боль, то и дело набрасываясь на всех вокруг и обвиняя меня в том, что я решила ее гнобить. Это была, конечно, неправда, но мне пришлось отправить ее в одиночную камеру за нападение на другую женщину. Мне не хотелось этого делать, однако на такой работе прежде всего необходимо следовать справедливости.

Теперь она вернулась – и не менее озлобленной, чем прежде. В довершение всего, недавно она проникла в блок матери и ребенка под видом назначенной на дежурство уборщицы.

– Я просто хотела побаюкать детишек! – заявила она обнаружившим ее надзирателям, а потом укусила одного из них, когда те попытались вывести ее оттуда.

В наказание за это ее перевели в одиночную камеру, и ей были временно запрещены посещения.

– Только представь, каково это – никогда больше не увидеть своего ребенка, – сказала я Патрику, когда мы вместе шли на встречу с этой женщиной. Потом я осеклась и в смятении посмотрела на него, поняв, какую ужасную оплошность допустила.

– Все в порядке. – Патрик прикусил губу. – Я уже начинаю с этим смиряться – в большей степени, чем тогда, когда мы раньше работали вместе. Время лечит. Конечно, ничто не забывается, но можно в конце концов научиться жить с этим.

Мы подошли к пропускному пункту в крыло А, и разговор пришлось прекратить. Дежуривший на входе охранник серьезно на нас посмотрел.

– Вам стоило бы взять с собой кого-нибудь из надзирателей. Она сегодня весь день буянила.

– Думаю, мы сами справимся, – уверенно ответила я. Что обо мне будут говорить подчиненные, если узнают, что я не способна решать проблемы без грубой силы?

Когда мы с Патриком шли к камере, в коридорах было множество женщин. Некоторые из них обращались ко мне с просьбами:

– Губернатор! Мне нужно с вами поговорить. Моего ребенка хотят усыновить приемные родители, хотя моя мама говорит, что готова взять его к себе. Вы можете мне помочь?

– Губернатор! Моим детям не разрешают навещать меня, потому что я якобы опасная. Да если так пойдет, они ведь, черт возьми, уже и не узнают меня, когда я выйду.

– Губернатор…

Мы постучали в дверь камеры – скорее просто из вежливости, чем из каких-то других соображений. Потом я отперла замок. Зельда сидела на узкой кровати, ее длинные волосы были грязными и спутанными. А ее руки оказались исцарапанными – вероятно, ею самой.

– Ты! – подскочив, зарычала она. – Ты отняла у меня мою дочь!

– Постойте, – начал Патрик, но я подняла руку, жестом говоря «я сама».

– Это было сделано не по моей личной инициативе, – твердо произнесла я. – И вы это прекрасно знаете. Существует определенное правило. Детей старше полутора лет не разрешают оставлять в тюрьме с матерью. Для них находят приемную семью или усыновителей, или кто-то из родственников оформляет над ними опеку. Я понимаю, как вам тяжело. Правда, понимаю.

– У вас вообще есть дети? – Ее глаза яростно сверкали, как у дикого зверя.

– Нет, но…

– Тогда вы понятия не имеете, что значит потерять своего ребенка. Как это – не чувствовать больше прикосновения его нежных щечек или маленьких ручек. Я знаю, что совершила плохой поступок, но почему за это нужно наказывать и ребенка? Что это за закон, который разлучает матерей с их детьми? Вы говорите, что это не ваша вина, но в ваших руках сосредоточена власть. Сделайте с этим что-нибудь!

– Мне очень жаль. Но это невозможно. Таков закон.

– Тогда заставьте их изменить его.

Глаза у нее были красные. Воспаленные. Злые. Я не смотрела на Патрика, который все это время хранил молчание. Мне вдруг вспомнилось, что он однажды говорил: иногда нужно просто слушать. Меня захлестнула волна горечи при воспоминании о несчастной Саманте Тэйлор.

– Что, даже сказать мне нечего? Самодовольная сука!

И тут внезапно Зельда бросилась на меня.

К счастью, благодаря моей подготовке мне удалось вовремя среагировать. Прежде чем она успела ударить меня, я перехватила ее руку и завела за спину.

– Охрана! – закричал Патрик.

Все закончилось через несколько секунд.

– Ты в порядке? – слегка тронув меня за плечо, с беспокойством спросил мой друг, когда мы шли обратно.

Я кивнула, с трудом преодолевая внутреннюю дрожь. Если бы я знала тогда, чем это обернется, я бы все бросила и убежала. Как можно дальше от этого места.